Текст книги "Свободу медведям"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Одиннадцатое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 4.15 утра

Я не представлял, что О. Шратт мог делать с ними. Я по-прежнему слышал их – весь зоопарк слышал. Время от времени дверь внезапно распахивалась вместе с ужасной животной музыкой и так же неожиданно закрывалась, приглушая крики.

Я мог только догадываться: О. Шратт избивал их, одного за другим.

Это было явное истязание. Как только крик набирал силу, весь зоопарк отвечал ему. Обезьяны ворчали, Большие Кошки рычали, Смешанные Водоплавающие Птицы взлетали и садились; медведи нервно расхаживали; тень самца серого большого кенгуру сердито боксировала; еле слышимые обитатели Жилища Рептилий, гигантские змеи, сплетались в клубки и расплетались снова. Казалось, все как один с гневом оплакивают несчастных, освещенных инфракрасными лучами.

Я мог только догадываться: О. Шратт домогается то одного, то другого.

Непосредственно за моим убежищем находилось стадо Животных Смешанной Классификации, они сбились в кучу, замышляя тайный заговор. Я мог догадываться, о чем они говорили, покусывая друг друга за уши своими странными, травоядными зубами: «О. Шратт взялся за свое снова. Вы слышали последний крик? Это бранникская гигантская крыса. Как будто с нее сдирают кожу».

О, зоопарк полнился слухами!

Немного погодя я выполз из своего убежища в пустынный Биргартен, чтобы перекинуться парой слов с медведями. Они все пришли в возбуждение. А больше всех – Знаменитый Азиатский Черный Медведь, с ревом вскочивший на дыбы и яростно набросившийся на клетку, когда я стремглав промчался мимо. Я видел его лохматые лапы, все еще пытающиеся схватить меня, когда я был уже далеко от него. Наверное, Азиатский Черный Медведь подумал о своем захватчике Хинли Гоуче – это дьявольские шутки О. Шратта напоминали ему о захватчике и обманщике Хинли Гоуче. По всей видимости, все люди представлялись наводящему ужас Азиатскому Черному Медведю Хинли Гоучами – особенно О. Шратт.

Я попытался успокоить их, но на Азиатского Черного Медведя увещевания не действовали. Я шепнул Полярным Медведям, что они не должны заводить друг друга, и они меня поняли, хотя и не успокоились после этого; я умолял гризли сесть и собраться с мыслями, и после слепой атаки на меня он хоть и неохотно, но так и поступил; моя ласковая парочка Очковых Медведей здорово разволновалась, они вскочили и обнялись друг с другом.

О, я мог только догадываться: О. Шратт – сумасшедший фетишист! – что это за дьявольский каприз, наводящий ужас на весь зоопарк?

Но никто не мог мне ответить. Я присутствовал на призрачном базаре в каком-то месте, куда более злокозненном, чем Стамбул; в клетках и за загородками животные сплетничали друг с другом на языке еще более вспыльчивом и непонятном, чем турецкий.

Я даже попытался заговорить на сербохорватском со слегка смахивавшим на славянина бурым медведем. Но никто не мог сказать мне ни слова.

Я мог только догадываться, что значил последний пронзительный крик: О. Шратт, с ритуальной медлительностью, душил какую-то зверушку. Крик едва пробивался сквозь бледно-лиловый лабиринт; спустя минуту вопль оборвался, как и все остальные звуки.

Потом стеклянная задвижка звякнула. И зоопарк выдал мне свои объяснения на турецком языке.

Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория II (продолжение)

Ритуал обучения Вратно вождению гоночного мотоцикла «Гран-при 39» ограничивался воскресеньями. Мой отец поджидал Готтлиба Вата на тротуаре перед дверью дома его сербской любовницы. Ват был пунктуален, в купальном халате, в шлеме и в ботинках (незашнурованных), с формой под мышкой. Мой отец, облаченный в краги Бьело Сливницы, в ожидании Вата полировал свой шлем цвета индиго.

В воскресенье утром Готтлибу требовалось два часа для принятия ванны. У ванны имелся выступ для печенья и кофе. Мой отец съедал свой завтрак, сидя на унитазе с опущенной крышкой. Они разговаривали друг с другом, временами сквозь проходившую мимо объемистую сербскую любовницу Вата, которая заменяла печенье и воду в ванной, а иногда приседала на корточки между ванной и унитазом и смотрела на изменившие в воде цвет бесчисленные шрамы Вата.

Любовница Зиванна Слобод оставалась не менее безучастной, чем любой случайный прохожий. Среднего возраста, с тяжелой челюстью и мощными бедрами, она обладала броской красотой и притягательностью смуглой цыганки. Она никогда не говорила Вату ни слова, а когда мой отец изысканно благодарил ее за услуги на сербохорватском, она слегка приподнимала голову, демонстрируя свою великолепную шею с пульсирующей жилкой и сияющие белизной крупные зубы.

После ванны Зиванна забирала Вата у моего отца и возвращала примерно через полчаса. Сначала следовал ритуал растирания, после чего окончательно размякший Ват заворачивался в полотенца и уводился из ванной. Вратно включал на всю громкость радио и с шумом выпускал воду из ванны, чтобы не слышать, как хрустят члены Вата, распластанного на покрытой перинами огромной кровати Зиванны в единственной комнате, где запиралась дверь. Вратно однажды видел это ложе – дверь осталась приоткрытой, когда Ват проследовал в ванную. Это было все равно что спать на мяче, поскольку кровать Зиванны, если под всем этим действительно находилась кровать, была покрыта шелком, шкурами, меховыми подушками и яркими шарфами; а на верху всего этого сооружения неустойчиво возвышалось блюдо с фруктами.

Благослови Господь Готтлиба Вата за его праздные воскресенья. Этот человек знал, как устроить себе выходной.

И он знал все о своем гоночном «Гран-при 39». Он мог раздеть его за десять минут. Однако, к его нескончаемому сожалению, он не мог изменить камуфляжную раскраску. Внешний вид необходимо было сохранять неизменным. Вату и так очень повезло с его сговорчивым дивизионом – они не донесли о гоночном мотоцикле высшему начальству немецкой разведки. Готтлиб подкупил их тем, что давал каждому по очереди покататься, хотя это доставляло ему терзания ревности. Валлнер оказался наглецом – он не выказывал надлежащего уважения к мощности мотоцикла; Ватч боялся его и никогда не переключал скорости выше второй; Гортц при повороте царапал коробку передач; Бронски лихачил на поворотах; Метц, полный кретин, жал на всю катушку – он возвращал мотоцикл взмыленным, как лошадь. Даже за пределами Словеньградца на открытой дороге Готтлиб здорово нервничал, когда кто-то другой гнал его гоночный мотоцикл. Но определенное жертвоприношение было необходимо.

В отношении моего отца Готтлиб Ват действовал очень осторожно. Они начали объезжать мотоцикл вдвоем – Ват, разумеется, за рулем, постоянно отдающий инструкции своему пассажиру.

– Видишь? – сказал Ват, завершая безукоризненный поворот.

Глаза моего отца были крепко зажмурены, ветер свистел сквозь отверстия в шлеме за ушами, то приподнимая шлем, то опуская его.

– Я даже могу переключить рычаг скоростей, когда выполняю крутую дугу, – хвастал Ват. – Видишь? – сказал он, сохраняя ровный ход и набирая скорость; он при этом не терял контроля над машиной. – Никогда не теряй его, – напутствовал Ват. – За тобой слишком большой вес, чтобы ты мог, переключая скорости, удержаться на дороге. – Чувствуешь? – И он показал пример: выжал сцепление и завилял колесом на повороте. – Если будешь так делать, никогда не удержишься на повороте, понятно?

– О мой бог, нет! – выкрикнул в ответ мой отец, стараясь показать как можно натуральнее, что он чувствует, что им никак не справиться с поворотом. Ват включил сцепление, и они ощутили, что движение машины стабилизировалось.

Будь вы глуховаты, вы бы не услышали, как Готтлиб переключал скорости – он делал это намного ровнее, чем коробка-автомат.

– Ты чувствуешь, Вратно? – не переставал спрашивать Ват.

– Условный рефлекс, – ответил мой отец. – Ты настоящий Павлов, Ват.

Но к ноябрю 1941 года они так и не успели продвинуться далеко, потому что выпал снег. Моему отцу пришлось долго ждать, прежде чем ему доверили мотоцикл. Ват давал Вратно почувствовать переключение скоростей большого гоночного мотоцикла с объемом двигателя 600 кубических сантиметров, но не позволял сесть за руль до тех пор, пока с дорог окончательно не сошел лед.

Однако сам Ват не столь осторожничал. В одно из воскресений в феврале 1942 года он взял один из своих мотоциклов объемом 600 кубических сантиметров и, посадив Вратно позади себя, направился к северу от Словеньградца к деревне Высовска Ваз, где рукав реки Мислинья промерзал едва ли не насквозь. Мой отец стоял и дрожал в сосновой роще у самого берега, пока Ват осторожно водил «Гран-при 38» по льду.

– Видишь? – спросил Ват и медленно проехал мимо от моего отца справа налево – очень медленно, на постоянной первой скорости.

Ват выполнял поворот и возвращался обратно, справа налево; затем снова поворачивал – на этот раз переключая скорость на вторую. Когда он выполнял поворот на второй, его заднее колесо начинало скользить и он касался льда одной выхлопной трубой; затем он выпрямлял мотоцикл, касался льда второй трубой и снова ставил его ровно. Потом возвращался назад, справа налево – теперь на третьей!

– Видишь? – крикнул он, выбросив ногу вперед с той стороны, которая шла вниз, на этот раз до вилки заднего колеса; он ставил обе ноги на подножки и удерживал равновесие, пока мотоцикл не выпрямлялся сам. Он возвращался обратно, всякий раз проезжая немного дальше в обоих направлениях, когда поворачивал, так что мой отец был вынужден выбраться из сосновой рощи и ступить носками на речной лед, чтобы увидеть во всей красе фантастические развороты Вата.

Снова и снова мотоцикл касался льда выхлопными трубами и вилкой рулевого колеса, а Ват выбрасывал ногу вперед, чтобы выпрямить машину.

– Видишь? – орал он, заставляя застывшую реку звенеть и петь под ним. Назад и вперед, быстрее и быстрее, по все более и более расширяющемуся радиусу – позволяя мотоциклу ложиться на лед, а вилке рулевого колеса едва не доставать до проточной воды подо льдом. Выполняя завиток, Ват слегка стучал задним тормозом, давая мотоциклу выскальзывать из-под себя, пока он держал на взмахе ногу; потом мотоциклу позволялось наконец отдохнуть, его осторожно укладывали почти плашмя – практически ставя на бензобак, пока машина не переставала выписывать вензеля.

Затем только одно беспокоило Вата – встанет ли тяжелый «38» обратно на колеса. Готтлиб заскользил по льду, пытаясь поднять его. Мой отец спустился с берега, и они вдвоем подняли машину, обтерев бачок в том месте, где он оказался залит маслом.

– Разумеется, – сказал Ват, – тебе надо почувствовать это самому. Но это делают вот так.

– Ездят по реке? – спросил мой отец.

– Нет, дурачок, – сказал Ват. – Так ты управляешь на мазуте или масле. Ты держишь дроссель ровно, ты убираешь ноги из-под машины, и если не касаешься тормоза, то она выпрямляется сама.

Затем они засеменили по льду до того места, где берег был более пологим. А с дальнего конца реки появилась орущая компания рыбаков на санях, которые тянули за собой конькобежцы; они приближались с той точки, откуда наблюдали невиданное представление, не переставая глухо аплодировать своими варежками.

Вероятно, Готтлиб Ват никогда раньше не давал подобных публичных уроков: он выглядел ошеломленным. Он стоял, сняв с головы шлем и держа его под мышкой, в ожидании венка или памятного подарка или хотя бы поцелуя бородатого рыбака. Он выглядел застенчивым, неожиданно неуверенным в себе. Но когда компания рыбаков приблизилась к ним, мой отец разглядел, что словенцы были безнадежно пьяны и не обращали никакого внимания на форму Вата. Они подкатили на санях к левой ноге Готтлиба, и один из рыбаков, держа варежку вместо микрофона, прокричал ему на сербохорватском:

– Ты, должно быть, самый свихнувшийся чудак в мире!

Затем они все захохотали и захлопали варежками. Ват заулыбался; его добрые глаза молили отца перевести речь.

– Он сказал, что ты самый лучший в мире гонщик, – перевел Вратно Готтлибу Вату, а ликовавшим пьянчугам на санках ответил на вежливом сербохорватском: – Продолжайте улыбаться, уроды, и не забудьте слегка поклониться перед уходом. Перед вами немецкий офицер, и он от вас мокрого места не оставит, если вы еще ляпнете хоть одно слово.

Вратно заставил их улыбаться с саней глупой улыбкой, их пятки заскользили по льду, когда они развернулись назад. Самый толстый из них свалился на лед и обругал конькобежцев. Те увлекали за собой санки, держась друг друга, бедро к бедру, и напоминая детей, которых занесло в такое место, где кататься на санках было немыслимо или запрещено.

Мой отец поддерживал мотоцикл, пока Ват радостно махал рукой удалявшимся почитателям своего таланта. Бедный, доверчивый Готтлиб Ват, со шлемом под мышкой и задранным подбородком, такой ранимый на исцарапанном льду.

– Это было на самом деле здорово, Ват! – сказал мой отец. – Ты был просто неотразим.

Двенадцатое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 4.30 утра

Я продрог до самых костей и забился поглубже в свою зеленую изгородь, когда в дверном проеме центрального прохода, звеня ключами, появился старина О. Шратт. В следующее мгновение я, пригнувшись и переваливаясь как утка, выбрался из моего убежища и глянул на него. Нетвердой походкой он направился к выходу из Жилища Мелких Млекопитающих и спустился по мерцающекровавым ступеням.

О. Шратт пьет на работе! Курит травку, принимает LSD или транквилизаторы! О. Шратт толкает героин – животным! Что ж, вполне возможно.

Господи, он был ужасен. Он походил на насильника! Штаны заправлены в солдатские ботинки, отстегнутый эполет болтается, электрический фонарик дергается, связку ключей он держал словно жезл.

Возможно, его разум напрягся и разорвался на части, после чего был превращен в абсурдную мешанину некими темными, связанными с приливами и отливами лунными силами. Возможно, О. Шратт переживал за ночь в среднем три трансформации.

Но какой бы цикл сумасшествия ни переживал он сейчас, какова бы ни была эта фаза – он производил на меня гипнотическое впечатление. Я почти целиком выполз на дорожку, я мог бы попасться ему под ноги, если бы он не послал меня, словно пинком, обратно в укрытие, неожиданно рявкнув на Обезьяний Комплекс.

– Рауф! – прорычал он, видимо все еще помня выходку бабуина. – Р-а-а-у-у-ф-ф!

Но все приматы затаились, ненавидя или жалея его.

Когда он снова появился в конце дорожки, он издавал звериный рык.

– А-а-а-ар-р, – тихонько ревел он. – У-у-у-ур-р-р.

Между тем парламентское собрание Животных Смешанной Классификации пыталось сделать вид, будто они сбились в кучу и ходят по кругу без всякой цели. Но О. Шратт прошелся вдоль моей изгороди, не спуская с них глаз. Когда он свернул на дорожку, ведущую к Биргартену, я побежал, скорчившись в три погибели, за загородкой – до самой крайней точки, откуда я мог видеть, как он шел. Медлительная походка мгновенно превратила его в другого человека – наглого, скажу я вам, – он круто развернулся в сторону Животных Смешанной Классификации.

– Не спим, а? – крикнул он так пронзительно, что маленький кианг, дикий тибетский осел, шарахнулся прочь от стада.

О. Шратт развязной походкой двинул дальше к Биргартену – насколько я мог это видеть. Он остановился за пару шагов от Знаменитого Азиатского Черного Медведя, затем О. Шратт наклонился к медвежьей клетке и позвенел перед зверем связкой ключей, словно гонгом.

– Ты меня не обманешь, – крикнул старина О. Шратт, – притворяясь спящим, когда ты затаился в засаде!

В этот момент Азиатский Черный Медведь накинулся всем своим весом на клетку, разразившись неслыханным доселе воем, напугав Диких Кошек до такой степени, что они не осмеливались даже ответить ему ревом, а лишь с шипением фыркали и мяукали: «Накормите нас или не взыщите – я съем старину О. Шратта или кого-нибудь еще. Но в любом случае, о боже, не выпускайте этого Восточного Зверюгу на свободу. О, пожалуйста, не надо!»

Но О. Шратт нагло насмехался; обессиленный от ярости Азиатский Черный Медведь сполз на пол у передней решетки, его огромные передние лапы протянулись сквозь прутья к дорожке с той стороны, где был натянут заградительный канат, – так далеко, как он мог достать, и все же дюймов шести ему не хватило до старины О. Шратта.

А О. Шратт продолжал кривляться, что, должно быть, было проявлением агрессивной фазы его бдения в зоопарке. Я слышал, как он швырнул в медвежий пруд камень.

Но он отошел еще на недостаточно безопасное расстояние от меня; я полагал, что он был у Смешанных Арктических Птиц. Мне казалось, я слышу, как он пускает по пруду камушки – время от времени задевая и возмущая Редких Арктических Птиц.

Пусть О. Шратт отойдет немного подальше. Пусть он дойдет до Жилища Толстокожих, пусть поднимет носорога или позвенит связкой ключей перед носом гиппопотама. Когда между ним и мной будет весь зоопарк, я проберусь в лабиринт Жилища Мелких Млекопитающих, дабы взглянуть, что к чему.

И если у меня хватит времени, старина О., я осуществлю свою задумку. Ее очень легко осуществить. Немного передвинуть оградительный канат – дюймов на шесть или даже на фут ближе к Знаменитому Азиатскому Черному Медведю. Это будет несложно сделать. Этот канат натянут между двумя шестами, они надежно вкопаны, но, разумеется, это не означает, что их нельзя сдвинуть с места.

Как тебе такое, О. Шратт? Просто сдвинуть канат на фут – сделать тебя ближе, чем ты думаешь, старина О., и, когда ты качнешь своей заносчивой башкой, мы полюбуемся, как тебе ее начисто оторвут.

И вот, если только я слышал его, О. Шратт пронзительно закричал, выражая свое сочувствие слонам относительно их параноидального бодрствования. Теперь он отошел достаточно далеко.

Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория II (продолжение)

Гоночный мотоцикл «Гран-при 39» мог развивать мощность до 90 лошадиных сил при 8000 оборотах и выжимать скорость 150 миль в час, если снять лишние детали, но моему отцу позволялось разгоняться не больше чем на 80 миль в час, когда весной 1942 года он сел за руль. Вратно ездил вместе с лишними деталями, к тому же с Готтлибом Ватом в качестве пассажира – постоянным поучающим голосом, нацеленным в слуховое отверстие на индиговом шлеме моего отца.

– Теперь тебе надо переключиться на третью. Ты провел нас на повороте с большим наклоном, чем следовало. Ты слишком нервничаешь… ты весь напряжен, твои руки сведет судорога. При спуске с горы никогда не пользуйся задним тормозом. Работай передним, если тебе вообще нужно тормозить. Нажмешь снова на задний тормоз, и я его отключу. Ты слишком нервничаешь.

Но Готтлиб Ват не обмолвился и словом насчет того, что мой отец хорошо прикидывался, будто никогда до этого не водил мотоцикл. И только после того, как Ват был вынужден отключить передний тормоз, он спросил Вратно, где тот жил и чем зарабатывал на жизнь. Канцелярской работой, ответил ему отец. Случайными переводами для пронемецки настроенных словенцев и хорватов, имеющих проправительственную ориентацию. Что бы это ни значило, Ват больше ничего не спрашивал.

Хотя было бы не совсем справедливо называть усташей пронемецки настроенными, скорее они были настроены пропобедительски – а весной 1942 года немцы еще выигрывали. Существовала даже усташистская милиция, одетая в форму вермахта. Близнецы Сливница, Гавро и Лутво, тоже обзавелись собственной формой вермахта, которую надевали только в официальных случаях или на вечерние выходы. Вратно знал, что близнецы не принадлежали ни к какой организации, а как-то раз Бьело даже выбранил братьев за переодевание в форму – кажется, они делали это неоднократно. Усташистский надзиратель за Сливницами был этим встревожен, он назвал близнецов «опасным знакомством».

– Наша семья, – заявил Тодор, – никогда не боялась опасных знакомств.

Но весной 1942-го Тодор частенько бывал раздражен. После всех их усилий усташи либо потеряли интерес, либо перестали надеяться, что Готтлиб Ват совершит нечто такое, что сделает его уязвимым. По крайней мере, до тех пор, пока немцы будут выигрывать, и до тех пор, пока усташи будут настроены пропобедительски, Ват останется неуязвим для их мести. Самый большой проступок Вата состоял в том, что он тайно содержал гоночный мотоцикл у себя в дивизионе среди более медленных и маломощных военных моделей. А Зиванна Слобод, приверженная строгим ритуалам любовница Вата, оказалась сербкой скорее случайно, чем из-за его наклонностей. Эта дамочка считалась политически неблагонадежной лишь по той причине, что в число ее любовников входили представители всех политических и неполитических типов, которые только можно было вообразить. Поэтому вряд ли можно было бы серьезно инкриминировать Вату связь с нею. Воскресенья были выходными, так что Ват возился с гоночным мотоциклом и моим отцом в свое свободное время. Можно было даже сказать, что по воскресеньям Ват демонстрировал свое рвение – как командир мотоциклетного дивизиона, он заботился об укреплении своей спортивной формы. У усташей не было ничего, в чем они могли бы серьезно зацепить Готтлиба Вата.

– Мы можем украсть его ненаглядную игрушку, – предложил Бьело. – Это толкнет его на какую-нибудь глупость.

– Мы можем украсть его сербку, – заявил Тодор.

– Эту толстую корову, – пробурчала ревнивая Баба, тупоголовая жаба в женском обличье, как ее описывал мой отец. – Вам понадобится грузовик, чтобы сдвинуть ее с места.

– Мне кажется, – вмешалась Юлька, – что он больше увлечен мотоциклом, чем женщиной.

– Верно, – согласился мой отец. – Но воровство ни к чему не приведет. У него есть превосходные военные средства для его обнаружения или хотя бы поисков. К тому же я не думаю, что германское командование стало бы возражать против того, что у него есть гоночный мотоцикл.

– Тогда мы просто прикончим его, – заявил Тодор.

– Усташи, – возразил Бьело, – настаивают на легальном способе.

– Усташи наводят на меня тоску.

– Они вынуждены считаться с положением, – сказал Бьело. – Ват – немец, а усташи сейчас на стороне немцев. Вся идея состоит в том, чтобы представить Вата плохим немцем.

– Ну, – протянул Тодор, – я не думаю, что усташей все еще заботит судьба Вата. Люди постоянно переходят с одной стороны на другую, а усташи держатся за победителей. Теперь это не однозначно…

Поскольку во время войны было слишком много различных сторон, то стороны эти менялись местами постоянно. Весной 1942-го коммунистическая пресса неожиданно переменила свое отношение к полковнику четников Драже Михайловичу, ставшему теперь генералом. Расположенная в России станция «Радио Свободной Югославии» заявляла, что Михайлович и его четники примкнули к немцам. «Радио Свободной Югославии» – а через него даже ВВС – сообщало, что единственным борцом за свободу является некий сын кузнеца. Иосип Броз Тито был командиром истинного сопротивления, а настоящими защитниками Югославии были коммунисты-партизаны, а не волосатые четники. Кажется, Россия смотрела далеко вперед, с поразительным оптимизмом она заглядывала в будущее через плечо немцев, предвосхищая более важный исход для Югославии.

Кто будет управлять страной, когда война будет закончена?

– Коммунисты, – сказал Бьело Сливница. – Это же совершенно очевидно. Четники дерутся с немцами, партизаны дерутся с немцами, и, немного погодя, вся Красная армия будет здесь сражаться с немцами. После немцев партизаны и Красная армия примутся бить четников, объявив, что четники были на стороне немцев. Самое главное – это хорошая пропаганда.

– Пророческое заявление! – хмыкнул Тодор.

– Самое главное – это информация, – пояснил Бьело. – Смотрите: четники бьют немцев в Боснии, так? Но «Радио Свободной Югославии» передает, будто это сражаются партизаны и будто они обнаружили четников, одетых в форму вермахта.

При этих словах Гавро и Лутво пошли переодеваться в форму.

– Полные болваны, – ругнулась Юлька, в то время как прекрасная Дабринка вытирала на кухне винные бокалы. Но мой отец больше не смотрел в ее сторону.

– Что снова приводит нас к Вату, – изрек Бьело Сливница.

– Я что-то не вижу связи, – сказал Тодор.

– Видишь ли, усташам необходима ясность, – пояснил Бьело. – Ват немец. Немцы убивают четников-сербов, а в последнее время и партизан. Партизаны убивают четников-сербов, а в последнее время и немцев. Усташи будут убивать всякого, кого хотят видеть убитыми немцы, но они не хотят убивать партизан, если этого можно не делать.

– Это почему? – спросил мой отец.

– Потому, – ответил Бьело, – что усташи скоро начнут убивать немцев в помощь партизанам, потому что в конце концов выиграют партизаны.

– Ну и что? – спросил Тодор.

– А то – кого все хотят убивать? – спросил Бьело.

– Сербов! – воскликнул Тодор.

И тогда Бьело Сливница изрек наконец:

– Посему Вата Готтлиба убьют сербы. А усташи поддержат заведенное немцами процентное соотношение и расстреляют сто сербов за одного немца, Вата. Тогда немцы будут удовлетворены, а когда сюда придет Красная армия и отряды партизан, которые прогонят немцев из Югославии, – усташи будут тут как тут, со своей доброй репутацией, поскольку они убивали сербов, мерзких четников. Так что партизаны будут счастливы иметь на своей стороне усташей. И усташи тоже будут счастливы, примкнув к победившей стороне. И они наконец сведут счеты с Готтлибом Ватом. Ну а теперь скажите, как вам идея?

– Какому же это сербу понадобится убивать Вата? – спросил мой отец.

– Тебе, – ответил Бьело. – Только ты сумеешь обставить все так, что все подумают, будто это работа Зиванны Слобод, самой настоящей сербки. Потом тебе придется убить и ее. Так что усташи и немцы будут вынуждены понизить число заложников до девяноста девяти сербов, чтобы соблюсти правильную пропорцию. Один к ста, понятно?

– Бьело хлебом не корми, дай ему сделать всех счастливыми, – усмехнулся Тодор.

– Не думаю, что мне хочется убивать Вата, – возразил мой отец.

Юлька резко сжала бедра. Флап! В кухне Дабринка разбила винный бокал.

– О господи! – выдохнула Баба.

– Если все будет так, как ты сказал, – произнес мой отец, – то война в любом случае достанет старину Вата, разве нет? К тому же усташи уже потеряли к нему интерес, разве ты сам это не говорил?

Появившиеся в форме близнецы прошлись гоголем перед всеми.

– Послушай, – спокойно начал Бьело, – это должно произойти в одно из воскресений. Видишь форму близнецов? Ты прихватишь одну из них с собой в бумажном пакете. Послушай, Ват черт знает сколько времени отмокает в ванне, так? Он ведь накрывает крышкой сливной бачок за унитазом, да? И она фарфоровая, да? И очень, очень тяжелая. Так что, когда Зиванна отправится вынимать свое печенье из духовки, ты уронишь тяжелую фарфоровую крышку сливного бачка на плещущегося, ничего не подозревающего Вата. Ты должен постараться проделать все аккуратно, понятно? А где Ват оставляет свою кобуру? На зеркале в ванной, верно? Так что ты возьмешь пистолет и застрелишь Зиванну, когда та вернется со своим печеньем. Затем ты переоденешься в форму Гавро или Лутво и вызовешь командиров немецкой разведки. Не забывай, это воскресенье – у дивизиона выходной. Помни, что сейчас весна, они не станут потеть в своих бараках. Немецкое командование примет тебя за одного из постоянных мотоциклистов Вата – ты знаешь их по именам, так что назовешься одним из них. Только следи за своими неправильными глаголами. Расскажешь им байку о сербке – будто ты узнал, что Вата замышляют убить, но не успел вовремя. В Словении и Хорватии более двух миллионов сербов. Уверен, что усташи вместе с немцами отсчитают девяносто девять сербов прямо в центре Словеньградца. И расстреляют их в тот же день – я этому не удивлюсь.

Но Вратно возразил:

– Мне нравится Готтлиб Ват.

– Разумеется, – согласился Бьело. – Он мне тоже нравится.

– Нам всем нравится Готтлиб Ват, – изрек Тодор. – Но ведь тебе нравится работать с нами, правда, Вратно?

– Конечно, ему нравится! – сказал Бьело. – Почему бы тебе сейчас не примерить форму, Вратно?

Но мой отец попятился задом к дверному проему, ведущему в кухню; за плечами он слышал скрип кухонного полотенца о стекло – высокий, нервный звук, производимый быстрыми пальцами Дабринки.

– Почему бы тебе не примерить форму, а? – сказал Тодор; он схватил Лутво, ближайшего к нему близнеца, стянул с него брюки до лодыжек, резко рванул их вверх, с шумом роняя бедного Лутво на пол.

Кривоногая Баба пихнула Гавро, все еще одетого в форму, на пол к голому Лутво, рядом с которым Гавро, как настоящий близнец, разделся сам. После чего Тодор взял обе формы и швырнул моему отцу, застывшему в дверном проеме в кухню.

– Подними форму, – велел он. – Одна из них должна подойти.

Мой отец, продолжая пятиться задом на кухню, услышал, как за его спиной Дабринка разбила очередной бокал. Он хотел обернуться, чтобы предложить помощь, когда тонкая кисть Дабринки легла ему на плечо; нежными пальчиками она слегка уколола его в шею острым концом отколотой ножки бокала.

– Примерь какую-нибудь, пожалуйста, – выдохнула она в зардевшееся ухо Вратно. Это были единственные слова, когда-либо сказанные между ними.