Текст книги "Золотоглазые"

Автор книги: Джон Уиндем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 55 страниц)

– Да нет, он крепкий, – сказала она. – Верно, Дэвид?

– Еще бы! – сказал я. – Ничем не болел, кроме насморка, а уж от этого не убережешь.

– Как я рада! – сказала Дженет. – А все-таки надо бы присмотреться. В конце концов, мы не так много знаем о его наследственности. Вы не обращали внимания? Он иногда как-то отсутствует… погружен в себя.

– Не обращали, – ответила Мэри.

– Потому я и сказала о свежем глазе. А я заметила. И еще, Тим говорит, что Мэтью разговаривает сам с собой.

– Дети часто думают вслух.

– Да, но Тим слышал кое-что странное. Понимаешь, у некоторых детей слишком развита фантазия.

Мэри оставила вязание.

– Что же именно слышал Тим? – спросила она.

– Он точно не помнит, но что-то странное.

Я почувствовал, что время вмешаться.

– Понятно, – сказал я. – Мэтью чересчур чувствителен. Твой Тим настолько не умеет погружаться в себя…

Дженет услышала только то, что хотела.

– Вот именно! – вскричала она. – Сразу видно, что они совсем разные.

– Твой Тим на удивление нормален, – согласился я. – Трудно представить, чтобы он сказал что-нибудь странное. Правда, иногда мне жаль, что идеальную нормальность обретаешь только за счет индивидуальности. Что ж, ничего не поделаешь! Нормальность – это посредственность.

– Я бы не сказала, что Тим посредственный, – возмутилась Дженет и принялась объяснять, чем он хорош. Во всяком случае, о Мэтью она забыла.

– Хорошо, что ты перевел разговор, – сказала Мэри, когда мы ушли к себе. – А вообще, ты зря так про Тима. Он совсем не дурак.

– Конечно, не дурак, а вот твоя сестра – особа настырная и, боюсь, не слишком умная. Как все родители, она хочет, чтоб ее ребенок был и нормален, и гениален. Она намекнула, что Мэтью не совсем нормален, и пошла в атаку. Мне пришлось обороняться, и я намекнул, что Тим не гениален. Тут обороняться пришлось ей. Дело простое.

Конечно, Дженет со своей оравой уехала позже, чем думала, но все же мы выставили их минут за двадцать до прибытия Лендиса. Прибыл он, как и положено преуспевающему врачу, в большом сверкающем «ягуаре».

Я познакомил его со своими. Мэри была немного сдержана, а Мэтью, к счастью, очень приветлив. После завтрака мы посидели на веранде, а потом Мэри увела Полли, я сослался на какое-то дело, и Мэтью с Лендисом остались одни.

Когда пришло время пить чай, я увидел, что Мэтью еще говорит. Лендис взглядом попросил меня уйти.

Мы с женщинами решили пить чай без них и были правы – беседа кончилась часам к шести. Мэтью и Лендис вышли к нам. Они вроде бы очень подружились. Мэтью был много веселей, чем обычно, Лендис о чем-то думал.

Дети поели первыми и легли. Теперь можно было поговорить. Мы сели к столу; беседу начала Мэри:

– Надеюсь, Мэтью вас не слишком замучил, – сказала она.

Лендис покачал толовой.

– Замучил! – повторил он. – куда там… – Он обернулся ко мне. – Вы мне и половины не рассказали, – прибавил он не без упрека.

– А я и не знаю половины, – отвечал я. – Не хотел на него давить. Я еще не забыл, как трудно, когда родители на тебя давят. Потому я вас и позвал. Конечно, вы – врач, но я надеялся, что с чужим ему легче. Кажется, так и есть.

– Да, – кивнул Лендис. – Я не думал, что ему так нужен советчик. Ну, сейчас он облегчил душу, и ему, наверное, станет легче.

Он помолчал, потом обратился к Мэри.

– Скажите, миссис Гор, а раньше, до этого Чокки, он много фантазировал?

Мэри подумала.

– Да нет, – сказала она. – В раннем детстве он был очень впечатлительным. Его приходилось уводить раньше, чем включишь радио. Но это ведь другое, правда? А фантазером… нет, не был.

Лендис кивнул.

– Признаюсь, после разговора с вашим мужем я было решил, что Мэтью начитался фантастики. Я пошел по ложному пути.

– Вообще-то он много читал, – вставил я. – Как они все. Но он больше любит старые приключенческие книги.

– Да, я это быстро выяснил. И передумал… а потом передумал снова.

Он долго молчал, и Мэри не выдержала.

– Что ж вы думаете теперь?

Лендис ответил не сразу. Отвечая, он почему-то глядел в стену странным, отсутствующим взглядом.

– B конце концов, – сказал он, – вы не мои пациенты. Пациентам я бы сказал, что случай сложный и сразу не разберешься. Я бы уклонился от ответа. Но у вас я неофициально, и вот я признаюсь; это мне не по силам.

Он замолчал, Мэри посмотрела мне в глаза. Мы ничего не сказали.

– Просто не понимаю, – продолжал Лендис. – Вижу, на что это похоже, но получается какая-то чушь…

Он снова замолчал.

– На что же это похоже? – немного резко спросил я.

Он подумал, потом вздохнул.

– Больше всего это похоже на то, что наши темные предки называли одержимостью. Они бы сказали, что некий дух, быть может злой, вселился в Мэтью.

Мы помолчали. Я заговорил первым.

– Вы сами сказали, что это чушь…

– Не знаю… Нам нельзя превращаться в таких же догматиков, как наши предки. Легко все упростить – сам Мэтью именно упрощает, когда рассказывает нам, что Чокки с ним говорит, а он его слушает. Предки сказали бы, что он «слышит голоса», но это все – слова, способ выражения. У Мэтью нет иного слова, кроме «говорить». На самом деле он не слушает Чокки, он ничего не слышит. И, отвечая, он не нуждается в словах – иногда, правда, он их произносит, по привычке. И «слушать» здесь – в переносном смысле. Но беседы эти – не выдумка. Они реальны.

Мэри хмурилась.

– Объясните получше, – сказала она.

– Несомненно одно: тут вмешалось еще чье-то сознание, – сказал Лендис. – Вспомните, что он спрашивал и что рассказывал вам обоим. Все мы согласны, что ему такого не придумать, и потому я здесь. Но не удивляло ли вас, что все это выражено очень просто, по-детски?

– Ему еще нет двенадцати, – заметила Мэри.

– Вот именно. И для его лет у него на редкость богатый словарь. Но для этих тем у него слов не хватает. Он знает, что хочет спросить или сказать, но подобрать подходящие слова ему трудно.

Так вот, если б он повторял то, что слышал, он бы не столкнулся с этой трудностью, он бы просто повторил те же слова, даже если бы их не понял. Если б он прочел все это в книге, он бы запомнил. В общем, он бы не мучился муками слова. Значит, он не слышал и не читал. Однако он понимает то, о чем спрашивает. Как же эти мысли попали в его голову? Вот что не ясно…

– Так ли уж неясно? – спросила Мэри. – Слова – это воплощение мыслей. Мысли есть у всех. Они могут прийти в голову раньше слов.

Этот ее тон был мне знаком. Что-то рассердило ее – быть может, словечко «одержимость».

– Возьмем бинарную систему, – продолжал Лендис. – Если б ему объяснили ее или если б он о ней прочитал, он бы знал о нуле и единице, или о плюсе и минусе, или хотя бы об иксе и игреке. Он же знает только отрицание и утверждение и сам назвал их Д и Н.

– Ну, хорошо, – вмешалась Мэри. – Слов он не слышит, но что же тогда происходит? Откуда он взял, что с ним говорит этот Чокки?

– Чокки на самом деле есть. Конечно, я сперва подумал, что Мэтью подсознательно создал его, и быстро убедился, что неправ. А вот где он и кто он, я не знаю, как и Мэтью.

Мэри ждала не этого.

– Я понимаю, что Чокки существует для Мэтью, сказала она. – Он реален для Мэтью, потому мы и подыгрываем, но…

Лендис прервал ее:

– Нет, он куда реальней! Кто бы он ни был, он – не плод воображения.

– Сознательного воображения, – уточнил я. – Быть может, он плод комплекса?

Лендис покачал головой.

– Не думаю. Возьмем этот случай с машиной. Ни один мальчик его лет не назовет последнюю модель нелепой. Она для него – чудо. Мэтью гордился ей, хотел ею похвастаться. А вышло то самое, что вышло бы, если бы другой мальчик или другой взрослый над ней посмеялся. Только ни мальчик, ни взрослый не смогли бы объяснить, какой же ей следует быть на самом деле.

А сегодня он рассказал мне еще одно. По его словам, он объяснял Чокки, что такое ступенчатые ракеты. И Чокки снова посмеялся. Он считает их дурацкими и устарелыми, в общем – примитивными. Он сказал, что тяготение – это сила, то есть вид энергии, а очень глупо и накладно перешибать одну энергию другой. Надо сперва изучить природу препятствующей силы, когда ее изучишь как следует, то поймешь, как ее преодолеть и даже заставить ее работать на нас, а не против нас. Чтобы запустить космический корабль, надо не выстреливать им в небо, преодолевая тяготение, а научиться защите от тяготения, создать преграду. Тогда, уравновешивая силу притяжения и центробежную силу, можно добиться плавного старта и ровного ускорения. При разумной степени ускорения лишь в два или три g вскоре совершенно спокойно достигается скорость, которой нашим ракетам не развить. Управляя антигравитационными экранами, вы установите направление, а скорость сможете уменьшать и увеличивать.

Наши ракеты, сказал Чокки, просты (он имел в виду примитивны), как автомобиль на часовом механизме или на бензиновой горелке. Исчерпаете горючее, и вам конец – но тут мы застряли. Мэтью не понял. Какая-то сила – и все. Вроде бы она похожа на электричество, но он знает, что она совсем другая. Во всяком случае, берут ее из космической радиации, и она может двигать машины и защищать от тяготения, и она никогда не кончится. Предел скорости для нас – скорость света. Нашему космоплаванию мешают два обстоятельства. Во-первых, на ускорение и замедление уходит много времени; мы боремся с этим, увеличивая g, но эффект не велик, – а какой ценой дается! Во-вторых, – и это важнее – скорость света мала, и так не достигнешь звезд. Как-то надо все это преодолеть, а пока что – и тут Мэтью снова ничего не понял. Он сказал мне: «Чокки еще говорил, но это ничего не значило. Это не влезает в слова».

Лендис помолчал.

– Такие мысли – тоже не из книг. Он мог читать об этом, но не читал. Тогда бы он хоть что-то понял и не искал бы слов.

– А я не поняла ничего, – сказала Мэри. – При чем тут вообще космические полеты?

– Это просто пример. Ему каким-то образом дали понять, что наши ракеты плохи, как и наши машины.

– И вам кажется, что все это верно, то есть мало-мальски связно?

– То, что он говорит, не выходит за пределы логики. Уж лучше бы выходило.

– Почему?

– Можно было бы решить, что он сам пытается что-то склеить из прочитанного. А тут он честно признается, что многого не понимает, и очень старается верно передать все, что понял. И еще одно: по мнению этого Чокки, нашу цивилизацию очень тормозит упование на колесо. Мы когда-то набрели на вращательное движение и всюду его суем. Только совсем недавно мы начали немного от него освобождаться. Откуда мальчику взять такую мысль?

– Ну, что ж, – сказал я, – предположим, мы решили, что дело тут не в подсознании. Как же нам быть?

Лендис снова покачал головой.

– Честно говоря, сейчас я не знаю. Без всякой науки, просто так, я могу только повторить в самом буквальном смысле слова: «Не знаю, что с ним». Я не знаю, что или кто с ним беседует. Хотел бы я знать!

Мэри быстро и решительно встала. Мы сложили тарелки на столик, и она покатила его к дверям. Через несколько минут она принесла кофе, разлила его и сказала Лендису:

– Значит, вы не можете ему помочь, да? Больше вам сказать нечего?

Лендис нахмурился.

– Помочь, – повторил он. – Не знаю. Я вообще не уверен, что ему нужна помощь. Сейчас ему надо с кем-нибудь говорить о Чокки. Он не особенно привязан к Чокки, часто на него сердится, но узнает от него много интересного. В сущности, его беспокоит не столько сам Чокки – есть он или нет; его беспокоит, как бы сохранить тайну, и тут он прав. Пока что он доверил ее только нам. Мог доверить и сестре, но она, кажется, его подвела.

Мэри помешивала кофе, растерянно глядя на крошечную воронку в чашке, потом сказала:

– Теперь вы говорите так, будто Чокки существует. Не надо путать. Чокки – выдумка Мэтью, друг для игры, вроде Пифа. Я понимаю, это бывает, беспокоиться нечего – до какой-то грани, а когда он переступит эту грань, беспокоиться нужно, это уже ненормально. Какое-то время нам казалось, что Мэтью переступил эту грань и с ним творится что-то неладное. Потому Дэвид и обратился к вам.

Лендис пристально взглянул на нее и ответил:

– Боюсь, я не точно выразился. Чокки совсем не похож на Пифа. Я хотел бы думать как вы – да меня и учили этому. Я рад бы счесть это выдумкой. Ребячья выдумка, вроде Пифа, вышла из-под власти Мэтью – и все. Но я не могу спорить с очевидностью. Я не фанатик и не стану искажать факты в угоду университетским догмам. Чокки объективно существует – сам не пойму, что это значит. Он не внутри, а снаружи. Однако и я не так прост, чтоб вновь поднять на щит старую идею одержимости.

Он помолчал, покачал головой и продолжал:

– Нет. Разгадка не в этом. «Одержимость» означала «владычество», «власть»… А здесь скорей сотрудничество.

– Господи, о чем это вы? – спросила Мэри.

Голос ее был резок, и я понял, что она потеряла последнее доверие к Лендису. Сам он, кажется, этого не заметил и отвечал ей спокойно:

– Помните, когда он болел, он просил Чокки замолчать и прогнал его с вашей помощью, кажется, Чокки исчез и после истории с машиной. Мэтью прогнал Чокки. Чокки не властвует над ним. Я его об этом спрашивал. Он сказал, что вначале Чокки говорил с ним, когда хотел – и в классе, и за обедом, и за письменным столом, и даже ночью, во сне. Мэтью не нравилось, что ему мешают, когда он работает в одиночку или на людях – на него тогда странно поглядывают, потому что он не может слушать сразу и Чокки, и других. А еще больше он не любит, чтоб его будили ночью. И вот он мне рассказал, что просто отказывался отвечать, если Чокки являлся не вовремя. Приспособиться было нелегко, у Чокки время другое, Мэтью пришлось завести у вас на кухне хронометр и продемонстрировать ему, что же такое час. Тогда они составили расписание, и Чокки стал приходить в удобное время – удобное для Мэтью, а не для него. И заметьте, как все это разумно. Никаких фантазий. Просто мальчик велит приятелю приходить в такое-то время, и приятель соглашается.

На Мэри все это не произвело никакого впечатления. Я даже не знаю, слушала она или нет.

– Не понимаю, – нетерпеливо сказала она. – Когда это началось, мы с Дэвидом думали, что вмешаться глупо. Мы решили, что это ненадолго, и ошиблись. Мне стало не по себе. Не надо быть психологом, чтобы знать, к чему приводит смешение выдумки и яви. Я думала, вы осторожно поможете Мэтью освободиться от этой блажи. А вы, кажется, укрепляли ее весь день и сами в нее поверили. Я не могу согласиться, что это полезно ему или кому бы то ни было.

Лендис взглянул на нее так, словно с языка у него была готова сорваться резкость, но сдержался.

– Прежде всего, – сказал он, – надо все понять. А для этого необходимо завоевать доверие.

– Тут спорить не о чем, – сказала Мэри. – Я прекрасно понимаю, что с Мэтью вы должны были верить в Чокки – мы и сами так делали. А вот почему вы верите без Мэтью, я не пойму.

Лендис терпеливо ответил:

– Прошу вас, миссис Гор, вспомните, что он спрашивал. Вопросы ведь странные, верно? Умные, странные и совсем не в его духе.

– Конечно, – сердито сказала она. – Но мальчики много читают. Начитаются – и спрашивают. Мы беспокоимся потому, что вся его естественная пытливость преобразуется в фантазии, связанные с Чокки. Это какое-то наваждение, неужели вы не видите? Я хочу знать одно: как это лучше всего пресечь?

Лендис снова пустился в объяснения, но Мэри уперлась и не принимала ни одного из его доводов. Я очень жалел, что он употребил это несчастное слово – «одержимость». Такой ошибки я не ждал от психиатра, а поправить ее теперь было уже нельзя. Мне оставалось сидеть и смотреть, как укрепляется их враждебное отношение друг к другу. Всем стало легче, когда Лендис уехал.

Положение казалось мне сложным. Я понимал ход мыслей Лендиса, хотя и представить себе не мог, куда он его заведет; понимал я и Мэри. Что ни говори, а Лендис допустил грубую профессиональную ошибку. На мой взгляд, ему бы лучше не касаться старых верований. Мы все честно считаем, что переросли суеверные страхи, но они притаились в нас, и порою их очень легко разбудить неосторожным словом. Теперь Мэри тревожилась еще больше – вот к чему привел визит психиатра. К тому же ее рассердил его аналитический, неторопливый подход к делу. К Лендису она обратилась за советом, а вместо совета выслушала рассуждение об интересном случае, особенно неутешительное потому, что врач сам признал себя побежденным. В конце концов она пришла к заключению, что Лендис чуть ли не шарлатан, а это очень плохо для начала.

Когда на следующий вечер я пришел с работы домой, у нее был какой-то отсутствующий вид. Когда мы убрали со стола и отправили детей наверх, я уже понял: Мэри что-то собиралась сказать мне и не знала, как я это приму. Она села немножко прямей обычного и не без вызова обратилась скорее к камину, чем ко мне:

– Я ходила к Эйкоту.

– Да? – сказал я. – А в чем дело?

– Насчет Мэтью, – прибавила она.

Я посмотрел на нее.

– А Мэтью не взяла?

– Нет, – она покачала головой. – Хотела взять, а потом раздумала.

– И то хорошо, – сказал я. – Мэтью решил бы, что мы его предали. Лучше ему не знать.

– Да, – довольно уверенно согласилась она.

– Я уже говорил, – продолжал я, – для чирьев или там кори Эйкот годится, но это не по его части.

– Верно, – сказала Мэри. – Не думай, я ничего и не ждала. Я постаралась рассказать как можно лучше. Он терпеливо слушал и, кажется, немного обиделся, что я не привел и Мэтью. Я все пыталась втолковать ему, дураку, что мне нужно не его мнение, а рекомендация – к кому обратиться.

– Надо полагать, он все-таки высказал свое мнение?

– Вот именно. Побольше ходить, холодные обтирания по утрам, простая пища, салаты всякие, открывать на ночь окно…

– И никаких психиатров?

– Да. Созревание сложней, чем мы думаем, но природа – великий целитель, и здоровый режим устранит временные расстройства.

– М-да, – сказал я. Мы помолчали. Потом Мэри сказала:

– Дэвид, надо ему помочь!

– Мэри, милая, – ответил я, – тебе не понравился Лендис, но он хороший психиатр, признанный. Он бы не сказал так, зря, что Мэтью вряд ли нужна, помощь. Мы с тобой тревожимся, потому что ничего не понимаем. Это нечто необычное, но у нас нет оснований считать, что это опасно. Будь у нас причины для тревоги, Лендис так бы и сказал.

– Ему-то тревожиться нечего! Мэтью ему чужой. Трудный случай; сейчас интересно, а вылечится – и не нужен.

– Милая, не приписывай ему таких помыслов. И потом, Мэтью не больной. Он совершенно нормален, но в нем есть еще что-то. Это совсем другое дело.

Мэри выразительно взглянула на меня – так она глядит, когда хочет придраться.

– А мне что с того? Я хочу, чтоб он был просто нормальный, без всяких «что-то». Я хочу, чтоб ему было хорошо.

Я решил не спорить. У Мэтью бывал и срывы – у какого ребенка их нет? – но мне совсем не казалось, что ему плохо. Однако скажи я это Мэри, мы бы втянулись в спор о том, что такое счастье, а мне его не вытянуть.

Так мы и не решили, что делать. Я не хотел терять контакта с Лендисом: Мэтью явно доверял ему, он явно интересовался Мэтью. Но пойти против Мэри можно было только в крайнем случае. А срочности пока не было, до кризиса дело не дошло…

И вот мы снова утешились воспоминаниями о том, что кончилась же история с Пифом. Однако я намекнул Мэтью, что мама не очень любит Чокки и лучше пока о нем помалкивать.

Недели две мы слышали о нем совсем немного. Я понадеялся было, что он нас покидает – не то, чтоб его уволили, а скорей он сам понемногу расплывается и блекнет. Увы, надежды мои скоро рухнули.

Как-то вечером, когда я собрался включить телевизор, Мэри меня остановила. «Постой минутку», – сказала она, пошла к своему бюро, принесла несколько листов бумаги (самый большой – дюймов шестнадцать на двенадцать), молча вручила их мне и села на место.

Я посмотрел на листы. Те, что поменьше, оказались карандашными рисунками; те, что побольше, – акварелями. Все они были странные. Сначала шли два пейзажа. Места я смутно узнал, хотя не мог понять, откуда же смотрел художник. Поразили меня фигуры: и коровы, и овцы были какие-то узкие, прямоугольные, люди – не то живые, не то деревянные, тощие, угловатые, словно куклы из палочек. Но движение он схватил хорошо.

Рисунок был уверенный, точный, краски – немного мрачные; по-видимому, художник слишком увлекся тончайшими оттенками зеленого. Я ничего не понимаю в живописи, но мне показалось, что уверенная линия и скупость изобразительных средств говорят о немалом мастерстве.

Были и два натюрморта – ваза с цветами, в которых нетрудно было узнать розы, хотя ботаник увидел бы их иначе; и миска с красными ягодами – несомненно, клубникой, только уж очень пупырчатой.

Еще там был вид из окна – кусок школьной площадки, по которой бегают очень живые, хотя и слишком голенастые фигурки.

И наконец, два портрета. На первом был изображен мужчина с длинным, резко очерченным лицом. Не скажу, чтоб я его узнал, но что-то в линии волос подсказало мне, что это я – хотя глаза у меня, по-моему, ничуть не похожи на фонари. Другой портрет был женский, и этого лица я никогда не видел. Я рассмотрел рисунки, положил их к себе на колени и взглянул на Мэри. Она кивнула.

– Ты в этом лучше разбираешься, – сказал я. – Это и вправду хорошо?

– Да. Они странные, но какие-то живые, простые, точные… Я их случайно нашла. Упали за комод.

Я посмотрел на верхний рисунок – на тощих коров, на овец и на бестелесного мужчину с вилами в руках.

– Может, кто-нибудь из его класса? – предположил я. – Или учительница…

Мэри покачала головой.

– Нет, ее рисунки я видела. Они выписаны очень уж тщательно. Вот последний – ее, а ты на него посмотри!

– Можно положить их обратно и ничего ему не говорить, – сказал я.

– Можно… только мне от них не по себе. Лучше б он сам нам объяснил…

Я посмотрел на второй рисунок и вдруг узнал это место, излучину реки.

– Мэри, милая, – сказал я. – Боюсь, ты сама была бы не рада.

– С чего мне радоваться? Я не радовалась даже тогда, когда твой Лендис еще не болтал про одержимых. Но я хочу знать, а не гадать. В конце концов, ему могли их подарить…

Я понял по ее лицу, что она и впрямь так думает, и не стал откладывать, хотя и знал, что таким образом мы вступим в новую фазу. Я взял Мэри за руку.

– Ладно, – сказал я. – Вряд ли он уже спит. – И, выглянув в холл, позвал Мэтью, а тем временем разложил рисунки на полу.

Мэтью явился прямо из ванной – розовый, лохматый, в пижаме. Увидев рисунки, он замер и тревожно посмотрел на Мэри.

– Понимаешь, Мэтью, – сказал я как можно беспечней. – Мама тут убирала и нашла их. Они упали за комод.

– А! – сказал он. – Вот они где.

– Они очень интересные. Нам они понравились. Это твои?

Мэтью подумал.

– Да, – не без вызова ответил он.

– Я спрашиваю, – уточнил я, – это ты нарисовал?

На сей раз его «да» звучало немного иначе – словно он защищался.

– Гм… раньше ты рисовал по-другому. Наверное, за них тебе поставили хорошие отметки.

Мэтью попытался схитрить.

– Это не в школе, – сказал он. – Это я так.

– Ты стал по-другому видеть, – заметил я.

Мэтью согласился.

– Наверное, – с надеждой предположил он, – я просто расту.

Он умоляюще смотрел на меня. В конце концов, я сам посоветовал ему молчать.

– Ладно, Мэтью. Нам только хочется узнать, кто же это все нарисовал.

Мэтью бросил страдальческий взгляд на Мэри, посмотрел на ковер и стал водить ногой по узору.

– Я, – сказал он, и тут его решимость ослабла. – То есть, – уточнил он, – ну… я рисовал…

У него был такой несчастный и растерянный вид, что я не решался давить на него. Мэри пришла к нему на помощь.

– Бог с ним! – сказала она и обняла его. – Нам они очень понравились, вот мы и спросили. – Она наклонилась и подняла один рисунок. – Например, этот пейзаж. Он очень умный, хороший, но какой-то странный. Ты, правда, так видишь?

Мэтью не сразу смог ответить, потом выпалил:

– Честное слово, мама, я сам! Они такие смешные, потому что Чокки так видит…

Он испуганно покосился на нее, но увидел только внимание, облегченно вздохнул и стал объяснять.

– Это было после урока. У меня с рисованием не особенно, – печально признался он. – Вот мисс Сомс и сказала, что мое дело плохо. И Чокки тоже не понравилось. Я ему говорю – я стараюсь, а ничего не выходит. А Чокки говорит, я просто не умею смотреть. Я говорю – причем тут «умею»? Или ты смотришь, или нет. А он говорит, можно смотреть и не видеть, и мы немножко поспорили. А потом он сказал: «Давай поставим опыт – ты рисуй, а смотреть буду я». Сперва ничего не получалось, я не мог. Ужасно трудно совсем не думать. Ты думаешь, что не надо думать, а это не то, не годится. А Чокки сказал: «Сиди себе, держи карандаш и ни о чем не думай». Мне ужасно надоело, а он не отстает. Ну, на четвертый раз кое-что вышло, а потом пошло легче и легче. Теперь я сажусь, беру краски, что-то у меня, ну, как будто включается, и пожалуйста – картинка. Только это – Чокки так видит, не я.

Я заметил, что Мэри барабанит по столу, но лицо ее не менялось.

– Кажется, я понял, – сказал я. – Это чудно, а?

– Первый раз было чудно! Тогда было как… ну, как будто тормоза убрали. А теперь дело идет скорей… – он нахмурился в поисках сравнения, потом улыбнулся, – вроде как едешь без рук на велосипеде. – Он нахмурился снова. – Нет, не совсем… Чокки держит руль… трудно объяснить, – виновато кончил он.

Не для себя, а для Мэри я спросил:

– Это не бывает насильно, против твоей воли?

Мэтью быстро закачал головой.

– Что ты? Если я хочу рисовать, я ни о чем не думаю, и все выходит. А теперь даже и того не нужно. Последние раза три я видел свою руку, и, знаешь, – я совсем сам рисовал. Он только смотрел за меня.

– Да, милый! – сказала Мэри, – мы понимаем, но… – она заколебалась, пытаясь найти слова помягче, – как по-твоему, хорошо так делать?

Мэтью посмотрел на рисунки.

– Наверное, хорошо, мама. Они куда лучше тех, моих… хотя немножко чудные… – честно признал он.

– Я не совсем о том… – начала Мэри, но передумала и взглянула на часы. – Поздно уже, – сказала она мне.

– Да, поздно, – поддержал я. – Только вот что скажи, Мэтью: ты никому их не показывал?

– Показывать я не показывал… – ответил он. – Правда, мисс Соме один раз ко мне подошла, когда я вот этот сделал. – Он показал на вид из школьного окна. – Она спросила, чей это, а я не мог сказать, что чужой, и сказал «мой», а она стала на меня смотреть, как будто я вру. «Ладно, – говорит, – нарисуй… ну, как машина мчится». А я говорю, я не могу рисовать, чего не вижу. Я хотел сказать, «чего он не видит», но ведь ей так не ответишь. Она опять посмотрела на меня пристально-пристально и говорит: «Ладно. Нарисуй-ка мне вид из другого окна». Я повернул мольберт к другому окну и нарисовал. Она взяла мою картинку, смотрела на нее, смотрела, долго-долго, потом на меня и спрашивает:

– Можно ее забрать? Не мог же я сказать, что нельзя, и говорю – берите, а можно мне идти? Она кивает, а сама все смотрит на картинку.

– Странно, что она не сделала запись в дневнике, – сказал я.

– Это было в самом конце, – объяснил он, – все уже было записано.

Мне стало не по себе, но я ничего не мог поделать. А кроме того, и впрямь было поздно.

– Тебе давно пора спать, – заметил я. – Спасибо, что рассказал про рисунки. Можно, мы их оставим тут, еще посмотрим?

– Ладно, только не потеряйте, – сказал он. Взгляд его упал на портрет изможденного мужчины. – Это совсем не ты, папа. Правда, не ты, – заверил он, кивнул нам и побежал наверх.

Мы сидели и смотрели друг на друга. Глаза у Мэри медленно наполнялись слезами.

– Дэвид, Дэвид! Он был такой хороший!..

Позже, немного успокоившись, она сказала:

– Я боюсь за него, Дэвид. Этот… как его там… все реальнее для него. Мэтью начинает плясать под его дудку. Я боюсь…

Я покачал головой.

– Ты не поняла. Он очень настаивал на том, что сам решает, когда рисовать и рисовать ли вообще.

– Конечно, он так думает, – возразила она.

Я старался успокоить ее, как мог. Я напомнил, что это не приносит Мэтью несчастья. У него хватило ума не рассказать ничего приятелям, так что никто его не дразнит. Полли ему просто не верит и предпочитает видеть в Чокки нового Пифа. Мэтью действительно самый нормальный мальчик – плюс что-то еще, какой-то Чокки, который, по всей видимости, ни капли ему не вредит… Но все было впустую.

На пути в спальню я заглянул к Мэтью, Он спал, не потушив света. У него на груди обложкой кверху лежала книга. Я глянул на заглавие и наклонился ближе, убедиться, что правильно прочитал. Это была «Жизнь в городах» Льюиса Мэмфорда. Я взял ее. Мэтью проснулся.

– Не удивляюсь, что ты заснул! – сказал я. – Скучновато, а?

– Ужас какая тоска, – согласился он. – А Чокки думает, она интересная – то есть те куски, которые я для него понимаю.

– А! – сказал я. – Ну, что ж, пора спать. Спокойной ночи, старик.

– Спокойной ночи, папа.

На лето мы с Аланом Фрумом и его женой Фил сняли домик в Северном Уэльсе. Они поженились года на два позже нас, и дети их, Эмма и Пол, были примерно такие же, как наши. Выбрали мы Бонтгоч – деревушку в широком устье реки, где я не раз отдыхал в детстве. Тогда она была маленькая, серенькая, только на краю ее стояло несколько домов побольше. Летом туда приезжали большей частью дети и внуки местных жителей и было довольно тихо. Но потом ее открыли, и с тех пор модные бунгало усеяли берег и подножие склонов. Живут в них люди приезжие, временные, и теплую часть года почти все они возятся с лодками. Бонтгоч для лодок не подходит – в устье мощные приливы, плавать опасно; но там, где плавать полегче, лодочники так расплодились, что места у причала приходится ждать годами. Однако теперь и Бонтгоч стал хорош; тут даже построили яркий навес и назвали его яхт-клубом.

Может, и было странно, что мы умудрялись обходиться без лодки, но нам это нравилось. Песку тут хватало – дети могли плескаться у берега и ловить креветок. К тому же с обеих сторон устье сжимают некрутые холмы; можно лазать по ним и исследовать заброшенные россыпи, где, по преданию, когда-то добывали золото. Нам нравилось уезжать на денек-другой, оставив детей под присмотром Фрумов, и нравилось оставаться, когда уезжали Алан с Фил. Все шло прекрасно целую неделю, до понедельника…

В тот день свободны были мы с Мэри. Мы прочесали чуть не все тропки, а потом, оставив машину, погуляли по холму и поели у ручья, глядя с холма на море. Позже, под вечер, мы закусили в придорожной гостинице и часам к десяти, не спеша, вернулись в деревню. У ворот мы остановились полюбоваться на закат и пошли по дорожке к дому.

Переступив порог, мы поняли: что-то произошло. Мэри сразу почувствовала это и впилась глазами в Фил.

– В чем дело? – спросила она. – Что случилось?

– Все в порядке, Мэри. Все хорошо, – сказала Фил. – Оба спят. Ты не волнуйся.