Текст книги "Свободу медведям"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Джон Ирвинг
Свободу медведям

Часть первая
ЗИГГИ

Неизменная венская еда

Я мог бы найти его в любой полдень сидящим на скамейке в Ратаузском парке с маленьким пухлым пакетиком тепличной редиски на коленях и бутылкой пива в руке. Он всегда приносил свою собственную солонку; должно быть, их у него имелось множество, поскольку я не мог бы вспомнить какую-то определенную. Хотя эти солонки ничем особым не отличались, а однажды он даже выбросил одну: завернул в пустой пакет из-под редиски и бросил в парковый контейнер для мусора.

Каждый полдень и всегда на одной и той же скамейке – меньше всего щербатой из всех, в углу парка, что ближе всего к университету. Иногда при нем был блокнот, но одет он всегда был в неизменную вельветовую куртку, какую носят охотники на уток, с прорезными карманами по бокам и большим карманом с клапаном сзади. Редиска, бутылка пива, солонка и иногда записная книжка – все это в длинном, оттопыренном заднем кармане. Когда он шел, в руках у него ничего не было. Табак и трубки извлекались из боковых карманов куртки; у него было не меньше трех различных трубок.

Хотя я пришел к заключению, что он такой же студент, как и я, ни в одном из университетских зданий я ни разу его не видел. Только в Ратаузском парке, каждый полдень в весенний день. Зачастую, пока он ел, я усаживался на скамейку напротив. Со мной обычно была газета, и поверх нее очень удобно было наблюдать за проходящими мимо девушками – я мог украдкой поглядывать на их бледные после зимы колени; на крепко сбитых девушек в просвечивающих шелковых блузках. Но он на них не смотрел, он просто сидел над пакетом редиски, настороженный, как белка. Солнце отбрасывало полосы сквозь рейки скамьи на его колени.

Прошло больше недели моего, так сказать, знакомства с ним, прежде чем я подметил еще одну его привычку. Он что-то записывал на пакете с редиской, потом неизменно прятал маленькие бумажки в карманы, однако чаще писал в блокноте.

Однажды он это сделал: я видел, как он сунул в карман клочок бумаги, оторванный от пакета, и зашагал прочь от скамейки, но потом, чуть поодаль на дорожке, решил еще раз взглянуть на написанное. Вытащив бумажку, он просмотрел ее. Затем выбросил, и вот что я прочел:

«Фанатичное поддержание привычки является необходимым».

Уже позже, когда я прочитал его знаменитую записную книжку – его «Стихи», как он называл это, – я сообразил, что он не выбросил эту фразу совсем, а лишь слегка изменил ее.

«Хорошие привычки стоят того, чтобы им фанатично следовали».

Но тогда, в Ратаузском парке, глядя на скомканный обрывок от пакета с редиской, я не смог распознать, что он был поэтом и создателем изречений; я лишь подумал, что он был интересным парнем, с которым стоило бы познакомиться поближе.

Черная полоса

На Йозефгассе есть одно место – сразу за зданием парламента, – известное своим быстрым, вызывающим подозрение товарооборотом подержанных мотоциклов. Открытием этого места я обязан доктору Фихту. Я только что провалил экзамен доктора Фихта, и эта неудача заставила меня изменить своей обычной полуденной прогулке в Ратаузском парке.

Пройдя сквозь несколько маленьких арок с затхлым запахом, мимо подвальных лавок с заплесневелым барахлом, я попал в секции гаражей и торгующих шинами и запчастями к автомобилям лавок, где какой-то перепачканный тип в комбинезоне, гремя, выкатывал различные запчасти на тротуар. Неожиданно для себя я приблизился к грязной витрине со шкафом, на стекле которой в самом углу было написано «Фабер» – и ничего похожего на рекламу, если не считать доносившегося из открытых дверей рокочущего шума. Черный дым, походивший на грозовые облака, и прерывистая серия неуверенных выхлопов, усиленных эхом; сквозь стекло витрины я смог разглядеть двух механиков, которые возились с моторами двух мотоциклов; на платформе у самой витрины стояли еще мотоциклы, но они выглядели сияющими и неподвижными. На цементном полу у входа были разбросаны различные детали: крышки от бензобака, куски спиц и обод колеса, крыло и трос. Двое механиков, поглощенных своим делом, склонились над мотоциклами; то разгоняя, то заглушая двигатель, они выглядели не менее серьезными и напрягающими слух, чем готовящиеся к выступлению музыканты. Я закурил у двери.

Изнутри за мной наблюдали. Это был седой мужчина с широкими, замасленными лацканами; пуговицы я счел наиболее тусклой частью его костюма. Большое цепное колесо стояло прислоненным к дверному косяку рядом с ним – покосившаяся зубастая луна, неимоверно замасленная, она поглотила свет и озарила меня.

– Герр Фабер собственной персоной, – произнес мужчина, ткнув большим пальцем себе в грудь. И он вывел меня из дверей обратно на улицу.

Когда мы оказались вне грохота, он внимательно осмотрел меня, улыбаясь своей тонкой, добродушной улыбкой.

– А! – воскликнул он. – Из университета?

– Волею Божьей, – ответил я, – хотя это малоперспективно.

– Попали в черную полосу, да? – посочувствовал герр Фабер. – Какой мотоцикл вы имели в виду?

– Я ничего не имел в виду, – возразил я ему.

– О, – произнес Фабер, – выбирать всегда не просто.

– Это сбивает с толку, – сказал я.

– О, мне ли не знать? – воскликнул он. – Некоторые мотоциклы словно звери под тобой – настоящие звери! Многим именно это и надо. Именно этого они ищут!

– От этого голова идет кругом, – заметил я.

– Согласен, согласен, – закивал герр Фабер. – Я понимаю, что вы имеете в виду. Вам нужно поговорить с герром Явотником. Он студент – как и вы! Он вот-вот вернется с обеда. Герр Явотник настоящий волшебник, помогающий людям сделать правильный выбор. Просто виртуоз выбора!

– Удивительно, – сказал я.

– Моя радость и подмога, – добавил он. – Вы сами увидите.

Герр Фабер наклонил в сторону свою вертлявую голову, любовно прислушиваясь к тарахтению мотоциклов внутри.

Зверь подо мной

Я узнал герра Явотника по его охотничьему костюму с трубками, торчащими из боковых карманов. Он походил на обыкновенного молодого человека, который вернулся после обеда с влажным и блестящим ртом.

– А! – воскликнул герр Фабер и сделал пару маленьких шажков, как если бы собирался станцевать для нас. – Герр Явотник, – начал он, – этот молодой человек затрудняется сделать выбор.

– Так, – произнес герр Явотник, – а почему вас не было в парке?

– А! А? – засуетился герр Фабер. – Так вы знаете друг друга?

– Очень хорошо, – кивнул герр Явотник. – Я бы сказал – даже очень хорошо. Я уверен, герр Фабер, выбор будет очень индивидуальным. Может, вы оставите нас?

– Да-да, – засуетился Фабер. – Очень хорошо, очень хорошо. – И он покинул нас, вернувшись к выхлопным газам в своем гараже.

– Настоящий чурбан, – обронил Явотник. – Вы ведь и в мыслях не держали ничего подобного, верно?

– Нет, – признался я. – Я тут случайно.

– Странно, что вас не было в парке.

– Я попал в черную полосу, – сообщил я ему.

– Чей экзамен? – спросил он.

– Фихта.

– Ну, Фихта… Я могу порассказать вам о нем кое-что. У него гнилые десны, между занятиями он мажет их маленькой щеточкой – пользует свои десны каким-то снадобьем из коричневой баночки. От его дыхания вянет все живое. Он сам попал в черную полосу.

– Хорошо, что вы мне это сказали, – заметил я.

– Но вы не питаете интереса к мотоциклам? – уточнил он. – У меня самого интерес только в том, чтобы оседлать одну из этих машин и скрыться из этого города. Вена не подходящее место для весны. Но, само собой, мне не осилить даже половину цены любого из них.

– И мне тоже, – сказал я.

– Вот как? – произнес он. – Как вас зовут?

– Графф, – ответил я. – Ганнес Графф.

– Ну хорошо, Графф, есть тут один особо недурной мотоцикл, если вы мечтаете о загородных прогулках.

– Ну, не знаю, – протянул я, – я не могу заплатить больше половины, как уже сказал, и мне кажется, что вы связаны работой.

– Я никогда и ничем не связан, – возразил он.

– Но возможно, тогда вы связаны привычкой, – подмигнул я ему.

– Знаете, привычки существуют не для того, чтобы над ними насмехались. – И Явотник, привстав на каблуках на минуту, извлек из куртки свою трубку и захрустел по ней зубами. – Я весь к вашим услугам, – сказал он. – Меня зовут Зигги. Зигфрид Явотник.

И хотя в тот момент он не обмолвился об этом ни словом, позже он дописал эту идею в свой блокнот, под исправленной строкой, касающейся привычки и фанатизма, – это новое изречение, также перефразированное.

«Да будут благословенны ведомые истиной надобностью!»

Но в то послеполуденное время, стоя на тротуаре, он был, вероятно, без своего блокнота и клочков бумаги от пакета с редиской, к тому же он явно ощущал подстегивание герра Фабера, который с нескрываемым беспокойством подглядывал за нами из дверного проема: его голова высовывалась, словно змеиный язык, из задымленного гаража.

– Пойдемте со мной, Графф, – позвал меня Зигги. – Я посажу вас на настоящего зверя.

После чего мы прошли по скользкому полу гаража к двери в задней стене, двери с мишенью для игры в дартс (и дверь и мишень висели косо). Мишень для дартса выглядела безбожно измочаленной, яблочко было неразличимым на фоне сплошь истыканной пробки – как если бы вместо дротиков на него набрасывались с гаечными ключами сбрендившие механики с искаженными от ярости ртами.

Мы вышли на маленькую улицу за гаражом.

– О, герр Явотник! – воскликнул Фабер. – Вы и вправду так считаете?

– Абсолютно, – ответил Зигфрид Явотник.

Машина, покрытая промасленным черным брезентом, стояла прислоненной к стенке гаража. Заднее крыло было толщиной с мой палец – тяжелый кусок хрома, серый по ободу, там, где на нем остался след от подкрылка, – оно образовывало с протектором идеально выверенный союз. Зигги сдернул брезент.

Это был старый, безжалостно изъезженный мотоцикл, потерявший свои благородные очертания и залатанный местами; между его частями имелись зазоры и провалы там, где, возможно, какой-то сумасброд пытался приладить ящик с инструментом, и небольшой открытый треугольник между мотором и бензобаком – бак, блестящий как черная слеза, походил на слишком маленькую голову, прилаженную на громоздкое тело. Он был красив той самой красотой, какой иногда бывает красиво старое ружье, – поскольку явно безобразные детали выставлялись в самых приметных местах. Он был тяжел и, казалось, втянул в себя живот, словно тощий гончий пес в высокой траве.

– Этот парень просто виртуоз! – воскликнул герр Фабер. – Радость и поддержка!

– Он английский, – сообщил мне Зигги. – «Ройял Энфилд»… Несколько лет тому назад, когда его починили, он выглядел на все сто. Семьсот кубических сантиметров. Новые шины и цепи. И восстановленное сцепление. Оно теперь как новое.

– Этот парень полюбил этого старичка! – заявил герр Фабер. – Он корпел над ним все свое свободное время. Он теперь как новенький!

– Он и есть новый, – прошептал Зигги. – Я выписал из Лондона новое сцепление и шестерню, а также новые поршни и обода, а этот простофиля решил, будто все это предназначалось для других мотоциклов. Старый ворюга даже не подозревает, чего он по-настоящему стоит.

– Сядьте на него! – предложил герр Фабер. – О, только сядьте и почувствуйте под собой зверя!

– Напополам, – прошептал Зигги. – Вы платите все сейчас, а я возвращаю вам половину из своего заработка.

– Заведите мне его, – попросил я.

– О, прекрасно, – засуетился Фабер. – Герр Явотник, возможно, машина не совсем готова для того, чтобы завестись прямо сейчас, а? Может, сначала требуется заправить ее?

– О нет, – возразил Зигги. – Он должен завестись сразу же! – И он, подойдя ко мне сбоку, качнул ногой стартер; последовало слабое тарахтение – тиканье карбюратора при прогоне топлива туда и обратно.

Затем он приподнялся, надавив всем своим весом на педаль стартера. Мотор втянул в себя горючее и захлебнулся, педаль приняла прежнее положение; но Зигги нажал на нее еще и еще и на этот раз запустил двигатель – он разразился не привычным мотоциклетным тарахтением «тыр-тыр», а более низким и ровным «быр-быр», зычным и раскатистым, как у трактора.

– Вы слышали? – воскликнул герр Фабер, который неожиданно стал прислушиваться сам: его голова слегка склонилась в сторону, рука накрыла рот, как если бы он ожидал услышать, что клапан сечет, но не услышал; ожидал уловить неисправность, но не уловил – по крайней мере, не совсем. Голова его наклонилась еще сильнее. – Ну просто виртуоз, – произнес Фабер так, как если бы сам уверовал в сказанное.

Зверь герра Фабера

Контора герра Фабера находилась на втором этаже гаража, который выглядел так, как если бы второго этажа у него могло вовсе не быть.

– Отхожее место, – пробурчал Зигги, чья манера поведения заставляла герра Фабера нервничать.

– Вы договорились о цене на него? – спросил герр Фабер.

– О да, договорились, – заверил его Зигги. – Двести десять шиллингов, герр Фабер.

– О, это очень хорошая цена, – откликнулся Фабер упавшим голосом.

Я заплатил.

– Могу я еще раз побеспокоить вас, герр Фабер? – обратился к нему Зигги.

– Да? – простонал Фабер.

– Не могли бы вы сегодня выплатить мне мою зарплату?

– О, герр Явотник! – воскликнул Фабер.

– О, герр Фабер, – откликнулся Зигги. – Могли бы вы это сделать, а?

– Да вы просто интриган по части стариковских денег, – заявил Фабер.

– Я тут заготовил кое-какие редкие запчасти для вас, – сказал Зигги.

– Ты настоящий молодой интриган и пройдоха, – пробормотал Фабер.

– Вы только гляньте, Графф! – воскликнул Зигги. – О, герр Фабер, я начинаю верить, что в глубине вашего доброго сердца скрывается алчный зверь.

– Разбойники! – закричал герр Фабер. – Куда ни повернись, одни воры и разбойники!

– Если вам не трудно, выплатите мне мое жалованье, – повторил Зигги. – Если вы это сделаете, то я покину вас вместе с Граффом. Нам предстоит свершить немало славных дел.

– А! – воскликнул Фабер. – Этот мотоцикл не нуждается в мойке!

Хорошее настроение

Итак, мы сидели в кафе «Вольксгартен» и смотрели через каменный сад на деревья, на пруды с красной и зеленой водой из-за отражавшегося в них зеленого и красного света развешанных по террасе фонарей. Все девушки высыпали наружу; их голоса неожиданно и волнующе долетали до нас сквозь деревья; словно птиц, девушек всегда можно определить по производимому ими шуму – стуку каблучков, самоуверенным голосам, когда они обращаются друг к другу.

– Ну вот, Графф, – произнес Зигги, – перед нами цветение ночи.

– Верно, – согласился я, – первой, наполненной запахами весенней ночи с влажным, редким по теплу воздухом и девушками с обнаженными руками.

– Мы совершим еще ту поездку! – заявил Зигги. – Я обдумывал ее долгое время, Графф, и я знаю, как ее не испортить. Никаких планов, Графф, – это во-первых. Никаких карт, дат прибытия в какой-либо пункт или дат возвращения. Просто думай о приятных вещах! Думай о горах или берегах. Думай о богатых вдовушках и фермерских девчонках! А затем направляйся туда, где, как подсказывает тебе чутье, они должны быть. И так же выбирай дороги – выбирай их, невзирая на виражи и холмы. И во-вторых, выбирай такие дороги, которые понравились бы зверю. Как тебе нравится мотоцикл, Графф? – спросил он.

– Очень даже нравится, – ответил я, хотя он провез меня не больше чем пару кварталов, от Фабера вокруг Шмерлингплац и до «Вольксгартена». Мотоцикл был отличный, громкий, пульсирующий под тобой – срывающийся с места, словно большая настороженная кошка; даже когда он бездействовал, неприветливые прохожие не могли оторвать от него глаз.

– Ты полюбишь его еще больше, – заверил меня Зигги. – Вверху, в горах. Мы поедем в Италию! Мы будем путешествовать налегке – это третье правило: путешествовать налегке. Я возьму свой большой рюкзак… все необходимые вещи в одном рюкзаке, и скатка со спальными мешками сверху. И ничего больше. Только пару удочек. Мы будем рыбачить в горах Италии! И плевать нам на доктора Фихта! – воскликнул он.

– Плевать на него! – подхватил я.

– Пусть у него выпадут все зубы!

– В опере.

– Сто раз плевать! – добавил Зигги. Потом спросил: – Графф! Ты сильно расстроился из-за того, что провалил экзамен? Я хочу сказать, это для тебя важно?

– Это ничего не значит! – заверил я его, и это в самом деле ничего не значило – такой ночью, пахнущей волосами юной девушки. Кроны тяжелых деревьев наклонились, свесившись через каменный сад и приглушив звук плещущейся в прудах воды.

– Утром пораньше, – сказал Зигги, – мы загрузимся и смотаем удочки. Вот посмотришь! Мы пронесемся мимо университета еще до того, как старина Фихт натрет свои десны! Мы выберемся из Вены прежде, чем он успеет отвинтить крышку своей чертовой баночки! Мы промчимся быстрее ветра! Мы разбудим всех! И все подумают, что это пронесся экспресс – или гиппопотамы!

– Пердящие гиппопотамы! – сказал я.

– Целая пердящая армия гиппопотамов! – добавил Зигги. – А потом мы окажемся за пределами города на извилистых дорогах. Над нашими головами будут раскачиваться деревья, а сверчки будут щелкать о наши шлемы.

– У меня нет шлема, – сказал я.

– У меня есть запасной, – успокоил меня Зигги, который был давно готов к этому путешествию.

– Что еще мне надо? – спросил я.

– Очки, – ответил он. – У меня они тоже есть. Пилотские очки времен Мировой войны – лягушачьи очки с желтыми стеклами. Они просто потрясающие! И ботинки, – добавил Зигги. – У меня для тебя есть настоящие туристские ботинки.

– Нам пора начать укладывать вещи, – заторопился я.

– Сначала нужно покончить с пивом.

– А потом поехали.

– Рванем погромче! – сказал Зигги. – И завтра вечером мы уже будем пить воду из горной реки или озера. Спать на траве и предоставлять солнцу будить нас.

– Росой на губах!

– С деревенскими красотками под боком! – воскликнул Зигги. – Положимся на волю Господню!

Итак, мы допили свое пиво. Повсюду на террасе слышались приглушенные голоса, лица сидевших за столиками вокруг нас людей плавали и покачивались в нашем пиве.

Затем – подкачка насоса от нажатия на педаль стартера и еле слышный звук всасывающего клапана, который, казалось, возник невероятно далеко от мотора. Потом глухое ворчание и медленная, мерная дробь холостого хода. Зигги дал мотору прогреться, а я осмотрел поверх изгороди столики на террасе. Зрители не выглядели раздраженными, однако они прекратили свое бормотание и повернули головы в нашу сторону; медленное биение нашего мотора попадало в унисон с первыми приглушенными толчками насыщенного запахами весеннего воздуха.

А задний карман охотничьей куртки Зигги оттопырился еще сильнее; когда я оглянулся на наш столик, то заметил, что с него пропала солонка.

Первое деяние Господне

Зигги вез меня. Мы проехали под аркой и выскочили на площадь Героев; я задрал голову, наблюдая за голубями, расхаживающими по крышам домов; мясистые барочные купидоны пялились на меня с муниципальных зданий. Через стекла желтых знаменитых пилотских очков времен Мировой войны утро казалось еще более золотым, чем было на самом деле.

Старуха с отвислыми щеками вывезла полную цветов повозку на Марихилферштрассе, и мы притормозили подле нее купить несколько желто-оранжевых крокусов; мы засунули их в вентиляционные отверстия наших защитных шлемов.

– Парням это не пристало, – прошамкала беззубая карга.

Мы помчались дальше, бросая цветы ожидавшим автобусов девушкам. Головы девушек были повязаны шарфиками, концы которых хлопали их по горлу, и большинство из них уже были с цветами.

Мы ехали слишком рано; нам попадались запряженные лошадьми повозки, которые везли на Нашмаркт овощи, фрукты и множество цветов. Один раз мы промчались мимо лошади, которая испугалась транспорта и вздыбилась на наш мотоцикл. Приветливые возницы покрикивали со своих скрежещущих передков, с некоторыми из них были жены и дети; день выдался по-настоящему восхитительным.

Дворец Шёнбрун выглядел одиноким – ни туристских автобусов, ни толпы с фотоаппаратами. Прохладный туман повис над дворцовыми площадками, тонкая дымка подползла близко к стриженой зеленой изгороди, накрывая, словно панцирем, растения и зеленые лужайки. Мы видели, как природа набегала на нас и оставалась позади.

В пригороде Хитзингера, там, где заканчивалась дворцовая земля и начиналась сельская местность, мы уловили первые запахи Хитзингерского зоопарка.

Мы остановились у светофора, и нас приветствовал трубный голос слона.

– У нас ведь навалом времени, да? – спросил Зигги. – Я хочу сказать, что в нашем распоряжении все время мира, как мне думается.

– Мы не можем покинуть Вену, – сказал я, – без того, чтобы не увидеть, как весна обрушилась на зоопарк.

– Ну разумеется.

Хитзингерский зоопарк обнесен каменной стеной, входная плата взимается головастой жабой с зелеными наглазниками карточного игрока. Зигги остановил мотоцикл в стороне от грязной колеи, не под деревьями, а подальше от потоков воды, у палатки билетера, над которой нам было видно голову жирафа, раскачивающуюся на шее-шесте. Неуклюжая масса животного следовала за его шеей; гнутые, дутые ноги тужились ступать прямо. На его тощем подбородке светилось лысое пятнышко – там, где он терся им о высокую ограду.

Жираф взирал вниз через ограду на теплицы ботанического сада; стекла теплиц все еще блестели росой. Для солнечного тепла было слишком рано, и вокруг не было ни одного человека, кто мог бы наблюдать за жирафом. На выложенной булыжником дорожке между строениями и клетками не было никого, кроме уборщика, орудовавшего своей шваброй.

Хитзингерский зоопарк находился здесь сравнительно недавно, но его здания были такими же старыми, как и сам Шёнбрун; часть дворцовой земли с разрушенными теперь постройками – без крыш, с тремя стенами и решетками или щитами вместо четвертой стены. Руины унаследовали животные.

Зоопарк просыпался и подавал признаки жизни. В своем грязном пруду взревел морж, он увидел вчерашнюю рыбу, которая пристала к каменному парапету пруда – там, где он вытолкнул ее из воды, оставив на усах чешую. В утином пруду шумно завтракали, а дальше по проходу какое-то животное громко билось в своей клетке.

Жилище Редких Животных встретило нас гвалтом – маленькие и большие леди в маскарадных шляпках разразились нестройным хором; унылой расцветки кондоры, возвеличиваясь над остальным миром, тяжело уселись на верхушках колонн, устроив насест на поваленных бюстах великих Габсбургов.

Присвоив себе пьедесталы, они сверху, из-под натянутой сетки, взирали на развалины. Растерзанная туша овцы валялась на поросшем сорняками полу здания, а у некоторых представителей пернатого мира Южной Америки с ужасающими размерами крыльев в перьях груди застряли остатки мяса; роившиеся над тушей овцы мухи перекинулись на гигантскую птицу, и кондор щелкнул на них своим зазубренным костяным клювом.

– Наши пернатые друзья, – произнес Зигги, и мы двинулись дальше посмотреть, кто там бился в клетке.

Это был Знаменитый Азиатский Черный Медведь. Согнувшись в заднем углу клетки, он бил задом о прутья решетки. Над ним висела небольшая табличка, сообщающая о его происхождении и прикрепленная к карте мира с закрашенной черным областью обитания данного вида и красной звездочкой, которая указывала место, откуда он был взят – из Гималаев – неким Хинли Гоучем. Азиатский Черный Медведь, как пояснялось в табличке, был помещен в клетку, откуда он не мог наблюдать за другими медведями, поскольку при виде сородичей он «впадал в бешенство». Этот медведь считался особенно свирепым, как сообщалось, и его полуразрушенный вольер с тремя стенами окружала клетка, потому что он мог прорыть когтями даже бетон.

– Интересно, как это старина Гоуч сумел поймать его? – удивился Зигги.

– Может быть, сетью? – предположил я.

– Или просто пригласил его в Вену, – сказал Зигги. Но он не думал, что Хинли Гоуч был жителем Вены. Скорее всего, он был одним из бродячих британцев, которые вместе с сотней мускулистых шерпов [1]1
  Шерпы – гималайский народ, живущий на границе Непала и Тибета. Знание гор превратило шерпов в знаменитых проводников.


[Закрыть]заманивают медведя в вырытую для него яму. – Было бы забавно снова свести его с Гоучем, – сказал Зигги, и мы не стали смотреть на других медведей.

Теперь мимо нас по проходу разгуливали люди, и группа зевак наблюдала за тем, как жираф чесал подбородок. Строение перед нами предназначалось для Мелких Млекопитающих; оно представляло собой восстановленные развалины со всеми четырьмя, в той или иной степени подлинными, стенами, крышей и забранными решетками окнами. Надпись внутри предупреждала, что тут содержались животные, ведущие ночной образ жизни – «которые всегда спали и оставались невидимыми в других зоопарках». Но здесь их клетушки из толстого стекла освещались инфракрасным светом, и поэтому животные вели себя так, как если бы сейчас была ночь. Мы могли видеть их в красноватом сумраке, но мир за пределами стекол оставался для них черным; они даже не подозревали о своих ночных привычках и не догадывались, что за ними наблюдают.

Там был аардварк, земляная свинья, жадно пожиравший старую щетину, подвешенную для этой цели на шершавой доске. Там были гигантские муравьеды, слизывающие жучков со стекла, и мексиканская древесная крыса. Там была лиса фенек, с ушами как у летучей мыши, и длиннохвостый лемур; а еще двупалый ленивец, который, казалось, болтаясь вниз головой, пытался поймать глазами наши движения по другую сторону стекла – его маленькие глазки, не такие большие, как его ноздри, мрачно следовали за нами в потустороннем мире, который был для него почти непроглядным. Но для других животных там ничего не было: ни для летающего фалангера [2]2
  Фалангер – маленькое сумчатое млекопитающее Австралии и Новой Гвинеи, которое живет на деревьях. У одного из видов между задними и передними ногами имеются складчатые перепонки для планирования.


[Закрыть], ни для лори за пределами инфракрасного света под стеклом не существовало ничего. А может быть, и для ленивца; возможно, из-за его висячего положения вниз головой у него просто кружилась голова, отчего он водил глазами просто так.

В проходах между клетками царила темнота. Но наши руки светились пурпурным, и наши губы казались зелеными. На стеклянном вольере для муравьедов имелся специальный знак: одна стрелка указывала в нижний угол стекла, к логовищу муравьеда. Стоило дотронуться до этого места рукой, как муравьед высовывался, чтобы лизнуть стекло. Длинный язык создавал обманное впечатление проникновения через преграду, не дававшую внешнему миру попасть внутрь; в глазах муравьеда мелькало какое-то новое выражение, когда он пытался лизнуть палец из темноты. Но язык его был точно таким, как язык любого другого животного, отчего мы прониклись едва ли не теплом к этим тварям с ночным образом жизни.

– О господи! – воскликнул Зигги.

Теперь люди добрались до Жилища Мелких Млекопитающих. Детишки вопили в инфракрасных лучах; их волосы казались розово-лиловыми, глаза – ярко-розовыми, зеленые язычки двигались.

Так что мы отправились дальше по грязной дорожке, сойдя с мощеной тропы; развалин с нас было больше чем достаточно. Потом мы подошли к открытому пространству, где содержались Животные Смешанной Классификации – включая и смешанных антилоп. Здесь все выглядело получше. По ограде носом водили зебры, они наскакивали друг на друга и дули друг другу в уши; их полоски перечеркивали шестиугольный узор ограды, и от этого мелькания у нас кругом пошла голова.

За оградой по направлению к нам бежал всклоченный маленький мальчик, который прерывисто дышал и держался руками за пах. Мальчишка пробежал мимо нас, потом согнулся и остановился, как если бы ему дали пинка. Он уронил сложенную горстью ладонь меж колен.

– Господи! Вот это яйца! – простонал он. Затем рванул с места и помчался по грязной дорожке прочь от нас.

Совершенно ясно, что он только что рассматривал Смешанных Антилоп с острыми, как рапира, рогами, очень длинными и почти прямыми, закрученными у основания и скошенными назад по одной линии со лбом и лоснящимся черным носом; совершенно ясно, что он видел старого сернобыка под густой тенью дерева, пятнистого от лучей проникающего сквозь крону солнца, с ленивым, мягким взглядом черных глаз. Самца, с низкой, тяжелой грудью и толстой складчатой шеей. Наклон его спины шел от выпуклой шеи к основанию хвоста, а под хвостом до самых тощих колен грудой свисали семенники.

– Господи, Зигги! – воскликнул я. – Какие большие, а!

– Самые большие в мире, Графф, – отозвался Зигги. – Им следовало подвязать их – хотя бы затем, чтобы приспособить к положению узкозадой самки.

Итак, мы прочитали сведения о Смешанных Антилопах Восточной Африки, «наиболее вооруженных из всех антилоп».

– У Хинли Гоуча кишка тонка, чтобы нести ответственность за подобное, – заявил Зигги.

И совершенно верно, ибо мы прочли, что этот сернобык родился в Хитзингерском зоопарке, и это, определенно, повергло нас в уныние.

Итак, по грязной дорожке, обратно к воротам; мы прошли мимо всех надписей о толстокожих представителях животного мира и только мельком взглянули на маленького кенгуру – «самого знаменитого из живущих на возвышенностях и очень проворного кенгуру». Он наклонил голову в сторону, оперся на локоть и почесал бедро сжатым кулаком. И это дало нам возможность заметить его длинную, унылую морду.

Затем мы проходили мимо надписи о Больших Кошках, мимо быстрого взгляда билетера с зелеными наглазниками, мимо его будки с билетами, окруженной толпой горящих желанием поглазеть на зверей посетителей, мимо голов, повернутых в сторону зычного рева проснувшегося льва; потом головы задрались вверх, чтобы приветствовать жирафа.

За пределами зоопарка какие-то две девицы восхищались нашим мотоциклом. Их восхищение зашло столь далеко, что одна из них уселась на него, зажав бензобак меж колен; это была толстая, грудастая девушка, чей черный свитер задрался выше ее выпуклого живота. Ее бедра упруго вздрагивали каждый раз, когда она сжимала этот восхитительный, блестящий бачок.

Другая девушка стояла перед мотоциклом, водя пальцем по сцеплению и ручному тормозу; она была очень худой, одни ребра и почти никакой груди. Вдобавок к желтоватому оттенку лица, у нее был большой, унылый рот. Глаза девушки казались не менее ласковыми, чем у антилопы.

– Ну что ж, Зигги, – вздохнул я, – это явно деяние Господа.

Не было еще и десяти часов утра.