Текст книги "Золотоглазые"

Автор книги: Джон Уиндем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 55 страниц)

– Ах ты, черт! – сказал полисмен. – Стой, где стоишь, Мэтью! Стой и не двигайся!

Он вынул микрофон из нагрудного кармана, нажал кнопку и что-то сказал. Минуты через две рядом с ним остановилась полицейская машина.

– Это тебе подали, – сказал полисмен. – Отвезут домой.

– Спасибо вам большое, сэр, – сказал Мэтью, уважавший полицию.

Они привезли его часов в шесть. Мэри позвонила мне, и я поспешил домой. Вызвали мы и Эйкота.

Мэтью, явно подружившийся с полицейскими, пригласил их зайти, но они сослались на служебные обязанности. Тогда Мэтью поблагодарил их, мы их поблагодарили, и они уехали, чуть не столкнувшись со следующей машиной. Водитель отрекомендовался полицейским хирургом, и мы вошли в дом.

Мы выпили; минут через десять доктор Прост что-то мягко сказал Мэри, и она увела Мэтью, несмотря на его заявление, что его уже кормили в полиции.

– Прежде всего, – сказал Прост, когда дверь за ними закрылась, – вы можете, наконец, успокоиться. Он в полном порядке, мы ничего не нашли. Он даже не напуган. В жизни не слышал о таком безвредном похищении. Вам нечего опасаться, что это подействует на его здоровье или психику. Однако кое-что я должен отметить. Потому я и хотел вас видеть, доктор Эйкот. Первое – ему делали инъекции. Больше десяти, в оба предплечья. Что ему вводили, абсолютно неясно. Повторяю, это не оказало никакого воздействия, состояние – превосходное. И все же надо за ним последить. Беспокоиться нет оснований, тем не менее, доктор, примите это к сведению.

Эйкот кивнул.

– Второе особенно странно. Мэтью убежден, что попал в катастрофу и сломал ногу. Правую. Он говорит, что она была «в гипсе» и там, «в лечебнице», его вылечили новым, ускоренным способом. На ноге действительно есть слабое раздражение – от гипса. Мы сделали рентген ноги, но не нашли и следов перелома.

Он помолчал, хмуро глядя на стакан, потом залпом выпил виски.

– Обращались с ним, по-видимому, прекрасно. «В лечебнице», по его словам, все его любили и успокаивали. По-видимому, они все продумали и всячески старались не напугать его. Ему и в голову не пришло, что его похитили. Он только удивлялся, почему вы с миссис Гор не приходите и не отвечаете на его письма. И еще он удивился, что его высадили в Бирмингеме. Впечатление такое, что кто-то хотел убрать его на десять дней, – он пристально взглянул на меня. – Если вы знаете или подозреваете кого-нибудь, советую вам сообщить полиции.

Я покачал головой.

– Совершенно не понимаю, зачем его похищали. Чепуха какая-то.

Он пожал плечами.

– Что ж, другого объяснения придумать не могу, – и больше об этом не говорил, хотя явно со мной не согласился.

Потом врачи посовещались и ушли вместе. Эйкот обещал утром зайти.

Мэтью, Мэри и Полли были на кухне. Видимо, в полиции кормили не очень сытно.

Я сел и закурил.

– Расскажи-ка нам все, Мэтью, – попросил я.

– Еще раз? – испугался он.

– Нам ты не рассказывал, – напомнил я.

Мэтью набрал воздуху.

– Ну, шел я из школы, а этот мерседес меня обогнал и остановился впереди. Вышел какой-то дядя и смотрит туда-сюда, как будто что-то ищет, – начал он.

Мужчина увидел Мэтью и вроде бы хотел заговорить с ним, но стеснялся. Однако, когда Мэтью проходил мимо, он спросил:

– Простите, не могли бы вы нам помочь? Мы ищем Дэншем Род, а здесь нет табличек.

– Пожалуйста, – ответил Мэтью. – Сверните направо, а потом еще через два квартала – налево. Это Олд Лэйн, а за перекрестком она называется Дэншем Род.

– Спасибо, – сказал мужчина, пошел на место и вдруг обернулся. – А не могли бы вы нам сказать, где тут живет мистер Гор?

Конечно, Мэтью сказал и согласился, чтоб его подвезли. Дальше он помнит только, что проснулся в больнице.

– Почему ты решил, что это больница? – спросила Мэри.

– Ну, очень похоже, – сказал Мэтью. – Я думаю, они как раз такие. Белая кровать и вокруг все белое, пусто и очень чисто. И сестра сидит, тоже очень чистая.

Он понял, что не может пошевелить ногой, а сестра сказала, чтоб он не шевелил, потому что нога сломана, и спросила, не больно ли ему. Он сказал, что не больно. Она сказала «хорошо» и объяснила, что ему кололи какое-то обезболивающее и лечат его новым способом, от которого очень быстро срастаются кости, особенно детские.

Доктора там тоже были, штуки три – в белых халатах, как по телевизору – очень хорошие, веселые. Кололи его все время. Сперва ему не нравилось, а потом ничего, привык. Что поделаешь, ведь ноге-то становилось лучше!

Иногда он скучал, но ему давали книги. Радио у них не было, они так и сказали, зато пластинок было много. Кормили просто здорово.

Одно плохо: что мы к нему не ходили.

– Мы бы сразу пришли! – сказала Мэри. – Мы же не знали, где ты.

– Они сказали, вы знаете, – возразил Мэтью. – А я вам два раза писал.

– Никто нам не сообщал, и писем мы никаких не получали, – сказал я. – А какой их адрес?

– Эпфорд Хауз, Уонерш, под Гилдфордом, – быстро сказал он.

– Ты в полиции его назвал?

– Да.

Видел он только свою палату. За окном был луг, а дальше – изгородь и высокие деревья. Позавчера сняли гипс и сказали, что все в порядке, завтра он поедет домой.

Выехали они затемно – он не знает, в котором часу, потому что часов там не было. Он попрощался с сестрой. Один доктор, на этот раз – без халата, повел его вниз, к машине. Они в нее сели, и доктор сказал, что свет лучше зажечь, а шторку опустить, чтоб шоферу не мешало. Когда машина тронулась, он вынул колоду карт и стал показывать фокусы. Потом достал два термоса: кофе – для себя и какао – для Мэтью. А потом Мэтью заснул.

Проснулся он от холода. Машина стояла, было светло. Он приподнялся и увидел, что никого с ним нет, а машина – не та, другая, и стоит она неизвестно где. Он вышел. По улице шли люди и не замечали его. Дойдя до угла, он увидел табличку; улицы он не запомнил, но очень удивился, что сверху написано: «Город Бирмингем». Перед ним была улица побольше, а прямо напротив – кафе. Он понял, что хочет есть, пошарил в карманах и ничего не нашел. Оставалось одно – посоветоваться с полисменом.

– Правильно, – сказал я.

– Да… – неуверенно сказал Мэтью. – Правда, они потом очень много спрашивали.

– Домой везли в полицейской машине? – спросила Полли. – Без наручников?

– В трех машинах, – сказал Мэтью. – Сперва в свой участок и там спрашивали. Потом – сюда, в наш, и тоже спрашивали и покормили. А потом – домой.

– Везет тебе! – позавидовала Полли. – Когда украли Копытце, пришлось нанять вагон для лошадей. Это очень дорого.

– Украли… – повторил Мэтью. – А разве… – он замолчал и глубоко задумался. – Разве меня украли, папа?

– Похоже на то, – сказал я.

– Так ведь они… они… они были очень хорошие. Они меня вылечили. Они совсем не похожи на воров, – он снова задумался, потом спросил: – По-твоему, все это липа? Я ногу не ломал?

Я кивнул.

– Нет, не может быть, – сказал он. – Гипс правда был… и вообще… – он подумал снова. – Чего меня-то красть? – он помолчал. – Ты много выложил, папа?

Я опять покачал головой.

– Ничего я не платил.

– Значит, это не похищение, – заключил он.

– Ты устал, – вмешалась Мэри, – поцелуй меня, и бегите оба наверх. Мы к вам зайдем.

Дверь за ними закрылась. Мэри посмотрела на меня. Потом она опустила голову на стол и заплакала в первый раз с тех пор, как Мэтью пропал.

Это было во вторник.

В среду доктор Эйкот зашел к нам, как обещал. Он очень внимательно осмотрел Мэтью и сказал, что все в полном порядке и нет никаких оснований пропускать завтра школу.

В этот же день Мэри позвонила своей сестре и сообщила ей, что Мэтью не совсем здоров. Ей пришлось довольно долго объяснять, что ему еще не под силу семейное нашествие.

В четверг Мэтью отправился в школу и вернулся очень гордый – ведь вся страна волновалась о нем; правда, он жалел, что не может рассказать ничего интересного.

Еще в пятницу все было в порядке.

К вечеру Мэри устала и ушла наверх в начале одиннадцатого. Я остался внизу – хотел поработать, чтобы освободить субботу и воскресенье.

В двенадцатом часу я услышал стук в дверь. Мэтью просунул голову в щелку и осторожно огляделся.

– Мама легла? – спросил он.

Я кивнул.

– Уже давно. Да и тебе пора.

– Вот и хорошо, – сказал он и тщательно прикрыл за собой дверь. Он был в халате и шлепанцах, волосы его стояли дыбом, и я подумал, что ему приснился страшный сон.

– Что с тобой? – спросил я.

Он оглянулся, словно хотел проверить, закрыта ли дверь.

– Там Чокки, – сказал он.

Я приуныл.

– А я-то надеялся, что он ушел! – сказал я.

Теперь кивнул Мэтью.

– Он и ушел. А сейчас вернулся. Он хочет тебе что-то рассказать.

Я вздохнул. Так хорошо было думать, что с этим покончено! Однако Мэтью был очень серьезен и немного расстроен. Я закурил сигарету и откинулся на спинку кресла.

– Так, – сказал я. – Что же именно?

Мэтью как будто и не слышал. Он глядел в пространство. Но он заметил, что я помрачнел.

– Прости, папа. Я сейчас. – Он снова уставился в пустоту. Лицо его менялось, он кивал, но молчал – словно я смотрел телевизор с выключенным звуком. Наконец, он кивнул последний раз и произнес не совсем уверенно:

– Хорошо. Попробую.

Потом взглянул на меня и объяснил:

– Он говорит, это будет очень долго, если он скажет мне, а я – тебе. Понимаешь, я не всегда могу подыскать слова. Ты понимаешь?

– Кажется, да, – отвечал я. – Многие люди бились над этим. У тебя это вроде перевода. Трудное дело!

– Да, – решительно кивнул Мэтью. – Вот Чокки и считает, что лучше ему прямо говорить с тобой.

– А! – сказал я. – Что ж, пусть попробует. А мне что делать?

– Нет, не как со мной, по-другому. Не знаю, почему – наверное, так не со всеми выходит. С тобой не выйдет, и он попробует по-другому.

– Как же? – поинтересовался я.

– Ну, это я буду говорить, то есть – он через меня… Как с рисованием… – не очень связно объяснил он.

– А… – сказал я, на сей раз неуверенно. Я растерялся, не все понимал, не знал, соглашаться ли. – Не знаю… Ты-то сам что думаешь?..

– Я тоже не знаю, – перебил он. – А вот Чокки знает, что все выйдет, и я ему верю. Он всегда оказывается прав в таких делах.

Мне было не по себе, словно меня втягивали в какое-то сомнительное дело, вроде медиумического сеанса.

– Вот что, – сказал я. – Если это долго, ты лучше ложись. Теплее будет.

– Ладно, – сказал Мэтью.

И мы пошли наверх. Он лег, я сел рядом в кресле. Мне было не по себе; я чувствовал, что не надо бы все это допускать и, будь Мэри здесь, она бы воспротивилась. Оставалось одно: надеяться, что в кровати Мэтью сразу заснет.

Он положил голову на подушку и закрыл глаза.

– Ни о чем не буду думать, – сказал он.

– Послушай, Мэтью, – не сразу ответил я, – разве ты сам?.. – но я не окончил: глаза его открылись снова. Они глядели не на меня, они никуда не глядели. Губы его дрогнули, зашевелились беззвучно, и голос его сказал:

– Говорит Чокки.

Это не было похоже на сеанс. Мэтью не бледнел и дышал ровно, он был как всегда, только смотрел в одну точку. Голос говорил:

– Я хочу вам кое-что объяснить. Это нелегко, ведь Мэтью не все понимает, а его… – он помедлил, – словарный запас очень простой, небольшой, да и не все слова, что он употребляет, ему понятны.

Голос был его, Мэтью, манера говорить – чужая. Казалось, рекордсмена по бегу заставили бежать в мешке. Зачарованный, помимо воли, я ответил:

– Говорите. Я постараюсь понять.

– Я хочу поговорить с вами, потому что я больше не вернусь. Вам будет приятно это слышать, а другой половине его родителя… то есть маме… будет еще приятнее. Она меня боится. Она считает, что я порчу Мэтью, и это она зря. Вы понимаете?

– Кажется, да, – осторожно ответил я. – А может, вы лучше скажете мне, кто вы и что и почему вы здесь?

– Я – исследователь, то есть разведчик… миссионер… нет, я учитель. Я здесь, чтобы учить.

– Вот оно что! Чему же именно?

Он помолчал.

– У Мэтью нет для этого слов… он их не понимает.

– Не все вам удается?

– Да, не все. Мэтью слишком молод. Его слова просты для сложных идей. Когда я думаю о математике или о физике, он не понимает. Даже с числами плохо.

Я передаю как можно подробнее нашу беседу, но передать ее дословно нельзя. Простые слова шли легко, на словах посложнее голос нередко запинался. Кроме того, он часто искал слово, находил приблизительно, уточнял, а иногда – совсем не мог найти, и мы оставались ни с чем. Наконец, мне приходилось пробиваться сквозь любимые словечки Мэтью, не совсем подходящие к теме: «так», «вроде», «вот», «ну»; и сейчас я передам неточно все, а скорее главное, суть – то, что Чокки хотел рассказать мне и что я понял.

Я догадался сразу, что разговор мне предстоит нелегкий. Мэтью лежал передо мной, говорил, а лицо его не двигалось, глаза глядели в пустоту, он был безжизненней, чем кукла чревовещателя, и смотреть на него было так тяжело, что я не всегда как следует вникал в слова. Чтобы сосредоточиться, я выключил свет. Кроме того, я трусливо надеялся, что в темноте он заснет.

– Я слушаю, – сказал я во мрак. – Вы – миссионер, учитель, разведчик. Откуда же вы?

– Издалека.

– Какое же расстояние до тех мест?

– Не знаю. Много, много парсеков.

– О-го! – сказал я.

– Меня послали узнать, что у вас за планета.

– Так, так… А зачем это знать?

– Во-первых, мы хотели выяснить, можно ли извлечь из нее пользу. Понимаете, мы – очень старый народ, наш мир куда старше вашего. Мы давно поняли: чтобы выжить, нам нужны новые планеты. На путешествие со скоростью света уходит слишком много времени. Наугад лететь не стоит. Планет – миллионы, и случайно найти подходящую – бесконечно малый шанс.

И вот мы посылаем разведчика… исследователя… У разума нет массы, и на такое путешествие не нужно время. Разведчик сообщает, что и как. Если он говорит, что планета подходящая, посылают других – проверить. Если и они ее похвалят, астрономы начинают искать, где она. Если до нее не так уж далеко, добраться можно, посылают космический корабль. Это редко бывает. Четыре раза за вашу тысячу лет. И мы нашли всего две планеты.

– Понимаю. А когда же нам ждать вас?

– Ваша планета не подходит. Другой такой нет, здесь очень красиво, но для нас холодно и воды слишком много. И еще есть причины, почему она – не для нас. Я сразу это понял.

– Зачем же вы тут оставались? Почему не искал и другой планеты, получше?

Чокки терпеливо ответил:

– Мы – исследователи. Насколько я знаю, мы – единственные исследователи во Вселенной. Мы долго считали, что жизнь может быть только у нас. Потом нашли несколько других таких планет. Еще дольше мы думали, что разум есть только у нас, что мы – крохотный, немыслимый островок разума в пустом, огромном мире… И снова узнали, что ошиблись. Разумная жизнь встречается редко… очень редко… реже всего. Но это самая большая ценность. Только она дает миру смысл. Она – священна, ее надо беречь. Без нее нет начал, нет концов, ничего нет, кроме бессмысленного хаоса.

Вот мы и должны поддерживать все формы разумной жизни. Мы должны раздувать в пламя любую искру разума. Если разум в оковах – надо сломать их. Если разуму трудно – надо ему помочь. Если разум высок – надо самим поучиться. Потому я и остался.

Все это показалось мне возвышенным, хотя и слегка высокопарным.

– К какой же из этих разновидностей, – спросил я, – вы относите нас?

Голос Чокки, то есть голос Мэтью, ответил сразу:

– У вас разум сдавлен, ему тесно. За последнее время вы сами сломали несколько стенок, и это уже неплохо для вашего возраста. Сейчас вы застряли в колее примитивной техники.

– А мы думаем, что она очень быстро развивается.

– Да. Вы за сто лет неплохо разобрались в электричестве. Но все у вас такое громоздкое, отдача так мала… А ваши двигатели внутреннего сгорания – просто ужас: грязные, вредные, и машины какие-то варварские, опасные…

Я прервал его.

– Вы уже говорили это Мэтью. Но ведь у нас есть атомная энергия.

– В самом элементарном виде. Вы медленно учитесь. А главное – вы еще слишком зависите от Солнца.

– От Солнца?

– Да. Все, что у вас есть, идет от его излучений. Прямое излучение сохраняет вам жизнь, и растит вам пищу, и дает воду; оно могло бы поддерживать вас миллионы лет. Но разуму мало просто выжить. Чтоб развиваться и расти, ему нужна энергия.

Недавно вы научились использовать накопленную энергию вашего Солнца – так называемое горючее – и зовете это прогрессом. Это не прогресс. Прогресс – движение к цели. А какую цель вы поставили? Вы не знаете. Может быть, вы идете по кругу? Вы и правда по нему идете, истощая свои запасы. Истощите – и очутитесь там, где были до их открытия. Это не прогресс, а мотовство. Конечно, горючее использовать надо. Клад под спудом пользы не приносит. Но использовать – не расточать. С его помощью надо производить другой, лучший вид энергии.

Да, вы имеете некоторое представление об атомной энергии, и вы ее, конечно, изучите глубже. Но кроме нее у вас почти ничего нет на будущее. Вы тратите чуть ли не все, чтобы строить машины, пожирающие энергию все быстрее; а источники ее у вас ограничены. Конец один, и он вполне ясен.

– Не спорю, – согласился я. – Так что же нам делать?

– Пока не поздно, используйте ваши ресурсы, чтобы овладеть неисчерпаемым источником энергии. Только тогда вы выйдете из порочного круга. Кончится ваше одиночество, увеличатся возможности для творчества – ведь источник бесконечной энергии и возможности дает бесконечные.

– Так… – сказал я. – Более или менее понятно. А что ж это за источник?

– Космическая радиация. Ее можно использовать.

Я подумал и сказал:

– Странно, что в мире, где кишат ученые, никто о ней не подумал.

– Странно, что двести лет никто не подозревал о возможностях электричества; так и тут, с иксом.

– С чем?

– У Мэтью нет таких слов. Он не может это понять.

Я опять помолчал, потом спросил:

– Значит, вы – здесь, чтоб подарить нам новый вид энергии. Зачем это вам?

– Я уже сказал. Разумная жизнь редка. Каждая ее форма должна поддерживать другую. Более того: некоторые формы должны дополнять друг друга. Кто знает, какие возможности кроются в них? Сегодня мы поможем вам с чем-нибудь справиться, а позже вы так разовьетесь, что поможете нам или еще кому-нибудь. Использование икса – только начало, мы многому можем вас научить. Но и это освободит ваш мир от многих тягот, расчистит путь.

– Значит, вкладываете капитал в рискованное предприятие?

– Можно сказать иначе: если учитель не хочет, чтоб ученик его догнал, все будет стоять на месте.

Он говорил еще, и тут мне стало скучно. Мне никак не удавалось увести его от общего к частному, очень уж он увлекся своей миссией. А я хотел узнать, почему из миллионов людей он выбрал Мэтью и «вселился» в него. Наконец, мне удалось добиться ответа.

Он объяснил, что «миллионы» – сильное преувеличение. Надо было, чтобы в одном человеке совместилось несколько свойств. Во-первых, его ум должен принимать сообщения Чокки.

– А на это способны далеко не все. Во-вторых, он должен быть молод. Дети узнают много необъяснимого из мифов, легенд, сказок и легко примут что-нибудь еще, если оно их не пугает. Люди постарше твердо усвоили, что может быть, а что – не может, и очень пугаются контакта – им кажется, что они сходят с ума. В-третьих, это должен быть разум, способный к развитию – а как ни странно, и это встречается нечасто. В-четвертых, обладатель разума должен жить в технически развитой стране, где хорошо учат в школах.

Я сказал, что все же не понимаю, чего он добивался. Он ответил, все так же сухо, но в тоне его мне почудилась печаль.

– Я хотел, чтобы Мэтью заинтересовался физикой. С моей помощью он сделал бы огромные успехи. Когда он узнал бы больше, мы нашли бы с ним общий язык. Он понял бы кое-что из того, что я хочу передать ему. Общение шло бы все лучше. Я убедил бы его в существовании икса, он бы начал искать. Конечно, я мог бы давать объяснения только в понятной ему форме. Ну, – он помолчал, – все равно, что специалиста по паровым машинам, который не знает электричества, учить собирать транзистор. Трудно, но возможно, при должном уме и терпении. Если б он доказал существование икса – назовем это космической энергией, – он стал бы величайшим из всех ваших людей. Выше Ньютона и Эйнштейна.

Он подождал, пока я все это переварю. Я переварил и сказал:

– Знаете, Мэтью это не очень подходит. Он не хотел, чтоб его хвалили за спасение Полли. Он бы не принял незаслуженной славы.

– Она бы нелегко ему далась. Он бы много трудился.

– Наверное, но все равно. Да что там, теперь – неважно. Почему вы это бросили? Почему вы уходите?

– Потому что я наделал ошибок. Я провалился у вас. Это – первое мое задание. Меня предупреждали об опасности. Я не слушался. Сам виноват.

Исследователь, разведчик должен быть свободным. Его предупреждали, чтобы он не привязывался, не полюбил того, с кем он в контакте, а главное – сохранял сдержанность. Он понимал это в теории, но когда он связался с Мэтью, оказалось, что сдержанность не входит в число его достоинств. То одно, то другое выводило его из себя. Например, ему многое у нас не понравилось, и он дал волю гневу. Это плохо, а еще хуже, что он этот гнев проявил. Нельзя было вступать в споры с Мэтью и отпускать замечания о здешних машинах, домах или жителях. Надо было просто запомнить, что Мэтью рисовать не умеет, а он помог ему. Нельзя было так давить на Мэтью. И главное – нельзя было привязываться. Как ни жаль, надо было дать ему утонуть…

– Слава богу, – сказал я, – что у вас не хватило сдержанности. А вообще, – неужели все это было так важно? Конечно, вы привлекли к нему ненужное внимание, и нам пришлось помучиться, но особой беды не случилось.

Чокки со мной не согласился. Впервые он почувствовал, что ничего не выйдет, когда Мэтью говорил с Лендисом.

– Он ему слишком много сказал. Только тогда я понял, как много я сам сказал Мэтью, и понадеялся, что Лендис достаточно глуп, чтобы счесть это ребячьей фантазией.

Но Лендис был неглуп. Он очень заинтересовался, рассказал все Торби, и тот заинтересовался тоже.

– Сэр Уильям загипнотизировал Мэтью, – продолжал Чокки, – но не меня. Я слышал все ушами Мэтью и видел его глазами. Сперва сэра Уильяма просто занимали ответы. Потом он насторожился. Он стал спрашивать с подвохом. Он делал вид, что Мэтью говорил ему то, чего тот не говорил. Пытался сбить его, чтоб Мэтью солгал. Когда ловушки не сработали, он остановил пластинку и несколько минут внимательно смотрел на Мэтью. Он волновался все больше, ему становилось все труднее. Когда он наливал себе что-то из бутылки, рука у него дрожала. Он выпивал и снова смотрел на Мэтью недоверчиво и удивленно. Потом решительно поставил стакан, подтянулся и стал действовать холодно и методично. Взял новую пластинку, блокнот, карандаш, закрыл глаза, чтоб сосредоточиться. И тут-то начался настоящий допрос.

Голос на минуту прервался.

– Тогда я понял, что плохи мои дела, работать с Мэтью дальше бесполезно и опасно. Я понял, что должен его бросить, а ему это будет тяжело. Я жалел его, но я знал, что он должен поверить в мой уход. Поверить, что мне надо уйти, и я не вернусь.

– Я не совсем понял.

– Мне стало ясно, что сэр Уильям воспользуется своим открытием, сам или с помощью других, – а потом уж пойдет и пойдет… Так и вышло. Мэтью украли. Ему делали разные уколы. И он говорил…

Они его высосали. Каждая моя фраза, каждое мое слово попало на их пленку. И его печаль, и мой уход. Это было достаточно трогательно, чтоб убедить их в моем существовании. Да и не мог он лгать после их уколов…

Они были ничего, неплохие. Не хотели ему зла. Наоборот – он был для них сокровищем, пока они не узнали, что я ухожу. Они хотели через него узнавать то, чему я буду учить его, – узнавать об энергии, способной изменить мир.

Когда они поняли, что я ухожу, то решили отпустить его – и за ним следить. Они могут схватить его сразу, если я объявлюсь, и будут ждать моего возвращения. Я не знаю, есть ли аппарат в этой комнате; если нет – будет. Но это теперь неважно, я действительно ухожу.

Я прервал его.

– И все-таки я многого не понял. «Они» – кто бы они ни были – держали Мэтью в плену. Они узнали, что он преуспеет в физике, математике и во всем, что вам нужно. Вы ведь этого и хотели – вам нужен канал связи. Вы говорили, что вам надо научить нас использовать эту силу. Что ж, вот вам случай! Они хотят знать, вы – сообщить. А вы бежите… Ерунда какая-то.

Мы помолчали.

– Мне кажется, – ответил Мэтью-Чокки, – что вы не знаете как следует собственной планеты. Повторяю, один скажет другому – и пойдет… У вас есть промышленный шпионаж… есть королевства нефти, газа, электричества, угля, атомной энергии. У каждого свои интересы. Сколько заплатят они за информацию о том, что им угрожает? Миллион… два… три… больше? Кто-нибудь соблазнится… Какое им дело до мальчика? Что значит его жизнь? Что значит, если нужна сотня жизней? Много есть способов…

Об этом я не думал.

– Я говорю вам это потому, что за ним будут следить. Теперь это неважно, но не говорите ему без особой надобности. Неприятно знать, что за тобой следят. Я бы на вашем месте отвадил его от физики, вообще от науки, чтоб им нечего было ждать. Он учится видеть мир… становится художником. Художника они не тронут.

Помните, он не знает, о чем я говорю.

Пора прощаться.

– Вы уходите к себе?

– Нет. У меня еще есть работа здесь. Только теперь мне будет труднее. И времени уйдет больше. Придется действовать тоньше – они и за мной следят.

– Вы думаете, это все же удастся?

– Конечно. Я ведь должен. Буду работать иначе: то там, то сям, идею – одному, миг вдохновения – другому, по крупице, пока они не соберутся все вместе. Это будет нескоро. Может, не при вашей жизни. Но будет… будет.

– Пока вы не ушли, – попросил я, – скажите мне: какой вы, Чокки? Я бы лучше вас понял. Если я дам Мэтью карандаш и бумагу, можно ему нарисовать вас?

Он помолчал и решительно ответил:

– Нет.

– Нет, – повторил голое Мэтью-Чокки. – Даже мне бывает трудно поверить, что у таких, как вы, есть разум. Вы бы удивились еще больше, что разум есть у таких, как я. Нет, лучше не рисовать, – он помолчал снова. – Попрощаемся.

Я встал. Смутный утренний свет струился сквозь шторы, и я видел, что Мэтью все еще смотрит в пустоту. Я подошел было к нему. Губы его зашевелились.

– Нет, – сказал Чокки его голосом, – оставьте его. Я должен попрощаться и с ним.

Я ответил не сразу.

– Ладно, – сказал я наконец. – Прощайте, Чокки.

Мы не будили его все утро. Спустился он к ленчу совсем разбитый, но, к моей радости, спокойный. Позавтракав, он уехал куда-то на велосипеде и вернулся только к ужину – усталый и голодный. Поел и сразу поднялся к себе.

Назавтра, в воскресенье, он был почти как всегда. Мэри успокаивалась, глядя, как жадно он ест за завтраком. Полли успокоилась тоже, но что-то ее терзало. Наконец она, не выдержала.

– Разве мы ничего не будем делать? – спросила она.

– Что именно? – спросила Мэри.

– Ну, сейчас ведь воскресенье. Можно что-нибудь делать. Вот когда Копытце украли, а он потом вернулся, в его честь устроили состязания, – с надеждой подсказала она.

– И он всех победил, да? – выговорил Мэтью, прожевывая булку с мармеладом.

– Конечно! Это ж в его честь, – радостно сообщила Полли.

– Никаких состязаний, – сказал я. – И празднеств тоже не будет. Мы с Мэтью тихо погуляем, а?

– Ладно, – сказал Мэтью.

Мы пошли поберегу реки.

– Он сказал, что уходит, – начал я.

– Да, – ответил Мэтью и вздохнул – Теперь хоть он все объяснил как следует, а раньше было просто жутко.

Я не стал допытываться, как же он все объяснил. Мэтью снова вздохнул.

– Скучновато будет, – сказал он. – С ним я стал лучше замечать, как и что.

– А ты сам замечай. Мир у нас интересный, есть что заметить.

– Да я замечаю! То есть я теперь больше замечаю. Только скучно одному…

– А ты рисуй, тогда и другие увидят, – предложил я.

– Да, – согласился он. – Не совсем то же, а все таки..

Я остановился и сунул руку в карман.

– Мэтью, у меня для тебя кое-что есть.

И я протянул ему красную коробочку.

Мэтью помрачнел и не взял ее.

– Возьми, – сказал я.

Тогда он взял и невесело на нее уставился.

– Открой, – сказал я.

Медленно, нехотя, он нажал на кнопку, и крышка поднялась.

Медаль сверкала на солнце решкой кверху. Мэтью взглянул на нее равнодушно или даже с отвращением. Вдруг он застыл, потом нагнулся и не двигался несколько секунд. А затем поднял голову и улыбнулся, хотя глаза его блестели слишком сильно.

– Спасибо, – сказал он. – Ой, папа, спасибо! – и снова наклонился, чтоб рассмотреть получше.

Надпись сделали на славу – как будто всегда так было.

НАГРАЖДАЕТСЯ ЧОККИ ЗА ХРАБРОСТЬ