Текст книги "Свободу медведям"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Восьмое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 2.30 утра

Почти все спали. Одна из Смешанных Водоплавающих Птиц что-то прокричала, провозглашая пророчество или боль от несварения желудка. Я, разумеется, не спал, и мне не верилось, что сон пришел к О. Шратту. Но все остальные наконец-то замолкли.

Я думал: «Откуда им известно, что последняя Большая Гагарка мертва? А эти ирландцы в заливе Тринити – слышали ли они последний стон Большой Гагарки? И вправду ли она сказала: „Я последняя, ни одной больше не осталось“?»

Я слышал, что ирландцы все время пьяны. Откуда им знать, что эта Большая Гагарка, разбившаяся о берег, была последней? Это мог быть заговор. Большие Гагарки могли предчувствовать собственное вымирание и послать мученицу, велев ей сказать, что она последняя. И может, где-то далеко, возможно где-то на пустынном побережье Уэльса, по-прежнему живет племя Больших Гагарок, размножаясь и рассказывая своему потомству о той мученице, что разбилась о берег ради того, чтобы они могли жить, но не быть больше доверчивыми.

Интересно, эта Большая Гагарка – злая птица? Интересно, воинственно ли ее молодое потомство, организовано ли оно в отряды ныряльщиков, которые набрасываются на маленькие лодки рыбаков, распространяющих небылицы, такие же древние и невероятные, как морские чудовища или русалки, – пусть им верят до тех пор, пока Морская Армия Больших Гагарок не будет править на водных пространствах всего мира. Человеческая история пойдет этим путем. Интересно, испытывают ли уцелевшие Большие Гагарки злобу?

Размышлял я также и об О. Шратте. Забавно, что мне пришлось придумать его тезку. Я мысленно вернулся к моему повествованию, правдивому и лживому, и отыскал там другого О. Шратта. Определенно более молодого О. Шратта, чем нынешний сторож. Любопытно, что придуманный мной О. Шратт должен был стать мелким персонажем, статистом, рядовым членом венской нацистской молодежной организации. Разве это не любопытно, а?

Вы только представьте: придуманный мною О. Шратт прожил все те роли статиста, которые я ему отвел, тогда что этот О. Шратт делает сейчас? Чем более подходящим мог бы он заняться, кроме как быть сторожем второй ночной стражи Хитзингерского зоопарка?

Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория II (продолжение)

Я никак не могу рассмотреть отца на этнографической карте Югославии. Он родился в Есенице, в 1919 году, что по меньшей мере делает его хорватом или, возможно, словенцем. Но он явно не был сербом, хотя Вратно Явотник был югославом в самом широком смысле; я думаю, он был единственным югославом, для которого быть сербом или хорватом не имело особой разницы, – и выяснять, чьи у него волосы, хорвата или словенца, было бы абсурдом. Что касается политических убеждений, то они у него были сугубо личными.

Этим самым я хочу подчеркнуть, что он не имел корней. Если он был рожден в Есенице, то, скорее всего, его окрестили в римского католика. Если нет, то он был недостаточно близко от Сербии, чтобы стать православным. Однако для Вратно это не могло иметь особого значения.

Но одно, кажется, все же имело значение. Мой отец был, можно сказать, полиглотом, а Есенице находится меньше чем в пятидесяти километрах от Загребского университета, где он изучал языки. Возможно, с его стороны это было предусмотрительностью – пессимизмом раннего возраста – совершенствовать разговорную речь нескольких оккупационных армий еще до того, как они начали оккупировать.

Каковы бы ни были его мотивы, Вратно появился в Загребе 24 марта 1941 года, когда министр иностранных дел Тинзар-Маркович уехал из Берлина в Вену и когда студенты Белградского университета устроили демонстрацию в этом студенческом городке Сербии – жгли немецкие книги и пикетировали все немецкие лекции.

Реакция хорватов в Загребе не могла, конечно, быть радостной – они чувствовали, что сербы собирались поразить всех своим сумасшедшим и открытым неповиновением Германии. Однако Вратно считал, что они упустили самое главное. Не важно, на чьей стороне ты будешь, – с приходом немцев в Югославию только знание немецкого языка могло спасти твою шкуру. А сжигать свои книги было по меньшей мере неблагоразумно.

Поэтому на следующий день мой отец покинул Загреб и уехал в Есенице. Мне представляется, что он путешествовал налегке.

В этот день в Вене был подписан трехсторонний пакт; вероятно, Вратно был уже на дороге в Есенице, когда услышал эту новость. Я уверен, он догадывался, что сербские зелоты не окажут теплого приема Германии. Я уверен, что Вратно, не теряя времени, занялся повторением немецких идиом.

Мне представляется, что он упражнялся в них на протяжении всего пути до Есенице.

На следующую ночь, пока Генеральный штаб революции проводил в Белграде свою последнюю, решающую сессию, Вратно, вероятно, повторял формы неправильных глаголов. Когда маховик наглого государственного переворота уже был запущен и принимались решения о невозможности сопротивления Германии, Вратно взялся за произношение умляутов.

В Белграде было свергнуто коллаборационистское правительство; в 2.30 ночи был арестован премьер-министр Цветкович. Принц Павел был схвачен позже, в поезде в Загребе; он был выслан в Грецию. В Белграде нашлись и герои: полковник-лейтенант Данило Зобенитка, командир танкового корпуса, спасший юного короля Петра; профессор Радой Кнецевич, бывший учитель короля Петра; Илья Трифонович Бирчанин, командир четников [14]14
  Четники – на Балканском полуострове: 1) в XV–XIX вв. участники вооруженной национальной освободительной борьбы партизанских отрядов против османского ига; 2) члены антинацистской группировки в Югославии (Д. Михайлович и др.).


[Закрыть], стоявших насмерть сербских партизан Первой мировой войны – единственных воинов, как утверждают, которые могли драться с турками.

А мой отец находился уже в Есенице, совершенствуя свое свободное владение универсальными языками и готовясь стать уцелевшим хитрецом.

Девятое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 3.00 утра

Несколько минут назад у меня появилось настойчивое желание проверить, спят ли слоны. Я уверен, что в то или иное время все слышали, так же как и я, что слоны никогда не спят. Поэтому я решил пойти и посмотреть на слонов, даже рискуя потревожить остальных, наконец-то уснувших, животных – или даже рискуя привлечь к себе внимание ужасного О. Шратта, профессионального бодрствующего. Кроме того, в этом мире не так уж много возможностей проверить мифы. А миф о никогда не спящих слонах – один из тех, который я всегда считал необходимым подвергнуть проверке.

Должен тебе сказать, что я заранее сомневался в правдивости этого мифа. Я надеялся найти в Жилище Толстокожих поле, усеянное глыбами глубоко спящих слонов – лагерь из курганов слонов. Я представлял себе их, сгрудившихся в кучу, ходящих по кругу, как караван повозок колонистов с Дикого Запада – их хоботы наброшены друг на друга, словно это огромные питоны, греющиеся на теплом от солнца валуне.

Но если взять, к примеру, мою ночную проверку, то этот миф лишь подтвердился. Слоновьи казармы оказались действительно бодрствующими. Слоны стояли ровными рядами, свесив большие головы через загородку, словно то были встревоженные лошади в самых обычных конюшнях. Они кивали, помахивая хоботами, и неторопливо дышали.

Когда я прошелся перед их загородкой, они потянулись ко мне хоботами – их ноздри раздувались и сжимались. Их хоботы целовали мне руки. Один из них был простужен – простуженный хобот, издававший хриплые звуки.

– Когда я вернусь ради настоящего дела, – прошептал я, – я принесу тебе таблетки от кашля.

Он кивнул: «Хорошо, если не забудешь. Но я и раньше бывал простужен».

Скучающие слоны тоже кивнули: «Принеси побольше таблеток от кашля. К тому времени мы все, вероятно, будем простужены. Здесь так легко заразиться».

Это меня озадачило. Может, существует некая связь между их бессонницей и тем, как долго они живут. Семьдесят лет без того, чтобы немного вздремнуть? Хоть в это трудно поверить, но, возможно, среди них существует передаваемое из хобота в хобот поверье – будто если они заснут, то умрут.

Кто-то должен найти способ сказать им, что сон исключительно полезен для здоровья.

Но я готов поспорить, что не найдется никого, кто мог бы убедить в этом О. Шратта.

Я услышал его, когда возвращался обратно в свое укрытие от Жилища Толстокожих. Я слышал, как он пользуется тем, что животные спят. Двери в Жилище Мелких Млекопитающих скрипнули, и скользящее стекло загородки сдвинулось.

О. Шратт, крадущийся в остатках инфракрасного света. Готов поспорить, О. Шратт не спит, замышляя что-то дурное. Но пока он желает оставаться в Жилище Мелких Млекопитающих, мне придется дожидаться своего шанса.

Или вернуться обратно и спросить у подозрительно не спящих слонов, которые, должно быть, необыкновенно мудры: «Что заставляет О. Шратта забавляться включением инфракрасного света?» И еще: «Чем занимался этот самый О. Шратт более двадцати лет тому назад?»

Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория II (продолжение)

Интересно, где был мой хитрый папаша, когда люфтваффе без объявления войны бомбило никем не защищенный Белград? Я уверен, что Вратно не был занят наблюдением за правилами дипломатического этикета.

6 апреля 1941 года одновременно были использованы бомбардировщики «хейнкель» и «штука». Тридцать три дивизии вермахта – шесть бронетанковых и четыре моторизованных – вторглись в Югославию. Их цель состояла в том, чтобы дойти маршем до России к середине мая, в сухое и теплое время – по твердым дорогам. Поэтому бешеная атака немцев против зародившейся революции выглядела чрезмерно агрессивной. Настолько агрессивной, что 4 мая Германия объявила Югославское государство несуществующим. Однако 10 мая полковник Дража Михайлович и его банда мятежных четников водрузили флаг на горе Равна. Михайлович и его свободолюбивые фанатики продолжали действовать в том же духе все лето.

О, история знает, как хорватские предатели и другие югославские капитулянты действовали заодно с немцами и охотились за четниками. И как четники маскировались под хорватских коллаборационистов и делали вид, будто преследуют самих себя. Как Михайлович творил в горах настоящие чудеса – отстреливая немцев по всей Сербии. Как в наблюдающей Америке журнал «Тайм» провозгласил Дражу Михайловича «Человеком года», а коммунистическая пресса не уставала восхвалять его. Так или иначе, немцы не дошли до России к середине мая. Они были задержаны на пять недель и застряли на топких и вязких дорогах. К тому же это были уже не прежние тридцать три храбрые дивизии – не менее двадцати из них пришлось оставить в качестве оккупационных войск, которые по-прежнему преследовали фанатичные четники.

Однако это были герои, а я хотел знать, где был мой отец? Я подозреваю, что он провел лето в Есенице, совершенствуя знание языка будущих победителей – вероятно, стараясь запомнить даже названия иностранных вин и супов, марки сигарет и имена кинозвезд. К сожалению, его местопребывание не известно мне до осени сорок первого, когда Вратно Явотник появился в Словеньградце.

Город наполняли капитулянты – словенцы и хорваты, которые, будучи оккупированными немцами, чувствовали себя в безопасности и которые негодовали по поводу яростно сопротивлявшихся сербов на юго-востоке. Единственными людьми, которых должен был опасаться мой отец в Словеньградце, были несколько недоистребленных сербов. Они привлекли к себе внимание 21 октября 1941 года, протестуя против противоречивых сообщений о кровавой бойне у Крагуеваца, где – как сообщалось по радио – 2300 сербских мужчин и юношей были расстреляны из пулеметов в отместку за десять убитых и двадцать шесть раненных четниками немецких солдат; другое радиосообщение утверждало, будто было расстреляно по крайней мере 3400 сербов, что значительно превышало норму, установленную немцами за гибель своих солдат от рук неугомонных четников, – сто сербов за одного убитого немца и пятьдесят – за одного раненого.

Какое бы из сообщений ни было верным, женскому населению Крагуеваца пришлось рыть могилы, начиная со среды до воскресенья, после чего волнения в Словеньградце немного улеглись, а потом немцы пожаловали городскому совету Крагуеваца 380 000 динаров для бедняков. Каковым после бойни был практически каждый.

Забавно, но сумма немецкой дотации оценивалась как чуть меньшая той, что могла оставаться в карманах 2000 или 3000 мертвых сербских мужчин и подростков.

Однако, в любом случае, бойня у Крагуеваца вывела горожан на улицы Словеньградца, чтобы послушать противоречивые сообщения и проникнуться сочувствием в уличных разговорах. На поверку, эта резня вывела из тени тех людей, которые могли бы остаться в стороне.

А именно моего отца, – он вышел на улицу, чтобы послушать диалекты своей родной Сербо-Хорватии и набраться немецких разговорных выражений, переходя от кафе к кафе.

А именно всю прославленную банду семейства Сливница – всех как один извергов, находившихся на срочной службе у террористической организации усташей [15]15
  Усташи – в 1928–1945 гг. фашистская организация хорватов. Основана за границей (центры в Италии, Австрии, Венгрии и др.) А. Павеличем. После оккупации Югославии (1941 г.) фашистскими войсками создали под эгидой оккупантов марионеточное «Независимое государство Хорватия»; были организаторами массовых убийств югославов.


[Закрыть], возглавляемой фашистом Анте Павеличем. Именно наемники Павелича, по слухам, убили короля Александра [16]16
  Александр – югославский король.


[Закрыть]и французского премьер-министра Барту в Марселе в 1934 году.

За организацией усташей, как сообщалось, стояла фашистская Италия; соседи югославов, как известно, взяли вверх над бесконечными распрями между сербами и хорватами. Но члены семейной банды Сливница являлись усташистскими террористами особого рода. О, террор, на котором они зарабатывали, ни в коей мере не мог считаться политическим, просто за эту работу их хорошо кормили. Они и в самом деле кормились, когда Вратно случайно наткнулся на них – в этот момент одна прелестная Дабринка привлекла внимание моего отца.

Семейство Сливница сидело за длинным столом на открытой террасе ресторана над рекой Мислинья. Белокурая Дабринка разливала вино по стаканам двух своих сестер и четырех братьев. Однако в ее сестрах не было ничего такого, что мой отец заприметил в Дабринке, – в приземистой, губастой Бабе и вялой, круглой, как дыня, Юльке. Дабринка походила на стройное и гибкое деревце – бестелесное, как любил говаривать мой отец. Она напоминала прохладный, тонкий ручеек – скорее зеленый стебелек, чем цветок. И мой отец решил, что она официантка; ему и в голову не пришло, что она могла быть членом семьи раскормленных уродов, которых она обслуживала.

Сидя поодаль за столиком, Вратно поднял пустой стакан.

– Моя девочка, – сказал он, – ты не наполнишь его?

И Дабринка, сжав в руке покрепче графин с вином, обернулась. Вся банда Сливница, как один, повернулась в сторону моего отца, полиглота, заговорившего сейчас на сербохорватском. Мой отец кожей ощутил гнев. О да, всех четверых: крепышей близнецов, Гавро и Лутво; Бьело, старшего и верховода, вселявшего ужас громилу Тодора.

– Так чем нам тебя наполнить? – спросил Бьело.

– Гвоздями? – предложил Тодор. – Или битым стеклом?

– О, да вы одна семья! – воскликнул мой отец. – О, я понимаю.

Видимо, их семейное сходство сразу бросалось в глаза, если не считать Дабринку. Темно-оливковые и зеленые цвета присутствовали лишь в ее глазах. Никакого намека на низкие лбы и семейную смуглоту. Ни тяжелых щек Бабы и Юльки, ни близко посаженных глаз братьев. Ни глубоких оспин старшего Бьело; ни малейшего намека на неуклюжесть громилы Тодора, и совсем ничего от их раздвоенных подбородков – долгой тонкой работы искусного мастера.

– Вас семеро! – удивился мой отец. – Ба, какая большая семья! – подумав: «Какая невообразимая влюбленная пара могла спариться и зачать таких?»

– Ты нас откуда-то знаешь? – спросил Бьело.

Близнецы, потирая руки, хранили молчание;

Баба и Юлька облизывали губы, пытаясь вспомнить; Дабринка покраснела даже под блузкой. Тодор набычился.

– Я был бы польщен, – ответил мой отец на простом сербохорватском; он встал из-за стола. Затем добавил по-немецки: – Это составило бы мое удовольствие! – А потом на английском: – Счастлив познакомиться с вами. – И еще на чистейшем русском, надеясь возродить возможные панславянские симпатии: – Необычайно рад.

– Да он полиглот! – воскликнул Тодор.

– Полиглот, – повторил Бьело.

– А он симпатяга, – заметила Баба.

– Совсем юнец, – выдохнула Юлька, в то время как Лутво и Гавро не проронили ни слова.

– Может, ты, случайно, нас знаешь? – спросил верховод Бьело.

– Нет, но надеюсь узнать! – ответил мой отец на чистейшем сербохорватском.

– Неси сюда свой стакан, – велел ему Бьело.

– Иди, иди, – пригрозил Тодор, – и мы мелко покрошим край твоего стакана и дадим выпить до дна, а?

– Довольно шуток, Тодор, – одернул его Бьело.

– Мне только любопытно, – пробурчал Тодор, – на каком языке он стал бы говорить со стеклянной пылью в глотке?

Бьело легонько шлепнул одного из близнецов.

– Дай-ка полиглоту стул и возьми другой, – велел он.

Оба, Гавро и Лутво, отправились за стулом.

Когда мой отец сел, Баба сказала сестре:

– О, бери его!

– Давай действуй, если хочешь, – отозвалась Юлька.

Гавро и Лутво вернулись обратно, со стулом каждый.

– Они немые, – сообщила Баба.

– Немее некуда, – добавила Юлька.

– У них один мозг на двоих, – сказал Тодор. – Минимум, чтобы жить.

– Хватит шуток, Тодор, – оборвал его Бьело, и Тодор сел и замолчал вместе с близнецами, тупо уставившимися на лишний стул.

Когда Дабринка обернулась к моему отцу, он почувствовал, что его стакан слишком тяжел, чтобы поднять его.

Вот так Вратно Явотник познакомился с бандитским семейством Сливница, заплечных дел мастерами на службе усташистских террористов, – им очень был нужен полиглот.

Усташи задумали весьма щекотливое дельце. На самом деле работенка выглядела столь деликатной, что семья пребывала в несвойственном им бездействии в течение последних двух недель, ожидая обнаружения нужного им человека. Вероятно, они здорово беспокоились из-за работы – не менее редкой, чем поиски полиглота. Последнее дело призвало на службу всех членов семейства и удовлетворило каждого. Французский журналист, не аккредитованный в Югославии, искал возможности пожить в кругу типичного семейства Словеньградца, чтобы выяснить для себя степень симпатии к фашистам и итало-немецких настроений в среднем словенце или сербе. В подобной гласности усташи не были заинтересованы, догадываясь, что французы и без того раздражены убийством министра Барту. Поэтому на роль типичной семьи для французского газетчика ими было выбрано семейство Сливница.

Но этот месье Песиль не нашел, что Сливницы похожи на типичное семейство, – по крайней мере, он предпочел бы жить в семье без немых близнецов и с живыми родителями. Вероятно, он, как и Вратно, усомнился в наличии у них подлинных родителей; или положил глаз на Дабринку, что показалось вызывающим Бабе и Юльке, открыто предлагавшим себя, а семейство Сливница сочло себя оскорбленным. Как бы там ни было, ликующие близнецы, Гавро и Лутво, в подробностях изобразили на пыльном капоте машины месье Песиля его живописное падение в реку Мислинья.

Теперь у них была работа, объединившая их всех, – настоящий семейный проект. Но охота за полиглотом была для них в новинку. Позже Тодор признался, что это занятие оказалось столь нудным, что он опасался, как бы его юмор не прокис.

О да, работа, которую усташи приготовили для Вратно, и впрямь была куда деликатней, чем обыкновенное устранение никому не известного француза. Новым объектом для них стал немец по имени Готтлиб Ват, персона не менее авторитетная в Югославии, чем остальные его соплеменники; особенность данной операции заключалась в том, что от Вратно – по крайней мере, на данном этапе – не требовалось его устранения. Готтлиб Ват был командиром дивизиона разведчиков мотоциклетного соединения «Балканы-4», а усташи не желали иметь с немцами никаких неприятностей. Главным образом, они хотели, чтобы мой отец как можно скорее подружился с Готтлибом Ватом.

Семейство должно было подготовить моего отца к этому важному заданию; Готтлиб Ват, насколько было известно, никогда не имел друзей.

Бедному Вату пришлось сменить занятие, чего нельзя было сказать о других немцах. Готтлиб оставил свое ремесло ради службы, и усташей интересовало, что из своего таинственного прошлого мог открыть другу тосковавший по былым временам Готтлиб Ват.

Оставалось неясным, что именно усташи имели против Готтлиба, но я подозреваю, что дело было в уязвленной гордости. До войны Готтлиб Ват был механиком гоночных мотоциклов на мотоциклетном заводе «NSU» в Некарсулме. В мире мотоциклистов ходили слухи, будто Ват обладал руками кудесника. Но усташи считали, что руки у него были не только волшебными, но и губительными, даже преступными – потому что новая модель гоночного мотоцикла «NSU» совершенно неожиданно выиграла «Гран-при Италии 1930» вместе с водителем, британцем Фредди Харрелом. И усташи полагали, что Готтлиб приложил руку к этой победе в значительно большей степени, чем это было необходимо по части отладки клапанов. Итальянские усташи предъявили некое доказательство того, что Готтлиб Ват успешно устранил еще кое-что, помимо неполадки клапанов амортизатора. Ходили слухи, будто Готтлиб Ват приложил руку к голове итальянского фаворита Гидо Маджикомо, чье тело было обнаружено после гонок в мастерской «Гран-при» – мирно лежащим рядом со своим широко разрекламированным «Велосстте», который не участвовал в гонках. Висок Гидо Маджикомо был зверски проломлен, как заявили власти, карбюратором «Амал» для гоночных мотоциклов, обнаруженным на месте преступления. Как утверждалось, в те дни Готтлиб Ват не выпускал из рук гоночного карбюратора «Амал». Новый гоночный мотоцикл «NSU» достигал невероятной скорости, благодаря особому способу установки этих карбюраторов.

К несчастью, итальянские усташи заручились поддержкой некоторых синдикатов, вложивших свои деньги в Гидо Маджикомо и его широко разрекламированный «Велосетте». Когда в газете поместили результаты пари, то оказалось, что команда «NSU» англичанина Фредди Харрела и немца Клауса Ворфера отхватила большой куш. Но, как выяснилось, все ставки были сделаны неким таинственным механиком, Готтлибом Ватом. Не кто иной, как Ват, забрал себе все деньги.

Но это произошло в 1930 году, и если усташи намеревались доложить об этом преступлении нацистскому руководству Вата, то немцам было на это плевать. Готтлиб Ват был выдающимся командиром дивизиона разведчиков мотоциклетного соединения «Балканы-4».

Это соединение не считалось столь уж значительным в данный момент. Немцы пришли к выводу, что разведчики-мотоциклисты не годятся для участия в югославской кампании. В сербских горах они представляли собой легкую добычу, поскольку четники прятались и нападали из укрытия, их трудно было заметить. А держать соединение в Словеньградце не имело особого смыла. Ни в Словении, ни в Хорватии настоящей войны не велось – была лишь необременительная оккупация, а для полицейской работы имелись куда более удобные средства передвижения, чем мотоциклы.

На улицах тихих городков крутые мотоциклисты Готтлиба выглядели как-то нелепо.

Разумеется, усташи замышляли против Готтлиба кое-что посерьезней, чем обыкновенная месть за сорванный когда-то куш. Они решили, что было бы неплохо поймать этого кудесника на каком-нибудь новом преступлении, которое можно было бы выдать за антигерманское. Они уже нашли кое-какой компромат. И хотя у Готтлиба Вата не было друга, у него была женщина – сербка, считавшаяся в Словеньградце политически неблагонадежной. Так что Готтлиб Ват – это можно было бы доказать – относился к своей германской крови довольно легкомысленно. На самом деле ему глубоко было плевать на всю эту войну.

Итак, поиски улик против Готтлиба Вата начались, и мой отец взялся штудировать памятку мотоциклиста на кухонном столе семейства Сливница. Вратно выучил имена гонщиков и даты гонок; Вратно разобрался в калибрах и устройстве поршня и оценил значимость коэффициента сжатия; Вратно научился отличать модель с боковым клапаном от двухцилиндровой модели с наддувом, как объемом 350, так и 500 кубических сантиметров. До этого мой отец никогда не ездил на мотоцикле, поэтому братья Сливница помогали ему как могли.

Широкий, как шкаф, Тодор становился на все четыре конечности, и мой отец взбирался ему на спину. Тодор выставлял локти вместо руля, имитируя повороты. Бьело выкрикивал команды.

– Крутой поворот направо, – командовал Бьело.

– Запоминай задницей, – поучал Тодор. – Не двигай локтями, ты не должен крутить рулем, руль для того, чтобы держаться. Ты должен наклонять мотоцикл – мои бедра и голову. Теперь наклони меня чуть вправо.

– Крутой поворот налево, – произнес Бьело, наблюдая, как мой отец осторожно накреняется влево с широкой спины, его колени съехали вниз.

– А вот этого не надо, – сказал Тодор. – Ты должен завестись, Вратно, мой мальчик. Давай, пришпорь меня как следует коленями.

А Баба хихикнула:

– Я хочу быть мотоциклом. Дайте и мне.

– Тодор – отличный мотоцикл, – заявил старший, Бьело; глаз у него был наметан на мотоциклы как надо. Когда-то он украл итальянский «Нортон» за границей, в Тревизо – это еще до того, как он стал ответственным за всю семью, – и с ветерком прокатился через горы обратно в Югославию, пересекая границу в тех местах, где не было пропускных пунктов, то есть он пересекал ее там, где не было дорог. Но он так торопился добраться вместе с мотоциклом до родимых пенатов, что, разогнавшись по настоящей дороге, прямиком въехал в реку Сава в предместьях Бледа. Он выбрался из нее мокрый, но дико счастливый, зная, что, будь у него шанс, он повторил бы все снова, после этого проделал весь путь до Словеньградца. Так он говорил.

По крайней мере, Бьело был хорошим учителем для моего отца. Мой отец разъезжал верхом на Тодоре Сливнице под критическим взглядом Бьело по нескольку часов каждый вечер. Рядом стояла Баба, предлагающая свою широкую спину вместо Тодора, и Юлька, которая утверждала, будто может зажать коленями бензобак или грудную клетку брата куда крепче, чем Вратно.

Мой отец, разъезжая часами по ночной кухне, виделся со своей застенчивой Дабринкой всего пару раз. Она разливала вино, она подавала кофе, она сносила щипки своих сестер и ни разу не осмелилась поднять глаза на отца.

Однажды, при крутом повороте влево, мой отец улыбнулся ей; он был готов ждать вечность, чтобы поймать ее взгляд. И тогда Тодор повернул голову, затылок которой обычно служил фарой и измерительными приборами, и резко сбросил моего отца на крутом повороте.

– Ты должен как следует запомнить, Вратно, – произнес он, низко склонившись над тем местом, где сидел мой отец. – Я думаю, для этого тебе лучше иметь дело со взрослыми дамами! – рявкнул он. – Тебе не следует для этого покидать наш дом, но тебе также не следует нарываться на неприятности в поисках этого! – И Тодор, изображая пальцами, толстыми, как садовый секатор, ножницы, пощелкал ими перед пахом моего отца.

О, теперь, когда охота на полиглота закончилась, чувство юмора у Тодора Сливницы стало более острым.