Текст книги "Свободу медведям"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

В воротах образовалась пробка, но слон сделал одолжение, оставив сбоку узкий проход. Ему удалось сорвать ворота с верхней петли, однако нижняя петля продолжала удерживать их, и они, болтаясь, перегородили выход.

Галлен и я прошмыгнули мимо застрявшего слона и еще кого-то неловкого, устремившись вперед сквозь команду сбившихся в кучу мелких обезьян.

Но в Тирольском саду тоже образовалась толпа из жителей пригорода, которых было больше, чем полиции, – в ночных рубашках и пижамах, с мерцающими фонариками. Мы остались незамеченными в этой давке; мы пробрались мимо домашних хозяек, кричавших пронзительнее обезьян.

И только когда мы оказались в более высоких и густых кустарниках Максинг-парка, мой разум вырвался из хаоса и прояснился. Я видел, как они прятались по всему пригороду. Безымянные люди с древним оружием – с каминными щипцами, мотыгами, с поблескивающими пилами, вилами, кувалдами и лунообразными серпами. Теперь гул людских голосов перекрывал рев Азиатского Черного Медведя, оставшегося позади нас.

Я тащил за собой Галлен, пока она могла бежать, после чего повалил ее на каменную садовую скамейку, всхлипывая, и представил, как эти прятавшиеся люди выглядят в форме, будучи немолодыми и голодающими, – армия непоколебимых пожирателей мяса, все эти годы таившихся в парках вокруг Хитзингерского зоопарка. С тех самых пор, когда Зан Гланц или кто бы там ни было еще оказался съеден.

Я слышал пару выстрелов; деревья тряслись от птиц и обезьян. Рядом с нами на садовой скамейке удобно расположился гиббон, поедающий завернутую в фольгу конфету.

– Обещай, что останешься на скамейке рядом с этим гиббоном, – попросил я Галлен. Ее лицо выглядело невозмутимым или оцепеневшим, как у примата-гиббона.

Я пробрался до Максингштрассе, отыскав то место, где был оставлен мотоцикл, затем нашел кусты, в которых были запрятаны наши пожитки.

Было еще темно, но все окна домов были освещены, и улицы заливал свет машинных фар; освободив сараи, люди тащили различные предметы – палки, метлы, швабры. Мужчины вступали в громкую битву. Такого оглушительного гула они не слышали очень давно.

Я пристроил наш багаж обратно на мотоцикл и проехал по Максингштрассе, подзывая Галлен. Я не знал, услышит ли она меня сквозь весь этот шум, – вой полицейских «фольксвагенов» следовал за мной с Максингплац. А над деревьями в Тирольском саду мигали голубые огни фар. Людской поток хлынул на Максинг-парк, в то время как поток животных из него вытекал.

У обочины я увидел Галлен, которая стояла так, как если бы она приходила сюда всегда, чтобы остановить автобус, следующий обычным рейсом в этом потоке транспорта. Она машинально взобралась в седло позади меня, столкнувшись с каменным сибирским козлом, оступившимся о бордюр дороги, – лоскут вырванной шкуры болтался у него над плечом, видимо от удара мотыгой.

А я все продолжал прислушиваться к нему – Знаменитому Азиатскому Медведю, – ожидая услышать последний рев отчаяния или удовлетворения. Но я не мог расслышать его сквозь гул людской толпы – даже его.

Галлен сидела позади меня словно кукла, и я помчался вперед, унося нас из потока машин на Максингштрассе. Теперь полиция принялась кружить по Максинг-парку; я видел огни фар и жемчужно-белоснежные обтекатели их «БМВ», огибающих кусты, пытающихся разбить толпу. Внутри стремительно сужающегося круга мотоциклетных фар огромный серый самец кенгуру колотил человека, выронившего из рук свои садовые ножницы; они блестели в траве, прижатые лапой кенгуру.

Толпа сопровождала нас на протяжении пяти пригородных кварталов. При выезде с Ваттман-штрассе я увидел снежного леопарда, тяжело дышащего и лижущего свою лапу. А на Сараевоплац я увидел команду из пяти удачливых охотников, старавшихся избежать света моей фары, – видно, они приняли меня за полицейского; спинами они пытались закрыть окровавленное тело безжизненного гаура, который в полный рост был распростерт на земле.

Приземистое стадо неутомимых зебр бесшумной волной пересекло лужайки, они огибали кусты, ловко уворачиваясь от ловушки троих охотников, вооруженных сетями и зубастой пилой. Зебры перескочили через бордюр дороги прямо передо мной, их копыта застучали по мостовой. Стук собственных копыт испугал зебр, они бросились врассыпную от стоящей рядом машины, пересекая тротуар и устремляясь по узкой Вольтергассе, где слепящие огни фар заставили животных повернуть назад – снова через Максингштрассе, обратно в Максинг-парк.

Затем Галлен и я оказались в пригороде Лейнц, в мрачном удаленном районе с больницами. Мы миновали все учреждения – дом престарелых, дом инвалидов и городскую больницу; залитые светом лужайки и застывшие, отделанные бежевой штукатуркой дома. На балконах поблескивали ряды инвалидных кресел; на лужайках и в окнах мерцали огоньки сигарет. Престарелые, больные и увечные прислушивались к галдящему зоопарку, словно деревенские жители, взирающие на озаренный светом город, который оказался под бомбежкой.

И на мгновение я нагнул голову, прислушиваясь вместе с ними, ожидая появления невероятно сообразительного животного, преодолевшего все преграды и добравшегося сюда. Возможно, гиббона, скачущего на всех четырех по больничной земле, окруженного сестрами, погоняемого криками с инвалидных кресел, с балконов и, наконец, пойманного при помощи дыхательных резиновых трубок и стянутого стетоскопом. Улов, которым мог бы гордиться весь больничный персонал вместе с пациентами. Но никто не сумел добежать так далеко. Галлен тяжело навалилась мне на спину; я слышал, как она начала дрожать у меня на плече. Поэтому я повернул за больницы, в сторону сельской местности, к западу от пригорода, чувствуя, как мокрая щека Галлен прижалась к моей, как ее руки вцепились мне в рубашку, а зубы отчаянно вонзились в мое плечо.

Но я не возражал, я хотел, чтобы она кусалась сильней и сделала мне еще больней. Пока я продолжал ехать достаточно быстро, чтобы гул толпы за нами становился тише, и достаточно медленно, чтобы те, кому удалось спастись, могли бы обогнать меня и бежать вприпрыжку в свете моей фары – служа мне проводниками, которым я был бы сейчас крайне рад.

Но никто меня не обогнал; в моем направлении не было никакого движения. Все движение, что мы заметили нам на пути, было направлено в противоположную сторону. Семейные автомобили, фермерские грузовички, гремящие инструментами и оружием, – в предрассветном сумраке люди стремились успеть к месту бедствия.

И всякий раз, когда мне попадался свет встречных фар, я видел прежнюю картину борьбы на футбольном поле. И всякий раз мне снова не давали ударить по мячу.

Строя новые планы

Рассвет застал нас за пределами города, в сельской местности над Дунаем, к югу от Клостернейбурга. Там до сих пор живут монахи.

Я не знаю, сколько времени я провел, сидя в канаве у дороги, прежде чем заметил, как сельские жители устало возвращались после невиданного городского волнения в Хитзингерском зоопарке. В основном в грузовиках и автофургонах; некоторые из нескладных фермеров помоложе свистели Галлен, сидевшей у обочины через дорогу от меня. Мы не разговаривали. Я подумал: «Не очень разумно с моей стороны позволять ей слишком долго размышлять в одиночку». Но мне нечего было сказать, поэтому я не нарушал дорожного покоя между нами. Пока эти фермеры не стали возвращаться обратно.

Затем я подумал: «Мы выглядим подозрительно». Несмотря на то что О. Шратт нас ни разу не видел и, вероятно, никогда не сможет мыслить последовательно, был еще официант с Балкан и маленький Хюгель Фуртвёнглер, которой мог бы кое-что порассказать о большом, видавшем виды мотоцикле и ненормальном, который выспрашивал о зоопарке.

«О. Шратт, – подумал я, – по крайней мере, был найден со своей нашивкой и эполетами. Это уже кое-что».

Но этого, разумеется, было недостаточно. Потому что последний из автофургонов, проехавший мимо нас, оказался груженым – там были тела под брезентом, свисавшим над задним бортом. Я разглядел высунувшуюся часть ноги с копытом; я узнал рыжевато-коричневые и беловато-кремовые полоски, идущие от коленных сухожилий до голени. Бог не уберег самой прекрасной из антилоп – чье мясо будет съедено, а рога повешены поверх ковра в непритязательном крестьянском жилище. Чтобы следующее поколение охотников спрашивало:

– А что, они когда-то водились в Австрии?

– О да. Невольничья лодка привезла в Австрию первую из них.

– А теперь они вымерли?

– О да. Но нанесли большой вред садам. А собак едва не забодали рогами.

И когда последний караван миновал нас, я подумал, что должен уберечь Галлен от них. Она сидела через дорогу от меня, смотрела куда-то мимо моего плеча. Но я не мог взглянуть ей в лицо: я смотрел на свои брюки и обнаружил прилипшие к моим носкам маленькие клочки шерсти.

«О, мне очень жаль, Зигги, – подумал я. – Но ты был не просто нелогичен. Ты был совершенно не прав».

Затем Галлен перешла через дорогу и немного постояла перед неуклюжим рюкзаком, прежде чем принялась вынимать из него свои вещи.

Она наверняка слишком много думала одна.

И поскольку мне нечего было сказать, я спросил:

– Послушай, что ты хочешь делать теперь?

Она ничего не ответила.

– Хорошо, делай что хочешь, – сказал я.

Но она лишь еще поспешней стала вынимать свои вещи. Из кожаного дамского пиджака она сделала куль; через один рукав я увидел, как торчит ее белье и голубые шелковые трусики. И это причинило мне боль.

Я подумал: «Она захочет вернуть мне мою фуфайку». Но она не выказывала признаков того, что собирается снять ее. Видимо, сделала мне маленькую уступку.

– Куда ты пойдешь? – спросил я.

– В Вену, – ответила она. – Ты не мог бы мне вернуть деньги за волосы?

– В Вену? – удивился я.

– Разве ты не собираешься вернуться назад и почитать обо всем этом? – спросила она. – Разве ты не хочешь узнать, что именно произошло? Разве тебе не интересно знать все детали, Графф?

Но она не могла вызвать во мне гнев – ему было неоткуда подняться. Статистика убитых и раненых не интересовала меня, это точно. После сернобыка не было необходимости считать число бедствий.

– Нет, правда, почему в Вену? – спросил я.

– Потому что, – ответила Галлен, – это единственное место, куда ты не поедешь со мной.

И я неожиданно обрел опору.

– Ты не будешь чихать снова. Надеюсь, ты понимаешь, – сказал я.

Но она лишь посмотрела на меня.

– Не будешь, – повторил я. – Кто бы ни взял тебя.

– Это были мои волосы, – сказала она. – Отдай мне за них деньги, пожалуйста.

Так что я вернул ей деньги. Она взяла их с опаской, как если бы боялась, что я коснусь ее.

– Куда ты поедешь, Графф? – спросила она звонким голосом, в котором прозвучала холодная ирония. Но я не мог позволить, чтобы надо мной насмехались.

– В Капрун, – ответил я, и Галлен отвернулась. – Когда я вернусь, – сказал я, – где я смогу найти тебя?

– Если вернешься, – произнесла она, по-прежнему отворачиваясь от меня.

– Я вернусь, – пообещал я. – Где ты будешь?

– О, я очень люблю зоопарки, – сказала она все тем же звонким, ироничным голосом. – Полагаю, я часто буду ходить в зоопарк. Ты сможешь найти меня там, когда задумаешь начать все снова – с новым планом.

Но я не хотел, чтобы мы разговаривали в таком тоне. Я сказал:

– Я ненадолго съезжу в Капрун. Но я знаю, что захочу увидеть тебя снова.

– Ты хочешь сказать, когда у тебя все получится? – с легкой насмешкой спросила она. – Когда ты с этим покончишь?

Но я знал, что так ничего не получится и что со мной так расстаться нельзя. Нельзя спешить, если преодолеваешь что-то. Даже записная книжка ясно говорила насчет этого:

«Цифры дают некую сумму, не важно, как ты их складываешь».

Спорно, наивно. Еще одна полуправда, как всегда…

– Галлен, прости, но я не забуду о тебе, – сказал я.

– Тогда поехали со мной в Вену, Графф, – попросила она, и теперь я затруднялся определить, что выражал ее голос.

– Я должен поехать в Капрун, – возразил я.

– Тогда как ты меня найдешь? – задала она мой вопрос. На этот раз своим привычным, не язвительным голосом.

– Каленберг, – сказал я, – это то место, о котором ты услышишь, когда будешь жить в городе. Сядь на любой трамвай из Гринзинга и поднимись вверх автобусом через Венский лес. Поезжай туда в среду вечером, – сказал я. – Оттуда открывается прекрасный вид на Дунай и всю Вену.

– И ты хочешь сказать, что приедешь в одну из сред? – спросила она.

– Будь там каждую среду, – сказал я. Но я слишком нажал на нее, возвращая нас на прежнее место, с которого мы начали.

– Может быть, – снова холодно ответила она.

– Я довезу тебя до автобусной остановки в Клостернейбурге, – предложил я. – Ближайшая пригородная остановка трамвая в Йозефдорфе.

– Я не хочу ехать с тобой, – отказалась Галлен. – Я лучше пройдусь пешком.

И поскольку я чувствовал, что снова проигрываю, я сказал:

– Ну конечно же. Я знаю, ты девушка крепкая. Тебе прогулка не повредит.

– Так ты сказал, по четвергам? – спросила она.

– По средам, – быстро поправил я. – В любую среду вечером.

– И ты приедешь?

– Обязательно, – ответил я, и она зашагала по дороге. – В среду! – крикнул я вслед.

– Может быть, – ответила она, не оборачиваясь и продолжая уходить от меня.

– Я буду любоваться на твою прелестную спинку, пока ты не скроешься из вида! – пытаясь разрядить напряжение, заорал я.

Но я бы не сказал, что она улыбалась, когда обернулась и ответила:

– Надеюсь, не последним долгим взглядом, а? Или да?

– Нет, – замотал я головой так поспешно, что ее рот едва не растянулся в улыбке.

Она продолжала удаляться от меня; я смотрел ей вслед почти до самого поворота дороги.

– В среду! – крикнул я.

– Может быть, – непонятно каким голосом отозвалась она и не обернулась.

– Обязательно! – прокричал я, и Галлен скрылась за поворотом.

Я сел в придорожную канаву, давая ей возможность дойти до Клостернейбурга, – мне не хотелось проезжать мимо нее по дороге.

Утро вокруг меня занималось все сильнее и сильнее. Начиналась домашняя жизнь стриженых изгородей и огороженных полей. Преград, отделяющих коров от полей; надлежащим образом проведенных линий, аккуратных и четких на солнце. Все коровы с колокольчиками; все овцы с метками на ушах.

У всех мужчин – имена, и все они направлялись в определенные места. Ветер подхватил дорожную пыль и бросил мне в лицо. Я видел, как мотоцикл немного напрягся от легкого ветра и качнулся на подставке. Я посмотрел в зеркальце на руле, отражавшее безымянные куски закапанной гудроном гравиевой дороги – и лепестки цветка, который рос слишком близко к ней. Но когда я посмотрел мимо мотоцикла, я не смог точно определить, какой цветок одолжил зеркальцу свое отражение. Или какой участок гравиевой дороги это был?

Они не складывались вместе, как и прежде.

Но это не могло удивить меня. Я знал: все цифры в чертовом столбце дают сумму. Но цифры не связаны между собой, чтобы как-то влиять на нее. Это все вещи, за которые ты когда-нибудь расплачиваешься. Такие же не подходящие друг к другу, как зубная паста и первое прикосновение к теплой, упругой груди.

Галлен добралась до Клостернейбурга. Там по-прежнему были монастыри. И монахи делали вино.

И с Галлен, которая, возможно, встретит меня в Каленберге, произошло ровно то, что и с кремом Тодора Сливницы, – куда ни глянь, повсюду была она.

Хвала всем вам, выжившим!

Ганнес Графф, подумал я, слишком разрознен и не собран по частям, чтобы когда-либо выбраться из канавы и умчаться на своем лихом мотоцикле из этой обманчиво организованной местности.

Я пронесусь через города, такие же организованные. Если только заставлю себя завести мотор.

Очень простой план. Через Клостернейбург, Конгштеттен, Юденау и Миттерндорф, потом через Ханкенфелд или Аспернхофен, Першлинг, Поттенбрунн и крохотный Санкт-Хайн, к большому городу Амштеттен, там три часа на запад по автомагистрали, по которой можно нестись быстрее этого проклятого ветра. Потом еще час на юг от Зальцбурга, через маленький Лофер-Ранже. Я знаю местечко в Фюрте, где можно перекусить. А затем послеобеденный кофе в Капруне за знаменитым кухонным столом – опершись на две пары локтей, беседуя. На этот раз, наконец, я найду что сказать. Что-нибудь бесполезное и достаточно сумасшедшее, чтобы привлечь внимание доблестного Ватцека-Траммера. Ватцек-Траммер, подумал я, наверняка имеет немалый опыт по части бессмысленных планов, чтобы посочувствовать.

Но я также подумал, что не стану выбираться из дорожной канавы прямо сейчас. Или если все же выберусь, то мне не обязательно торопиться в Капрун.

Пусть могилка немного зарастет травой, как я говорю всегда. Трава – это красиво, и она не причинит тебе вреда, Зигги.

Так что я буду придерживаться главного направления, Капруна, – это точно. Но буду двигаться медленно, можно сказать ползти; я должен получше познакомиться с этими чертовыми воспоминаниями, чтобы обмениваться ими с Ватцеком-Траммером.

Но что удерживало меня в дорожной канаве, так это то, что ни одна из моих идей не вдохновляла меня и, как мне казалось, вряд ли могла стать основой какого-либо плана – для подобного путешествия.

Что-нибудь новое, к чему можно привязать план, подумал я. Как Ганнес Графф преодолевает инертность. Но что может быть хуже, чем сознание того, что результат мог быть значительно лучшим, если бы ты ничего не предпринимал совсем? Что мелким млекопитающим было бы гораздо лучше, если бы ты никогда не вмешивался в привычный, пусть и не справедливый порядок вещей.

И я еще раз окинул взглядом неизменную сельскую местность вокруг себя – здесь все имеет название и подчинено порядку.

Пастбище впереди – с тремя белыми и одной коричневой изгородью, с девятью овечками, одним бараном и одной сторожевой собакой. Пастбище позади – с каменной стеной, живой изгородью из колючего кустарника, проволочным ограждением и лесом на заднем плане; с одной лошадью, и шестью пятнистыми коровами, и старым быком у леса. Но, само собой, не с сернобыком.

Через дорогу простирался лес, сквозь который дул ветер, возмущавший сосновые иглы.

Неожиданно пес залаял на лес. «Видимо, кто-то идет», – подумал я и сел на мотоцикл, решив, что мне лучше уехать – готов я или нет, – поскольку я выглядел настоящим идиотом, сидя здесь.

Но пес не унимался. Кто-то шел хорошо знакомой тропинкой через опрятный лес; возможно, это тот, кто ходит здесь в это время с давних времен, – и с давних времен этот пес всегда лает и лает. Так сказать, рутинная служба, заканчивающаяся вилянием хвоста. Именно так этот пес и поступит в следующий момент, подумал я, – в тот момент, когда фермерская жена или дочь выйдет из леса на дорогу. Но она не должна видеть меня здесь, подозрительно неподвижного.

Но когда я попытался нажать на стартер, мои ноги отказали мне, каблук ботинка не смог ударить по рычагу. И я забыл подкачать бензин. Я наклонился и понюхал карбюратор, наполняя свой разум дурманящим запахом горючего, заливая им всю мою черепную коробку. Я изо всех постарался удержать мотоцикл, но меня зашатало.

Так что, кто бы это ни был, подумал я, он меня тут точно увидит; на фоне этого ландшафта я буду казаться инородным существом. Кто-нибудь напустит на меня пса. А может, этот пес на самом деле лает на меня, только, возможно, он взял дурацкую привычку – подхватил у этих безмозглых овец – смотреть совсем в другом направлении, не на того, на кого он лает?

Но теперь пес словно взбесился. И я подумал: «На кого бы он там ни лаял, почему до этого он не лаял на меня? Если он такой нервный, что тревожится по каждому пустяку».

Пес бесновался: он обежал стадо, сбивая овец в тесную кучу. Он сошел с ума, подумал я, а ведь я знаком с симптомами. Волкодав собирается съесть собственных овец!

Это был самый неразумный пес, каких я когда-либо видел.

Я продолжал наблюдать за ним, дергая мотоцикл, когда пара Редких Очковых Медведей выскочила из леса и, тяжело дыша, бросилась через дорогу, не более чем в двадцати ярдах впереди меня. Пес припал к земле, вытянув лапы и плотно прижав уши к голове.

Но Редкие Очковые Медведи не искали ни овец, ни пса, не нужна им была и корова на соседнем поле и даже бык у леса. Они упорно бежали рядом; они спустились в мою придорожную канаву и перепрыгнули через изгородь на овечье поле с собакой. Пес завыл рядом со сбившимся в кучу стадом, а медведи продолжали бежать вперед – на разумной скорости, я бы даже сказал, не особо спеша. Они направлялись к лесу в дальнем конце поля – оттуда они наверняка побегут дальше. Неутомимые, поразительные, очень Редкие Очковые Медведи, направляющиеся обратно в Анды, в свой родной Эквадор. Или на худой конец – в Альпы!

Но, достигнув края поля, они остановились и повернули ко мне свои головы. Я хотел помахать им, но не осмелился. Я хотел, чтобы они продолжали бежать. Если бы они помахали мне в ответ или крикнули: «Привет!» или «Да пошел ты!» – я бы не смог поверить, что они в самом деле были здесь. Но они лишь передохнули и побежали дальше, плечом к плечу – в леса.

Я был так рад, что они уцелели и что их не постигла участь других, очень многих.

И я неожиданно решил не задерживаться здесь больше ни на минуту. Что, если за ними, подумал я, появится Знаменитый Азиатский Медведь? Или хотя бы гиббоны? Или Зигги верхом на сернобыке – останки духа и плоти Хитзин герского зоопарка? Это нарушило бы знак, поданный мне Редкими Очковыми Медведями. Кроме того, это не позволило бы мне поверить в них.

Так что на этот раз я сумел надавить на стартер. Мотоцикл подо мной издал усталый, измученный стон. Я все еще дрожал. Но я все равно не мог оставаться здесь, дожидаясь, пока Редкие Очковые Медведи пробегут мимо меня, на этот раз сопровождаемые теми, кто временно уцелел. Вратно Явотником на «Гран-при 39», за которым сидел бы Готтлиб Ват. И другие отобранные млекопитающие.

Я беспокойно смотрел через поле в сторону леса и был рад, когда увидел, что Редкие Очковые Медведи исчезли из вида, оставив после себя пастбища немного другими, по крайней мере на какое-то время. Коровы были взволнованы; овцы по-прежнему повиновались тяжело дышащему псу. И все же что-то неуловимо изменилось, хотя я ни в коей мере не хочу сказать, что запахло розами. Только так я могу представить, как однажды вернусь тем же путем в среду. И встречу кого-нибудь из местных, кто скажет мне:

– В Клостернейбурге водятся медведи.

– Правда?

– О да! Медведи.

– Но они не причиняют вреда?

– Только не эти медведи. Это очень странные медведи.

– Редкие Очковые Медведи?

– Ну, это мне не известно.

– Но они размножаются?

– И об этом мне тоже ничего не известно. Но они очень ласковы друг с другом, знаете ли.

– О да. Я знаю.

И это уже кое-что. Этого достаточно, чтобы заставить мотоцикл подо мной завестись. Я прислушивался к урчанию мотора, оно все еще не стало ровным. Но я обхватил своего старого зверя ногами с обеих сторон, и он заработал спокойней; теперь он был готов. Затем я собрал в голове все его части – всегда чувствуешь себя гораздо уверенней, когда знаешь, как какую вещь называть. Я назвал правую руку «ключ» и повернул его. Я назвал мою левую руку «сцепление» и выжал его. Даже моя правая нога отвечала за рычаг переключения скоростей и отыскала первую – это моя не особо послушная нога.

Самое главное – все заработало. О, я уверен, какое-то время мне следует быть осторожным и приглядывать за взаимодействием всех частей. Но, по крайней мере на данный момент, все функционировало. И мои глаза тоже – я больше не видел медведей, зато я видел траву, которую они примяли, пересекая поле. К завтрашнему дню трава распрямится снова, и, может, только бдительный пес будет помнить о них вместе со мной. Но он наверняка забудет об этом прежде меня.

А что касается трагических событий в Хитзингерском зоопарке – даже разума старины О. Шратта, оставленного повторять имя за именем и рев за ревом, – я признаю себя ответственным за все случившееся. Я уверен, что расскажу обо всем Ватцеку-Траммеру. Историку, которому нет равных, хранителю всех деталей. Из него, я уверен, выйдет прекрасный исповедник.

Поэтому я доверил сцепление моей левой руке, управляя рычагом переключения скоростей и передним тормозом моей правой рукой. Я нажал на передачу скоростей и, удерживая мотоцикл в устойчивом положении, выехал с гравия на дорогу. Я выпрямился, преодолевая ожесточенный порыв ветра и устремляясь вперед. Но я не паниковал, – я привык изгибаться, я держался середины дороги и мчался все быстрей и быстрей. Я на полном серьезе соревновался с ветром. Порывистому ветру не смести меня прочь с земного шара; по крайней мере, на данный момент – это наверняка.

Наверняка, Зигги, я дам твоей могиле немного зарасти травой.

Наверняка, Галлен, я встречу тебя однажды в среду.

Наверняка я услышу великую весть о Редких Очковых Медведях.