Текст книги "Сады диссидентов"

Автор книги: Джонатан Летем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Линия F, хотя Мирьям и воспользовалась ею, чтобы доехать от Сохо до Рокфеллеровского центра, ни в коем случае не являлась специфическим феноменом самого Манхэттена – что бы ни думал об этом какой-нибудь рассеянный манхэттенец. Эта линия тянулась до самых отдаленных кварталов Куинса, до Джексон-Хайтс и Кью-Гарденз – до мест, где во все стороны расстилались обширные болота еще в ту пору, когда там только начали размечать участки для строительства будущих рабочих районов и давать названия новым станциям. После косого беглого взгляда на Деланси – эту трясину из еврейского фольклора, – поезд покинул южную оконечность острова, чтобы внедриться в те районы Бруклина, которые ведомы одним только мертвецам, а затем наконец медленно потащился к Кони-Айленду – к этим разверстым катакомбам досуга, к грязным дощатым настилам вдоль пляжа. Таким образом, поезд F был средством попасть из Куинса к морю – если, например, вы в последний момент передумали иммигрировать и решили дать задний ход, убежав от всех формальностей. Штука в том, что тот человек с фотографией мог иметь начальным и конечным пунктами своей поездки любое из дюжины мест, о которых ни Арт Джеймс, ни оба противника Мирьям не имели ни малейшего представления. Он лишь на короткое время оказался случайным попутчиком Мирьям и других пассажиров на этом отрезке подземной дороги, на глубине шестидесяти метров под Рокфеллеровским центром, а начало и конец его маршрута находились в совершенно других краях. Если бы он вдруг вышел вместе с ней на свет божий на Пятидесятой улице, то его, наверное, просто испепелили бы лучи солнца. И, действуя как бы во имя того человека и от его лица, Мирьям, увидев, что категории “Где?” приписана ставка один к трем, выбирает ее и ставит максимальную сумму, разрешенную в данном раунде, – пятьдесят долларов. Города в кризисе? Пускай она, пожалуй, и не знает все до единой станции мертвецов, – все равно она помнит гораздо больше названий, чем могло бы прийти в голову сочинителям вопросов для игры “Кто, что или где?”

Бухгалтер Стоун выбрал “Что?” с более низкой ставкой, а потому опережает ее. Арт Джеймс зачитывает вопрос:

– Мальвина Рейнольдс написала песню “Коробочки”, где описывала безликую застройку пригородов с ее одинаковыми домами, которые она и назвала “коробочками”. Из чего, согласно ее песне, сделаны эти коробочки?

Услышав вопрос, Мирьям ерзает так, что едва не вылезает из своего брючного костюма. Разумеется, каждый, кто хоть раз слышал эту песню – а бухгалтер, ясное дело, слышал, – способен сразу выпалить (что он и делает) правильный ответ: “Из тяп-ляпа!”, но дело не в этом. Мирьям наклоняется к уху Грэма Стоуна и шепчет – но достаточно громко, чтобы ее услышали Арт Джеймс и все остальные:

– Я лично знала Мальвину Рейнольдс!

Мирьям в самом деле видела ее на вечеринке в квартире Дейва Ван Ронка, лет десять назад. Тогда она не уделила ни малейшего внимания этой стареющей фолк-музыкантше, старой лейбористке, принадлежавшей скорее к поколению ее матери.

– Вот как? – отзывается Арт Джеймс. – Ну что ж, любопытно: может быть, вы знали лично и автора следующей цитаты? Это было бы настоящей удачей!

Арт Джеймс недаром достиг своих нынешних высот.

– Давайте разберемся. Английский писатель и общественный критик Дж. Б. Пристли дал следующее определение одному американскому городу – цитирую: “Помесь Вавилона с императорским Римом”. Какой город он имел в виду?

– Это мой вопрос?

До Мирьям вдруг доходит, что эту реплику вырежут. Как вырежут и предыдущий эпизод, когда она нарушила протокол и влезла в личный кадр Грэма Стоуна. Когда передача выйдет в эфир, все это исчезнет. Ведь игра “Кто, что или когда?”, которая каждый день появляется на телеэкране и служит для Мирьям как для зрительницы отличным наркотиком, – это вовсе не документальное отображение действительности, а некая искусственная конструкция. Эта мысль приносит Мирьям освобождение: теперь она вольна говорить практически что угодно.

На лице Арта Джеймса не дрогнул ни единый мускул.

– Да, это ваш вопрос.

Какое отношение имеет Дж. Б. Пристли к теме Мирьям – “Города в кризисе”?

– Лос-Анджелес? – вопросительно произносит она.

И тут же понимает, что такой ответ служит намеком на чудесную и непристойную запрещенную книгу, которую ее приятель, гей Дейвис Сторр, держит у себя на кофейном столике: “Голливудский Вавилон” автора с незабываемым именем – Кеннет Энгер[5]5
  Энгер – гнев (англ.).


[Закрыть]. Но в таком случае ей бы зачитали цитату из Кеннета Энгера, или из Дейвиса Сторра, а не из такого стародавнего автора, как Дж. Б. Пристли. Впрочем, она довольна своей попыткой.

– Неправильно. Нью-Йорк.

Значит, Мирьям предала того человека из метро, который вез фотографию в раме, и позволила украсть у нее тему, принадлежащую ей по праву. Она прилюдно опростоволосилась, запоров вопрос, ответом на который было название ее родного города. И этот-то эпизод не вырежут. Какая певица-блондинка покупает себе серебряный ножной браслет в магазине “Конрад” на Макдугал-стрит всякий раз, когда песня ее группы выходит в первую десятку хитов? Мэри Трэверс из группы “Питер, Пол и Мэри”. Метеорологи Кейти Будин и Кейти Уилкерсон были единственными, кто выжил после взрыва бомбы в марте 1970 года, разрушившего городской особняк на Западной Одиннадцатой улице. Назовите политическую организацию, заложившую бомбу. Скользкий вопрос: бомбу заложили сами “Метеорологи”. Так, во всяком случае, утверждалось. Заключенный тюрьмы “Аттика” Уинстон Мозли участвовал в мятежах 1970 года, жестоко подавленных администрацией Нельсона Рокфеллера. Мозли прославился убийством в Кью-Гарденз, когда тридцать восемь свидетелей так и не пришли на помощь медленно умиравшей жертве. Как звали эту жертву? Китти Дженовезе. Как называлась песня фолк-певца Фила Оукса 1967 года, основой для которой послужило это убийство? “За пределами тесного круга друзей”. Как звали подругу детства, которая настолько помешалась на истории с убийством Китти Дженовезе, что ей стало практически бесполезно звонить? Лорна Химмельфарб. Но нет, возможность уже безвозвратно упущена. Тема “Города в кризисе” больше не всплывет. Мирьям сердится, но не протестует. Ей впервые приходит в голову мысль, что, пожалуй, лучше было сегодня утром не обкуриваться. А еще до нее впервые доходит (и она сама изумляется – как это не дошло раньше), что, когда передачу покажут на экране, этот эпизод увидят не только ее друзья. Предвкушая заранее свой триумф, она представляла себе одну-единственную картинку: как они со Стеллой Ким и другими членами коммуны на Кармайн-стрит сидят перед телевизором и справляют торжество. Все это увидит еще и Роза.

Матусевич $200 Гоган $45 Стоун $155.

* * *

Испанские выражения. Мирьям, вынырнув на поверхность реальности, с трудом понимает, что тут происходит. Она ставит двадцать пять долларов на “Что?”, один к двум, и с облегчением видит, как ее обходит Стоун, предложивший более высокую ставку. Когда Мирьям была еще ребенком, Роза уговаривала заниматься испанским, напирая на то, что будет очень полезно знать второй язык своего родного города. Да, собственно, и сейчас, когда они вместе прохаживаются по старым районам, Роза навещает латиноамериканцев из многоквартирных домов на Сорок седьмой и Сорок восьмой улицах, что вблизи надземки, и объясняется с ними по-испански, преувеличенно четко артикулируя звуки и пересыпая речь подслушанными тут же, на улицах, оборотами. Она расспрашивает детей про “эскуэлу”, просит их называть ее “абуэлитой”[6]6
  Эскуэла (escuela) – школа; абуэлита (abuelita) – бабуля (исп.).


[Закрыть] и так далее: все это – своего рода ритуальный укор Мирьям за нежелание овладеть этим языком. Чтобы выполнить школьную программу, Мирьям в течение двух лет изучала французский. Она сделала такой выбор в пику Розе, для которой французский был вторым языком аристократии, а также, в частности, языком коллаборационистов-антисемитов из Виши (она ведь подозревает, что внутри каждого француза таится антисемит). Зато испанскому фашизму присущ, по ее мнению, подлинный трагизм, ибо в нем увековечено благородное покаяние после разгрома интербригады имени Линкольна. А еще, по иронии судьбы, многие политические движения, к которым примыкает в последнее время Мирьям, – связанные с Чили, Сальвадором, Никарагуа, – тоже окрашены испанским языковым колоритом, поэтому, участвуя в двуязычных собраниях или протестных демонстрациях, Мирьям постоянно испытывает неловкость и смущение из-за своего давнего упрямства.

Но существовала и другая, более глубокая причина, которую Розе вообще нельзя было бы втолковать, да и сама Мирьям понимает ее лишь отчасти: упорное нежелание Мирьям овладевать вторым языком восходит к давнему и сознательному отречению Розы от родного идиша – языка Розиных родителей, языка ее собственного детства, языка, который Мирьям совсем не слышала дома, в Саннисайд-Гарденз, в квартире, где она жила вдвоем с матерью, – кроме, разве что, горстки слов, которые настолько широко распространены, что понятны уже не только евреям, но и ирландцам, и итальянцам, и кроме тех словечек, которые настолько прижились повсюду, что их можно услышать и в кино, и с экрана телевизора. Нет, Роза сделала ставку на безукоризненный английский: у ее дочери не должно быть ни малейшего вульгарного акцента, характерного для городских окраин. Уроки дикции после основных школьных занятий не были обязательными – но Мирьям в десять и одиннадцать лет разучивала наизусть и декламировала отрывки из “Луны и гроша” Сомерсета Моэма, а по окончании курса принесла домой грампластинку, которой ее наградили за успехи. Разговоры на настоящем идише Мирьям слышала только где-то на стороне – в общих дворах между домами или в гостях у каких-то дальних родственников, у тетушек и дядюшек Ангрушей, которые без малейшего стеснения пересыпали свою будничную речь целой кучей словечек вроде “бикицер”, “цимес”, “дрек”, “мишпоха”, “шмендрик” и “нудник”, а иногда еще и закручивали целые предложения на англосаксонском наречии в какие-то невероятные, чисто местечковые, синтаксические кренделя.

Иначе говоря, именно Роза, сама того не желая, внушила Мирьям страх перед вторым языком, оставшийся как осадок от ее собственного врожденного – и позднее подавленного – двуязычия. Если на каком-то одном уровне Мирьям, воротя нос от испанского, пыталась “не стать Розой”, но на другом уровне она пыталась “стать Розой, которая пытается перестать быть Розой, которая говорит на идише”. Как же во всем этом разобраться? Если она – дерзкий пролетарий, тогда к чему все эти старания? Зачем говорить так, как говорят высшие сословия? А если она охотно выставляет напоказ раны и язвы народа-изгоя – откуда тогда такое отвращение к родным языкам низших слоев общества? Да, наряду с беспомощной верой в благопристойность, со страхом перед грязью и хаосом, в Розином преклонении перед чистотой английского языка проглядывала и крупица коммунистической мечты о едином мире. Стряхнув с себя грязь идиша, можно стряхнуть и религию, и историю. Можно подготовиться к ослепительному будущему. Нет ли в этом путаницы? Конечно, есть. Пожалуй, это даже мешанина – фермишт, – да такая “фермишт”, что твоя дочь бросается вместо испанского учить французский, а потом и французский забрасывает.

Теперь Матусевич выбирает раздел “Где?” и называет “Ла-Пас”, отвечая на вопрос: “Название какого боливийского города означает “город мира”?” А затем Мирьям, довольная тем, что ее избавили от категории “Что?”, чувствует себя лично оскорбленной, когда Арт Джеймс обращается к Грэму Стоуну со следующим вопросом:

– Слово Venceremos, которое используют многие латиноамериканские политические группировки, является испанским переводом известного девиза, которым пользуются многие движения за права человека в нашей стране. Вы можете произнести этот девиз иначе – в двух словах?

Стоун, погладив себя по бесформенной бородке, молодцевато отвечает:

– Мы победим.

Наверное, еще никогда в истории человеческой речи эта знаменитая фраза не звучала так невдохновенно. Пожалуй, Мирьям уже и Стоуна начинает ненавидеть.

Матусевич $235 Гоган $45 Стоун $185.

* * *

Гудман, Швернер и Чейни. Эта тема существует исключительно в голове Мирьям. В перерывах, которые зияют, как пропасти, между этапами игры, Мирьям мысленно переписывает все шоу в соответствии с собственными предпочтениями, воображая некое возмещение за свои провальные, невпопад, реплики, и заодно подстегивая собственное любопытство и гнев. Все это – и возмещение, и любопытство, и гнев – в настоящий момент сплавлено воедино и становится тактикой, позволяющей ей продержаться до следующего вопроса, если только ей наконец позволят отвечать. В 1967 году Уильям Гарольд Фокс, федеральный судья Южного округа Миссисипи, выносил приговор – на основании закона о применении силы – куклуксклановцам, которых тремя годами раньше судили за убийство борцов за гражданские права Гудмана, Швернера и Чейни в Миссисипи. Какую памятную фразу произнес этот судья, объясняя свои действия? Он сказал: “Они убили одного ниггера, одного еврея и одного белого. Я дал им то, чего они, по моему мнению, заслуживают”. И хотя Мирьям так и не съездила в то “Лето свободы” в Миссисипи, нельзя сказать, что она оставалась в стороне: ей просто помешали туда поехать. И теперь провал Мирьям в игре “Кто, что или где?” (а она уже не сомневается, что потерпит фиаско) вызывает у нее в памяти давнее собеседование с агентом из Конгресса расового равенства в начале того “Лета свободы”.

Гудман, Швернер и Чейни оказались зарытыми в лесу, в глиняной дамбе, и их тела удалось обнаружить только после того, как ФБР усилило поиски и прочесало сто квадратных миль в захолустье Миссисипи. А до этой находки сколько еще тел неопознанных чернокожих, вероятно, тоже ставших жертвами ку-клукс-клановских линчеваний, было откопано в ходе розысков? Бесчисленное множество – никто даже не вел им счета. Мирьям издавна справедливо считала себя докой по части разных игр и головоломок, отлично раскусывала всевозможные стандартные тесты и заполняла стандартные бланки, мастерски вела переговоры как с чиновниками нью-йоркской гражданской инфраструктуры, так и с бюрократами из организации левых. А самое главное – она неизменно искрилась остроумием в беседах с глазу на глаз, всегда имела наготове ответ, всегда брала барьер благодаря успешно пройденному длительному и беспощадному эксперименту в лаборатории детства под началом Розы Циммер. И вот теперь, когда она предвидела близкий крах в этой телевикторине, в ее памяти всплыл постыдный эпизод другого ее провала. Та встреча в штабе КРР была, по сути, апелляцией, которой она сама потребовала после того, как ее заявку на участие в летнем проекте “Миссисипи” отвергли без всяких объяснений. Тогда, в 1964 году, все повально хотели примкнуть к той акции в любом качестве. Это было после марша в поддержку Мартина Лютера Кинга на Эспланаде, где все они собирались годом раньше, и Томми тогда еще немножко злился, когда увидел, что Бобби Дилан устроил там концерт; но так уж тогда вышло с Диланом – он вдруг взмыл на немыслимую высоту с уровня обычной мостовой, по которой они все продолжали ходить. Приходилось как-то привыкать к тому, что его неуклюжая фигура – “звездное скопление” из локтей и штатива для губной гармоники – уже парит где-то далеко, в небесах. Томми воспринял это как личное оскорбление, хотя и зря. Эндрю Гудман был студентом Куинс-колледжа в начале шестидесятых, он изучал драму. За тридцать пять долларов, ставка два к одному, ответьте: знали ли вы его лично? Нет, я бы не сказала, что прямо-таки лично, но потом я услышала от общих друзей, что мы, оказывается, вместе пикетировали Линдона Джонса в нью-йоркском павильоне на Всемирной ярмарке. Это было месяца за два до того, как Гудмана убили… Кажется, там был еще Марио Савио, тоже студент Куинс-колледжа…

На той апелляции, устроенной по настоянию самой Мирьям, ее “экзаменовал” худощавый, горделивый негр ученого вида, примерно ее ровесник, по имени Джон Раско. В штабе КРР он провел ее в маленький, тесный, будто шкаф, кабинет без окон, и там они уселись на поцарапанные белые пластиковые стулья. Между ними даже не было стола. Раско стал пролистывать папку с ее заявлением, как будто не был знаком с ним раньше, хотя там не появилось ничего нового, кроме сопроводительного письма Розы в поддержку просьбы Мирьям. Строго говоря, Мирьям в свои двадцать четыре года не нуждалась ни в каких документах от родителей, в отличие от студентов колледжа, вроде Гудмана и многих других добровольцев. Но, раз уж ее заявку отклонили, она подумала, что письмо от Розы ей не повредит, – и Роза отстукала на своей механической “Олимпии” с курсивным шрифтом, надо надеяться, убедительное письмо. Пока Мирьям ждала, когда же Раско разгладит морщины на лбу и задаст ей какой-нибудь вопрос (в точности как сейчас, когда она ждала, что Арт Джеймс даст ей новый шанс), она чувствовала, как от нее самой исходит убедительная мощь, без труда заполняя собой весь этот тесный кабинет. Еще бы – ведь она всегда ее излучает, она уже привыкла к тому, что любые двери податливо распахиваются под напором ее богатого жизненного опыта! В самом деле, если они стремятся преобразить Миссисипи, то где они найдут лучшую кандидатуру? Мирьям была непревзойденным борцом за равноправие – это качество она унаследовала от Розы. А потому, чтобы совет понял свою ошибку и исправил ее, ей нужно всего лишь постараться, чтобы ее уверенность передалась этому Раско. Разговоры были, по сути, излишни, – разве что они служили средством донести ее настрой. Ведь ее принимал у себя в гостиной, в Корона-парке, сам преподобный Гари Дэвис, и Мирьям слушала, как слепой певец перебирает струны гитары, а жена преподобного подавала им кофе и сладкую выпечку. Но упоминать сейчас о подобных вещах было бы слишком несправедливо по отношению к Раско: уж очень скованным он казался. Наконец Раско кашлянул в ладонь и, поморщившись, сообщил, что совет “не счел нужным пересматривать принятое решение”.

– Но это же просто безумие, понимаете? Вы не найдете более подходящего человека, чем я, для участия в акциях, которые там планируются…

– Мисс Гоган, по-видимому, у эксперта совета сложилось впечатление, что в правозащитном пыле вас никто не превзойдет.

– Миссис Гоган. Да, я побывала на всех линиях фронта, на каких только можно.

– Простите, миссис. Не сомневаюсь, что у вас стальные нервы. Условия для участников акции таковы… – Он снова прокашлялся. – Ситуация такова, что нам необходима определенная умеренность, способность считаться с местным населением, а во многих случаях стремиться не создавать ничего похожего на “линию фронта”. Напротив, здесь нужно следовать указаниям чернокожих полевых распорядителей и даже, пожалуй, быть готовым занимать, прежде всего, позицию слушателя в отношениях с людьми, которые могут встретиться нам в полевых условиях.

Никакой разницы между черными и белыми – вот типичный начинающий бюрократ. Яйцеголовый. Мирьям не удержалась от того, чтобы поддразнить его:

– В данном случае слово “полевые” звучит довольно-таки смешно, вам не кажется?

– Я не вижу в этом ничего смешного.

– Послушайте, мне довелось пройти через самые разнообразные лишения. В недавнее время я тайно жила в нелегальных чердачных помещениях. По сути, я всю жизнь боялась, что ко мне в дверь постучат и нацисты, и фэбээровцы, – между которыми, как меня приучили думать, в сущности, нет особой разницы. Вы даже представить себе не можете, на скольких собраниях я побывала за свою жизнь – в том числе до своего рождения! Если говорить об умении слушать, то можете считать, что сейчас перед вами сидит огромное ходячее человеческое ухо, прямо как из какого-нибудь фильма ужасов. Никому, наверное, не приходилось за свою жизнь выслушивать других больше, чем мне.

Раско молчал.

– Что?

– Я ожидал, что вы сообщите нам еще что-нибудь.

– Вы хотите сказать, что я все-таки могу вам пригодиться.

– Восхищаюсь вашей уверенностью в себе. Однако в интересах наших текущих задач мы не должны уклоняться в сторону. Мы должны сохранить способность сливаться с определенным окружением.

– Дело в моей фамилии?

– Простите, не понял?

– Мой муж известен как певец. Может быть, КРР обеспокоен тем, что реакционеры выяснят, кто я такая?

– А, понимаю, понимаю. – Раско снова пролистал бумаги. – Я понял суть вашего вопроса. Но нет. Никто не усматривал в этом осложнений.

– Конечно, у него есть песня или даже две, где упоминается Миссисипи.

– Я не знаком с его творчеством.

– А вы хоть знаете, кто такой преподобный Гари Дэвис?

Тот поглядел на нее ничего не выражающими глазами.

И тут Мирьям подумала, что, пожалуй, ей стоило назваться Циммер. Не отказываться от фамилии, которая свидетельствовала о ее месте и роли в фундаментальном союзе негров и евреев. КРР набирала евреев откуда только можно.

– Вы упомянули о каких-то осложнениях.

– Простите?

– В чем они заключаются, эти осложнения? Вы сами произнесли это слово – не я.

Кашель.

– Миссис Гоган, дело в том, что известно о нежелательном хвастовстве, касающемся кое-каких семейных отношений. О связи вашей матери.

– О связи?

– Да. Вашей матери. В этом чувствуется чрезмерная гордость. Это идет вразрез с обстоятельствами той работы, которую мы пытаемся сейчас проделать.

– У меня просто слов нет.

– Об этом же самом упоминается снова и здесь, вот в этом письме.

– Ну и ну!

– Вам ведь известно это важное табу в нашей области? Великий миф, с которым мы боремся?

– Значит, вы хотите сказать, что люди гибли из-за меньших пустяков, да?

– Именно.

Мирьям сразу же поняла, что всякое проявление с ее стороны чрезмерной самоуверенности, которая и без того наполняла эту тесную комнатушку, в данных обстоятельствах было просто обречено на превратное истолкование. Победить она не могла – проигрыш был предрешен. Выражаясь на актерском жаргоне (когда-то она посещала уроки театрального мастерства), она собиралась “переигрывать”, тогда как им требовалось ровно обратное. В безупречной корректности Раско явно читалась неприязнь.

– Хорошо, можно только один вопрос? – Апелляция уже закончилась, но Мирьям еще не разделалась со своим экзаменатором.

– Да?

– Значит, вы там поручаете своим людям внушать всем, будто секс между неграми и белыми – это миф?

* * *

Студенческий футбол: Игры футбольной чаши. Пожалуй, Мирьям можно было пока и не выныривать на поверхность, не обращать внимания на происходящее.

Матусевич $235 Гоган $45 Стоун $215.

* * *

Роза Ангруш-Циммер. Эта вторая воображаемая категория посвящена – ни много ни мало – биографии самой Мирьям. С кем спит Роза Ангруш-Циммер? С Дугласом Лукинсом, лейтенантом полиции. Они состоят в браке? Да, но только не друг с другом. За кем же замужем Роза Циммер? Ее первым мужем был Альберт Циммер. Разве они не развелись? Развелись. Он еще жив? Альберт Циммер жив, он живет в Восточной Германии. И не задафайте больше щекотлифых фопросов, карашо? Карашо. Второй брак, после развода с Альбертом Циммером, соединил ее с Авраамом Линкольном. Поправочка: с “Линкольном” Карла Сэндберга. Так, значит, Роза Ангруш-Циммер замужем за книгой? Да, именно так. Она ведь сама Человек Книги – вот она и в супруги себе выбрала книгу. В Розиной утопии выходить замуж можно за кого хочется. Лишь бы обряд бракосочетания отправлял раввин.

* * *

Козлы в жизни и в литературе. Арт Джеймс легкомысленно произносит:

– Ну, сейчас посмотрим, кто из вас разбирается в козлах!

Мирьям, понимая, что игра вот-вот завершится, мысленно чертыхается и ставит – снова на “Кто?” – оставшиеся у нее сорок пять долларов, выбрав приятное соотношение один против трех. Затем звучит вопрос:

– Роман “Козлоюноша Джайлс”, – это притча о молодом человеке, которого растили как козла. Позже он узнает, что он – человек, и принимается за изучение секретов жизни. За сто тридцать пять долларов, под страхом исключения из игры, назовите автора этого романа.

Мирьям поднимает бровь и выпаливает:

– Джон Барт! – с таким видом, будто лидировала в этой игре с самого начала (на что она и надеялась).

Выигрыш отчасти избавляет ее от того позора, которое красуется на табло у нее над головой, и там же, над ее головой, вдруг раздаются, будто шум прибоя, звуки бурных аплодисментов: зрители явно радуются ее удачному ответу. И Мирьям, отходя одновременно и от действия наркотика, и от злости разочарования, возвращается в собственное тело под ярким, будто пластиковым, светом. Усилием воли прекратив витать мыслями в облаках (хотя это “витание” тоже стоило ей усилий), она вновь возвращается в эту абсурдную реальность с ее оглушительными музыкальными заставками, с галстуком Арта, – и пытается понять, что же тут еще возможно спасти. Даже если она проиграет, деньги-то пригодятся. А это гораздо лучше, чем вообще ничего. Черт, она же осталась в игре! И плевать, что ее противники тоже набрали очки – оказалось, все трое прекрасно разбираются в козлах.

Матусевич $285 Гоган $180 Стоун $265.

* * *

Сочинения Чарльза Диккенса. Грэм Стоун уверенно отвечает: “Фейджин”. Питер Матусевич выбирает слишком высокую ставку и спотыкается на “Джарндайсе против Джарндайса”. А потом Арт Джеймс зачитывает Мирьям такой вопрос:

– После путешествия за границу в тысяча восемьсот сорок втором году Диккенс выпустил книгу путевых заметок, которая была хорошо встречена в Англии, однако вызвала громкий скандал в той стране, которую он посетил. Назовите эту страну.

Мирьям на мгновенье задумывается о том, что это похоже на уже звучавший раньше вопрос о “помеси Вавилона с императорским Римом”: Вас ждет неузнаваемое изображение вас самих, в котором вы, однако, непременно себя опознаете.

– Это мы, – отвечает она. – Америка.

– Так оно и есть – это Соединенные Штаты. – Голос Джеймса смакует последние слова, будто это бифштекс. – Ну что ж, Мирьям, вы прекрасно выкарабкались после долгого падения.

Перестав проигрывать, Мирьям вдруг прекращает молчать: внутри у нее как будто прорывается какая-то плотина.

– Забавные они, эти британцы, – замечает она. Пускай она сегодня и не выйдет победительницей состязания, но, как и тогда, на собеседовании в КРР, хотя бы выговорится. – Приезжают сюда и устраивают истерику.

– Да, – говорит Арт Джеймс, но так, словно перелистывает какую-то воображаемую страницу между ними.

Приводить все в движение, не допускать застоя – вот единственный настоящий стиль Джеймса, стиль, прячущийся под ярким галстуком и внешней шутливостью: тут проступает холодная военная закалка. Если продвигаться вперед и не мешкать, то в понедельник поместятся сразу понедельник и вторник, ну а среду, четверг и пятницу можно запихнуть во вторник, – тогда оставшееся время можно запасти впрок.

– Вот здорово – приезжает сюда Дж. Б. Пристли, впадает в раздражение и обзывает нас империей!

– Э-э-эр-да.

Но все это вырежут.

– Можно было бы тут целую категорию вопросов придумать – о всякой чепухе, какую британцы наговорили об Америке. Г. К. Честертон, Ф. Р. Ливис и Д. Г. Лоренс.

Но все это вырежут.

– Э-э-эр-да. Итак…

– Потому что еще ни один ньюйоркец никогда не сравнивал этот город с Вавилоном – настолько это фальшивое сравнение.

Но все это вырежут.

Матусевич $285 Гоган $230 Стоун $315.

* * *

Потолок кубышки. Цитаты: библейские выражения. В последнем раунде ограничения ставок до пятидесяти долларов снимаются, так что формально это игра для всех. Мирьям долж на осуществить свое безумное желание и одержать немыслимую победу – при едва ли выполнимом условии, что и Стоун, и Матусевич дадут осечку в этом же раунде (чего пока ни разу не случалось), а также памятуя о том, что совершенно нелишне было бы принести домой чек на двести долларов. И стоило ей только об этом подумать, как ее вдруг охватила лютая тоска по малышу: она как будто услышала его голосок, увидела его светлые волосы, мокрые от слез у висков. Потому что, если Мирьям хоть один час не думает о Серджиусе, то (очередное доказательство тому получено сегодня) тревога и любовь, отложенные на час, словно накопившись в каком-то неведомом органе тела, а затем прорвав его, с новой силой будто впрыскиваются ей в вены.

Периодические отлучки, когда Мирьям хочется ненадолго вырваться из сладкого плена материнства, оказывается, можно вынести лишь в крайних обстоятельствах триумфа или беды. Как тогда, при аресте на ступенях Капитолия, и в тюремной камере: тот день оказался сплошным триумфом и сплошной бедой – с зияющей пустотой посередине. И то, что Серджиус оставался на руках у Томми и Розы (оба они, в отличие от Стеллы Ким, даже пеленки сменить не умели), нисколько ее не тревожило. Крайности, сопряженные с борьбой за правое дело, и унижение, воплощенное в колбасных сэндвичах, – вот что избавило тогда Мирьям от чувства вины. Поддаваясь этой внутренней тяге к катастрофизму, Мирьям сейчас испытывает соблазн поставить на кон все свои деньги, чтобы потом выйти отсюда с чем-то более весомым, чтобы выскочить из серого круга посредственности, внутри которого и протекает большая часть жизни – той самой жизни, где малыш ждет, когда же она наконец спустится в метро и заберет его из общины на Кармайн-стрит, где, скорее всего, он ползает по полу, пока Стелла готовит еду, или курит траву, или болтает по телефону, а он, наверное, цепляется за ее ноги, требует внимания и не понимает, что происходит.

Мирьям, решив все-таки подстраховаться, ставит пятьдесят на “Что?”, один к двум, и Арт Джеймс зачитывает:

– В перечне наказаний, оговоренных в заповедях Моисея, есть знаменитая фраза, означающая простое и однозначное возмездие, где упомянуты определенные части тела. Произнесите эту фразу.

– Око за око, зуб за зуб?

Мирьям произносит ответ вопросительным тоном не потому, что не уверена. Скорее потому, что вся ее резкость вдруг куда-то улетучивается, и она снова проникается условностями игры, позволяет ей просто течь в прежнем русле, следуя тому сценарию, который она уже давно впитала физически, как пассивный зритель телешоу. В данном случае сценарий требует от игрока скромного тона, как бы выражающего неуверенность в том, что даже самый очевидный ответ заслужит одобрение Арта Джеймса и принесет очки. Она – мать, домохозяйка, она занимает пока третье место, но стыдиться здесь нечего, ведь она играет против двух соперников-мужчин. Финал игры – нечто вроде маленькой смерти, сопровождаемой аплодисментами и раздачей призов, и теперь Мирьям кажется невероятным, что Арт Джеймс и его помощники способны разыграть больше одного такого финала за один день. Выскочка-бухгалтер в итоге побил щеголеватого Матусевича, отобрав у него звание победителя недели, но произошло это потому, что он оказался вовсе не выскочкой, а сторонником статуса-кво в борьбе против всех этих подозрительно цветистых рекламщиков, которые говорят как-то слишком вкрадчиво, говорят как-то почти страстно, говорят как-то так, словно пытаются умилостивить суровых полицейских на передовом крае антивоенной демонстрации. Грэм Стоун явился сюда слегка в маскараде, со своей непристойной бороденкой, однако его костюм, а также скрывающееся под костюмом брюшко, да и четкая линия стрижки над ушами, и хрипловатая мощь голоса – все это вместе заявляет о его праве на присвоение победы. В итоге Питер Матусевич оказался всего лишь очередным хлипким хиппи, его зачесанные поверх ушей и воротника волосы никого не обманули, а телешоу, получается, было задумано так, чтобы опозорить его под занавес: ибо в самом конце он с треском запарывает свою библейскую цитату, тогда как бухгалтер гордо козыряет своей. А Мирьям уже удалилась, совсем-совсем, ее смыло со сцены последней волной, растворившей все ее надежды, и отчасти она уже мысленно едет в вагоне подземки, грохочущем по тоннелям, едет вызволять своего малыша, и теперь ей кажется, что она предала не только Серджиуса, но и того скорбного человека с фотографией в раме, в честь которого она играла здесь сегодня, пускай тот даже не подозревал об этом. И что с того, что Арт Джеймс выкрикивает: “Верно!”, услышав ее постыдно очевидный ответ, и снова осыпает ее поздравлениями по поводу успеха на этом почтенном зрелище. Сейчас ей вручат чек на двести восемьдесят долларов. А еще она выиграла пожизненный запас спрея для волос от фирмы “Адорн” – одного из спонсоров передачи. Что означало “пожизненный” – Мирьям узнала два месяца спустя, когда на ее адрес прислали огромную картонную коробку, внутри которой лежало двадцать цилиндрических баллончиков с аэрозолем, а также сертификат, где говорилось, что она всегда может потребовать еще любое количество.