Текст книги "Золотоглазые"

Автор книги: Джон Уиндем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 55 страниц)

Мэри нерешительно посмотрела на меня. Теперь она пожала плечами, но тут же нашлась. Глядя куда-то поверх его головы, она заговорила, и я узнал старый прием времен Пифа.

– Чокки, – ласково, но твердо сказала она, – пожалуйста, дайте ему отдохнуть. Ему нехорошо, Чокки, он должен поспать. Я вас очень прошу, не трогайте его сейчас. Если завтра ему станет лучше, вы приходите.

– Видишь? – сказал Мэтью. – Ты должен уйти, Чокки, а то мне будет хуже. – Он прислушался, а потом решительно ответил: – Да.

Кажется, игра удалась. Даже точно – удалась. Он лег и явно успокоился.

– Ушла, – сказал он.

– Вот и ладно, – сказала Мэри. – Теперь полежи тихо.

Он послушался, устроился поудобней и затих. Почти сразу глаза его закрылись, и через несколько минут он заснул. Мы с Мэри поглядели друг на друга. Мэри укрыла его получше и приспособила поближе звонок. Мы на цыпочках пошли к двери, погасили свет и спустились вниз.

– Ну, – сказал я, – что нам со всем этим делать?

– Как странно, правда? – сказала Мэри. – Господи, милый, в нашей семье поселился еще один Пиф!

Я налил нам обоим ликеру, протянул Мэри рюмку и поднял свою.

– Будем надеяться, этот окажется полегче, – я поставил рюмку и посмотрел на нее. – Знаешь, тут что-то не то. Я тебе уже говорил. Пифов выдумывают маленькие девочки. Но чтобы парень одиннадцати лет… Так не бывает. Надо бы кого-нибудь спросить…

Мэри кивнула.

– Да, – сказала она. – А самое странное – вот что. Он как будто сам не знает, какого Чокки рода. Дети всегда знают точно, «он» или «она». Это очень важно для них.

– Это и для взрослых важно, – ответил я, – но я тебя понимаю. Ты права. Да, очень странно… Все тут странно.

Наутро температура у Мэтью упала. Он быстро выздоровел. Очевидно, оправился и его друг и простил, что его на время выгнали.

Чокки перестал быть тайной – по-моему, тут очень помогло то, что ни я, ни Мэри не проявили недоверия; и Мэтью нам кое-что поведал.

Начнем с того, что Чокки был (или была) много лучше Пифа. Он (а) не занимал (а) пустых стульев и не чувствовал (а) себя плохо в кафе. Вообще, у Чокки явно не было тела. Он (а) как бы только присутствовал (а), а слышал его (ее) один Мэтью, и то не всегда. Бывали дни, когда Мэтью совсем о нем (о ней) забывал. В отличие от Пифа Чокки не совался (лась) повсюду и не просился (лась) в уборную во время проповеди. Из двух невидимок я предпочитал Чокки.

Мэри была не столь уверена в своем выборе.

– Как ты думаешь, – спросила она однажды вечером, поглядывая искоса на петли своего вязания, – правы ли мы, что ему подыгрываем? Ты не хочешь разрушить то, что создано его воображением и так далее, но пойми, никто ведь не знает, где тут остановиться. Получается какой-то замкнутый круг. Если каждый будет притворяться, что верит во всякую чушь, как же дети научатся отличать правду от вымысла?

– Осторожней! – сказал я. – Ты коснулась опасной темы. Это во многом зависит от того, сколько народу верит в вымысел.

Она не приняла шутливого тона и продолжала.

– Грустно будет, если мы потом обнаружим, что эту фантазию надо было не укреплять, а развенчивать. Может, спросить психиатра? Он хоть скажет, нормально это или нет.

– Я бы не стал раздувать из этого историю, – возразил я. – Лучше оставить все как есть. Пиф исчез сам по себе, и вреда от него не было.

– Я не хочу посылать Мэтью к доктору. Я думала сама пойти посоветоваться, нормально это или нет. Мне будет легче, когда я узнаю.

– Если хочешь, я займусь расспросами, – сказал я. – Но, по-моему, это несерьезно. Вроде книг, понимаешь? Мы читаем книгу, а дети ее выдумывают, живут ею. Меня другое волнует; возраст у него не тот. Наверное, скоро это кончится. А не кончится – спросим врача.

Признаюсь, я говорил не слишком искренне. Кое-какие вопросы Мэтью меня здорово озадачил и – они были вроде бы «не его», а главное – теперь, когда мы признали Чокки, он и не пытался выдать их за свои. Он часто начинал так: «Чокки не знает…», «Чокки хочет знать…», «Чокки говорит, ей интересно…».

Я отвечал, хотя мне казалось, что Мэтью ведет себя очень уж по-детски. Еще больше меня беспокоило, что он упорно считает себя посредником, переводчиком.

Во всяком случае, я решил выяснить хотя бы одно.

– Вот что, – сказал я, – не могу понять, какого Чокки пола. «Он» это или «она»? А то мне очень трудно отвечать тебе.

Мэтью не спорил.

– Да, нелегко, – сказал он. – Я тоже так думал и спросил, но Чокки не знает.

– Вон оно что! – сказал я. – Странно. Обычно это знает всякий.

Мэтью не спорил и тут.

– Понимаешь, Чокки не такой, – серьезно поведал он. – Я объяснил все как есть, а он не понял. Это очень редко бывает – по-моему, он ведь очень умный. Он сказал, что у нас все нелепо, и спросил, почему мы так устроились. А я не знаю. И никто не знает, я спрашивал. И ты не знаешь, папа?

– М-м-м… Как тебе сказать… Не совсем… – признался я. – Так уж оно есть… Природа такая…

Он кивнул.

– И я то же самое сказал – ну, примерно то же самое. Наверное, я плохо объяснил, потому что он говорит – если это на самом деле так глупо, все-таки должно быть какое-то объяснение. – Он помолчал немного, и, когда начал снова, в голосе его трогательно сочетались обида и сожаление: – У него выходит, что все самое обыкновенное глупо. Мне даже немножко надоело. Например, он животных ругает. Не пойму, за что – разве они виноваты, что у них не очень много ума?

Мы поговорили еще. Я не скрывал заинтересованности, но не хотел быть навязчивым. По истории с Пифом я помнил, что лучше не слишком давить на воображение. То, что я узнал на этот раз, уменьшило мое расположение к Чокки. Он (или она) не отличался(лась) покладистостью. Кроме того, очень уж серьезны были эти разговоры. Вспоминая нашу беседу, я понял: Мэтью даже и не помышлял, что Чокки менее реален, чем мы, и тоже начал склоняться к тому, что надо побывать у психиатра…

Одно мы, во всяком случае, выяснили, – в каком роде употреблять связанные с Чокки слова. Мэтью объяснил так:

– Чокки говорит совсем как мальчик, но, понимаешь, не о том, о чем мальчики разговаривают. А иногда он бывает такой вредный, как старшие сестры… Ты понимаешь?

Я сказал, что понимаю, и, поговорив еще немного, мы решили, что лучше все-таки отнести Чокки к мужскому роду.

Когда я рассказывал Мэри об этом разговоре, она задумчиво смотрела на меня.

– Все же как-то яснее, когда это «он», а не «оно», – объяснял я. – Легче его представить, и общаться легче, чем с каким-то бестелесным, расплывчатым существом. Мэтью кажется, что Чокки не очень похож на его приятелей…

– Вы решили, что Чокки – «он», потому что так вам легче с ним общаться, – сказала Мэри.

– Ну, знаешь, такой чепухи… – начал я, но махнул рукой. По ее отсутствующему взгляду я понял, что зря потрачу время. Она помолчала, подумала и медленно заговорила.

– Если это у него не пройдет, мы недели через две почувствуем, что и мораль, и медицина, и общество требуют от нас каких-то действий.

– Я бы держал его подальше от психиатров, – сказал я, – Когда ребенок знает, что он – «интересный случай», возникает куча новых бед.

Она помолчала – наверное, перебирала в уме знакомых детей. Потом кивнула. И мы решили посмотреть, что будет дальше.

Однако все вышло не так, как мы думали.

– Тише! – заорал я, – тише вы, оба!

Мэтью удивленно воззрился на меня, Полли – тоже. Потом и Мэтью, и Полли повернулись к матери. Мэри изо всех сил сохраняла безучастный вид. Губы ее чуть-чуть поджались, и, не говоря ни слова, она покачала головой. Мэтью молча доел пудинг, встал и вышел; от обиды он держался очень прямо. Полли прожевала последний кусок и громко всхлипнула. Я не растрогался.

– Чего ты плачешь? – спросил я. – Сама начала.

– Иди-ка сюда, – сказала Мэри, вынула платок, вытерла ей мокрые щеки и поцеловала. – Ну, вот. Понимаешь, папа не хотел тебя обидеть. Он тысячу раз говорил, чтобы ты не задирала Мэтью. Особенно за столом. Говорил ведь, а?

Полли засопела. Она смотрела вниз и крутила пуговицу.

– Нет, правда, – сказала Мэри, – не ссорься ты с ним. Он же с тобой не ссорится. Когда вы ругаетесь, нам очень худо, да и тебе не сладко. Ну, попробуй, всем лучше будет.

Полли оторвала взгляд от пуговицы.

– Я пробую, мама! – заревела она. – Ничего не выходит.

Мэри дала ей платок.

– А ты еще попробуй, хорошо? – сказала она.

Полли постояла тихо, кинулась к выходу и выбежала, хлопнув дверью.

Я встал и закрыл дверь.

– Мне очень жаль, – сказал я, возвращаясь. – Мне даже стыдно, но сама посуди… За две недели мы ни разу не пообедали без скандала. И всегда начинает Полли. Она его мучает и пилит, пока не доведет. Прямо не знаю, что это с ней – они всегда так ладили…

– Да, ладили, – кивнула Мэри. – До недавних пор.

– Новый этап? – предположил я. – У детей все какие-то этапы. Пока они через это перевалят, совсем измотаешься. Каждый этап плох на свой лад.

– Может, и так, – задумчиво сказала Мэри. – Только… У детей такого не бывает.

Удивившись ее интонации, я взглянул на нее. Она спросила.

– Разве ты не видишь, что ее мучает?

Я тупо глядел на нее. Она объяснила:

– Самая обычная ревность. Хотя… для того, кто ревнует, ревность всегда необычна.

– Ревнует? – переспросил я.

– Да, ревнует.

– К кому же? К чему? Не понимаю!

– Чего ж тут не понять? К Чокки, ясное дело.

Я воззрился на нее.

– Какой бред! Чокки просто… ну, не знаю, кто он такой… то есть – она… оно… Его нет, просто нету.

– Что с того? Для Мэтью он есть – значит, есть и для Полли. Ты сам сказал, что они всегда ладили. Полли восхищается Мэтью. Он все ей говорил, она ему помогала и очень этим гордилась. А теперь у него новый друг. Она не нужна. Как тут не взревнуешь?

Я растерялся.

– Вот теперь ты говоришь так, словно Чокки на самом деле есть.

Мэри взяла сигарету.

– Что значит – «есть»? Бесы и ведьмы есть для тех, кто в них верит. И бог тоже. Для тех, кто живет верой, неважно, что есть, чего нет. Вот я и думаю – правы ли мы? Мы ему подыгрываем, он все больше верит, Чокки все больше есть… Теперь и для Полли он есть – она ведь к нему ревнует. Это уже не игра… Знаешь, мне это не нравится. Надо бы посоветоваться…

Я понял, что на сей раз она говорит серьезно.

– Ладно, – сказал я, – может быть… – Но тут раздался звонок.

Я открыл дверь и увидел человека, которого, несомненно, знал, но никак не мог припомнить. Я уж было подумал, что он связан с родительским комитетом, как тот представился сам.

– Здравствуйте, мистер Гор. Вы, наверное, меня не помните. Моя фамилия Тримбл, я преподаю математику вашему Мэтью.

Коша мы вошли в гостиную, Мэри его узнала.

– Здравствуйте, мистер Тримбл. Мэтью наверху, готовит уроки. Позвать его?

– Нет, миссис Гор. Я хотел видеть именно вас. Конечно, из-за него.

Я предложил ему сесть и вынул бутылку виски. Он не возражал.

– Вы чем-то недовольны, да? – спросил я.

– Что вы, что вы! – поспешил заверить он. – Совсем нет. Надеюсь ничего, что я зашел? Я не по делу, скорей из любопытства. – Он снова помолчал, глядя то на меня, то на Мэри. – Это вы математик, да? – спросил он меня.

Я покачал головой.

– Не пошел дальше арифметики.

– Значит, вы, миссис Гор? – спросил он.

Теперь головой покачала она.

– Что вы, мистер Тримбл! Я и арифметики-то не знаю.

Тримбл удивился, даже как будто огорчился.

– Странно, – сказал он, – а я думал… Может, у вас есть такой родственник или друг?..

Головой покачали мы оба. Мистер Тримбл удивился еще больше.

– Странно… – повторил он. – Кто-нибудь ему да помогал… верней, подавал мысли… как бы тут сказать… – он заторопился. – Я всей душой за новые мысли! Но, понимаете, две системы сразу – это скорей собьет ребенка, запутает… Скажу откровенно, ваш Мэтью не из вундеркиндов. До недавних пор он учился как все – ну, чуть лучше. А теперь… Как будто его кто подталкивает, дает материал, но слишком сложный… – Он снова помолчал и прибавил смущенно. – Для математического гения это бы ничего… он бы даже удовольствие получал… а для вашего Мэтью трудновато. Он сбивается, отстает.

– Я тоже буду с вами откровенным, – отвечал я. – Ничего не понимаю. Он что, рвется вперед, перепрыгивает через ступеньки?

– Нет, нет! Тут просто столкнулись разные системы… Hy, словно думаешь на двух языках сразу. Сперва я не понимал, в чем дело, а потом нашел обрывки черновика… Вот, взгляните.

Он склонился над бумагой и писал не меньше получаса. Мы явно разочаровали его, но кое-что я понял и перестал удивляться путанице в голове у Мэтью.

Тримбл касался недоступных мне областей математики, и я простился с ним не без облегчения. Однако нас тронуло, что он ради Мэтью тратит собственное время, и мы обещали разобраться в этой истории.

– Прямо не пойму, кто бы это мог быть, – сказала Мэри, когда мы вернулись в гостиную. – Вроде бы он мало кого видит…

– Наверное, у них в школе есть вундеркинд, – предположил я. – Заинтересовал его вещами, которые ему еще не осилить. Правда, я никого такого не припомню. Ну, да ладно – попробую доискаться, в чем тут дело.

Я отложил это до субботы. Когда Мэри убрала со стола и увела Полли, мы с Мэтью вышли на веранду. Я вынул карандаш и нацарапал на полях газеты:

Д Н Д Д Н Н Д Д

– Что это? – спросил я.

– Сто семьдесят девять, – сказал Мэтью.

– Почему бы просто не написать 179? – сказал я.

Мэтью объяснил мне двоичную систему – примерно как Тримбл.

– Что же это, легче, по-твоему? – спросил я.

– Не всегда, – сказал Мэтью, – делить трудно.

– Зачем же идти кружным путем? Разве по-обычному не проще?

– Понимаешь, так ведет счет Чокки. Он не умеет по-нашему. Он говорит, очень глупо возиться с десятью дурацкими цифрами потому, что у нас десять пальцев на руке. Тут и двух пальцев хватит.

Я смотрел на бумажку и думал, как быть. Значит, Чокки… Мог бы и сам догадаться.

– Что ж, когда Чокки считает, он таки говорит Д и Н?

– Ну, вроде того… Не совсем… Это я их зову Д и Н – вместо «да» и «нет», чтоб легче было.

Я раздумывал, как справиться с новым вторжением Чокки; надо полагать, вид у меня был растерянный – и Мэтью снова стал терпеливо объяснять.

– Понимаешь, папа, сто – это ДЦННДНН. Начинай справа. 1—нет, 2—нет, 4 – да, 8 – нет, 16 – нет, 32—да, 64—да. Сложи все Д, получишь сотню. Так все числа можно написать.

Я кивнул.

– Ясно, Мэтью. А теперь вот что скажи – как ты это узнал?

– Я же говорил, папа! Так Чокки считает.

Мне снова захотелось усомниться в существовании Чокки, но я рассудительно сказал:

– Ну, а он откуда взял? Вычитал где-нибудь?

– Не знаю, папа. Кто-нибудь его научил, – неуверенно отвечал Мэтью.

Я вспомнил кое-какие математические загадки, которые задал мне Тримбл, выложил Мэтью и не удивился, что для Чокки и это – дело привычное. Вдруг Мэтью как-то встряхнулся и пристально взглянул на меня.

– Папа, ты ведь не думаешь, что я сумасшедший?

Я смутился; мне казалось, что я сумел это скрыть.

– Ну что ты! Кто тебе это сказал?

– Колин.

– Ты не говорил ему про Чокки?

– Нет! Я никому не говорил, только тебе и маме… И Полли, – печально прибавил он.

– Молодец, – похвалил я его. – Я бы тоже никому не сказал. А что же Колин?

– Я его спросил, может, он слышал – есть люди, у которых внутри кто-то разговаривает? – серьезно объяснил Мэтью. – А он говорит, не слышал, это первый признак у сумасшедших, Этих, которые слушают голоса, сажают в сумасшедший дом или жгут, как Жанну д’Арк. Ну, я и хотел узнать…

– А, вон оно что! – сказал я уверенным тоном, который не соответствовал моим чувствам. – Это совсем другое дело. – Я лихорадочно и тщетно искал мало-мальски убедительную разницу. – Он имел в виду голоса, которые пророчат или, скажем, подбивают людей на всякие глупости. Те голоса ни о чем не спрашивают и не учат бинарной системе. Наверное, он читал про такие голоса, а тебя не совсем понял. Ты не беспокойся, не стоит.

Кажется, я говорил убедительней, чем думал. Мэтью радостно кивнул.

– Я бы очень не хотел сойти с ума, – сказал он. – Понимаешь, я совсем не сумасшедший.

Мэри я рассказал только о первой части нашей беседы – я чувствовал, что вторая ничего не даст, а ее растревожит.

– Все сложней и сложней, – говорил я. – Считается, что дети часто делают открытия, но они им рады, они гордятся собой. Что-то тут не то… Зачем приписывать другому свои успехи? В этом есть что-то ненормальное. А все-таки его интересы стали шире. Он теперь больше замечает. И, потом, у него появилась какая-то ответственность. Тут вот что важно: может ли повредить такой кружной подход? Этот твой Тримбл вроде бы не очень доволен?

– Ах, да! – перебила меня Мэри. – Я получила записку от мисс Тоуч, их географички. Я не все поняла, но в общем она благодарит нас за то, что мы поощряем интерес к ее предмету, и тактично намекает, что слишком подталкивать его не надо.

– Опять Чокки? – спросил я.

– Не знаю. Боюсь, Мэтью задавал ей такие же странные вопросы, как мне – где Земля и все в этом роде.

Я подумал.

– Может, изменим тактику? – предложил я. – Перейдем в наступление?

– Нет, – сказала Мэри. – Чокки спрячется. То есть Мэтью перестанет нам доверять и замолчит, а это ведь хуже.

Я потер лоб.

– Трудно это все… И поощрять глупо, и мешать… что же нам делать?

Во вторник мы все еще думали и гадали, как нам быть.

В тот день по пути домой я забрал новую машину – автомобиль с прицепом, о котором я давно мечтал. Прицеп был большой, просторный, и багажник немалый. Мы все уселись в машину и проехались немножко для пробы. Машина меня хорошо слушалась, и я понял, что привяжусь к ней. Мои были просто в восторге и, подъезжая к дому, решили держать теперь голову выше. Потом я оставил машину у гаража (мы собирались с Мэри в гости) и прошел к себе, с тем чтобы написать до ужина письмо.

Примерно через четверть часа я услышал громкий голос Мэтью. Слов я не разобрал, но понял, что он с кем-то сердито спорит. Выглянув в окно, я увидел, что прохожие останавливаются и не без удовольствия смотрят через забор. Я пошел разобраться, что к чему. Мэтью, весь красный, стоял неподалеку от машины и что-то кричал. Я направился туда.

– Что случилось, Мэтью? – спросил я.

Он обернулся. Сердитые детские слезы текли по его красным щекам. Пытаясь что-то выговорить, он схватил мою руку обеими руками. Я посмотрел на машину, подозревая, что все дело в ней. Она была вроде бы в порядке. Тогда я увел Мэтью подальше от зрителей, сел в кресло на веранде и посадил его к себе на колени. Еще никогда в жизни я не видел его в таком состоянии. Он трясся от гнева, задыхался, плакал. Я обнял его.

– Ну, ну, старина! Успокойся! – говорил я.

Мало-помалу он затих и стал дышать чуть ровнее. Наконец, он глубоко вздохнул. Я дал ему платок.

– Прости меня, папа, – сказал он сквозь платок, громко сопя.

– Да ладно. Не торопись.

Он опустил платок и сжал его в кулаке; дышал он еще тяжело. Потом поплакал снова, но уже иначе. Снова утерся, снова вздохнул и стал приходить в себя.

– Прости меня, папа, – повторил он. – Кажется, прошло.

– Молодец, – отвечал я, – кто же тебя обидел?

Он ответил не сразу.

– Машина…

Я удивился.

– Машина? Господи помилуй! Она как будто в порядке. Что она тебе сделала?

– Ну, не сама машина, – пояснил Мэтью. – Она очень хорошая, я думал – она прямо люкс, и Чокки понравится. Я ее показал и стал объяснять, как и что.

– А ему не понравилась? – догадался я.

Что-то екнуло у Мэтью в горле, но он взял себя в руки и твердо продолжал:

– Он сказал, она дурацкая… и страшная… и нелепая. Он… над ней смеялся!

Воспоминание об этой чудовищной несправедливости снова вывело его из себя, но он победит свой гнев. Я всерьез обеспокоился. Мне совсем не понравилось, что мнимое существо вызвало такую истерику. Я пожалел, что мало знаю о симптомах шизофрении. Ясно было одно: развенчивать Чокки – не время, а сказать что-то надо.

– Что ж в ней смешного? – спросил я.

Мэтью засопел, помолчал и снова засопел.

– Да все! – мрачно сказал он. – Мотор дурацкий, и устарел, и неэкономно… и вообще – глупо. Что за машина, если ей нужны тормоза! Должна сама останавливаться. И почему нужны рессоры – потому что едешь по земле на колесах, а на них еще какие-то сосиски? Я говорю, машины все такие, а наша – новая и очень хорошая. А он говорит, чепуха, наша машина дурацкая, и опасная, и только дурак может выдумать такую громыхалку, и дурак на ней поедет. А потом… я не все помню, я очень рассердился И плевать мне на этого Чокки! Наша машина – первый класс.

Тяжелый случай… Сердился он искренне; было ясно, что мальчик перенес настоящую яростную схватку. Я больше не сомневался, что надо посоветоваться с психиатром, а то сделаешь неверный шаг. Однако я не сдался.

– Какой же должна быть машина, по его мнению? – спросил я.

– Вот и я так спросил! – сказал Мэтью. – А он говорит – там, у них, машины без колес. Они едут немножко над землей и совсем бесшумно. Он сказал, для наших машин нужны дороги, и скоро все они друг друга передавят. А хорошие машины просто не могут врезаться друг в друга.

– Да, это было бы неплохо, если удастся сделать, – согласился я. – Только где это – «у них»?

Мэтью нахмурился.

– Мы никак не разберемся. Понимаешь, когда не известно, где все остальное, не поймешь, где ты сам.

– Ты хочешь сказать, у вас нет точки отсчета? – предположил я.

– Да, наверное, так, – неуверенно отвечал Мэтью. – Я думаю, он живет очень далеко. Там все другое.

Я хмыкнул и пошел другим путем.

– А сколько ему лет?

– Да хватает, – сказал Мэтью. – У них там другое время. Мы подсчитали, что по-нашему ему лет двадцать. Только он говорит, что проживет века два, так что двадцать – это еще немного. Он считает, что очень глупо жить лет по семьдесят.

– Он многое считает глупым, – заметил я.

Мэтью пылко закивал.

– Ой, много! – согласился он – Чуть не все.

– Прискорбно, – сказал я.

– Иногда надоедает, – признал он.

Тут Мэри позвала нас ужинать.

Я совершенно не знал, что делать. По-видимому, у Мэтью хватило осторожности, и он не рассказал приятелям про Чокки. Наверное, он решил поделиться с Полли новым другом – и зря. Но говорить ему с кем-то надо, а после истории с машиной надо было и выплакаться, для чего я очень подходил.

Когда я рассказал Мэри про машину, она предложила спросить нашего домашнего врача, к кому же нам обратиться. Я был против. Эйкот – приличный лекарь, но мне казалось, что для этого дела у него кишка тонка. И потом Мэтью его не любил и ему бы не доверился. Скорей, он обиделся бы, что мы его выдали, и замкнулся бы в себе.

Мэри подумала и согласилась со мной.

– А все-таки, – сказала она, – дело зашло так далеко, что пускать на самотек уже нельзя. Надо что-то делать. К случайному психиатру не будешь обращаться. Нужен хороший, подходящий, чтоб кто-нибудь его знал…

– Кажется, я знаю, – сказал я. – Алан недавно вспоминал одного нашего парня из Кембриджа, некоего Лендиса. Рой Лендис, Алан с ним дружил, и сейчас они видятся. Этот Лендис как раз занялся психиатрией. Он бы нам подсказал, с кем посоветоваться. А может, это по его специальности. Попробуем, а?

– Хорошо, – согласилась Мэри. – Замани его сюда. Все лучше, чем сидеть сложа руки.

Время и профессиональный навык творят чудеса. В элегантном человеке с бородкой, который пришел в клуб, чтоб с нами пообедать, я с трудом узнал неряху-студента и подумал, что его внешний вид внушает доверие и немножко пугает. Мне стало чуть-чуть не по себе.

Тем не менее я прыгнул в воду. Я подчеркнул, что нам срочно нужен совет, и рассказал про Мэтью. Слушая меня, Лендис становился все проще и внимательней. История с машиной очень заинтересовала его. Он задал несколько вопросов; я ответил, как мог, и во мне родилась надежда. Потом он согласился приехать к нам через неделю и объяснил, как подготовить почву. И я со спокойной совестью доложил Мэри, что дело, наконец, сдвинулось с места.

Назавтра я сказал Мэтью:

– Знаешь, вчера я обедал с моим старым другом. Наверное, он тебе понравится.

– У-гy, – сказал Мэтью, не слишком интересовавшийся моими старыми друзьями.

– Мы говорили о машинах, – продолжал я, – и он думает примерно как твой Чокки. Он говорит, что теперешние машины – очень топорные.

– У-гу, – повторил Мэтью и прямо взглянул на меня. – А ты ему сказал?

– Ну, кое-что. Понимаешь, не мог же я соврать, что это твои мысли. Он и не удивился – не то, что я. Вероятно, он такое слышал.

Мэтью чуть-чуть оживился, но был еще настороже.

– С ним тоже говорят? – спросил он.

– Нет, – сказал я, – не с ним. Наверное, с его знакомым. В общем он не очень удивился. Боюсь, мы не слишком глубоко обсудили вопрос, но я думал, тебе будет интересно.

Начало вышло хорошее. Мэтью возвращался к этой теме раза два. Ему понравилось, что кто-то не удивился его Чокки.

В субботу мы на новой машине отправились к морю. Мы выкупались, поели, а потом взрослые легли позагорать, а дети гуляли.

В половине шестого мы собрались домой. Полли быстро нашли и оторвали от новых подружек, а Мэтью нигде не было. Не было его и в шесть. Я решил проехать по берегу, а женщины остались на случай, если он вернется.

Нашел я его в порту, где он вел серьезную беседу с полисменом. Я подъехал ближе, и он увидел меня.

– Ой, папа! – крикнул он, поднял глаза на собеседника и пошел ко мне. Полисмен последовал за ним и поднес руку к шлему.

– Добрый день, сэр, – сказал он. – Я тут толкую вашему пареньку, что это не дело. – Он покачал головой. – Разве можно в лодки лазать? Все равно что в чужой дом.

– Конечно, нельзя, констебль, – согласился я. – Ты лазал в лодки, Мэтью?

– Я просто смотрел. Я думал, можно. Я ничего не делал.

– Но в лодку ты лез?

– Да, папа.

Тут я покачал головой.

– Нехорошо! Констебль совершенно прав. Ты попросил прощенья? – Я взглянул на полисмена и увидел, что тот чуть заметно подмигнул мне. Мэтью тоже взглянул на него снизу вверх.

– Простите, сэр, – сказал он. – Я не думал, что лодка – как дом. Теперь буду знать, – и протянул руку.

Полисмен серьезно пожал ее.

– Ну, поехали, и так опаздываем, – сказал я. – Спасибо, констебль.

Полисмен улыбнулся и снова козырнул мне.

– Что ты такое натворил? – спросил я.

– Я же сказал! Смотрел и все.

– Ну, тебе повезло. Хороший полисмен попался.

– Да, – сказал Мэтью.

Мы помолчали.

– Папа, – начал он снова, – прости, что я опоздал. Понимаешь, Чокки никогда не видел лодки, то есть – вблизи не видел. Я ему показывал. А там один заметил, рассердился и потащил меня к полисмену.

– Ясно. Значит, Чокки виноват?

– Не совсем, – признался честный Мэтью, – я думал, ему понравится.

– Гм, – усмехнулся я, – по-моему, это вполне в его духе: заявить, что лодки – дурацкие.

– Он так и сказал. Он говорит, надо очень много сил, чтобы разрезать всю эту воду. Разве не умней скользить над водой и разрезать воздух?

– Ну, здесь он опоздал. Передай, что это у нас есть, – отвечал я, и тут мы подъехали к тому месту, где нас ждали женщины.

Неделя шла к концу, и я все больше радовался, что скоро приедет Лендис. Начнем с того, что Мэтью принес дневник, и, хотя всё, казалось, было в порядке, кое-что поставило меня в тупик.

Мистер Тримбл, признавая успехи Мэтью, считал, что они возросли бы, если бы он ограничился традиционной школьной программой.

Мисс Тоуч с удовольствием отмечала внезапный интерес к ее предмету, но советовала отложить астрономию и ограничиться пока географией.

Мистер Кефер, учитель физики, был не совсем доволен. «Рекомендую, – писал он, – задавать меньше вопросов и прочнее усваивать материал».

– Что у тебя там с мистером Кефером? – спросил я.

– Он сердится, – ответил Мэтью. – Как-то я спросил про световое давление, а другой раз я сказал, что понимаю, что такое тяготение, только не понимаю, почему оно такое. Кажется, он и сам не знает, да и про многое другое тоже. Он хотел узнать, кто меня научил так спрашивать. Не могу ж я ему сказать про Чокки! А он сердится. Но сейчас все в порядке. Я вижу, что спрашивать не стоит, и сижу тихо.

– Мисс Блейд тоже как будто недовольна.

– А, это я спросил, как размножаться, если у тебя один пол. Она говорит – «конечно, у каждого один пол», а я говорю – «нет, если у всех один пол, все одинаковые». Она стала объяснять, что так бывает у растений, а я сказал – «нет, не только у них», а она сказала – «чепуха!» Ну, я и ответил, что это не чепуха, потому что я сам такого знаю. А она спросила особенным голосом, что я имею в виду. Тут я увидел, что не надо было лезть – не говорить же ей про Чокки! Я и заткнулся, а она не отстает. Теперь все время на меня вот так смотрит. А больше ничего не было.

Удивлялась не одна мисс Блейд. Я сам недавно спросил:

– А дом у него есть? Ну, мама, папа, семья – он тебе не говорил?

– Да не очень, – сказал Мэтью. – Я никак не разберусь. Понимаешь, он говорит много слов, которые ничего не значат.

Я признался, что не совсем понял. Мэтью нахмурился.

– Вот если б я был глухой, – начал он наконец, – а ты бы мне говорил про музыку, я бы не понял, верно? Так и тут, вроде этого… Он говорит про кого-то… папу или маму… но у него все это вместе, как-то одно выходит.

Я заметил только, что все это очень странно. Мэтью не спорил.

– И ему нас трудно понять, – поведал он. – Он говорит, очень неудобно, когда у тебя двое родителей. Легко любить одного, но как можно любить двоих одинаково?

Изложение этих идей загадочного Чокки расположило меня к биологичке. Кроме того, я порадовался, что приедет Лендис, хотя и боялся приговора.

Вскоре позвонила Дженет и сообщила – как всегда, кратко, – что собирается к нам на уикэнд. Мэри, не вдаваясь в подробности, сказала, что мы будем заняты.

– Жаль, – ответила Дженет. – Ну, ничего. Мы погостим у вас в пятницу и субботу.

– А, черт! – сказала Мэри, вешая трубку. – Надо было позвать ее на то воскресенье. Ладно уж, теперь поздно.

В пятницу вечером приехала Дженет с мужем и двумя младшими детьми. Верные себе, они опоздали на полтора часа, а потом целые сутки вели привычные беседы. Мэри и Дженет говорили о детях Дженет, о детях третьей сестры, Пэшенс, и брата Теда, и брата Фрэнка, и многих общих друзей. Я и Кеннет придерживались более безопасной темы и говорили о машинах. Все шло прилично, пока к субботнему вечеру Дженет не заметила, что в беседах еще не коснулась наших детей.

– Конечно, это не мое дело, – начала она, – но, по-моему, свежим глазом иногда увидишь больше. Ты согласна?

Я смотрел на Мэри. Она усердно разглядывала вязание.

– Может быть, да… А может, и нет, – ответила она.

Но Дженет задала чисто риторический вопрос и не собиралась пускаться в обобщения.

– Мэтью как-то осунулся, – продолжала она, – он вроде бы бледноват.

– Да? – сказала Мэри.

– Ты не замечала? Вот это я и имела в виду! Наверное, устал… В этом возрасте им часто не по силам нагрузка…

– Правда? – спросила Мэри.

– А может, он просто хилый, – продолжала Дженет. Мэри кончила ряд, положила работу на колени и разгладила ее рукой.