Текст книги "Свободу медведям"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Девятнадцатое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 6.15 утра

Ну что ж, я понимаю, Графф, тебе может показаться, будто я изменил своим старым принципам. Понимаешь, есть такие вещи, как я теперь вижу, которые невозможно понять до конца.

Я имею в виду, которые отказываешься судить в конце концов. Что толку пытаться изобретать систему, если в результате животных в зоопарке останется больше, чем тех, кто выйдет наружу? Я, разумеется, не оправдываю случайные жертвы, я думаю, что мы должны спасать тех, кто побольше и погрубее, в самом конце. Но что это будет за освобождение зоопарка, если оставить самых больших и самых опасных животных в клетках?

Скажу тебе, я понимаю этих животных – они знают, для чего все это, или узнают, если ты им объяснишь.

Я не призываю к чему-то конкретному, я только знаю, что освободители с непоколебимыми принципами – это как раз те, кто делает революции.

Я уверен. Если дать этим животным понять, что ты пришел освободить их всех, даже геладу-бабуина, даже если его придется отпустить в самом конце – я имею в виду, всем им открыть клетки, – они выйдут из этих чертовых ворот, это точно. Никто не верит тем, у кого есть любимчики!

Честное слово – даже этот проклятый гелада-бабуин! Я не собираюсь быть одним из тех, кто позволяет маленьким личным симпатиям сводить себя с ума.

Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория II (продолжение)

По поводу смерти бабушки Мартер ничего предпринято не было. Протоколы заседаний Союзнического совета полны инцидентов, еще менее похожих на непреднамеренные, чем ее смерть. Много явно умышленных, например, таких, какие допускало Управление советским имуществом в Австрии, или УСИВА, которое под прикрытием ярлыка «военные трофеи» умыкнуло четыреста австрийских предприятий – литейной и металлургической промышленности, заводов по производству химического и электрического оборудования, фабрик, производящих стекло, сталь и кинофильмы. Оно также нанимало убийц, похищавших тех, кто сопротивлялся действиям УСИВА.

Большинство этих убийств не походили на убийство моей бабушки. Безудержная пальба, изнасилования и забрасывание гранатами – все это русские солдаты, можно сказать, делали походя. Но сильнее всего Союзнический совет беспокоили похищения людей, совершавшиеся, по слухам, известной бандой Бенно Блама – кликой, которая спекулировала сигаретами и продавала из-под полы нейлоновые чулки. Ради привилегии действовать в русском секторе банда Бенно Блама ловко расправлялась с конкурентами. Головорезы Бенно Блама подстерегали людей на улицах Вены и снова, когда становилось горячо, прятались в русском секторе – хотя Советы заявляли, будто тоже охотятся за Бенно Бламом. На самом деле не реже двух раз в месяц какой-нибудь русский солдат убивал кого-то и говорил, что думал, будто это был Бенно Блам. Хотя никто в глаза не видел этого Бенно Блама, а значит, и не знал, как он выглядел и существует ли он на самом деле.

Так что в советском секторе Вены имело место форменное беззаконие, отвлекшее внимание Союзнического совета, которое он мог бы обратить на заурядное убийство моей бабушки.

Но Ватцек-Траммер оказал поддержку моему деду. Он делил ночь между своим закутком в кухне и хозяйской спальней – время от времени вытягиваясь с краю на хозяйской кровати; голова к голове, они с дедом давали волю своему гневу иногда настолько громко, что прожектора от бывшего посольства Болгарии били светом в памятное кухонное окно и мигали, словно говоря: «Эй, там, идите спать и кончайте свои жалобы. Это был всего лишь несчастный случай. Не стройте заговор против нас!»

Но огромное количество инцидентов, явно не являвшихся несчастными случаями, вызвало появление Нового соглашения по управлению от 28 июня 1946 года, которое устраняло власть Советов над выбранным австрийским парламентом. Оно также прекратило деятельность Русского комитета по компенсаторной реституции; несмотря на это, Бенно Блам, видимо из мести, действовал еще активнее, чем прежде, похищая антисоветски настроенных граждан Вены. Это заставило канцлера Фигла заявить в печальной речи в Верхней Австрии: «Мы вынуждены написать против длинного списка имен только одно – „пропавший без вести“.»

– Как Зан Гланц? – спросил Вратно. – Ведь именно это с ним случилось, да?

На что Ватцек-Траммер раздраженно ответил:

– Спроси свою жену, или вам с ней в постели не до разговоров?

Не то чтобы они раздражали друг друга на самом деле. Просто этот вопрос возникал множество раз, и они возвращались к нему снова и снова.

Но однажды они все-таки с этим разобрались, хотя я не вправе помнить это настолько хорошо, насколько я помню, поскольку был тогда четырех месяцев от роду. Вместо меня это запомнил Эрнст Ватцек-Траммер, как и большинство самых важных вещей.

Как бы там ни было, однажды летней ночью 17 июля 1946 года мой отец заявился домой в сильном подпитии, узнав, что Дража Михайлович был расстрелян партизанами. И тогда Ватцек-Траммер спросил его:

– Что тебе до Михайловича? Кто он такой был на самом деле?

И Вратно выкрикнул:

– Его бросили! – и стал описывать Ватцеку-Траммеру жуткую сцену, когда гениальнейший мотоциклетный механик был засунут головой вниз в отхожую дыру уборной в Мариборе. Вратно рассказывал не о Михайловиче, а о Готтлибе Вате, с которым у него когда-то были одинаковые бороды. Вратно повторил вопрос неряшливого Гортца: «Эй, это кто такой с Ватом?» – и принялся размышлять, как мог бы сбить с ног этого Гортца и сунуть его головой в отхожую дыру, затем схватить Бронски, или Метца, или сразу обоих, привязать их к писсуару, пока Готтлиб не освободился бы и не разнес бы им черепа карбюратором «Амал».

Неожиданно Ватцек-Траммер спросил:

– Ты хочешь сказать, что ты этого не сделал? И даже не попытался?

– Я сказал, что мы просто случайные знакомые, – ответил ему мой отец. – И Готтлиб сделал вид, будто так оно и есть.

– О, неужели, неужели?! – заорал Ватцек-Траммер.

– Одним словом, я тебе все рассказал, – обозлился Вратно. – Теперь твоя очередь, ладно? Зуб за зуб, Траммер. Кто был этот Зан Гланц?

Но Ватцек-Траммер, уставившись на моего отца, возразил:

– Я не считаю информацию равноценной.

Тогда мой отец заорал на него:

– Зан Гланц, черт бы тебя побрал!

И сразу через улицу метнулся прожектор, сканируя окна.

Затем из спальни появилась моя мать в ночном халате, настолько распахнутом, что Эрнст Ватцек-Траммер вынужден был отвести взгляд.

– Что происходит? Кто тут? – спросила она.

– Зан Гланц! – заорал на нее мой отец. – Тут Зан Гланц! – И, сделав красноречивый жест в сторону спальни, добавил: – Зан Гланц! Так ты меня иногда называешь там – в самые лучшие наши моменты!

И тогда Ватцек-Траммер через кухонный стол нанес удар натренированной когда-то рукой, рукой, разрубавшей на части кур, и подтащил моего отца за пояс к раковине, где локтем открыл кран и пустил воду.

Дедушка Мартер вышел из хозяйской спальни и прошептал:

– О, ради бога, не подходите близко к окну. Вы же знаете, как это опасно поздно ночью. – И он обвел всех растерянным взглядом; и все они помрачнели и опустили глаза. А мой дедушка добавил: – И лучше не открывать так сильно кран. Понимаете, сейчас лето, и воды, возможно, не так уж и много.

Затем, вспоминает Ватцек-Траммер, я начал плакать, и моя мать вернулась обратно в спальню ко мне. Удивительно, как орущие младенцы способны вернуть людям трезвый рассудок. Даже прожектора скользнули в сторону от моего крика. Младенец плачет, значит, все совершенно нормально.

Но, так или иначе, все вышло наружу.

17 июля 1946 года, когда Дражу Михайловича расстреляли как предателя. Его смерть побудила «Нью-Йорк таймс» выдвинуть предположение, будто русские возводят на Красной площади памятник Михайловичу, поскольку Дража Михайлович, кроме всего прочего, по иронии судьбы оказался спасителем Москвы.

Ватцек-Траммер, который по-прежнему прочитывал все, что попадало ему в руки, попытался установить на кухне мир, заметив:

– Ну разве это не удивительно? Американцам умная мысль всегда приходит с опозданием!

Что, разумеется, было правдой. То же и с русскими: в первую очередь они реагировали на статистику и не интересовались деталями.

Например, был случай – даже засвидетельствованный, – когда двадцатидевятилетняя венка по имени Анна Хейллен, социальный работник, была снята с поезда советскими часовыми на контрольнопропускном пункте у моста Стейрегг на американосоветской разделительной линии, где она была изнасилована, убита и брошена на рельсы. После чего обезглавлена прошедшим поездом. Но это убийство не заставило Союзнический совет предпринять столь активные действия, как представленный канцлером Фиглом список из одиннадцати убийств, совершенных за последнее время людьми в советской форме. На них, видите ли, произвело большое впечатление само число. Однако требование Фигла, чтобы австрийской полиции позволили носить оружие и защищать себя и других граждан от людей в форме – любой армии, – было на время отклонено, поскольку Советы предъявили собственный список: из каких-то анонимных источников им стало известно, что среди полицейских триста шестьдесят человек служили нацистами. Вот, снова подействовало число.

На самом деле проблема с полицией заключалась в ее антипатии к коммунистам, которая медленно нарастала в течение примерно пяти лет. И поэтому процесс вооружения полиции – то есть превращения ее в такую силу, какой она должна быть, – шел крайне медленно. Даже 31 марта 1952 года, когда мне исполнилось шесть лет, Советы не позволили начальнику полиции в своем секторе послать вооруженную команду на подавление группы мятежных коммунистов, которые атаковали посольство Греции – протестуя против недавней казни Белоянниса [22]22
  Белояннис Никос (1915–1952) – комиссар дивизии Национально-освободительной армии Греции (ЭЛАС) в 1943–1944 гг. Член КП Греции с 1934 г. В декабре 1950 г. арестован. Казнен.


[Закрыть]и еще трех греческих коммунистов. Этих мятежников доставили к месту событий на советских армейских грузовиках.

И даже позже, когда произошел заранее спланированный мятеж, Советы разоружили в своем секторе полицию, отняв резиновые дубинки, – это доказывало эффективность их применения против мятежников, хотя канцлер Фигл, говоря о «вооружении полиции», имел в виду кое-что другое.

Но Советы теряли Вену, и это делало их безрассудными; на самом деле они терпели неудачи повсюду.

В июне 1948 года Коммунистическая партия Югославии была исключена из Коминтерна – Тито больше не нуждался в костылях; и, когда в ноябре 1948-го советские солдаты попытались арестовать какого-то человека на мосту Шведен в центре Вены, они получили отпор от бросившейся на защиту разъяренной толпы. Разъяренная толпа давала русским отпор даже в их собственном центре.

Из-за распрей с Югославией Советы перестали поддерживать ее требования относительно австрийских южных земель, Каринтии и Штирии, и, как следствие, Югославии пришлось распрощаться с мечтами об увеличении своих территорий за счет Австрии.

Кстати, это вызвало появление в Вене отдельных югославов – странных югославов – усташей, как мне говорили, участвовавших в многочисленных заговорах и антизаговорах вдоль всей австро-югославской границы. Следствием этого стало сотрудничество усташей с Бенно Бламом, который все еще похищал людей и творил другие бесчинства. И, несмотря на заявление, что с Бенно Бламом фактически покончено, к 10 марта 1950 года, когда предметом заседания Союзнического совета стали зверства бандита Макса Блаира, оставались еще опасения, что Бенно все-таки уцелел.

По крайней мере, так заявлял Ватцек-Траммер, а я пишу историю с его слов.

В любом случае 5 марта 1953 года Эрнст там присутствовал. Когда за двадцать дней до моего семилетия умер Иосиф Сталин, мой дедушка и Ватцек-Траммер устроили собственное небольшое празднование – с бренди на кухонном столе и радостным настроением, действующим на них сильнее, чем выпитое спиртное. Но моих родителей дома не было, так что мне приходится полагаться на слова Ватцека-Траммера о том, что произошло с ними. Нельзя сказать, что я мало бывал с родителями, но в тот день я был один. Должен признать – хотя Ватцек-Траммер определенно повлиял на меня в этом, – что взаимоотношения между моими родителями запомнились мне, в лучшем случае, как стеснительные и молчаливые. Иногда они брали меня с собой, когда выбирались куда-нибудь, – лучше всего я запомнил поездку солнечным днем на мотоцикле, когда руки матери обнимали моего отца и меня, прижимая к его животу и придавливая мои колени по сторонам бензобака. Мой отец шептал мне в ухо нечто вроде изречений Вата.

Но 5 марта 1953 года, когда умер Сталин, Вратно и Хильке провели ночь вне дома вдвоем, чтобы отпраздновать это событие, меня же они оставили дома – праздновать с двумя стариками на кухне. Я даже не запомнил, как моя мать вернулась домой, хотя ее возвращение должно было произвести впечатление.

Поскольку домой она вернулась одна, скорее озадаченная, чем расстроенная, и подсела к моему деду и Ватцеку-Траммеру (а может быть, и ко мне) за кухонный стол, высказав громкое удивление насчет того, куда подевался Вратно.

Только мы, сказала она, славно выпили и закусили в уютном сербском ресторанчике, который Вратно любил посещать, где-то неподалеку от Сюдбанхофа – тогда еще русского сектора, – как неожиданно в зал вошел этот человек, смуглый, с бородой и маленькими недобрыми глазками. Хотя держался он дружелюбно, подчеркнула моя мать Ватцеку-Траммеру, и присел к ним за столик.

– Убийца мертв! – воскликнул он на немецком, и они подняли тост вместе с отцом. Затем он схватил Вратно за руку и произнес нечто, прозвучавшее, как показалось моей матери, так:

 
«Bolje grob nego rob!»
 
 
«Лучше гроб, чем быть рабом!».
 

И Вратно вздрогнул, но не слишком заметно – совсем чуть-чуть, – возможно, потому, что не думал, что так уж похож на югослава, когда сидит здесь и разговаривает на немецком с венской дамой.

Но мужчина заговорил снова: то на сербохорватском, то на немецком – он вел себя предупредительно по отношению к Хильке. Он обнял моего отца за плечи и, как догадалась моя мать, хотел увести его выпить где-нибудь без нее. Но Вратно сказал на немецком, что не желает оставлять свою жену одну – даже на короткое время, даже ради пары глотков и даже ради встречи со своими соотечественниками. И все выглядело довольно забавно, пока незнакомец не произнес слово, которое Хильке расслышала как:

«Тодор».

Раз или два – только это имя. Или в предложении на сербохорватском. Вратно снова вздрогнул – на этот раз очень сильно. Но незнакомец все время продолжал улыбаться.

И тогда Вратно, довольно грубо, попытался прошептать моей матери на ухо так, чтобы не слышал этот человек, – что-то насчет того, чтобы она немедленно вышла в дамскую комнату, отыскала телефон и позвонила Ватцеку-Траммеру как можно скорей. Но незнакомец продолжал улыбаться и похлопывать Вратно по спине, приблизив свое лицо к Вратно и Хильке – так что они не могли больше перешептываться.

И тогда, как рассказывала моя мать, появился еще один мужчина.

Хильке Мартер-Явотник утверждала, что никогда раньше не видела эдакого громилу, и в тот момент, когда он вошел в зал, мой отец наклонился через стол и крепко поцеловал ее в губы, затем он встал, посмотрел себе под ноги, словно раздумывая, а тот первый, что был поменьше, произнес на немецком:

– Твоя жена просто очаровательна… со мной она будет в безопасности.

Тогда Вратно поднял глаза на здоровяка и прошел мимо него в дверь.

А здоровяк, которого первый мужчина называл Тодором, последовал за ним на улицу.

Самое неприятное в этом здоровяке, говорила моя мать, было то, что часть лица у него была вроде как откушена или снесена напрочь. И сплошь покрыта красными шрамами, частично рваными, словно приклеенная к лицу резина, а частично тонкими и довольно глубокими, туго стягивавшими кожу вокруг.

Тот, что поменьше, как ни в чем не бывало остался на месте. Он выпил с ней по стаканчику, потом тоже вышел, сказав, что пошел за Вратно, но так и не вернулся. Как и мой отец.

Моя мать сказала, что гоночный мотоцикл «Гран-при» по-прежнему стоит перед сербским рестораном, поэтому Эрнст Ватцек-Траммер и дед отправились за ним, заговаривая по пути с русскими солдатами.

– Что касается этого здоровяка, – сказал мой дед солдатам, – то я полагаю, его звали Тодор Сливница. У него на лице страшные шрамы, которые он получил, подорвавшись в машине. Он с моим зятем, а может, и с тем другим незнакомцем.

Но никто из солдат не видел ни души – разве что мою мать, когда она перед этим возвращалась домой с русским офицером, больше всего походившим на джентльмена из тех, что попались ей на улице и кого она осмелилась попросить проводить ее домой. Он был очень молод, и, когда они миновали последний квартал, он отважился взять Хильке за руку, но, как мне кажется, это было все, что он от нее хотел.

Солдаты за весь этот вечер никого не видели.

И когда дед и Ватцек-Траммер добрались до сербского ресторана, гоночный мотоцикл стоял снаружи, а внутри выступала певица, певшая на сербохорватском, и две-три группы смуглых мужчин хлопали в ладоши и подпевали за столиками. Очень весело.

Однако Ватцек-Траммер считал, что все хорваты из одной шайки-лейки.

– Тодор Сливница! – прокричал он.

И певица перестала петь – она заломила руки. Никто не стал обвинять Ватцека-Траммера в грубости, официанты лишь покачали головами.

Они уже собирались уходить, когда дедушка вдруг воскликнул:

– О господи, Эрнст! – и указал на огромного мужчину, одиноко сидевшего за столиком у двери; он собирался есть крем из маленькой стеклянной вазочки. Они прошли мимо него, когда заходили в ресторан.

Итак, они приблизились к здоровяку, чье лицо при свете свечи выглядело разноцветным, принимающим разные формы, как наполовину разбитая призма.

– Тодор Сливница? – спросил Ватцек-Траммер.

Здоровяк улыбнулся и встал, он возвышался, словно башня, над дедом и Ватцеком-Траммером. Тодор постарался пригнуться, дабы казаться пониже.

Мой дедушка, не зная сербохорватского, мог лишь произнести:

– Вратно Явотник?

Шрамы на лице Тодора налились кровью, отчего лицо его замерцало как неоновое; взяв со стола стеклянную вазочку, он зачерпнул огромной лапищей взбитый крем и распрямил пальцы, преподнеся на протянутой ладони к носу деда эту кашу, словно редкий дар. Потом хлопнул по жиже кулаком – «Фоп! И сквашь!»

Затем Тодор Сливница снова сел, хлопья крема застряли в одном из его глубоких шрамов. Он сделал жест рукой – от крема к стенам, от них над столом, над дедом и Ватцеком-Траммером и даже над низко висящей, дымящейся лампой. Повсюду крем – показал Тодор Сливница и улыбнулся.

Где Вратно Явотник? Он здесь, прямо у вас под носом, и тут, и даже над лампой, и даже там! В пространстве.

Так что Ватцек-Траммер хорошо запомнил это, он отчетливо видел перед собой эту пантомиму – загадка, куда подевался мой отец, была связана с символическими жестами Тодора Сливницы. Тодор, кроме всего прочего, славился своим чувством юмора.

Двадцатое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 6.30 утра

Очень интересно. О. Шратт сменил экипировку! Нет, не то чтобы сменил, просто замаскировался. Надел поверх одежды плащ, который скрыл его именную нашивку и эполеты. И он аккуратно, намеренно выпустил штаны из военных ботинок. С виду было похоже, будто на нем обыкновенные ботинки – или, по крайней мере, что-то в этом роде.

О. Шратт окончательно приготовился выйти на дневной свет, к служителям, которые пришли сменить его. О. Шратт не дурак – он хорошо маскирует свои капризы. О. Шратт не желает появляться на публике в качестве наркомана. Он все продумал – он умеет прикидываться ягненком.

Рискуя вызвать споры, скажу, что в этом мире существует два способа жить долго. Один – это заниматься злом неприкрыто, быть его свободным проводником, без благих намерений и любви, не прячась за рассуждения о целесообразности зла; и если не давать прямого ответа, то ты никогда не будешь уличен во лжи, сказанной во имя собственной защиты. Но я точно не знаю, в чем заключается второй способ жить долго, хотя думаю, что он связан с невероятной удачей. Другой способ наверняка существует, поскольку не только О. Шратты живут долго. Встречаются также выжившие индивидуумы и совсем другой природы.

Я полагаю, что каким-то образом к этому имеет отношение терпение.

Например, я готов поспорить, что среди бывших подопечных О. Шратта из мелких млекопитающих осталось несколько выживших. Если они были достаточно терпеливыми, чтобы жить, они, безусловно, должны увидеть того, из-за кого они столько терпели. Они затрясут головами над газетами, судорожно вцепятся дряхлыми руками в дряблые колени – волнение выгонит их из уютных кресел, в которых они смотрят телевизор. «Это снова О. Шратт?» – удивятся они, узнавая его по страшному шраму, затянувшемуся лет двадцать тому назад, если не больше. Их больные ноги донесут их, ковыляя, до телефона; они позабудут о своих вставных челюстях, шамкая скажут оператору в телефон, нет, они выдохнут все двадцать лет терпения в телефонную трубку.

«Ты прав, дорогой Франц, это он. Я видел его фотографию, и, ради бога, позвони немедленно Штейну – подбодри его, наконец! Это был О. Шратт, я уверен – пинавший и бранивших диких животных! Их смотритель, разумеется. Ну да, он был в ночную смену, в своей прежней форме! Да, и нашивка с именем – прямо в телевизоре! Я должен сообщить Вешелю, у него нет телефона, а с его глазами – ни газет, ни телевизора. А ты позвони бедняге Штейну как можно скорее. О, он страшно обрадуется, когда узнает!»

Потому что никто не прекращает поиски пропавших. Только те, кто действительно умер, решительно не могут прекратить своего существования. Как бы вам этого ни хотелось, как бы вы ни надеялись.

Это должно стать моей навязчивой идеей, О. Шратт, я должен верить в то, что некоторые из твоих подопечных, мелких млекопитающих, переживут даже тебя.