Текст книги "Сады диссидентов"

Автор книги: Джонатан Летем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Ну, если бы они там остались, то еще неизвестно, где бы сейчас стоял Цицерон вместо этой почетной пирамиды призеров. Ведь именно Роза, знакомство с которой произошло в Куинсе, подтолкнула Цицерона к этой триумфальной ступеньке, к чеку от Содружества стражей. И не только в общем, переносном смысле – подстегивая Цицерона, чтобы он учился в школе на “отлично”, – но и в самом буквальном: она настояла на том, чтобы Цицерон, в обход отцовских возражений, написал заявку на получение стипендии от Содружества. Роза заполнила для него анкету, а Диана подписала. Молчание матери стало для сына знаком ее согласия, но еще и бунтом против мужа, а также очередным туманным намеком на тайное сотрудничество с любовницей мужа. Дуглас – если, конечно, он вообще видел эти бумаги среди почты, – ничего не сказал. Быть может, Роза уже все с ним обговорила. Впрочем, в ту пору он уже редко виделся с Розой.

И теперь Цицерон, стоя на самом верху трибуны, видел в зале всех троих. Дуглас и Диана Лукинс, хмурые и чопорные, сидели впереди, за одним столом с родителями других стипендиатов и еще с парочкой членов правления Содружества. Все были разодеты в пух и прах, но их столик, казалось, был окутан каким-то угрюмым мраком, словно на него бросало тень негодование Дугласа на то, что его притащили сюда силком, да еще по такому поводу: его никчемному сынку вручают подачку! Ну и западню ему приготовили! В сплошную западню превратилась и вся его жизнь: жена умирает, политический механизм Куинса оказался столь же порочным, столь же зараженным этническим кумовством, что и в Гарлеме, а его всезнающая бывшая любовница, попечению которой он вверил сына, только подтвердила его опасения относительно неисправимо сомнительного подбрюшья коммунистических взглядов. Он ведь просто сказал: “Помоги найти ему книги по шахматам” – и что же в итоге? В итоге, если мальчишку усаживали на отличное место на бейсбольном матче, готовясь насладиться игрой, он вдруг ни с того ни с сего спрашивал: “А ты читал Джеймса Болдуина?” Диана, Дуглас и их соседи по столу сидели в застывших, неподвижных позах, словно какие-нибудь голландские бюргеры, разительно выделяясь на фоне общего бурного веселья.

А позади, в дальней части зала, сидела Роза Циммер. Заметить ее было нетрудно, потому что в толпе было всего три белых лица. Она не пожелала отказаться от возможности лично увидеть триумф собственных стараний, а потому нажала на кое-какие рычаги правозащитного механизма, дернула за одну из своих бесчисленных “веревочек”. А надо сказать, что, хотя Дуглас Лукинс и мог считать Розу Циммер женщиной одинокой и оскорбленной, и даже подвергнутой остракизму, окоченевшей от скорби, как мисс Хэвишем[10]10
  Мисс Хэвишем – героиня романа Ч. Диккенса “Большие надежды” (1861). С того дня, как ее обманул и бросил жених, она всю жизнь сидела в подвенечном платье в темной комнате.


[Закрыть], из-за случившегося в 1956 году предательства, – на деле у Розы все еще сохранялось множество связей, в ее распоряжении имелась целая адресная система, вроде картотеки “Ролодекс”, позволявшая отыскивать нужных людей из числа связанных обязательствами. Можно не сомневаться: она отпечатала кое-кому письма на своей пишущей машинке с курсивным шрифтом – и получила позволение прийти. (Получила позволение будучи белой, что важно. Представьте-ка себе, что какая-нибудь негроидная Загадочная Дама попытается прорваться на аналогичный “междусобойчик” какого-нибудь ирландского или еврейского клана.) И вот, она сидела там, позади, и вела с соседями по столику бог знает какие светские разговоры, одновременно посылая беззвучные, но очень ощутимые волны поддержки в сторону Цицерона, как бы заявляя о своих суррогатных правах на него. Могли ли Дуглас и Диана видеть, куда направлен взгляд Цицерона, и безошибочно понять, что он смотрит поверх их голов на аплодирующую ему Розу? Вряд ли – ведь на нем были очки от Министерства здравоохранения. А знали ли они вообще, что Роза здесь, в зале? Несомненно. Как можно было этого не знать?

Первый и последний в своем роде день. Это был последний день, когда Цицерон Лукинс – семнадцатилетний подросток, перескочивший через один класс и уже готовый отчалить в Лигу плюща, – еще мог обманываться, теша себя мыслью, что отцовские поздравления с этим достижением или с последующими успехами искренни, а не притворны. Ибо на деле за ними крылось плохо замаскированное отвращение. Цицерон, видя, как отец внутренне наливается злостью, понял, что дело тут не только в том, что его затащили на это сборище Содружества. Цицерон понял, что он сам, Цицерон, всем своим телесным существом, противен отцу. И что иначе просто быть не может. Ум Цицерона, его школьные достижения, получение вот этой стипендии и тот факт, что его приняли в такой университет, куда его белые одноклассники не дерзнули бы даже подать заявки, – ничто не умеряло отцовского отвращения. Напротив, все это лишь усугубляло его. Блестящие успехи Цицерона, его пытливость и скептицизм, смело заявившие о себе, – все это предвещало, что Дуглас Лукинс будет смотреть на отклонения сына не как на какую-нибудь грань его аномальной натуры, не как на прискорбную сторону того прискорбного явления, что мальчик вырос не таким, как надо, – а скорее как на побочное явление или последствие интеллектуальной дерзости, которую уже начал демонстрировать Цицерон. Родной сын Дугласа Цицерона, оказавшийся “пятой колонной” в собственной семье, собирался своим порочным примером утверждать то, что Дуглас Лукинс категорически не желал признавать.

Понимал Цицерон и то, что противен еще и матери. В последние месяцы своей жизни, прежде чем покинуть земную юдоль, Диана Лукинс, находясь в смертельных волчьих тисках болезни, понемногу перестала притворяться перед самой собой и перед Цицероном. Она уже не могла скрыть отвращения к сыну – отвращения, передавшегося ей от мужа. Цицерон стал противен ей потому, что стал противен отцу: точно так же, как она разочаровалась в Цицероне, потому что тот разочаровал отца. Он опозорил ее, опозорив Дугласа, и так далее, – хотя когда-то она была в восторге от своего ребенка именно потому, что когда-то – давным-давно и очень недолго – им восторгался отец. Пускай слово Дугласа Лукинса и не было законом (на деле его слова оборачивались разрушительным пожаром, который нужно было тушить), зато всплеск его эмоций точно был Десятью заповедями.

Если их и вправду было целых десять. Цицерон не был уверен, что способен насчитать так много.

К слову о первых опытах. Всего за полтора месяца до этой церемонии Цицерон впервые в жизни приобщился к оральному сексу между мужчинами. Это чудо свершилось лишь однажды, в полнейшей тайне, в условиях взаимной анонимности, но, несмотря на это, Цицерон не сомневался, что эта тайна написана у него на лице, что она так же очевидна, как и чернота его кожи, так же бросается в глаза, как и яркие лихорадочные пятна, которыми волчанка разукрасила щеки его матери. Поэтому отчасти он сам был солидарен с отцом – глядел на сцену глазами Дугласа Лукинса и тоже испытывал отвращение, видя, каким человеком внезапно и бесповоротно он сделался: человеком, который не только хотел того, чего хотел, но и готов был идти на риск для исполнения своих желаний. Впрочем, гораздо сильнее он ощущал подспудное этическое оправдание своих влечений, испытывал эйфорию и чувство собственной правоты, и в этот самый миг воспарял в вольные выси с этой трибуны в танцевальном зале Содружества, забывая о времени и пространстве (забегая далеко вперед, за те два первых девственных и полных страха года в Принстоне, в течение которых он ни разу не держал в руках ничьего члена, кроме своего собственного), уносясь в будущее, где и в помине не будет никакой цензуры со стороны стареющего полицейского.

Неси свою любовь, как небо.

А между тем Роза Циммер сидела в дальнем конце зала и посылала ему лучи своей радости, поднималась со стула, выкрикивая поздравления вместе с чернокожими, источая ничем не разбавленную гордость, как будто это она лично воздвигла пирамидальную трибуну, собственноручно выковала ее с помощью серпа с молотом, как будто именно она собственными зубами сорвала все цветы, которые оказались в этом зале, как будто она подписала декларацию и освободила рабов.

* * *

Когда стихли скрип стульев и шарканье, с которыми последние беглецы покинули аудиторию, Цицерон опять очутился там, куда вовсе не хотел попадать снова: в океане, вместе с Серджиусом Гоганом. Он мог винить лишь самого себя за то, что пригласил его поприсутствовать при взрыве почти трехсотфунтовой афро-американской нейтронной бомбы. Даже в удачные дни “клиентура” Цицерона гуськом выходила из аудитории, притихнув, будто на похоронах, – так что аплодисментов он в любом случае не ждал. Странная штука это преподавательское искусство, это таинственное действо, лежащее в основе всего бюрократического механизма учебных планов и комитетов: преподаватель должен полностью раскрыться, обнажиться перед студентами, расшевелить их и заставить вступить в трясину его мышления – его, что называется, “педагогики”. Двери коллег располагались вдоль факультетского коридора, будто церкви, соперничающие между собой за паству, на какой-нибудь “Главной улице”: у каждого имелись свои особенные, не похожие на чужие, ритуальные методы и оккультные истоки. Однако студенты, входя в эти “церкви”, вели себя отнюдь не как прихожане. Скорее как покупатели в торговом центре, присматривающие товар получше.

Однако сегодняшний день никак нельзя было отнести к удачным. Да, основной принцип поведения в старших классах – не отрывать задницы от стула – оказался живуч и сработал, если не считать тех студенток, которые ушли сразу же. И да, несколько человек даже раскрыли рты. Цицерон с трудом слушал их потуги вывернуть наружу полупустые карманы своих обид. Чаще всего речь шла о заурядных ссорах при разводе родителей, об узаконивании поздних братьев или сестер, о приступах раздражительности, вызванных менопаузой, – о том, что они замечали, бросая украдкой взгляды из-за своих привычных шор. Банальность их рассказов лишь давала Цицерону понять, насколько банальны его собственные обиды – в том виде, в котором он их изложил. И к тому же насколько они оторваны от исторической надстройки. Контекст – всегда важен контекст! Не стоило предлагать этой багинстокской молодежи прилюдно полировать свои затаенные травмы, прежде чем они прочитают тысячу страниц, да нет, какое там, десять тысяч – “Другую страну”, “Тысяча плато: капитализм и шизофрения”, “Человеческое, слишком человеческое”, Джейн Баулз, Лорен Берлант и Октавию Батлер, – тексты, до которых, согласно учебному плану Цицеронова семинара на тему “Отвращение и близость”, оставалось еще несколько месяцев. Сюда же можно отнести еще множество текстов, которые не влезут ни в один учебный план. Не следовало подталкивать их к такому любованию собственной персоной: он допустил ошибку, подав им свой сомнительный пример. Цицероновы обиды не значили ровным счетом ничего ни для кого, кроме него самого. Желая произвести взрыв в их сознании, на деле он взорвал самого себя, оставаясь за прозрачным предохранительным щитом, и оплавился, рассыпался в шлак, а они, наблюдатели, остались при этом целыми и невредимыми. Если он был нейтронной бомбой, то они устояли, как здания. С таким же успехом Цицерон мог бы предстать перед ними расхристанным и выставить напоказ голый живот и член. Подумать только, какой номер на этот раз Лукинс выкинул. Вот уж чего не ждали, просто поверить невозможно!

– Можно пригласить вас на завтрак?

Теперь раскрыл рот неназванный контекст сегодняшнего утра. Роза велела Цицерону просветить Серджиуса. Ну вот, он и притащил его на свой урок. У Цицерона на кончике языка вертелось уже множество колких ответов, но, поскольку злость мгновенно улетучилась, он просто поленился выбрать и произнести вслух хотя бы один из них. А вот позавтракать ему хотелось, очень хотелось, пускай даже с Серджиусом. От выпитого в огромном количестве кофе кровь в жилах еще бурлила, а вот в желудке уже ощущалась холодноватая пустота.

– А времени до самолета достаточно?

– Полно.

Сигнал воздушной тревоги. До аэропорта в Портленде три часа езды, а Серджиусу еще нужно возвращать арендованную машину. Цицерону, конечно, хотелось позавтракать, но еще ему хотелось, чтобы этот шут гороховый поскорее убрался из города, убрался вообще из этого штата.

Серджиус, надо отдать ему должное, уловил вопросительную нотку в молчании Цицерона.

– Я перерегистрировался на более поздний рейс – на сегодня, но попозже. Когда прочел вашу записку.

Да, не надо было звать Серджиуса на этот семинар – снова Цицерон дал промах. Ну, или не Цицерон, а Роза.

– Ну, хорошо, – сказал Цицерон. – Давай позавтракаем.

– Вам нравится “Лирическая баллада”? Можно туда сходить.

Цицерон снова удивленно вскинул бровь.

– А кто рассказал тебе про “Лирическую балладу”?

Эта маленькая кондитерская была чем-то вроде потайного профессорского уголка и находилась на задах единственного в Камбоу магазина редкой книги. Трудно было найти более укромное и удачно расположенное место, защищенное как от типичных горожан Камбоу, не имеющих отношения к университету, так и от студенческой публики двадцать первого века.

– Ну, просто вчера я подружился с одной девушкой. И она назвала мне это место.

– Значит, ты не терял время зря в “Сетях Посейдона”?

Серджиус отрицательно мотнул головой.

– Нет, мы в другом месте познакомились. Пойдемте, покажу.

Они прошли мимо припаркованной машины Цицерона, причем Серджиус открыто гордился тем, как хорошо он освоился и с пешеходными дорожками кампуса, и с расположением улиц и переулков, примыкавших к университетской части крошечного центра Камбоу. Этим, а также тем, что успел обзавестись загадочной “приятельницей”, сын Мирьям впервые чем-то напомнил Цицерону свою мать – заядлую фанатку и знатока Макдугал-стрит. Цицерон даже ощутил легкий приступ паники – словно он совершил непоправимую ошибку, отпустив вчера вечером Серджиуса гулять по городу одного. Этот город слишком мал для нас обоих.

Однако, чего бы ни испугался Цицерон, он никак не мог предугадать того, что увидит. “Оккупай Камбоу” – в чистом виде. На газоне перед зданием мэрии – удачнее места и не выбрать – стояли три небольшие палатки, карточный стол с кипой листовок, пончиковый автомат “Данкин доунатс” и несколько плакатов на подпорках, осуждавших бюджет Пентагона и финансовые махинации столпов Мамоны. Поскольку это лагерное движение уже превратилось из мимолетной диковины во вполне привычную чепуху, в какую-то сверхосторожную политическую фикцию, Цицерон не сомневался, что его низкую оценку разделяет большинство.

Сегодня, ясным и погожим утром, этот маленький уличный театр опекали, чередуясь, трое-четверо пенсионеров с подстриженными седыми бородками, во флисовых куртках, – старые леваки, которые, если бы не тусовались здесь, то, наверное, сидели бы дома и строчили письма в “Таймс”, письма, которым никогда не суждено было попасть в печать. А вот обитатели палаток оказались помоложе и попроворнее: это была парочка молодых автостопщиков потрепанного вида, с бородками потемнее и погуще (они уткнулись в украшенные наклейками со скейтбордами ноутбуки, присосавшись к общественному вай-фаю мэрии), и девушка – или женщина? – в полосатых колготках, шортах из обрезанных джинсов и грязной майке-безрукавке. Она сидела, скрестив ноги, и держала акустическую гитару с точно такой же наклейкой, как те, что красовались на крышках ноутбуков. А из-под ее караульной кепки выглядывали светлые, толстые, неаппетитные дреды. Именно эти дреды убедили Цицерона в том, что раньше он никогда не видел эту девицу.

– Доброе утро, Лидия.

– Привет, Серджиус!

– Это – мой друг Цицерон. Цицерон – Лидия.

Цицерон пробормотал что-то невнятное и протянул ей руку.

– Мы идем в “Балладу”, – сообщил Серджиус. – Хочешь с нами?

Серджиус, следуя великой традиции болезненных гетеросексуалов, находился в хронической зависимости от “Актуализирующего Другого”. Вот теперь он хотел, чтобы его волшебный негр подружился с… как там Цицероновы студенты называли такой архетип? Ах да, с маниакальной девушкой-феей, девушкой-мечтой. Конечно, видок у нее был куда более потрепанный, чем у Зоуи Дешанель, зато насчет ее предназначения сомнений не оставалось. Еще пару часов назад Цицерон хотел силком заставить Серджиуса войти в некий контакт с отсутствующей во плоти Дианой Лукинс, ну, или, по крайней мере, обрисовать перед его глазами ее силуэт – чтобы он задумался над преступной загадкой ее отсутствия. Но оказалось, что образ Дианы Лукинс слишком слаб, он никуда не вписывается. И даже бесноватая Роза, даже пламенная Мирьям, бесспорно являвшиеся предметом острого интереса Серджиуса, вдруг померкли, слиняли, превратившись в безгласных призраков, по контрасту с этой девушкой, вдруг оказавшейся рядом с Серджиусом, с этой живой, всамделишной, горячей, как пистолет, юной протестанткой.

Лидия, которая пока молчала, оказалась не из робких. Она сунула гитару в палатку, вскочила и вложила свою маленькую ладошку в ручищу Цицерона (обычно, здороваясь с мужчинами в костюмах, с деканами или кураторами, Цицерон вспоминал о необходимости крепкого рукопожатия чересчур поздно, так что протягивать безвольную, пассивную ладонь вошло у него в постоянную и неизменную привычку) – и стиснула ее изо всей силы. На такое мало кто из белых вообще был способен. А еще она смело взглянула на него – ее глаза заговорщически блеснули: ведь они оба принадлежали к “ордену дредоносцев”.

– Серджиус говорил, вы с ним чуть ли не кузены.

– Что-то вроде того.

Цицерон развернулся и слегка накренился – будто уползая в сторону Вифлеема[11]11
  Уползая в сторону Вифлеема – аллюзия на название сборника эссе Джоан Дидион “Slouching towards Bethlehem” (1968) о социальной жизни и “контркультуре” в Калифорнии в 1960-е годы; название сборника, в свой черед, – цитата из стихотворения “Второе пришествие” У. Б. Йейтса.


[Закрыть], – в сторону “Лирической баллады”. Он просто не мог заставить себя смотреть на этот крошечный спектакль “Оккупай Камбоу”. Этот палаточный лагерь раздражал его, как соринка, попавшая в глаз, хотя и не понимал, почему. Конечно, “Окуппай Камбоу” следовал за ним по пятам: Серджиус и Лидия зашагали рядом с ним по тротуару. Ну что ж, по крайней мере, впереди его ожидало безусловное благо – завтрак. Цицерон уже предвкушал, как, придя в кондитерскую, набросится на фирменные пирожные, – огромные двенадцатипалые “медвежьи лапы”, покрытые глазурью.

Серджиус принялся болтать.

– Знаете, Цицерон, я забрел сюда вчера после ужина. Стало попрохладнее, и я решил осмотреть центр города. Вы мне не говорили, что в Камбоу есть “Оккупай”. Из Филадельфии всех протестующих прогнали, но, наверное, теперь они появляются в маленьких городах. Ну, и когда я сюда подошел, то услышал… ни за что не поверите.

– Что же?

– Лидия пела одну из песен моего отца. Невозможно поверить, правда? “Пройти под Беседкой”. Я даже представить себе не мог, что кто-то еще помнит ту пластинку. И уж тем более не мог вообразить, что человек вдвое младше меня исполняет ее на… м-м, на слете.

Действительно, вдвое младше. Но об этом Цицерон смолчал.

– А что, вчера вечером тут проходил слет? – От такого вопроса он не мог удержаться.

– Я и на слетах ее исполняла, – ответила Лидия, даже не удосужившись изобразить в голосе дерзость и вызов. Секрет ее легкомысленной самоуверенности, возможно, заключался в том, что она ощущала себя, будто на слете, всякий раз, стоило ей взять в руки гитару. Да и вообще, кто такой Цицерон, чтобы бросать ему вызов? – Это один из лучших гимнов. Люди становятся смелее, когда слушают эту песню.

– Вот как? Не знал.

– Там много слов приходится запоминать, зато мелодия простая, можно легко научить других.

Цицерону все это было совершенно неинтересно. Они прошли мимо фасада книжного магазина и нырнули в переулок, где прятался вход в кофейню. Пожалуй, можно было с некоторой надеждой пробормотать про себя молитву об уединении: у большинства коллег Цицерона занятия шли как раз второй утренней “парой”, так что к обеденному часу они убирались из “Баллады”. И точно – они втроем спокойно уселись за столик в углу, зал кафе был пуст, больше знакомых лиц не видно было. Даже бариста оказался не из числа студентов Цицерона (хотя однажды, к своей большой досаде, он и на такую неожиданность наткнулся). Подойдя к стойке, Цицерон постучал пальцем по стеклу, за которым лежала, вся обсыпанная сахарной пудрой и мелкими миндальными крошками, последняя на сегодняшнее утро “медвежья лапа” – торговля тут шла бойко. Серджиус и Лидия взяли по кофе-латте и по огромному квадратному куску кофейного торта. Лидия добавила себе в чашку еще одну ложку сахара: видимо, из широкого спектра пороков, которые осуждало движение “Оккупай”, как-то выпало чрезмерное пристрастие американцев к сахарозе.

– Да, так вот, мы с Лидией разговорились, и я понял, что альбом моего отца “Бауэри” – хоть это звучит дико и странно, но он стал предтечей этого движения. “Забытые люди” – это как бы грубый черновик для “Девяноста девяти процентов”. Верно?

– Расскажи еще что-нибудь, – сказал Цицерон и сам себе вставил кляп из “медвежьей лапы”, чтобы не наговорить еще чего-нибудь во вред собственным интересам.

– Ну, если б вы побывали в Зукотти-парке или у нас в Филли, вы бы сразу все увидели. Чего бы там люди ни хотели в самом начале, как только началось это палаточное движение, стала ясна его цель: сделать заметными городских бездомных. Показать, что у обычных горожан есть с ними немало общего. Правда, для начала нам самим нужно этому научиться – научиться жизни на улице.

“Лирическую балладу” оглашал лившийся из стереосистемы хрипловатый голос Тома Уэйтса, который исполнял в собственной обработке жалобную песню бродяги. Казалось, гортань у певца вся перекручена изнутри от наплыва звуков – ну, прямо-таки точный вокальный эквивалент этих вот светлых дредов. Цицерон вдруг почувствовал, что скоро утонет в этих бесконечных музыкальных рекурсиях, в этих бесконечных “закосах” белых исполнителей под черных – а именно в попытках присвоить голос черного бродяги. Негр-попрошайка – наконец-то он стал гвоздем культурной программы! Жаль, Томми до такого не дожил. Наверное, младший из братьев Гоган ни разу в жизни – насколько слышал Цицерон – не ночевал “на улице”. Цицерон задумался: а сколько раз ночевал на улице Серджиус (хоть он и заявляет о своем знакомстве с “Оккупай Филадельфия”)? Вот Лидия – другое дело: Цицерон ощущал запах этой девушки.

Она прекратила терзать свой кусок торта и вступила в разговор.

– Не иначе, это сама судьба так распорядилась, чтобы Серджиус мимо проходил именно в ту минуту. Я же знаю миллион песен.

Ироничный настрой понемногу начал сменяться паникой. Серджиус прилетел в Камбоу, надеясь найти вдохновение в рассказах о своей семье. Из Цицерона ему ничего не удалось вытянуть, зато он сам нашел то, что ему было нужно, – просто подобрал на обочине. К такому финалу привела черствость Цицерона, который не пожелал пригласить его на совиньон-блан и на ньокки в ресторане “Пять островов”. За нежелание пообедать с Серджиусом Цицерон был вознагражден этим завтраком с новоиспеченной подругой Серджиуса, или Призраком Тома Джоуда. Откровенный, чуждый всякой робости взгляд этой девушки, ее безудержная фамильярность, ее самонадеянность напомнили Цицерону… да-да, не кого-нибудь, а Мирьям Циммер – только в самом радикальном варианте. Но Цицерон вовсе не собирался удружить Серджиусу таким сравнением, нет-нет. Пускай дальше блуждает вслепую в поисках матери. Лишь бы занимался этими увлекательными поисками подальше от Камбоу и вообще от штата Мэн.

– Сегодня утром я побывал на занятии у Цицерона, – сообщил Серджиус Лидии. – Сколько уже я не сидел за студенческой скамьей? Черт, да лет двадцать!

Если Серджиус так ненавязчиво решил напомнить о разнице в возрасте между ним и девушкой, то это нисколько не помешало Лидии и дальше излучать флюиды повышенного интереса к нему. Цицерон подумал, что раз уж эта мисс Миллион Песен заводится от покойного Томми Гогана, то уж этот-то его живой заместитель, подвернувшийся под руку, куда как молод по сравнению с папашей.

– Классно. А что ты преподаешь, Цицерон?

Давно уже никто из ее ровесников не обращался к Цицерону иначе, как профессор Лукинс.

– Спроси Серджиуса – пусть он расскажет. И держи-ка лучше рот закрытым, когда жуешь.

– Я, конечно, не читал текстов, не готовился, но это, по-моему, не важно. – Серджиус говорил небрежным тоном – похоже, он и эта его подружка из “Оккупай” способны были только завороженно щебетать друг с другом, не замечая ничего. Поэтому Цицерон оказался совершенно не готов к выпаду Серджиуса в свой адрес. – Я-то ожидал услышать какие-нибудь литературоведческие теории, навеянные Марксом. А в итоге это оказался скорее какой-то сеанс по выжиманию слез.

– Этот семинар нес большую политическую нагрузку, Серджиус, – возразил Цицерон, мигом рассвирепев. – Может быть, тебе стоило бы ознакомиться с тем, что называется в гуманитарных науках “аффективным поворотом”. То, что ты пренебрежительно называешь “выжиманием слез”, имеет большой политический смысл: это физическая передача изгнанных чувств от одного телесного субъекта к другому. Происходит трансмиссия аффекта.

Все это было правдой – и ни к черту не годилось. Яростно ополчившись на собеседника, Цицерон сам почувствовал, что его самые искренние убеждения превращаются у него в бессодержательный ученый жаргон, в словесную шелуху, в пепел. К тому же на семинаре он почти не вслушивался в рассказы студентов, потому что заранее отгородился от их слезовыжимательных историй собственным прочным щитом.

– Ну, мне странно слышать, как вы все это защищаете. Мне-то показалось, что семинар просто провалился. Мне вообще показалось, что вы попросту ломаете дурную комедию ради меня. – Цицерон заметил, что под театральной декорацией из рыжих волос, веснушек и загара щеки Серджиуса вспыхнули и разгорелись упрямым румянцем. – Мне было жаль ваших студентов, а под конец стало жаль вас. Только по этой причине я и пригласил вас на завтрак. Хотя, пожалуй, это было ошибкой.

– Это ты – меня – сюда пригласил? – Цицерону стоило больших усилий не взорваться.

– Цицерон, вы говорите очень снисходительно, но, кажется, забыли, что я и сам учитель.

– Я думал, ты сюда приехал как сочинитель песен. Но, вижу, ты даже гитару с собой не прихватил. Ах вот, значит, что – еще и учитель. Ладно, поверю на слово. Но сегодня-то ты на моем занятии присутствовал, так что оказался в роли студента.

Тут встряла Лидия:

– Вот что я скажу: все это так классно! Мне давно самой хочется походить на лекции в каком-нибудь университетском городке. Может, начать с вашего?

Серджиус с явным облегчением отнесся к перемене темы.

– А мы тут с Лидией думали – может, вы знаете? Кто-нибудь из ваших студентов причастен к “Оккупай”? Она говорила, в лагере их особенно не видели.

Цицерон пропустил вопрос мимо ушей. Насколько ему было известно, его студенты относились к этому движению с таким же агностическим равнодушием, с каким отнеслись бы к какой-нибудь социальной сети, откуда еще ни один ровесник не прислал им приглашения.

– Лидия, а что вообще тебя привело сюда, в Камбоу?

– В Новой Англии уже двенадцать лагерей “Оккупай”, и они только крепнут. Мне как-то раз приснилось, что мы с моим “Гибсоном” должны непременно побывать в них во всех, так что я осуществляю свой сон. Во всяком случае, по нескольку дней провожу в каждом лагере. Это, конечно, сумасшедшая идея, но это такой невероятный опыт, что я бы ни за что на свете от него не отказалась. Все в точности так, как ты сказал, Цицерон: происходит телесная передача информации – от одного человека к другому. И как раз сегодня мне нужно в Портленд – вот еще одна причина, почему Серджиус появился как раз вовремя.

– Ты отвезешь ее в Портленд?

Серджиус без видимых усилий проигнорировал презрительный тон Цицерона.

– Ну да. Кстати, нам уже пора, Лидия. Нам же еще вещи твои забрать нужно.

– Да я готова – скажи, и пойдем, – отозвалась Лидия, отправляя в рот крошки от торта. – У меня из вещей – только топор и спальник.

– Я уже освободил вашу гостевую спальню, Цицерон. Дом я оставил незапертым – надеюсь, это не страшно.

– Да тут весь штат Мэн оставляют незапертым.

– Отлично. Ну что ж, спасибо вам. Увидимся когда-нибудь.

Серджиус протянул Цицерону руку – одна безжизненная ладонь едва коснулась другой такой же. Значит, Серджиус разочаровался в нем: их эмоции наконец сравнялись и стали взаимными. Можно мысленно поставить мелом еще одну галочку в списке аффектов.

Хотя не было еще одиннадцати часов утра, Цицерона подстерегало очередное за сегодняшний день унижение. Рядом с ними вдруг оказался непрошеный, но вдруг как будто из-под земли выросший очевидец – Вивьен Митчелл-Роуз, заместитель декана по студенческим делам, собрат Цицерона по цвету кожи в этой белой пустыне Камбоу. А еще нередко бывало, что они с Цицероном вдвоем всласть ворчали друг другу в жилетку, причем настолько воинственно, что белые, наверное, внутренне трепетали, видя, как две их крупные темные головы заговорщически сблизились над ресторанным столиком или где-нибудь в кабинете, за приоткрытой дверью. Вивьен, можно сказать, был его товарищем по академическому Содружеству стражей – а может быть, они больше смахивали на Бродячих ребят или Солдат-бизонов, поскольку в академическом мирке чернокожие не устраивали себе никаких торжественных балов или пикников в честь Четвертого июля, а в целом держались особняком и в тени. Заместитель декана уже двинулся было вперед, чтобы поздороваться с Цицероном, а потом, уловив какой-то сомнительный душок, исходивший от их углового столика, остановился. Но “Лирическая баллада” была слишком уж маленьким заведением, чтобы незаметно дать здесь задний ход. Впрочем, то же самое можно было сказать и об окрестностях кампуса в радиусе мили. Поэтому Вивьен просто замер на месте посреди зала, не приближаясь, чтобы дать Цицерону возможность распрощаться с сотрапезниками.

И это вдруг снова окунуло Цицерона в прошлое. Только он перенесся уже не в кафе-мороженое. Не было больше ни комиксов, ни молочного коктейля. На этот раз он увидел себя на залитом солнце тротуаре, рядом с Розой, которая произносила какой-то гражданский монолог на тему “кто что знает”. Было субботнее утро, они вдвоем быстро шагали мимо школьного двора. А с той стороны сетчатого забора, забыв про игру в стикбол, просунув пальцы в ячейки заграждения, стоял один черный мальчишка, знакомый Цицерона. Стоял и смотрел на идущих мимо Цицерона и Розу. Собрат по цвету кожи в этой пустыне белых, какой был Саннисайд. Один из случайных приятелей, почти что друзей, Цицерона: время от времени они у него заводились – пока все окончательно не поняли, что этот странный книжник, хоть и сын полицейского-силача, не годится им в заступники. И во взгляде этих глаз, которые смотрели в тот день на Цицерона из-за сетчатого забора, читалось вот что: С кем это ты тут? Во что ты ввязался? И как мне вести себя: можно ли раскрыть рот, можно ли вообще подать вид, что я тебя знаю, в присутствии этой сумасшедшей белой тетки? Цицерону достаточно было моргнуть, прогоняя это невольное воспоминание, чтобы увидеть, как в глазах Вивьена Митчелл-Роуза, будто на телетайпной ленте, проносятся те же самые вопросы. Быть может – впервые подумалось Цицерону теперь, когда Серджиус прекратил задавать ему вопросы, – быть может, Цицерон проглядел свой шанс наконец-то избавиться от Розы, разгрузить свои мозги и перегрузить свою ношу в чужие. Может, стоило попробовать? Но разве можно поверить в то, что это получилось бы сделать? Роза Циммер была таким “аффектом”, трансмиссия которого едва ли была под силу Цицерону.