Текст книги "Свободу медведям"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Ноев ковчег

Уже днем, попозже, Галлен сказала:

– Как ты думаешь, то, что вышло, войдет в меня обратно? Я все еще это чувствую.

– Что? – спросил я, и поскольку она говорила, то осмелился закрыть глаза.

– То, что из меня вышло, – повторила Галлен. – Понимаешь?

«Она слишком беспокоится из-за этого», – подумал я.

– Послушай, – сказал я. – Некоторые девушки вообще никогда в жизни не чихают. Тебе просто повезло.

– И я еще смогу? – спросила она. – Понимаешь, что я имею в виду?

– Ну конечно, сможешь, – кивнул я.

– А когда? – уже бодрее спросила Галлен, это прозвучало даже несколько игриво. Пока ее единственный лифчик сохнет, она так и будет вертеть вокруг себя мою футбольную фуфайку.

– Ганнесу Граффу требуется время, чтобы восстановить силы, – заявил я.

«И это правда», – подумал я, со все еще закрытыми глазами. Я только и мог, что пошевелить головой – назад, потом вперед, – отыскивая место, где солнце светило мне в лицо и перекрашивало мою темноту из черной в красную. Потом опять в черную, с бело-красной окантовкой – цвета моей фуфайки.

«Говори, пожалуйста, говори со мной», – подумал я.

Но она, должно быть, раздумывала над тем, как быстро я смогу восстановить силы, – тихое блуждание, хорошо мне знакомое.

По-прежнему держа глаза закрытыми, я двинул-таки головой, из черного в красное, из красного в черное – простенький трюк со светоэффектами, однако внутренний мой взор открывался, словно диафрагма фотоаппарата. Так и было задумано: я мог прекратить все это, просто широко распахнув глаза и заговорив с Галлен. Но я, чтобы испытать себя, пошел на риск. Не открывая глаз, я произнес:

– Послушай, насчет того, куда мы едем… Ты сама об этом думала?

– Да, я думала, – отозвалась Галлен.

Но теперь моя диафрагма раскрылась пошире – на чертову зимнюю реку, – как в начале фильма, когда еще нет ни титров, ни исполнителей ролей. Пожалуйста, думай вслух, Галлен. Но она не произнесла ни слова, или было слишком поздно, чтобы я услышал ее, – из-за скорости моего удаления.

Эта река текла повсюду, она омывала все берега мира. Но я был всего лишь объективом, а не фотографом. В фокус попадали толпы людей по берегам – все с чемоданами. Были здесь и животные – на ковчеге, вот где. Яне упомянул о нем, кустарно сколоченном плоте. Некто стоял там и руководил отбором, на нем был костюм орла, и он командовал ковчегом: он носился повсюду, прекращая склоки на плоту, разводя веслом диких кошек и вомбатов, отделяя медведей от верещавших птиц. Люди пытались вплавь добраться до ковчега. Они старались держать чемоданы над водой; их дети тонули.

Река, а вместе с ней и ковчег устремлялись прочь из города. Человек в орлином костюме приветствовал на борту странных животных. Вдоль берега топали копытами сбежавшие из-под ножа мясника коровы. В реку въехало какое-то такси.

– Мне страшно жаль, – сказал Зигги коровам, – но у нас в ковчеге уже есть пара. Тут дело случая.

Такси все еще плавало. Невероятное количество пассажиров выгрузилось из него, двигаясь по воде вброд. Кто-то дал водителю чаевые, и он пошел ко дну вместе с такси.

А потом я увидел самого себя, пробиравшегося по воде с чемоданом над головой; мои спутники по такси переговаривались между собой.

Один ворчал:

– Определенно, нет доказательств того, что водителем был и в самом деле Зан Гланц.

– Кем бы он ни был, все равно вы дали ему слишком щедрые чаевые, – заявила какая-то женщина, и все засмеялись.

Когда я добрался до ковчега, Зигги сказал:

– Мне очень жаль, но у нас уже есть пара вас.

А я ответил:

– Ради бога, Зигги, чувство юмора – это хорошо, но…

– Если ты действительно с нами, то можешь подняться на борт, – смилостивился Зигги.

Однако зловредный Азиатский Черный Медведь был против этого.

– Я имею в виду, действительно с нами, Графф, – добавил Зигги. – Мы не можем задерживать ковчег.

Но тут Галлен взяла меня за запястья, снова приводя в чувство.

– Я тут думала, куда нам ехать дальше, Графф, – сказала она.

– Послушайте! Я с вами! – закричал я, вскочив на ноги, упав прямо в объятия Галлен и уткнувшись в болтавшуюся фуфайку.

– Графф? – позвала она. – Графф, я сказала, что думала о том, куда нам лучше поехать.

– Я тоже об этом думал, – отозвался я и прильнул к ней.

Я раскрыл глаза так широко, насколько это было возможно. И пересчитал полосы на фуфайке. Замечательные широкие полосы – две белых и одна красная от воротника до груди Галлен, где полосы изгибались; пять красных и четыре белых от груди до выступа бедра. Где я и пристроил свою голову.

Эти полоски расслабляли куда лучше, чем подсчет овец.

– Или моржей, Графф, – донесся откуда-то голос Зигги, – резвящихся в воде веселых моржей.

– Ладно, заканчивай. Я с тобой, – сказал я.

– Ну конечно, Графф, – откликнулась Галлен.

Планы

Перед самым наступлением ночи я преодолел себя и совершил длинную прогулку вверх по течению к рыбному месту, где я мог перейти вброд разбросанные горные ручьи. Я преодолел их все, пока Галлен ездила в Сингерин за пивом.

До ее возвращения у меня уже горел костер, и шесть очищенных форелей ждали волшебной сковородки фрау Фрейны.

В моей голове было ясно. Никогда не лишне строить планы в отношении денег – это отвлекает от других планов, более неопределенных.

Мы поговорили о том, куда нам ехать дальше, и Галлен решила, что лучше всего в Вену, поскольку там я знаю, где искать работу; но в основном из-за того, как мне кажется, что после краткого знакомства с Мариацелем Галлен захотелось городской жизни – какой она себе ее представляла. Я забеспокоился, что она будет настаивать на этом, хотя не мог не признать, что Вена наиболее подходящее место для того, чтобы найти работу нам обоим. И теперь я спорил лишь об одном: там нам придется потратить больше денег, чем где бы то ни было, пока найдется эта чертова работа. И той суммы, на которую мы можем хорошо питаться и с комфортом спать целых две недели в другом месте, хватит дней на пять-шесть в Вене – если нам захочется есть. Мы по-прежнему можем проезжать мимо пригородов по ночам и останавливаться в виноградниках – если нас только не загрызут сторожевые псы. А в Вене так просто не пропитаться, это как пить дать.

Но с другой стороны, на природе слишком много мест, где могут прятаться разные видения – и внезапно накидываться на меня. Возможностей для мечтаний в городе гораздо меньше, это точно, так что Ганнес Графф будет подвержен там этому реже.

Одним словом, вечером в воскресенье, после того как мы поели, мы сидели с пивом и снова говорили об этом.

– Я думала, – сказала Галлен.

Что ж, думать – это хорошо, особенно так суетливо, как ты. К тому же, похоже, это занятие отвлекало Галлен от мыслей о ее первом чиханье. Но никому не следует задумываться над этим слишком долго, я в этом убежден.

– Самое неприятное заключается в том, – важно начала она, – что нам понадобится больше денег, чем у нас имеется в данный момент. Ведь у нас уйдет время, пока мы найдем работу в городе. До первого оплаченного чека.

– Совершенно верно, – согласился я. – Мне кажется, ты это поняла.

– Да, но это можно решить, – сказала она, перекинув через плечо свою длинную золотисто-каштановую косу. Она демонстрировала ее мне, словно торговец, предлагающий спелый овощ или фрукт.

– Очень красивые волосы, – сказал я, озадаченный.

– Да, так вот я их продам, – объявила Галлен. – За волосы для париков очень хорошо платят.

– Продашь? – поперхнулся я. Ее слова поразили меня словно гром.

– Нам только нужно найти какой-нибудь салон красоты в пригороде, – сказала Галлен.

– Откуда ты знаешь о париках? – спросил я.

– Мне рассказывал Кефф.

– Этот чертов Кефф? – воскликнул я. – Что он может знать об этом?

– Во время войны он был в Париже, – пояснила она мне. – Он рассказывал, что даже тогда это было очень выгодное дело… дамы продавали свои волосы.

– Во время войны в Париже? – повторил я. – Насколько мне известно, волосы у них просто выдирали, а не покупали.

– Да, у некоторых – возможно, – согласилась Галлен. – Но теперь это модный бизнес. Из натуральных волос получаются отличные парики.

– Кефф говорил тебе, что он был в Париже?

– Да, – кивнула Галлен. – Это выяснилось, когда мы разговаривали о моих волосах.

– О, вот как? – воскликнул я, пытаясь представить себе Кеффа в Париже. Я вообразил очень молодого, хвастливого, идущего в гору Кеффа, занятого бизнесом по скупке дамских волос или чем-то в этом роде, связанным с волосами. В свободное от службы время.

– Ну да. Мы также говорили о деньгах, – сказала Галлен. – И тогда он и упомянул о моих волосах.

– Он хотел их купить? – удивился я.

– Ну конечно же нет, – улыбнулась Галлен. – Он просто сказал, что я могла бы продать их за хорошие деньги, если нам станет туго. – И она погладила свои волосы, как если бы гладила кошку.

– Галлен, я люблю твои волосы, – сказал я.

– Ты перестанешь любить меня без них? – спросила она и, резко подняв косу вверх, открыла уши и тонкую, стройную шею сзади. Приняв спокойное выражение, она слегка повела плечами и показалась мне еще более хрупкой, чем прежде. И я подумал: «Чертов Ганнес Графф! Из-за тебя девушка хочет продать волосы».

– Я буду любить тебя даже совсем без волос, – сказал я, зная наверняка, что не буду. Я представлял ее лысой, сверкающей глазами; у нее был собственный гладкий шлем, покрытый пятнами от укусов насекомых, похожий на давленый персик. Я взял косу Галлен в руки.

И вдруг на меня неожиданно из пламени костра выглянул Зигги.

«Без всяких шуток. Пожалуйста, наголо».

И я уронил косу Галлен.

Должно быть, она заметила мой отсутствующий взгляд, потому что сказала:

– Графф? Разве ты не хочешь в Вену, а? Я хочу сказать, может, тебе хочется в какое-нибудь другое место, где ты еще не был, чтобы тебе ничего там не напоминало о том, чего ты не хочешь помнить. Мне не важно, Графф. Честное слово, если Вена сейчас для тебя не самое лучшее место… Я просто подумала, что будет легче с деньгами… если мы поедем в долгое путешествие.

«Долгое путешествие?» – подумал я.

– Понимаешь, – сказала Галлен. – Возможно, тогда мы позволим себе остановиться где-нибудь в отеле. Снять хотя бы комнату на первое время.

«На первое время? – подумал я. – Черт меня подери, если у нее нет далеко идущих планов».

– Разве ты не хотел бы комнату с большой кроватью? – спросила она и покраснела.

Но девичьи планы выглядели для меня опасными – из таких смутных, далеко идущих мечтаний никогда не получается ничего хорошего. Нам не стоит заглядывать так далеко вперед – это точно.

И я сказал:

– Хорошо, поехали в Вену и поищем работу для нас обоих или кого-то одного, для начала. Возможно, потом мы позволим себе все, что нам захочется. Возможно, потом мы поедем в Италию, – с надеждой в голосе добавил я.

– Хорошо, – сказала она, – я думаю, что тебе понравится комната с большой кроватью.

– Послушай, что случилось? – рассердился я. – В чем дело? Тебе не нравятся наши спальные мешки?

– Ну конечно, нравятся, – возразила Галлен. – Но ты не можешь всю жизнь спать в спальных мешках.

«Возможно, что и ты не сможешь, – подумал я. – Но кто говорил „всю жизнь“?»

– Послушай, давай взглянем на это с практической стороны, – сказала она, напоминая свою чертову тетушку. – Через пару месяцев станет холодно, и ты не сможешь спать под открытым небом и вести мотоцикл по снегу.

Ну да, справедливость ее слов заставила меня вздрогнуть. Через несколько месяцев? Я должен доставить мотоцикл на юг прежде, чем выпадет снег, подумал я. Неожиданно оказалось, что время всегда имело значение для любых планов, строил ты их или нет. Например, завтра будет понедельник, 12 июня 1967 года. Настоящая дата. Завтра будет неделя с того дня, как Зигги покинул Вайдхофен под дождем – мимо поваленной лошади и молочной тележки, направляясь в Хитзингерский зоопарк. А сегодня, в воскресенье, Зигги должен быть в Капруне со своим старым Ватцеком-Траммером; они должны были сидеть, наклонившись друг к другу, за гостевым столом в гастхофе «Эннс».

– Хорошо, мы завтра рано утром поедем в Вену, – сказал я. И подумал: «Возможно, пойдет дождь, как и неделю назад».

– А ты хорошо знаешь пригороды? – спросила Галлен. – Где мы можем найти какой-нибудь салон красоты?

– Я знаю один пригород, – ответил я. – Он называется Хитзинг.

– Туда трудно добраться? – спросила она.

– Он прямо по пути в центр города, – сказал я.

– Тогда это просто, – обрадовалась Галлен.

– Это там, где находится зоопарк, – добавил я, и она сразу стала очень тихой.

«Судьба выбирает наши дороги!» – выглянул из костра Зигги.

«К черту все сказки, – подумал я. – Я все решаю сам».

– О, Графф, – сказала Галлен, стараясь говорить как можно более беззаботно. – Послушай, нам ведь совсем не обязательно смотреть зоопарк.

– Но ты не можешь поехать в Вену, – возразил я, – без того, чтобы не взглянуть, как весна преобразила зоопарк.

И хотя первая смена дежурства являлась единственным моментом в сутках, когда звери могли поспать, я увидел их всех проснувшимися и навострившими уши – они слушали этот разговор.

«Однако вы, животные, неправильно меня поняли, – подумал я. – Нет никакого смысла возрождать вашу надежду. Я еду просто посмотреть на вас». Но они все проснулись и смотрели через свои загородки, словно упрекая.

– Пошли спать! – заорал я.

– Что? – вздрогнула Галлен. – Ты хочешь о чем-то подумать? Тогда я схожу в лес за дровами, если тебе нужно побыть одному… если ты не хочешь говорить со мной.

Но я подумал: «Ты собралась ради меня продать свои волосы, ради бога, ничего больше не делай!» Потом я потянул ее назад, когда она встала, чтобы уйти. Я зарылся лицом в ее колени, и она приподняла фуфайку, чтобы спрятать меня под ней, прижимая к теплому, впалому животу. Она обняла меня; ее тело повсюду слегка пульсировало.

А я подумал: «Ганнес Графф, собери свои несобранные части, пожалуйста. Эта трепещущая девушка слишком уязвима, чтобы хоть чем-то унизить ее».

Еще планы

Сразу за Хёттельдор-Хикинг, на окраине Хитзингера мы нашли первоклассный салон, носящий название «Орестик Зиртес» – греко-венгерский или венгеро-греческий. «Моим отцом, – сообщил нам хозяин, – был Золтан Зиртес, а матерью – бывшая красавица Нитца Пападату». Сейчас она сидела и взирала на нас со своего трона, самого лучшего парикмахерского кресла.

– Мой отец ушел, – сказал Орестик.

И не просто позавтракать – догадался я; а бывшая красавица Нитца Пападату тряхнула блестящей черной гривой волос, брякнув украшениями на длинном черном платье; расшитое драгоценностями платье с низким V-образным вырезом выставляло напоказ треугольник ее плоти с выпяченными округлостями высокой, мощной груди. Бывшая красавица, как пить дать.

– Вы покупаете волосы? – спросила Галлен.

– Зачем нам их покупать? – удивилась старая Нитца. – Это ни к чему – они валяются у нас на полу.

Но на самом деле на полу ничего не валялось. Здесь царила чистота – легкий, приятный запах духов ударял в нос, когда вы входили с улицы. Однако этот запах становился все более мускусным по мере того, как вы приближались к Нитце. Единственные волосы на полулежали под креслом Нитцы, как если бы никому не позволялось подметать под ней, пока она восседала на троне.

– Девушка имела в виду – для парика, мама, – пояснил Орестик. – Ну разумеется, мы покупаем волосы. – И он прикоснулся к косе Галлен, словно желая проверить, какова она на ощупь. – О, они у вас просто чудесные! – воскликнул он.

– Я тоже так считаю, – сказал я.

– У молодых самые лучшие волосы, – сказал Орестик.

– Ну да, она ведь молодая, – кивнул я.

– Но они рыжие! – возмутилась Нитца.

– Такие еще больше требуются! – воскликнул я, а Орестик все гладил ее волосы.

– Сколько? – спросила Галлен, стараясь держаться твердо, по-деловому.

Орестик оценивающим взглядом окинул ее косу. Его собственные волосы выглядели жидкими и ослепительно чистыми, словно сырая трава на болоте. Я с любопытством оглядел ряд выставленных в окне голов: у каждой, в парике и с ожерельем на шее, был вздернутый нос без ноздрей.

– Двести шиллингов, – ответил Орестик. – И после того, как я отрежу косу, – любая стрижка по ее желанию.

– Триста пятьдесят, – сказал я. – Те, что выставлены в вашем окне на продажу, начинаются с семисот.

– Видите ли, – заерзал Орестик, – мне придется как следует потрудиться, чтобы сделать из волос парик. Вряд ли где-то ей дадут больше, чем здесь. – И с этими словами он откинул косу Галлен в сторону.

– Тогда триста, – уступил я.

– Двести пятьдесят, – вмешалась Нитца, – и я бесплатно проколю ей уши.

– Проколете ей уши? – удивился я.

– Мама прокалывает уши, – пояснил Орестик. – Сколько их уже было, мама?

«Возможно, все они лежат в ящике ее комода», – подумал я.

– О, я давно сбилась со счету, – заявила старая Нитца. Затем она посмотрела на Галлен: – Так как насчет двухсот пятидесяти и ваших ушей?

– Графф, – прошептала Галлен, – я всегда хотела проколоть уши… особенно теперь, когда я буду жить в городе.

– Ради бога, – прошипел я. – Только не здесь, пожалуйста. Ты можешь остаться совсем без ушей. – И, обращаясь к Орестику, я отрезал: – Триста, но без ушей.

– И вы уложите мне волосы после всего? – спросила Галлен. – Да? – Она перекинула косу через плечо; Орестик не мог оторвать взгляда от ее косы, как от гипнотизирующей змеи.

– Хорошо, – согласился он.

Но бывшая красавица Нитца сплюнула на пол.

– Размазня! – сказала она сыну. – Точно такой же размазня, как твой жалкий папаша. Никакого хребта! – И она выпрямилась в самом лучшем парикмахерском кресле, поглаживая позвоночник рукой; у кого, у кого, а у Нитцы хребет был что надо. Она с негодованием потрясла на нас грудью; ее немыслимый вырез на груди стал еще глубже, потом исчез, потом снова открылся.

– Мама, пожалуйста, – взмолился Орестик.

Но когда Орестик усадил мою Галлен в свободное кресло поменьше, я с радостью переключил свое внимание на Нитцу. Поскольку мне больно было видеть, как Орестик нервно расплетает косу Галлен, затем с легким потрескиванием расчесывает ее волосы, покрывающие спинку кресла едва ли не до полу. Затем он схватил волосы и уверенным движением погладил их, старательно выпрямляя, словно надеясь сделать их на пару дюймов длиннее, прежде чем приняться за стрижку. Я сидел как раз позади Галлен, поэтому я не мог, слава богу, видеть в зеркале ее лицо; я не хотел видеть ее глаз, когда Орестик соберет ее волосы в большой хвост и отделит – как мне казалось – прямо от корней. Я предпочитал смотреть в зеркало, отражающее во всей красе немыслимый вырез мамаши Нитцы.

Орестик взмахнул каштаново-рыжим хвостом, затем на меня неожиданно напала дрожь, как если бы я увидел отсечение головы; Галлен прижала обе руки к вискам. Ловкий Орестик положил ее волосы на подушку на стул у окна и вернулся обратно, пританцовывая вокруг нее; его лезвие прошлось за ушами Галлен и по тонкой, голой теперь шее.

– Ну вот! Что делаем дальше? – спросил он. – Оставим вам челку или нет?

– Не нужно челки, – ответила Галлен.

Он немного подстриг спереди, но оставил волосы достаточно длинными, чтобы зачесывать их назад; он уложил их на лбу, убрав за уши только кончики, оставив их сзади плотно прилегающими к шее. Ближе к корням они сияли более густым цветом.

– Не станем прореживать, – заявил Орестик. – Мы оставим их такими же густыми и красивыми. – И он захватил волосы Галлен рукой, как если бы собирался оторвать их совсем. – О, какие густые! – восхищенно воскликнул он. Но Галлен смотрела лишь на свой новый лоб, она украдкой косила глазами, стараясь рассмотреть себя сбоку – с голыми ушами.

Должно быть, это вертящееся кресло сбило меня с толку. Я думал, что на самом деле не так уж и плохо, – она убереглась от бесчестья благодаря открывшимся нежным скулам и так трогательно оголенной шее; Орестик принялся крутить мою Галлен в кресле, окидывая последним критическим взглядом.

– Видите? – гордо сказал он мне. – Как, ровно? Нравится? – И крутанул Галлен немного быстрее, так что ее отражение вспыхнуло в зеркале и глянуло на меня с обеих сторон кресла, как если бы мы внезапно оказались в переполненной людьми парикмахерской – с вращающимися рядами размазанных посетителей и сумасшедшими парикмахерами, орудующими по велению старой гадалки, которая восседала в лучшем в заведении кресле. Это было забавно; я открыл зажмуренные глаза.

Но затем он вымыл ей голову – пока я наблюдал за рядом вертевшихся посетителей – и засунул голову Галлен под большую хромированную сушилку; он наклонил ее шею назад, в мою сторону, и теперь я мог обозревать блестящий купол.

«Я просил только побрить, – произнес кто-то. – И это можно назвать стрижкой?» Каким-то чудом немыслимый вырез Нитцы, размноженный повсюду, отразился в блестящем куполе сушилки Галлен.

– Вы не хотите проколоть себе уши? – спросила меня Нитца. – Хотя я знаю, что мужчины предпочитают прокалывать только одно ухо.

– Только не в этой стране, мама, – вмешался Орестик.

И маленький Хюгель Фуртвенглер, с флагом содружества парикмахеров, заглянул через головы в париках в окно.

«Да он просто сумасшедший! Он заставил меня сделать это!» – произнес он.

«О, с меня хватит!» – подумал я. И все из-за того, что от сушильного фена воздух в зале стал душным.

Нитца Зиртес поправила платье на туго сдавленной груди и глубоко вздохнула, колыхнув умопомрачительными холмами.

– Вы давно живете в этой стране? – спросил я Орестика. – Или только после войны?

– И до и после, – ответил за него Нитца. – Его отец, Золтан, возил нас туда и обратно, в Венгрию – жуткое место.

– Мой отец ушел, – напомнил мне Орестик.

– Он был грубый и волосатый тип, – заявила Нитца.

– Мама, пожалуйста, – взмолился Орестик.

– Мне не надо было оставлять Грецию, – объявила Нитца, в девичестве Пападату.

– О да, мы жили там какое-то время, – сказал мне Орестик и, подняв сушилку Галлен, извлек ее голову из-под блестящего купола. Откинув голову девушки назад, он принялся энергично расчесывать ей волосы. Под странным углом я смотрел на откинутое кресло Галлен – мне был виден лишь кончик ее острого носа. Если не считать отражения ее увеличенных ушей на поверхности сушильного фена.

Они покраснели, когда она услышала, как я спросил Орестика:

– Вы жили здесь, когда один тип попытался выпустить на волю зверей из зоопарка?

– Ха! Его съели! – воскликнула Нитца.

– Да, съели, – кивнул я.

– Но нас здесь тогда не было, мама, – возразил Орестик.

– Разве? – удивилась она.

– Мы были в Венгрии, – напомнил Орестик.

– Но вы, разумеется, слышали об этом, – не отставал я.

– Мы были в Венгрии, – повторил Орестик, – когда здесь происходили все эти события.

– Какие еще события? – спросил я.

– Откуда мне знать? – пожал он плечами. – Мы были в Венгрии.

– Тогда мы, должно быть, прозябали, – вмешалась мамаша Нитца, – с этим грубым волосатым типом.

– Волосы уложены, – заявил Орестик.

Галлен нервным жестом потрогала свою макушку.

– Итак, мы должны вам двести пятьдесят, – объявила мамаша Нитца.

– Триста, – возразил я.

– Триста, – подтвердил Орестик. – Будь честной, мама.

– Размазня! – накинулась на него дама. Точно такой же размазня, как тот грубый и волосатый тип. Бедный оскорбленный Золтан Зиртес, должно быть, перевернулся в своей могиле – если она у него была и если он все еще лежал в ней; и если только те, кто лежат в могилах, могут переворачиваться.

«Все возможно!» – воскликнул Зигги из-под сверкающего сушильного фена или из ящика Кеффа, стоящего рядом с гоночным мотоциклом «Гран-при 1939».

Я глянул на свои часы. Время снова стало частью моей жизни. Пора завтракать. Понедельник, 12 июня 1967 года. Что как нельзя лучше соответствует нашей программе: если мы уедем прямо сейчас и припаркуем мотоцикл на Максингштрассе, потом зайдем в кафе с официантом с Балкан, то сразу после этого отправимся в зоопарк.

Мы наверняка найдем все точно таким, каким это было неделю назад – в тот самый понедельник, я уверен.

– Мне нравится твоя прическа, Галлен, – сказал я ей.

Она слегка стеснялась, хотя и пыталась казаться гордой собой. Ее волосы теперь пышно лежали на голове, словно золотисто-рыжая шапочка.

Я старался говорить как можно более беззаботно; она, не думая о произнесенных ею словах, бодро откликнулась:

– Каков теперь наш план?

Это заставило мой смущенный разум признаться самому себе, что никакого плана у меня не было.