Текст книги "Сады диссидентов"

Автор книги: Джонатан Летем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Все это словоизлияние в присутствии означенного ребенка должно было в конце концов вылиться в один-единственный вопрос:

– Признаете ли вы, что Серджиус Валентайн Гоган – это вы?

– Серджиус? – подсказала Стелла – и навлекла на себя сердитый взгляд судьи.

– Э, да, признаю. – Серджиус давно уже не слыхал своего среднего имени. Чужеземец в чужом краю[25]25
  Песня группы “Iron Maiden”.


[Закрыть], вспомнил он.

– Вы сознаете, что ваши родители, м-м, что их уже нет в живых?

– Да.

– Я сейчас приму решение, мистер Гоган, и я не про шу вас принимать его за меня, но ваше мнение имеет вес в данном вопросе, согласно доктрине тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Вы меня понимаете?

– Да. – Нет.

– Мальчик, хотите ли вы проживать с вашей бабкой Розой Циммер в Нью-Йорке или же вы предпочитаете оставаться под опекой школы-пансиона Пендл-Эйкр?

* * *

К концу того лета жизненная орбита Серджиуса расширилась: теперь она охватывала уже не только Вест-Хаус и стол Мерфи в школьной столовой. Его приняли в свой круг немногочисленные хиппи-огородники, замаскировавшиеся под любителей интенсивных курсов иностранных языков. Собирались они в шалашеобразном, занавешенном занавесками-“варенками” помещении в Ист-Хаусе, или среди грядок кукурузы, где под ярким солнцем поспевали молодые початки, обвитые шелковистыми волокнами, или вокруг костра, который обычно разжигали позади хозяйственных сараев. Пожалуй, нет ничего удивительного в том, что в таких экстремальных условиях – почти как на необитаемом острове, где уцелела лишь горстка людей, а большинство комнат стояли пустыми, – статус малыша неизбежно возрастал, и старшеклассники должны были воспринимать его как своего ровесника. Несмотря на ежедневную приличную трехразовую кормежку и вполне комфортные бытовые условия в Пендл-Эйкр, все равно здесь господствовал дух выносливости, как будто все сидели в окопах, на линии фронта, на войне с неведомым врагом. Сигареты и гормоны – вот что служило здесь общим знаменателем или точкой схода, где противоположности объединялись. Особенно это ощущалось каждый вечер вокруг костра, когда подростки подбрасывали в потрескивающее пламя очищенный от мусора трут, хворост и щепки, а потом стояли, как загипнотизированные, на ковре из сосновой хвои и раздавленных окурков, и наслаждались чувством единения, какое всегда свойственно людям, находящимся на краю света. Эта школа странным образом спаивала привилегированных детей – тех, кого готовили к частному пансиону уже с того самого дня, как отдавали в детский сад движения “Кантри-дэй”, – с теми “трудными” ребятишками из бедняцких белых городских кварталов, чьи родители поместили своих чад в спокойную и безопасную гавань квакерства потому, что вовремя прислушались к советам со стороны общинных старейших вроде тех, какие обитали на Пятнадцатой улице. Но, что еще удивительнее, эти противоположные элементы спаивались совершенно легко, обиды у тех и у других были совершенно одинаковыми, точь-в-точь как хвоинки, валявшиеся в лесу.

У подростков было куда еще пойти: в двух милях от школы находился “городок” Ист-Эксетер, который состоял из забегаловки с пиццей и музыкальным автоматом, парочки бензозаправок, где продавались сигареты, и маленькой галереи с автоматами видеоигр. Серджиусу ходить туда запрещалось школьными правилами. Ну и отлично – ему вовсе не хотелось покидать территорию Пендл-Эйкр. Сборища у костра происходили достаточно далеко – удивительно далеко. При свете костра сараи образовывали сплошную стену из тени, которая замыкала границы, очерченные густыми непроходимыми лесами. А потому вокруг костра возникало особое крошечное царство, где детство как будто уже осталось далеко позади, а взрослый мир, между тем, все еще находился на безопасном расстоянии – в миллионе миль отсюда. Как-то раз один накурившийся паренек разжал ладонь и показал Серджиусу наполовину выкуренный тлеющий косяк с марихуаной.

– Слушай, Серджиус, а ты случайно не стукач Мерфи?

– Нет.

– А ну отстань от него, – сказал кто-то.

– Да ладно – я же просто спросил.

* * *

Чтобы наглядно показать Серджиусу, что призраки Алфавитного города или Саннисайда застали бы его врасплох, учитель музыки устроил ему неожиданную и довольно жестокую проверку делом. Как-то раз в конце того лета Мерфи велел Серджиусу принести пару чистых футболок и носков, запихнул их к себе в рюкзак – и через некоторое время они вдвоем уже сидели в поезде. Серджиус уснул, и ему показалось, что прошло всего пятнадцать или двадцать минут, как вдруг, еще не стряхнув с себя сонного оцепенения, он очутился на Пенсильванском вокзале, и пришлось вылезать из вагона. Мерфи крепко взял Серджиуса за руку, и они, пробравшись через беспорядочный поток пассажиров к турникетам подземки, спустились на платформу и поехали в центр города. Серджиус не успел даже рот раскрыть, как они уже поднимались на Седьмую улицу.

Шагнув в подъезд и оказавшись в полумраке после закатного света августовского вечера, Серджиус поначалу двигался вслепую, пробиваясь сквозь завоеванную с трудом, тонкую, как папиросная бумага, иллюзию своей нынешней жизни – вспять, в то знакомое для всех его органов чувств прошлое, которому он не желал принадлежать. Стелла Ким снова обняла его, обдав всеми своими запахами – всеми запахами Мирьям. Где-то дудели на музыкальном инструменте, играя гаммы, – может быть, на флейте, если только Серджиусу не почудилось. Он высвободился из объятий и начал искать какую-то более твердую опору – основание лестницы, перила, по которым он когда-то научился съезжать с головокружительной скоростью: это были опьяняющие воспоминания о резко оборвавшейся жизни, которая сегодня снова внезапно, помимо его воли, продолжилась. Но и это все обернулось будто ртутью под его пальцами, как будто и изгибы перил в потрескавшемся лаке, и скрип расхлябанной лестничной стойки, в которую он вцепился, тоже становились очередной жалкой подменой, заменой его матери.

Не успели его глаза привыкнуть к полумраку, как их уже заволокли слезы. Впрочем, кое-что он все-таки видел – и заметил, как Мерфи целует Стеллу Ким, царапая ей лицо бородой. Они все вместе выждали эту длительную паузу, а потом Стелла Ким повела Серджиуса в дом, который уже перестал быть его домом. В комнате на втором этаже, где жили когда-то Томми и Мирьям, обитала теперь новая жилица – стройная гибкая блондинка. Она-то и играла на флейте, сидя посередине комнаты. Большая родительская кровать исчезла, ее заменил футон, сложенный пополам наподобие кушетки и придвинутый к стене под окнами. На третьем этаже была комната Стеллы, где ничего не поменялось, и та комната, где раньше жил Серджиус. Вот в ней произошли перемены: не видно было ни оставленной коллекции марок, ни тех книжек, которые он не забрал с собой, уезжая, так что даже их названия окончательно позабылись. Здесь успело смениться много разных жильцов: эта комната превратилась в дежурную “вписку” для гостей коммуны. Сегодня здесь переночует Серджиус. Где собирается ночевать Мерфи – было пока неясно: рюкзак он оставил внизу, в прихожей под лестницей. Серджиус старался об этом не думать. Этот дом коммуны – сплошные ямы и ловушки, опасные зоны, которых нужно избегать. Вроде этих вот родительских музыкальных пластинок, которые по-прежнему стояли в общей коллекции коммуны (он уже заметил их, мельком взглянув на стену в гостиной). Все, что тут поменялось, и все, что осталось таким же, одинаково нагоняло на него тоску и ужас.

Он спросил, можно ли ему выйти погулять. При ярком закатном свете дети продолжали свои многочасовые уличные игры и не собирались расходиться по домам даже в темноте. Высокие темнеющие крыши домов с полнейшим равнодушием отнеслись к присутствию Серджиуса. Он неуверенно прошелся по улице, а потом остановился на тротуаре у пустой площадки. Там к нему подошел мальчик, с которым он раньше не то чтобы дружил, но и не враждовал, но после того, как мальчик сказал: “Твоя мама умерла, и папа тоже”, а Серджиус кивнул в ответ, дар речи окончательно покинул их. Они боялись даже назвать друг друга по именам, не то что подобрать какие-то нужные слова, чтобы хоть как-то возобновить знакомство: ведь тот мальчик уже произнес такие слова, которые рассекли весь мир надвое – и они мгновенно оказались на противоположных концах этого мира. Кто-то окликнул мальчишку, позвал снова играть, словно Серджиус вообще был невидимкой. Пожалуй, он и в самом деле был – и уж точно хотел быть – невидимкой. На заднем сиденье открытого автомобиля сидел мужчина с голым торсом и играл на бонго. Смола на асфальте пошла пузырями и казалась горячей и влажной, хотя солнце уже медленно опускалось за городской горизонт. Серджиус, не говоря больше ни слова, вернулся в дом.

Кто открыл ему дверь – он не запомнил. На следующий день он помнил лишь, что спустился в полуподвальный этаж в надежде, что там по-прежнему обитает прежний жилец – кудрявый студент Нью-Йоркского университета, учившийся на режиссера, по имени Адам Шаткин. Шаткин и в самом деле по-прежнему там жил. Он оказался дома и охотно пригласил Серджиуса к себе. Он достал всякие штуки, памятные Серджиусу: книжки и музыкальные записи, которыми студент всегда делился с ним, когда они еще были соседями по дому. А еще Серджиус помнил, как Шаткин прикреплял кнопками к стене календарь со “Звездным путем”: это было в начале января, а теперь календарь был долистан до августа, и это напомнило Серджиусу о том, что времени с тех пор прошло не так уж много. Наверху, на кухне, Шаткин нарезал кубиками тофу для жарки, и они поужинали вместе с девушкой-флейтисткой. Больше дома никого не было. Никого – если не считать Стеллу Ким и Мерфи: сюда, в общую гостиную, где они втроем ужинали за длинным поцарапанным дубовым столом, от них долетали разные звуки, просачиваясь через перегородки между этажами. То Мерфи играл на гитаре, то бормотали два голоса попеременно, то слышались еще какие-то звуки, среди которых преобладал голос Мерфи с обиженно-умоляющими интонациями. Такого тона от него Серджиус раньше, пожалуй, не слышал, но ошибиться с оценкой не мог. Серджиус и Шаткин вернулись в комнату Шаткина, чтобы посмотреть на маленьком цветном телевизоре 11-й канал, который каждый вечер показывал “Сумеречную зону” и “Звездный путь”. Там Серджиус и уснул, так и не добравшись до собственной бывшей комнаты.

На следующий день, когда Серджиус с Мерфи ехали в подземке, когда ныряли в пещеру Пенсильванского вокзала и искали поезд в Филадельфию, их повсюду сопровождала хмурая туча, приставшая к Мерфи, молчание, которое нельзя было назвать дружественным ни в обычном, ни в квакерском смысле, а когда Мерфи в вагоне поезда достал гитару, то струны начали издавать звуки, чуждые всякому великодушию и учительской мудрости: это была плаксивая жалость к самому себе, и больше ничего. Серджиус не стал обижаться. Ему тоже было жалко Мерфи, потому что Мерфи не понимал, а Серджиус едва ли мог предостеречь его: не следует обижаться на переменчивый нрав Стеллы Ким, который Мерфи (да, наверное, и любой другой влюбленный) мог истолковать лишь как непостоянство. Насколько Серджиус мог разобраться в собственных чувствах (конечно, он не стал объяснять все это Мерфи), он жалел и Стеллу Ким. В отличие от Серджиуса, она потеряла близкого человека, которого не могла забыть! И вот с этого момента, – о чем Серджиус понял значительно позже, – в его голове после насильственного болезненного погружения в жгучее прошлое и запустился процесс забывания. Саму поездку в город он потом помнил, но она пролегла в его памяти барьером, через который он больше не решался переступить. Мир Томми и Мирьям, коммуна, остался теперь без них: ну и пусть так будет навсегда. Стелла Ким и Мерфи оба оказались глупцами – и потерпели заслуженное фиаско. Это была расплата за предпринятую ими на третьем этаже попытку, которой им не следовало совершать, – за попытку оживить призрак Мирьям и Томми, соединив собственные тела. Серджиус не испытывал ни малейшего интереса к какому-то наскоро придуманному, пахнущему подогретым мисо-супом симулякру с заячьей губой.

Вернувшись в Пендл-Эйкр к началу нового семестра, демобилизовавшись с фронта на Войне Агнца, для которой он оказался непригоден, Мерфи вернулся и к прежней ответственной, аскетичной жизни. Опять наполнились учениками комнаты общежития, возобновились уроки, а по краям газонов лежали и шуршали по-змеиному баррикады из рыжих гниющих листьев, вычесанные граблями из-под деревьев. Мерфи лишь однажды упомянул в разговоре о том, что спустя некоторое время казалось просто сном о Нью-Йорке, привидевшимся в горячечном бреду.

– Я должен извиниться перед тобой, Серджиус.

– За что?

– За ту поездку. Все вышло совсем не так, как я хотел.

Серджиус молча пожал плечами, тронул струны.

– Я собирался отвезти тебя к твоей бабушке, если бы ты захотел. Я думал, мы с тобой все это в поезде обсудим, по дороге, но… Понимаешь, как-то я это упустил. А ты бы этого хотел, Серджиус? Поехать к бабушке?

Что это с Мерфи – это он всерьез? Когда Серджиус сидел перед судьей, он чуть было не ответил, что хочет жить с Розой. Но, поскольку он тогда все-таки ответил иначе, то теперь предложение Мерфи огорчало его и казалось попросту нелепым. У Серджиуса появилось неприятное ощущение в животе: неужели его хотят предать? Неужели Мерфи и Стелла Ким уже раскаялись в том, что придумали такое суррогатное родительство? Неужели все эти махинации, относительно которых Серджиус пребывал в полном неведении, были как-то связаны с фантазиями Мерфи, вообразившего, что Стелла Ким станет его подругой жизни? Или эта парочка – полные идиоты, или они задумали окончательно его погубить. Если это понимал даже восьмилетний ребенок, то неужели взрослым было невдомек, что теперь, после того, как он предал Розу, и речи быть не могло о том, чтобы поехать к ней в гости?

Может быть, Мерфи просто не знает Розу.

Хотя Стелла Ким и приезжала еще пару раз, привозила “Алису”, серьги Мирьям, пластинки Томми, еще какую-то чепуху, Серджиус больше ни разу не переступал порога коммуны. И Розу Серджиус видел всего один раз – и то уже после того, как ее увезли из квартиры в Саннисайд-Гарденз.

Впоследствии Серджиус понял, что именно с этого глупого вопроса и началось его долгое и медленное охлаждение к Харрису Мерфи, утрата веры в него. Начал расти усик сомнения – а семечко для него заронил тот скептицизм по отношению к Мерфи, которым он заразился еще летом, в сборищах вокруг костра, среди клубов никотинового, гвоздичного и марихуанного дыма, уносившихся ввысь, к далеким галактикам. Ну и черт с ней, той злополучной поездкой! Но вот сам вопрос был непростителен. Экскурсия в Нью-Йорк была судорожной нелепостью, ударом молнии, который Серджиус и Мерфи вытерпели вместе. Но этот вопрос – нарочитый, преднамеренный, словно цитата из Фокса или Нейлера, – совсем другое дело. И все же Серджиус не мог мгновенно осознать, насколько низко Мерфи пал в его глазах.

Это просто было ему не под силу.

Серджиус продолжал сидеть с гитарой в руках, но уже не трогая струн, упражняя недавно обнаруженные мышцы в висках, бровях и скулах – те самые, что не давали вырываться наружу слезам, а также желая открыть в себе некий квакерский сверхдар, чтобы молча растворить ту жалобу, которую Мерфи оставил висеть в воздухе, – и вдруг выпустил горячую струю жидкого кала (ему показалось, целую кварту) прямо в вельветовые штаны, а заодно, сквозь их ткань, и в обтянутые шотландкой подушки затхлого, обсыпанного крошками дивана Мерфи.

* * *

Было ли что-то подходящее для мальчика-квакера в галерее игровых автоматов? Прежде всего, конечно, игра “Фроггер”, или “Спаситель лягушек”. Там нужно было переводить лягушек через шоссе, переправлять на плавучих бревнах, направлять в безопасные заводи: вот идеальное упражнение в ненасилии, требующее большой сноровки на небольшом пятачке Мирного царства. По-видимому, лягушки, сподобившиеся благодати в мире, полном коварных ловушек, могли уже без страха отдыхать у самых лап льва. “Фроггер” представлял собой идеальную для маленького воюющего агнца видеоигру, так что, пока его школьные приятели взрывали один звездолет за другим, играя в “Дефендер” или “Ксевиос”, зажаривая полчища врагов на пиксельном огне, Серджиус набивал руку, понемногу превращаясь в большого спеца по “Фроггеру”.

Мальчики постарше, заходившие в торговые ряды, чтобы выкурить сигарету или тайком приложиться к пиву, дивились ловкости вундеркинда в игре, которой они так и не овладели – или потому, что не хватило терпения, или потому, что они были слишком кровожадны, чтобы попусту тратить четвертаки на такую безобидную чепуху. Ты только погляди, как она прыгает – этот малый никогда не промазывает! Они покупали Серджиусу шоколадные драже “M&M’s”, и он поедал их, одной рукой ведя очередную лягушку к спасению. Серджиус виртуозно орудовал джойстиком: так совершенно неожиданно пригодились ему уроки Мерфи по настройке гитары.

Но в деле спасения гексагональных лягушек Серджиус, пожалуй, был серьезен как ни один другой человек, ступавший по земле.

Пожалуй, он стал Джорджем Фоксом доктрины “Фроггера”.

Еще ему подошел “Кьюберт”: там действие происходило во вселенной, где не было ни пистолетов, ни бомб, ни каннибализма в духе “Пэкмена”. Маленькое искусственное существо, состоявшее непонятно из чего – не то из слизи, не то из соплей, – просто скакало и увиливало, вроде тех лягушек, и пыталось уцелеть в этом странном мире, похожем на парящую в открытом космосе пирамидальную лестницу. На самом деле Кьюберт напоминал Серджиусу Маленького принца – благородного сироту, который поливает одинокую розу на своей крохотной планете. Кьюберт не мог выскочить за пределы экрана – иначе ему грозила гибель, а потому он вызывал какую-то тайную жалость. Но и “Фроггер”, и “Кьюберт” наконец стали казаться ему слишком легкими и слишком мультяшными: обе игры предназначались для малышей, не желавших сталкиваться с суровостью мира даже в форме видеоигры. И лягушки, и Кьюберты были все те же Фердинанды, которых еще ни разу не кололи, ни разу даже не выводили на арену. Для мальчика-квакера пришла пора более серьезных испытаний.

Он принялся искать такую видеоигру, где была бы кнопка “стрелять”, но только такая, где можно было отказаться от стрельбы. Так Серджиус нашел “Тайм-пайлот”, или “Полет во времени”.

Игра была простая: твой маленький самолет летел в центре экрана, кружился в воздухе, поворачивался на триста шестьдесят градусов, а со всех сторон к нему подлетали тучи маленьких самолетов такой же конструкции – только вражеские. Они стреляли в тебя, и ты стрелял в них. Начинал ты с какого-нибудь биплана времен Первой мировой войны, с “Сопуит Кэмел” или другого союзнического героя, а потом постепенно твое воздушное пространство заполнялось “Красными баронами”, которые только и ждали, когда их подстрелят. Игра “Полет во времени”, разумеется, задумывалась как массированная бойня.

Перейдя на новый уровень, ты продвигался во времени вперед. На втором уровне скорость возрастала: там действовали уже истребители времен Второй мировой. На третьем уровне – современные реактивные самолеты. Дальше ты попадал в будущее из научной фантастики – более типичное для видеоигр измерение. Само же действие, хотя оно каждый раз ускорялось, оставалось прежним.

Но игра, в какую превратил “Полет во времени” Серджиус, была еще проще. Пожалуй, это отчасти приближалось к какому-нибудь буддийскому упражнению. Серджиус вообще не прикасался к красной кнопке для стрельбы из пушек: он все свое внимание сосредотачивал на джойстике – и собственно на полете. У него был биплан “Молчаливый”. Летая все дальше и дальше, делая виражи и подныривая, уклоняясь от столкновений и от постоянного красного огня противников, Серджиус понял, что гибель ему не грозит. Сонное действие этих бутафорских самолетов, даже когда они множились на глазах – а они и вправду множились, собираясь в неисчислимые эскадрильи, – было для него сущим пустяком: он благополучно уходил от любых атак. Счет оставался на нуле: разработчики игры не предусмотрели очков за то, что пилот просто оставался в живых, – в отличие от награды за убийства, – а потому он завязал во Времени, никуда не продвигался. (Позже Серджиусу пришла в голову мысль, что, пожалуй, Первая мировая как раз и являлась разумным временным порогом в видеоигре, которую он на собственное усмотрение превратил в пацифистскую игру: ведь, появись в небе нацистские самолеты, его сознательному непротивлению пришел бы естественный конец.) Враги не увеличивали скорости, они все так же медлительно вплывали на экран и стреляли, и постепенно, по мере того как Серджиус орудовал джойстиком, у него на хвосте собирались уже целые тучи несбитых самолетов, они поворачивались вслед за ним, но сбавляли скорость и как будто теряли всякую надежду.

Если даже его достижения во “Фроггере” привлекали внимание, то теперь вокруг Серджиуса собирались целые толпы. К автомату, за которым он играл, стекались и городские ребята, и товарищи по Пендл-Эйкр, которые помогали ему отгонять мальчишек, если те, разозлившись на его стратегию, выражали собственные – антипацифистские – протесты. Прежде всего, эта игра и звучала-то неправильно: ничего не пуляло и не взрывалось, ничего не менялось – только эскадрильи, гнавшиеся за самолетом Серджиуса, делались все гуще. Но хуже всего было то, что он пренебрегал красной кнопкой – ни за что не желал к ней прикасаться! И не раз чья-нибудь рука, не выдержав такого оскорбления, дотягивалась до этой кнопки, жала на нее – и портила всю игру. Наконец поблизости начал дежурить Тоби Розенгард, защитник Серджиуса в их длительных вылазках в Ист-Эксетер. У этого паренька с челкой виднелись под футболкой с “Дорз” хорошо развитые мускулы, а на подбородке красовался самый настоящий маленький шрам от ножа – воспоминание о небольшой стычке на детской площадке на Коламбус-авеню (именно это происшествие и предопределило его судьбу, то есть “ссылку” в Пендл-Эйкр). Одного его присутствия было достаточно, чтобы потушить любой пожар, прежде чем полетят искры.

– Черт, да у него все немецкие ВВС на хвосте! Вот бы сейчас повернуться и вдарить по ним – тогда бы ты сразу рекорд побил!

– Да, но тогда он попадет на следующий уровень. А так – он играет целый вечер на одном-единственном четвертаке.

– Хочешь сказать, он мухлюет?

– Найди себе другую игру, а его оставь в покое.

– А если я в эту хочу поиграть?

– Ладно, он через час закончит. Не потому, что проиграет: просто у нас комендантский час.

– Да ты шутишь!

– Найди другую игру или ступай, погуляй пока. Он закончит, когда закончит.

И все это время красная кнопка пылилась без дела. Пилот, летевший во Времени, кружился в непорочной тишине, словно Бык Фердинанд, двигавшийся по небесной арене и увлекавший за собой целую свору матадоров в виде хвоста кометы.

* * *

И вот Серджиус снова стал активистом-оппозиционером. В 1979 году он был еще слишком мал, чтобы участвовать в марше против ядерного оружия, но вместе с Мерфи помогал старшеклассникам делать плакаты и лозунги, а потом они отвезли все это в трех фургонах к специальному автобусу в округе Колумбия и вернулись обратно в Пендл-Эйкр, чтобы упражняться в игре на гитаре и слушать репортажи о марше по радио. Год спустя, когда возобновили призыв в армию, снова было объявлено о марше, и опять Мерфи усомнился, стоит ли пускать туда Серджиуса. Серджиус изо всех сил упрашивал его, называл себя прирожденным демонстрантом, рассказывал ему о том, как ночевал на Народной пожарной станции, и о многом другом. Но все без толку. Хотя, пожалуй, все его настойчивые мольбы привели к некоему кумулятивному результату, а может быть, через пару лет Серджиус просто заметно подрос, и это сыграло решающую роль. И все-таки, пожалуй, главной причиной того, что Мерфи позволил Серджиусу пойти на демонстрацию, стало предложение Тоби Розенгарда сопровождать Серджиуса и, в случае чего, защищать его.

На марш собирались и другие старшеклассники – те, кто в силу выпавшего по каким-то причинам учебного года оказались ровесниками первокурсников колледжа, но именно Тоби поддержал просьбу Серджиуса и вызвался стать его “телохранителем”. Тоби, носивший исключительно черные концертные футболки, выделявшийся своим шрамом на подбородке и решительными жидкими усиками, как-то лениво мужал и не казался особым силачом; Тоби безусловно был (тут наметанный взгляд Мерфи никак не мог ошибаться) самым ярым любителем травки из всех школьников, кто ее курил; но в Тоби явно было и еще кое-что, помимо внушительно крепкого телосложения, из-за которого горстка “качков”, имевшихся в Пендл-Эйкр, вечно порывалась то погасить его окурок, то просила его выступить в роли тяжелого форварда, если им грозил полномасштабный прессинг. Тоби, который с одиннадцати лет каждые выходные ездил на поезде в Нью-Йорк, был прирожденным лидером, то есть умел довести до белого каления школьного воспитателя, особенно когда подстрекал сверстников прогулять уроки или, как случилось однажды, притащил в Ист-Хаус целую бочку пива. Поэтому в желании Тоби взять Серджиуса под свое крыло Мерфи увидел хороший знак – и для самого Тоби тоже. И когда настало то самое июньское утро и к сборному пункту приехало гораздо больше школьников из Пендл-Эйкр, чем когда-либо раньше, потому что прошел слух, будто на этот раз в Центральном парке затевается небывалый митинг против ядерного оружия и событие такого масштаба ни за что нельзя пропустить, – на сей раз Серджиус сел в автобус вместе с остальными.

Мерфи велел Серджиусу и Тоби вести себя осмотрительно и не лезть на рожон. Это требование легко было выполнить, оказавшись, будто внутри сэндвича, в огромной людской толпе, зажатой между газоном с втоптанной в него грязью – и небесами с далекой коркой из небоскребов. Большая лужайка была местом праздника, она находилась в радостном согласии с самой собой, только вот Тоби думал иначе – он бесстрашно искал хоть какой-нибудь диссидентской “линии фронта”. Он оторвал Серджиуса от остальной массы ребят из Пендл-Эйкр. Они вместе пробрались к краю парка, чтобы прощупать ту зону, где праведность лицом к лицу сталкивалась с враждебностью или равнодушием внешнего мира. У Коламбус-серкл они протиснулись в первые ряды, где орущая толпа под раздававшиеся в мегафон речевки: “Чего мы хотим?” – “МИРА!” – “Когда мы хотим его?” – “СЕЙЧАС!” – оказалась притиснута к полицейскому заслону. А заслон подкрепляла плотная стена из исполинских лошадей с безразличными глазами.

– Пошли, – скомандовал Тоби, и они, пригнувшись, полезли вперед.

Тоби был точь-в-точь как Мирьям – он так же страстно жаждал борьбы. Вот как Серджиус узнавал теперь своих родителей: по сходству кого-нибудь с ними, по непрошеным взглядам. Так и сейчас на него вдруг нахлынули сенсорные воспоминания, и он, словно душа, уже перевоплотившаяся в новое тело, заново окунулся в ужас прошлой жизни, наяву очутился во сне, ощутил, как мигом схлопнулось время. Ведь однажды он уже подходил слишком близко к лошадям – вместе с Мирьям, в центре, в ходе знаменитой оккупации Министерства здравоохранения и социальных услуг, во время марша матерей за бесплатные ясли и детские сады, когда женщины намеренно, чтобы привлечь к себе внимание, тащили детей в самую гущу и давку. Он знал это животное с раздувающимися, будто бездонными ноздрями, с реками пота на выпирающей груди, животное такое чудовищно-огромное, что полицейский в высоких сапогах, сидящий в седле, смотрелся карликом по сравнению с этим великаном. Серджиусу казалось, что выпускать эту дикую звериную стихию на улицы – просто безответственно и что, наверное, Томми с Мирьям, ведя свою безрассудную и упрямую борьбу, будто не замечают, что государственная власть, которая придумывает все эти электрические стулья и водородные бомбы, оставляет право на нигилизм только для себя. Но разве мог тогда Серджиус найти слова, чтобы объяснить все это родителям? А потом у него отняли такую возможность. Нью-Йорк открывался для него как некая зона ожидания, где в сегодняшний день отовсюду просачивались беды из прошлого, где этот остров кишел ликующими неисчислимыми миллионами людей, и все они выступали свидетелями мира, съежившегося до размеров одного страдающего мальчика и одной чудовищной – и, наверное, тоже страдающей – лошади.

* * *

Из-за того, что Серджиус находился под опекой пансиона и не очень-то любил покидать его территорию; из-за того, что в его судьбе, в более широком смысле, принимал участие Комитет по стипендиям молитвенного дома на Пятнадцатой улице; из-за того, что он старался никогда не пропускать молитвенных собраний; из-за того, что он сделался кем-то вроде “заместителя” на уроках Мерфи и сам обучал игре на гитаре кучу ребятишек помладше, – по этим-то причинам Серджиус в пятнадцать лет стал объектом для добродушной шутки, которая ходила по всему Пендл-Эйкру: все говорили, что, когда он окончит какой-нибудь квакерский колледж, может быть, Эрлхем, или Хейверфорд, или Суортмор, он вернется сюда и займет место Мерфи. Нельзя сказать, что Мерфи сколько-нибудь явно намекал, будто хочет уйти, хотя, облачившись во власяницу из цитат Фокса, он лишь больше замкнулся и почти не общался с коллегами; возможно, в этой шутке отразилось общее нервозное желание, чтобы Мерфи вместе со своей серьезностью перебрался в какое-то другое место.

Мальчик-квавер и сам не мог понять, как относится к этой шутке.

Однако любое другое поприще казалось ему едва ли не сугубо теоретическим.

Однажды вечером его позвали к телефону-автомату в Вест-Хаусе, и он услышал голос Стеллы Ким. Она сообщила ему, что если он желает увидеть бабушку, быть может, в последний раз, – впрочем, как знать, сколько ей суждено прожить, – то он может навестить Розу в доме престарелых. Вот тогда Серджиус опять сел в поезд и поехал в Нью-Йорк. Только на этот раз он твердо решил, что будет воспринимать его как самый обыкновенный город, а вовсе не как театральную сцену, где разыгрываются драматические эпизоды из безвозвратного прошлого. Он убьет дракона, которого олицетворяла его бабушка, и сам узнает, какую власть она могла иметь (или не иметь) над ним, какую обиду она держит (или не держит) на него.

По той же причине он не воспользовался предложением Стеллы Ким остановиться у нее дома, в новой квартире на Джейн-стрит, сколь бы приятными ни оставались для подростка воспоминания о том, как легкомысленно обошлась когда-то с японским халатом лучшая подруга его мамы. Оставил он без внимания и совет Мерфи воспользоваться старым добрым квакерским гостеприимством и наведаться к старейшинам на Пятнадцатой улице. Вместо этого Серджиус позвонил Тоби Розенгарду.