Текст книги "Золотоглазые"

Автор книги: Джон Уиндем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 55 страниц)

Зеллаби сказал:

– А какова же реакция М. И.? Поинтересовались, что заставило русских так поступить?

– Некоторые – да, другие – нет.

– А они разделались с Гежинском на прошлой неделе, вы говорите? В какой день?

– Вторник, второе июля. – сказал Бернард.

– Интересно, а откуда они узнали…

Вскоре после завтрака Бернард объявил, что собирается снова на Ферму.

– У меня не было возможности поговорить с Торрансом, пока сэр Джон был там, а позже нам нужно было передохнуть.

– Полагаю, вы не можете высказывать нам кое-какие мысли о том, что вы намерены делать с Детьми? – спросила Анжела.

Он покачал головой.

– Если бы у меня были какие-то идеи, они стали бы официальной тайной. Но я собираюсь узнать, не может ли Торранс, хорошо знающий Детей, предложить мне что-либо. Я вернусь через часок, – добавил он, оставляя нас.

Выйдя из парадных дверей, он автоматически направился к машине и, уже взявшись за ручку дверцы, изменил свое решение. Небольшая прогулка освежит его, думал он, шагая по дороге. За забором невысокая женщина в голубом костюме посмотрела на него, на секунду замешкалась, но все же шагнула ему навстречу. Ее лицо залила краска, тем не менее она решительно подошла к Бернарду. Тот приветливо поднял шляпу.

– Вы меня не знаете. Я – мисс Ламб, но все мы знаем вас, подполковник Уосткот.

Бернард ответил легким кивком, размышляя, много ли «все мы» знают о нем и давно ли знают. Он спросил, чем может быть полезен.

– Я о Детях, подполковник. Что будет предпринято?

Он сказал ей довольно честно, что никакого решения еще не принято. Она слушала внимательно, руки в перчатках сжимались и разжимались.

– Не будет ничего серьезного, не правда ли? – спросила она. – О, я знаю, прошлая ночь была ужасной, но это не их вина. Они еще не понимают всего. Они так молоды. Я знаю, они выглядят старше в два раза, но ведь это не так много, правда? Они не собирались делать ничего плохого. Они были испуганы, вы бы тоже испугались, если бы толпа подошла к вашему дому, намереваясь его сжечь. И вы были бы правы, защищая себя. Если бы к моему дому пришли, я бы защищалась, как могла, даже с топором.

Бернард в этом не сомневался. Но эта маленькая женщина, выступающая с топором против толпы, как-то не умещалась в его сознании.

– Но они воспользовались ужасными средствами, – напомнил он мягко.

– Я знаю. Но когда вы молоды и напуганы, очень легко быть грубым. Когда я была ребенком, были обиды, которые просто сжигали меня изнутри. Если бы у меня была сила сделать то, что хотелось, это было бы ужасно, уверяю вас.

– К несчастью, – вставил Бернард, – Дети имеют эту силу, и вы должны согласиться, что нельзя разрешить им так ею пользоваться.

– Да, конечно. Но они не будут этого делать, когда станут достаточно взрослыми и поймут все. Я уверена, они не будут. Говорят, их нужно выслать, но вы же не сделаете этого, не правда ли? Они так молоды. Я знаю, они сильные, но они нуждаются в нас. Они не умнее. Они просто испуганы. Они же не были такими раньше. Если они останутся с нами, мы сможем научить их любви и нежности, показать им, что люди не хотят им ничего плохого.

Он посмотрел на нее, ее руки были сжаты, глаза полны слез – молили.

Бернард с сочувствием взглянул на нее, поражаясь этой преданности, которая рассматривает шесть смертей и серьезные увечья, как детскую забаву. Он почти видел в ее глазах обожаемую хрупкую фигуру с золотыми глазами. Она никогда не осудит, не обвинит, не перестанет обожать, никогда не поймет, это была единственная прекрасная вещь в ее жизни.

Его сердце было полно сопереживания. Он смог ей только объяснить, что принимать решение – не в его компетенции, заверил ее, стараясь не подавать ложных надежд, что все сказанное ею будет включено в его рапорт, и затем, мягко простившись, пошел своей дорогой, чувствуя спиной ее взгляд.

Деревня казалась подавленной, когда он по ней шел. Одинокий полицейский был погружен в свои мысли. Урок, полученный от Детей, был усвоен.

Неожиданно Бернард заметил двух Детей, сидевших на скамейке у дороги. Они так сосредоточенно глядели в небо, что не заметили, как он подошел. Бернард остановился, пытаясь понять, куда смотрят Дети, и в тот же момент услышал звук. Он поднял голову, увидел летящую машину: серебристый контур на фоне голубого неба. На высоте около пяти тысяч метров. В тот самый момент, когда Бернард обнаружил его, под ним появились черные точки. Раскрылись пять парашютов, а самолет продолжал лететь вперед.

Он снова посмотрел на Детей в тот момент, когда они обменялись довольными взглядами. Потом взглянул на самолет, на пять точек под белыми куполами. Хоть он слабо видел силуэт самолета, но был уверен, что это легкий бомбардировщик дальнего действия «Кари» с экипажем из пяти человек. Задумчиво он обратил взгляд на Детей, и они заметили его. Втроем они изучали друг друга, пока самолет еще гудел над ними.

– Это была очень дорогая машина, – произнес Бернард. – Кое-кто будет очень недоволен, потеряв ее.

– Это предупреждение. Но, видимо, им придется потерять несколько машин, пока они поверят в это, – сказал Мальчик.

– Возможно, для вас это что-то новенькое, – сказал Бернард. – Вам не нравится, когда над вами пролетают самолёты.

– Точно так, – согласился Мальчик.

Бернард кивнул.

– Понятно, но почему вы всегда выбираете такие суровые предупреждения? Разве вы не могли бы просто повернуть его назад?

– Мы могли заставить его разбиться, – сказала Девочка.

– И мы должны быть благодарны, что вы этого не сделали… Но было бы не менее эффективным вернуть его назад. Зачем нужны такие сильнодействующие методы?

– Это производит большее впечатление. Нам пришлось бы возвращать слишком много самолетов, прежде чем кто-нибудь поверил, что это делаем мы. Но если они будут терять самолет всякий раз, когда будут его посылать, они заметят и это, – сказал Мальчик.

– Понятно. То же подразумевается в событиях той ночи. Если бы вы просто направили толпу обратно, это было бы недостаточным предупреждением, – предположил Бернард.

– А вы считаете, что и это подействовало бы? – спросил Мальчик.

– Все зависит от того, как это было проделано. Без сомнения, никакой необходимости заставлять их избивать друг друга не было, тем более до смерти. Не слишком ли вы усердствуете, вызывая гнев и ненависть?

– И страх тоже, – заметил Мальчик.

– Значит, вы хотите внушать людям страх, но почему?

– Только чтобы заставить вас не приставать к нам. Раньше или позже, но вы постараетесь уничтожить нас, как бы мы себя ни вели. Наше положение будет более твердым, если мы перехватим инициативу.

Мальчик говорил совершенно спокойно, но слова прямо-таки вонзались Бернарду в мозг. Он ведь слушал речь взрослого человека, видя перед собой шестнадцатилетнего парня и не забывая, что тому всего девять лет.

Бернард был ошеломлен подобными несоответствиями. Он едва смог взять себя в руки. Тут же на память ему пришла сцена с констеблем, он ужаснулся сочетанию детской внешности и взрослой ужасающей значимости произносимых слов.

– Ты Эрвин? – спросил Бернард.

– Нет, – ответил Мальчик. – Иногда я Джозеф. Но теперь я просто один из Нас. Не бойтесь. Мы хотим поговорить с вами.

Бернард сел на лавочку рядом с ними и спокойно начал разговор:

– Желание убить вас – самонадеянно. Естественно, если вы будете вести себя так и дальше, мы будем ненавидеть вас и мстить, вернее, мы будем защищаться. Разве вы ненавидите нас столь сильно? Если нет – легче прийти к согласию.

Он посмотрел на Мальчика со слабой надеждой, что следовало говорить мягче, более по-детски. Мальчик же, начав говорить, окончательно разрушил всякую надежду.

– Вы оставляете все на том же уровне. Дело не в ненависти или симпатии. В этом нет разницы. Дело в том, что дискуссией нашего конфликта не разрешить. Между нами стоит биологическая ненависть: вы не можете не позволить себе убивать нас, потому что, в противном случае, с вами будет покончено. Это политическая необходимость, требующая вмешательства высших сфер. Кое-кто из ваших политических Лидеров, знающих о нас, должно быть, раздумывает, а не последовать ли решению, принятому русскими.

– Так вы об этом тоже знаете?

– Да, конечно. Пока Дети в Гежинске оставались живы, нам не надо было заботиться о себе, но когда они умерли – баланс был нарушен. Русские понимали, что мы представляем потенциальную опасность, что биологическая и политическая необходимость совпадают, и они уничтожили нас. Эскимосы сделали то же, но из примитивного инстинкта. Хотя результаты одинаковые. Для вас данный выход более гуманен. Вы верите в идею, что государство служит индивидууму, а значит ваша совесть будет встревожена тем, что мы тоже имеем такие же права. Первый момент страха и испуга прошел. Мы испугались, когда услышали о действиях русских против Детей. Вы могли бы быстро организовать инцидент и здесь, но вы решили, что мы спрятаны. И все будет устроено без хлопот. А теперь люди в госпитале, в Трейне, уже рассказали о нас. Шанс использовать какой-либо несчастный случай прошел. Что же вы собираетесь делать для нашей ликвидации?

– Думаю, наша цивилизованная страна известна своей способностью находить компромиссы. История учит нас быть более терпимыми к меньшинству…

Теперь ответила Девочка:

– Дело не в цивилизованности, – сказала она, – если мы будем существовать, мы будем доминирующим элементом. Разве вы согласитесь быть подавленными? И еще политический вопрос: может ли государство позволить, чтобы в нем развивалась могущественная группа, меньшинство, которое нет сил держать под контролем? Ясно?.. И что же вы сделаете? Мы в безопасности, пока вы говорите об этом. Наиболее примитивные из вас, ваши массы, захотят уничтожить нас. Ваши религиозные деятели будут лицемерно беспокоиться об этической стороне. А потом ваших нерешительных правых, стоящих у власти и неохотно идущих к тому, чтобы применять против нас жесткие меры, сместят, воспользовавшись шансом, ваши политики из левых. Они будут защищать наши права как забытого меньшинства. Их лидеры будут гореть священным негодованием. Они будут требовать права на правосудие, сочувствие и сердечность. Потом кому-то из них придет в голову, что это действительно серьезная проблема, и если они хотят победить, то не лучше ли сменить политику сердечности на холодную войну, и свистопляска доброжелателей сойдет на нет.

– Кажется, вы не слишком высокого мнения о наших политиках, – вставил Бернард.

– Как безопасно существующий преобладающий вид вы можете позволить себе потерять чувство реальности и забавлять себя абстракциями. Пока продолжается эта возня, многим придет в голову, что проблема взаимоотношений с более совершенным видом, чем они сами, не станет проще в будущем. Тогда наступит время практических действий. Но мы показали прошлой ночью, что случится с солдатами, если они будут посланы против нас. Если вы пошлете самолеты, они разобьются. Затем вы додумаетесь до артиллерии или до управляемых ракет, как русские, а на электронику мы действовать не можем. Но если так случится, вы не сможете убить только нас, вам придется убить всех в деревне. Эту ситуацию надо обдумать: какое правительство сможет удержаться после убийства невинных масс? У вас не будет не только партии, которая позволит это… Лидеров могут просто линчевать.

Она остановилась, а Мальчик продолжал:

– Детали могут меняться, но что-то в таком духе будет непременно. Ни вы, ни мы не имеем иных целей, кроме желания выжить. Все мы игрушки жизненной силы. Она сделала вас сильнее в коллективе, но умственно недоразвитыми. Она сделала нас умственно сильными, но слабыми физически и противопоставила вам, наблюдая, что случится. Жестокий спор. Жестокость так же стара, как и мир. Есть некоторый прогресс по этой части: юмор и сочувствие – наиболее важные из человеческих побуждений. Но они не слишком твердо установились в ходе вашей эволюции.

– Он улыбнулся. – Это подтвердит Зеллаби, наш первый учитель, – вставил он, продолжая. – Но, кажется, есть возможность все же отложить битву. И это как раз то, о чем мы хотим с вами поговорить.

– Ну, вот это уже совсем необоснованное ограничение моих передвижений, – говорил Зеллаби Девочке, сидящей на дереве около тропинки. – Вы прекрасно знаете, что я всегда совершаю вечернюю прогулку и возвращаюсь к чаю. Тирания легко становится плохой привычкой, кроме того, у вас заложницей моя жена.

Девочка, казалось, обдумывала сказанное.

– Хорошо, мистер Зеллаби, – согласилась она.

Зеллаби сделал шаг вперед, теперь это получилось у него беспрепятственно, и он перешел через невидимый барьер, который только что останавливал его.

– Спасибо, дорогая, – сказал он, вежливо склонив голову. – Пойдемте, Гейфорд.

Мы прошли в лес, оставив стража тропинки беспечно болтать ногами и наблюдать за окрестностями.

– Больше всего меня занимает аспект взаимоотношений между индивидуумом и коллективом, – начал Зеллаби. – Восприятие у Детей, несомненно, индивидуальное, но ум – коллективный. А как с ощущениями, которые они получают? Если один сосет карамель, остальные тоже получают удовольствие? Кажется, нет, хотя они должны осознавать, что карамель вкусна. Та же проблема встает в том случае, когда я показываю им фильмы или читаю лекции. Теоретически, если двое присутствуют на моей лекции, все остальные получают ту же информацию – именно так они обучаются. Практически же все они посещают мои лекции, когда я выступаю на Ферме. Содержание фильма они смогут передать один другому, но какая-то часть визуальных ощущений теряется. Поэтому смотреть своими собственными глазами для них предпочтительнее. Их с трудом можно разговорить на эту тему, но мне ясно, что индивидуальное впечатление от фильма, как и от карамельки, более удовлетворяет их. Эти размышления наводят на ряд дополнительных вопросов.

– Да, вероятно, – согласился я, – но это второстепенные вопросы… Что касается меня, то самой проблемы достаточно.

– О, – сказал Зеллаби, – не думаю, чтобы в этом был о что-то новое. Наше существование здесь уже поднимает эту проблему.

– Не согласен. Мы выросли здесь, а откуда пришли Дети?

– А вы что, берете теорию как факт, мой дорогой? Очень широко распространено предположение, что мы выросли и развивались здесь из созданий, которые были нашими предками и предками обезьян, их наши археологи называют потерянным звеном. Но нет ни одного более-менее надежного доказательства, что такое создание существовало. И само это «потерянное звено» все опутано потерянными связями. Разве вы можете понять огромное различие между расами, развивающимися от одного звена? Я не смог, как ни старался. Также я не могу понять на более поздних ступенях и корня тех прогрессивных усилий, которые дали толчок к развитию в кочевниках таких четких и определенных черт характера и черт рас. На островах это понятно, но на огромных континентах… На первый взгляд, может иметь место какое-то влияние климата, если не брать в расчет, что монгольские признаки являются неизменными от экватора до Северного полюса. Подумайте также о нескончаемом количестве переходных типов, которые должны были бы существовать, и об огромном количестве останков, которые мы бы обнаруживали. Подумайте о том огромном числе поколений, которое мы должны отсчитать, чтобы свести черных, белых, красных и желтых к одному общему предку, и примите во внимание, что там, где должны быть бесчисленные следы, оставленные миллионами разумных предков, у нас практически ничего нет, кроме пустоты. Мы знаем гораздо больше о возрасте земноводных, чем о возрасте предполагаемого развившегося человека. Уже много лет назад мы имели полное эволюционное древо лошади. Если бы это было возможно для человека, такое древо было бы создано. А что мы имеем? Всего лишь несколько изолированных образцов. Никто не знает, где и как они подходят к эволюционной картине – только предположения, неприемлемые для нас, как и для Детей.

С полчаса я слушал лекцию о неудовлетворительном изучении генеалогии человечества, которую Зеллаби завершил извинением, что не смог изложить эту теорию в пяти-шести предложениях, как намеревался.

– Однако вы уловили суть.

– А что если ваши доводы окажутся просто несостоятельными, что тогда? – спросил я.

– Не знаю. Но я отказываюсь принимать плохую теорию только потому, что нет лучшей. В результате я рассматриваю появление Детей едва ли более непонятным, хотя и шокирующим фактом, чем появление других человеческих рас, которые, очевидно, пришли к существованию уже совершенно сформировавшимися или, по крайней мере, без четкой линии предков.

Такой вывод совсем не свойствен Зеллаби, и я предположил, что у него, наверное, все же есть своя теория.

– Нет, – сказал он скромно и добавил: – Каждый должен размышлять, хотя иногда это бывает и не очень приятно. Для такого рационалиста, как я, просто неприятно думать, что могут быть какие-то силы, вовсе не внешние, которые организуют все здесь. Когда я смотрю на мир, иногда мне кажется, что это какой-то испытательный полигон, такое место, где мы можем давать появляться новым связям, а время от времени и смотреть, как они развиваются. Забавно для Создателя наблюдать его творения оправдывающими себя, не правда ли? Узнавать, получилась ли у него в этот раз удачная модель или не очень, обозревать развитие новых видов и смотреть, какие из них оказались наиболее удачными, чтобы превратить в ад жизнь для других. Вы так не думаете? О, я говорил вам, что такие размышления становятся неприятными.

Я сказал:

– Как мужчина мужчине, Зеллаби, вы не только слишком много говорите, но говорите много чепухи, хотя и пытаетесь оформить ее так, чтобы это вы глядело со смыслом. Очень неудобно для слушателя.

Зеллаби обиделся.

– Мой дорогой друг, я всегда говорю со смыслом. Это мой социальный недостаток. Нужно отличать форму от содержания.

– Я хочу только знать, имеете ли вы какую-то серьезную теорию вместо отмененной теории эволюции?

– Вам не понравилось мое размышление о Творце. Мне оно тоже не нравится. Но, однако, у него есть достоинство: оно не более неправдоподобно и более приемлемо, чем любое религиозное предположение. Когда я говорю «Создатель», я не обязательно имею ввиду индивидуум. Скорее всего группу. Мне кажется, если бы наши собственные биологи и генетики смогли бы получить какой-нибудь отдаленный остров для исследований, они бы с интересом наблюдали экологический инстинкт. Ну, а что такое наша планета, как не остров во Вселенной… Но мои размышления – это далеко не теория.

Мы вышли к дороге на Оннли. Когда приближались к деревне, задумчивая мужская фигура появилась со стороны Фермы и повернула на дорогу перед нами.

Зеллаби окликнул его. Бернард остановился, оторвался от своих мыслей и подождал нас.

– У вас такой вид, будто Торранс не помог, – сказал Зеллаби.

– Я до него не дошел. – заметил Бернард. – Теперь уже нет нужды его беспокоить. Я поговорил с двумя вашими Детками.

– Не с двумя из них, – возразил Зеллаби. – Вы говорили или с Мальчиком, или с Девочкой, или с обоими.

– Хм, – сказал я. – Не скажу, чтобы я завидовал вам в этом деле. И каковы же соображения?

– Возможно, ультиматум – не совсем подходящее слово. Куда лучше звучит «требование». Я сказал Детям, что надежд на то, что кто-то обратит на них внимание, – немного. Они ответили, что только данный способ не влечет за собой неприятностей. Если мне не удастся доставить их послание, а мне ясно, что в одиночку я не смогу этого сделать, тогда кто-нибудь из них будет меня сопровождать.

– Будьте осторожны, не забывайте, что они проделали с констеблем. Почему они не хотят пройтись подобным образом по государственной лестнице до самого верха?

– Это неизбежно, как после зимы – весна, – сказал Зеллаби.

– Но я не ожидал, что все произойдет так быстро. Я думал, пройдет еще несколько лет, пока… Но русские предвосхитили события. Полагаю, все произошло гораздо раньше, чем ожидали и Дети. Они отлично понимают, что к активным действиям еще не готовы. Вот почему они хотят где-нибудь укрыться и без неприятностей достичь зрелого возраста. Нам следует сделать выбор: с одной стороны, долг нашей цивилизации и культуры – ликвидировать Детей, так как ясно, что в лучшем случае они будут просто доминировать и их культура подавит нашу. Но, с другой стороны, именно наша культура привила нам неприятие ликвидации невооруженных меньшинств. Но есть еще один путь – дать Детям возможность сдвинуть проблему на сообщество, еще менее образованное и оборудованное, – форма уклонения, потеря смелости; остается с гордостью вспомнить уэллсовских марсиан – с ними хоть все было ясно и понятно, решение не имело моральной подоплеки.

В молчании мы слушали его. Мне хотелось что-то вставить, но Бернард сказал:

– Хорошо, принимаю вашу поправку. Когда я говорил с Детьми, то почувствовал в их разговорном стиле явное влияние Зеллаби.

Зеллаби это явно польстило:

– Если даже вы считаете нас львом или ягненком, наши отношения всегда будут хорошими. Приятно иметь какое-то интеллектуальное влияние, – сказал он. – Как же вы поговорили?

– Не думаю, что именно мы «поговорили», – сказал Бернард. – Я был информирован, прослушал лекцию и получил инструкции. И в конце концов мне было поручено передать ультиматум.

– В самом деле? И кому? – спросил Зеллаби.

– Я не совсем уверен. Но думаю, кому-нибудь, кто по своему положению снабдит их воздушным транспортом.

Зеллаби поднял брови.

– Куда?

– Они не сказали. Куда-нибудь, где их не будут беспокоить.

Бернард кратко передал разговор.

– В общем, все сводится к тому, – суммировал он, – что их присутствие здесь является вызовом властям, от которого нельзя до бесконечности уклоняться. Их нельзя не брать во внимание, но любое правительство, которое попытается иметь с ними дело, навлечет на себя огромные политические неприятности, если это предприятие будет безуспешным.

– Естественно, – проворчал Зеллаби. – Их настоятельная забота – выжить, чтобы потом, при случае, доминировать.

– Поэтому в интересах обеих партий снабдить их средствами, чтобы они уехали.

– Это значит – подыграть Детям, – вставил Зеллаби и погрузился в размышления.

– Рискованно, с их точки зрения я имею в виду, улетать на одном самолете.

– О, они об этом тоже думают. Они берут во внимание массу деталей. Они все продумали и рассчитывают на несколько самолетов.

– В данной ситуации, когда каждое решение кажется аморальным, остается единственная возможность: действовать на благо большинства. Поэтому от Детей следует как можно скорей избавиться. Жаль, что я должен признать обоснованность подобного решения. За девять лет я успел полюбить их. И чтобы вам ни говорила моя жена, я лично думаю, что сдружился с ними максимально, насколько возможно.

Некоторое время он молчал.

– Единственно правильное решение, – повторил Зеллаби.

– Но, конечно, наши власти не способны это сделать, чему я, вообще-то, рад, потому что не представляю, как это можно воплотить в жизнь, не подвергая разрушению всю деревню.

Он остановился и бросил взгляд на Мидвич, лежащий под лучами солнца.

– Я стар и не протяну долго, но у меня молодая жена и маленький сын, и мне нравится думать о том, что они будут жить еще долго. Нет, конечно же, власти будут настаивать, но если Дети захотят уйти, они уйдут. Гуманизм пересилит биологическую необходимость. Так что дьявольский День будет лишь отложен, но вот на какой срок?

После чашки чая Бернард встал и начал прощаться с Зеллаби.

– Большего мне уже не узнать, – сказал он. – Чем скорее я представлю требования Детей властям, тем скорее дело тронется с места. У меня не осталось сомнений, и лично я постараюсь убрать Детей за пределы страны, и как можно скорее. Я многое повидал на своем веку, но не встречался с более ужасным зрелищем – обезличиванием констебля. Конечно, я буду держать вас в курсе дел.

Он посмотрел на меня.

– Едешь со мной, Ричард?

Я колебался. Джанет все еще была в Шотландии и не должна была вернуться раньше, чем через два дня. Для моего присутствия в Лондоне не было никакой необходимости, а проблема Детей в Мидвиче была более интересна.

Анжела заметила мои сомнения.

– Оставайтесь, если хотите, – сказала она. – Особенно теперь мы будем рады компании.

Я понял, что она имеет в виду, и согласился.

– В любом случае, – добавил я Бернарду, – мы даже не знаем, сколько человек Дети собираются выпустить. Если бы я попробовал уехать с тобой, возможно, выяснилось бы, что они бы меня еще и не выпустили.

– О! Да, этот смехотворный запрет, – сказал Зеллаби. – Нужно серьезно поговорить с ними об этом. Совершенно абсурдная мера в их положении.

Мы проводили Бернарда до двери и посмотрели, как он спускается к шоссе.

– Да, игра для Детей… – снова сказал Зеллаби, когда машина завернула за угол. – И уладить потом, позже?.. – Он слегка пожал плечами.

– Дорогая, – сказал Зеллаби за завтраком, глядя через стол на свою жену, – если тебе случится поехать сегодня в Трейн, захвати там одну большую коробку карамелек.

Анжела переключила свое внимание на мужа.

– Дорогой, – сказала она без раздражения, – во-первых, если ты припомнишь вчерашний день, то поймешь, что о поездке в Трейн не может быть и речи. Во-вторых, у меня нет желания снабжать Детей конфетами. В-третьих, если это означает, что ты собираешься сегодня на Ферме показывать свои фильмы, то я категорически против.

– Запрет снят. Я сказал им прошлым вечером, что это глупо. Никто из заложников просто не покинет деревню, тем более ни мисс Ламб, ни мисс Огл. И потом, я сказал, что отменю свои лекции, если половина из них будет околачиваться на дорогах и тропинках.

– И они так сразу и согласились?

– Конечно, они же не глупы, ты знаешь. Они прислушиваются к разумным советам.

– О, неужели? После того, что мы пережили!..

– Но так оно и есть, – возразил Зеллаби. – Когда они возбуждены или испуганы, они делают глупости, но разве мы не делаем их? А так как все они молоды, они перебирают, но разве так же не поступают все в молодости? Конечно, они нервничают и расстраиваются, ну, а мы бы не нервничали, если бы над нашими головами висело то, что случилось в Гежинске?

– Гордон, – сказала его жена. – Я тебя не понимаю. Дети должны ответить за шесть погубленных жизней. Они УБИЛИ шестерых, которых мы все хорошо знали, а многим нанесли серьезные увечья. В любое время то же может произойти и с нами. И ты можешь это оправдать?

– Конечно, нет, дорогая. Я объясняю, что когда они возбуждены, они так же, как и мы, способны совершать ошибки. Однако для того, чтобы жить самим, они должны уничтожить нас, и из-за этого они нервничают, совершают одну ошибку за другой, думая, что их время уже пришло.

– Значит, мы должны спокойно сказать им: «Мы считаем, что вам пришлось убить шесть человек. Давайте забудем о них».

– Что ты предлагаешь? Выступить против них?

– Конечно, нет. Но если законом запрещено прикасаться к ним, я не понимаю, какой толк в подобном законе. Если он не способен подтвердить то, что всем и так понятно, мы уже не должны делать вид, будто ничего не случилось. Существуют и социальные меры воздействия.

– Они показали, что их сила предпочтительнее наших так называемых «социальных акций».

– Гордон, я не понимаю тебя, – торопливо проговорила Анжела. – У нас одинаковые взгляды, но теперь, кажется, я теряю в тебе союзника. Прогнозирование в данный момент равнозначно негласному прощению и поощрению.

– Мы смотрим на данный вопрос по-разному: ты судишь по законам общества и определяешь происходящее как элементарную борьбу за существование.

Последнюю фразу Зеллаби произнес как-то непривычно странно, голосом совсем другого человека.

– Мудрая овца не гневит льва, – продолжал он. – Она отдает себя в его лапы, надеясь на лучшее. Дети любят карамельки и будут терпеливо ждать их.

Его глаза встретились с глазами Анжелы. Растерянность и боль исчезли с ее лица, уступив место доверию. Меня эта сцена даже смутила. Зеллаби повернулся ко мне.

– Дорогой друг! У меня сегодня будет много дел. Возможно, вы захотите отпраздновать поднятие нашего шлагбаума? Поезжайте в Трейн с Анжелой.

Незадолго перед вторым завтраком мы возвратились в Киль Мейн. Зеллаби сидел в кресле на веранде. Он не слышал моих шагов, и, увидев его лицо, я был поражен переменой, происшедшей в нем. За завтраком он выглядел помолодевшим и сильным, а сейчас передо мной сидел старый, уставший, больной человек. Легкий ветерок шевелил его волосы, подчеркивая худое лицо, взгляд, устремленный вдаль.

Половицы заскрипели, Зеллаби встрепенулся. Лицо его оживилось, оно вновь принадлежало именно тому Зеллаби, которого я хорошо знал. Я сел в кресло рядом с ним, поставив на пол большую банку карамелек. Зеллаби внимательно посмотрел на нее.

– Они их очень любят, ведь они просто дети.

– Послушайте, – обратился я к нему. – Мне не хочется быть слишком назойливым. Но не думаете ли вы, что неразумно идти туда сегодня вечером. В конце концов время вспять не повернуть. Они не могут не предполагать, что против них будут предприняты меры. Их ультиматум сразу же принят не будет, если будет принят вообще. Вы сказали, что они нервничают и сейчас, оставаясь при этом крайне опасными.

– Только не для меня, мой дорогой. Я стал их учителем еще до того, как власти приложили к ним руки. И я продолжаю их учить. Я не могу сказать, что понимаю их, но думаю, что знаю о них больше, чем кто-либо другой. И главное – они мне доверяют…

Он замолчал, откинувшись в кресле.

– Доверяют… – начал он, но в этот момент в комнату вошла Анжела с подносом в руках, ка котором стояла бутылка вишневой настойки и стаканы. Зеллаби тут же принялся расспрашивать ее о том, что говорят о нас в Трейне.

За ленчем он был более молчалив, чем обычно, сразу же после него вышел из кабинета. Чуть позже я увидел его идущим к шоссе – направление его ежедневной прогулки, но он не пригласил меня с собой, поэтому я развалился в кресле. Он вернулся к чаю, за которым посоветовал мне как следует поесть, так как из-за лекции ужин будет перенесен.

Анжела без особой надежды вставила:

– Дорогой, ты не думаешь… Я имею в виду, они уже видели твои фильмы. Я знаю, что ты показывал этот фильм два раза, по крайней мере. Не мог бы ты отложить его и найти новый?..

– Дорогая, это очень хороший фильм. Его можно смотреть больше чем два раза, – объяснил Зеллаби немного обиженно. – Кроме того, я не говорю два раза одно и то же: об островах Греции всегда найдется что сказать.

В половине седьмого мы начал и загружать его вещи в машину. Оказалось, что их очень много. Бесчисленные коробки с проектором усилителем, громкоговорителем, коробка с фильмом, магнитофон. Все очень тяжелое. Когда все сложили, показалось, что он уезжает не на вечернюю лекцию, а в длительное путешествие. Сам Зеллаби крутился вокруг, проверяя, пересчитывая. Добавил банку карамелек и, наконец, довольный повернулся к Анжеле.