Текст книги "Свободу медведям"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Шестнадцатое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 5.30 утра

Я предлагаю делать то же самое, что делал до сих пор я. Мы спрячемся за живой изгородью где-то ближе к вечеру, мы сядем рядышком, пережидая смену первого ночного сторожа. Когда О. Шратт заступит на свой пост, мы дадим ему совершить пару обходов. Нам также придется внимательно следить за геладой-бабуином, хотя его можно заставить действовать нам на руку.

Я не могу решить, довести ли нам О. Шратта до белого каления хитростью или просто скормить Знаменитому Азиатскому Черному Медведю при первой же удобной возможности.

Избавление от О. Шратта вторым способом может повлечь за собой некоторые проблемы. Азиатский Черный Медведь может схватить связку ключей, которую – в этом я тебя уверяю – у него уже не отобрать. Кроме того, О. Шратт может успеть выхватить пистолет и застрелить медведя. Спасется он или нет, в Хитзингере наверняка поблизости находится полицейский, который держит ухо востро – не случилось ли чего в зоопарке.

Но даже если мы прибегнем к помощи гелады-бабуина, который затащит к себе О. Шратта, трудно сказать, чем может закончиться приступ обезьяньего бешенства. Он может ввергнуть в неистовство весь зоопарк.

Так что это проблема. Я считаю, что нам следует захватить О. Шратта в Жилище Мелких Млекопитающих как можно аккуратнее. Разоружить, связать и всунуть в рот кляп, провести этого негодяя по желобу и впихнуть в стеклянный вольер для сохранности.

Мы подкинем его гигантским муравьедам! Уж они-то заставят его сидеть смирно! Будучи хорошо осведомленным о правилах состязания, он сумеет вести себя так, чтобы не позволить гигантскому муравьеду расправиться с собой. Однако с нашей стороны было бы несправедливо не дать другим животным позабавиться с О. Шраттом. Я уверен: индокитайский кот-рыболов будет счастлив посидеть с О. Шраттом часок-другой. И я более чем уверен, что ратель и ягуарунди будут просто без ума от радости, если О. Шратт нанесет им визит, скрученный по рукам и ногам, словно гусь для жарки на сковородке, – он пролепечет сквозь кляп, бледный как смерть и умоляющий: «Добрый, милый крысиный родственничек – о-о-о-о! Ведь ты же милая зверушка, да? Разве ты питаешь ко мне недобрые чувства, а?»

Еще лучше, если мы завяжем ему глаза, чтобы он попробовал отгадать, к какому животному его подбросили в клетку, какая это тварь обнюхивает, тяжело сопит и тыкает прохладным, подвижным носом в ухо старины О. Шратта?

Зуб за зуб, О. Шратт.

Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория II (продолжение)

Мой отец залег на дно в Мариборе. Он платил довольно значительные деньги проститутке за сарай в Старом городе, однако таким образом он сохранил мотоциклы от посторонних глаз. Он не слишком доверял проститутке, стервозной особе, не пожелавшей назвать ему даже своего имени; на самом деле, когда он однажды ночью вернулся в палатку к своим машинам, он застал там старого серба, который отливал бензин из мотоцикла с коляской с объемом двигателя 600 кубических сантиметров. Серб тоже не назвал своего имени, но мой отец заговорил с ним на сербохорватском, и старик дал волю старческой болтливости – темой стало всеобщее разочарование. В первую очередь прошлись по королю Петру, предателю, которого, между прочим, спас и переправил в Лондон Михайлович. Слышал ли мой отец песню, которую пели сербы? Нет, поскольку она имела отношение к политике; старый серб спел ее отцу:

 
Kralju Petro, ti se naše zlato.
Churchill-u si na čuvanje dato…
 
 
Король Петр, ты наше золото.
Мы шлем тебя Черчиллю, чтобы он сохранил тебя для нас…
 

Затем старый серб посетовал на британцев, которые внушили трусливому королю, что есть благо для единства Югославии. И 12 сентября 1944 года король Петр объявил, что поддержка Народной армии Тито – единственный шанс для Югославии. Король осудил Михайловича и четников, назвав их «предателями отечества», которые не станут присоединяться к партизанской армии. А знал ли король, спросил старый серб, что всего лишь за шесть дней до того, как он предал своих людей, четники отмечали день его рождения ночью, рискуя своей жизнью – разложив костры на каждой горной вершине и гордо распевая о том, как они любят короля и подвергаясь опасности быть обнаруженными?

Знал ли мой отец об этом? И Вратно признался, что он сам был вынужден какое-то время скрываться в горах, но не в сербских.

Хорошо, а знает ли мой отец, о чем поют сербы сейчас?

 
Nec'emo Tita Bandita —
Носето Kralja, i ako ne valja!
 
 
Мы не хотим Бандита Тито —
Хотим мы короля, хотя он не слишком хорош!
 

Тогда вам не следует хотеть такого короля, сказал мой отец сербу. На что старик пропел Вратно:

 
Bolje grob nego rob!
 
 
Лучше гроб, чем быть рабом!
 

– Нет, – возразил мой отец. – Что угодно лучше, чем гроб.

Несомненно, он при этом подумал: «В особенности в такой могиле, которой удостоился Готтлиб Ват».

Но Вратно не стал убивать старого серба за кражу бензина. Он заключил с ним сделку. Мотоцикл с коляской с движком 600 кубических сантиметров, с тридцатью тремя неизрасходованными фанатами – за сербское удостоверение личности, изготовленное подпольным способом, разрешение на передвижение с именем и фотографией, которое позволило бы моему отцу пересечь австрийскую границу на гоночном мотоцикле. Потому что он направляется в Берлин, чтобы убить Гитлера, пояснил он.

– Почему бы тебе не убить Тито? – спросил серб. – Тебе не пришлось бы ехать так далеко.

Но они все же совершили сделку. Некий Зигфрид Шмидт получил особое разрешение за подписью немецкого командования на передвижение в качестве специального курьера, изготовленное малочисленным, но весьма эффективным сербским подпольем в Мариборе. И одним холодным, ясным утром в середине декабря 1944 года Зигфрид Шмидт – бывший Вратно Явотник – перебрался в Австрию и через реку Мур рванул на «Гран-при 39», освобожденном от военного снаряжения (для выполнения особого поручения), на север в сторону города Грац по дороге, которая теперь называется 67-е шоссе.

И я склонен верить, что тем же самым холодным декабрьским утром 1944-го капитан четников Ракович был наконец-то пойман партизанами и доставлен обратно в Чачак, где его изуродованное тело было выставлено на рыночной площади.

О том, что произошло с моим отцом после того ясного, холодного утра, когда он въехал в Австрию, я могу лишь догадываться. Но в любом случае Зигфрид Шмидт не мог долго находиться под защитой формы вермахта, гоночного мотоцикла и своих особых бумаг, которые являлись особыми лишь до тех пор, пока немцы удерживали Австрию.

Однажды утром мой отец выехал на север, в Грац, хотя и не смог бы сказать, как долго он пробыл в Граце или когда именно он выехал на северо-восток, в Вену. Он не мог долго оставаться в Граце – это точно, так как югославские партизаны пересекли австрийскую границу практически вслед за ним и без всяких особых бумаг.

Но и Вена не могла служить надежным пристанищем для особого курьера, передвигавшегося на гоночном мотоцикле «Гран-при»; 13 апреля 1945 года, ровно через четыре месяца после того, как мой отец покинул Марибор, советские войска заняли Вену с помощью бойцов австрийского Сопротивления. Подразумевалось, что Советы освободили город, но для армии освободителей они слишком много насильничали. Советам трудно воспринимать Австрию как жертву Германии – на русском фронте они видели слишком много австрийцев, сражавшихся бок о бок с немцами.

Но каковы бы ни были обстоятельства, 13 апреля 1945 года Зигфрид Шмидт был вынужден уйти в подполье.

А 30 апреля французские войска перешли границу Австрии через Ворарлберг; на следующий день американцы появились со стороны Германии; и, когда британцы из Италии двинулись сюда где-то через неделю, они были поражены, обнаружив, что югославские партизаны уже неистовствуют в провинциях Каринтия и Штирия.

Австрия была заполонена, а Вена осталась внутри – усвоившая урок, что ей не следует встречать победителей с распростертыми объятиями.

Но в связи с этим о моем отце мало что известно. Брошенные квартиры в домах служили самыми лучшими пристанищами – настолько популярными, что частенько оказывались битком набитыми людьми, не желавшими приютить какого-то придурка, который не хотел бросать разоблачающий его мотоцикл. Вратно помнил, как сквозь почтовые щели блестели глаза: «Для солдат нет места, спрячьтесь где-нибудь еще».

Еда могла служить временным пропуском, но из-за нее можно было и погибнуть.

Вратно помнил теплую, весеннюю погоду, помнил ту неделю, когда он пытался заманить в ловушку какого-нибудь русского и отнять у него форму – поскольку в форме вермахта лингвистические способности моего отца казались недостаточно убедительными.

Но лучше всего он помнил одну летнюю ночь. Сектор неподалеку от Старого города, свет прожектора, выхватывавший его в конце каждой наполненной звуками улицы – гоночный мотоцикл, выписывающий зигзаги, пытающийся избежать лучей прожектора. Он помнил то место – по всей видимости, это был Бельведергарден: солдаты на деревьях с фонариками и Вратно, который гнал мотоцикл, прижимаясь как можно теснее к высокой бетонной стене, где он был меньше всего заметен, но где обдирал локти и колени о развороченный бомбой бетон. Он помнил фонтан, который не работал, – вероятно, это было на Шварценбергплац. Он помнил, как выжимал предельную скорость, травимый лучами прожекторов и голосами русских.

Вратно всегда помнил: за ним Готтлиб Ват, шепчущий в ушное отверстие его синего шлема, и, следуя точным указаниям Вата, мой отец выскакивал на обочину и мчался, прижимаясь как можно теснее к стенам зданий, увертываясь от выступающих дверей; двигаясь с потушенной фарой по темным улицам, он опасался не замеченной им стены или двери, способной размозжить ему голову.

Вратно навсегда запомнил огромную дверь парадной, которая болталась на петлях, – вестибюль, в который он въехал, был темный, как пещера, и такой же, как пещера, мраморно-холодный. Он помнил, как на мгновение включил свет фары и увидел винтовую лестницу, уходящую наверх четырьмя пролетами – туда, где, как он надеялся, были брошенные квартиры. Он помнил это всегда: как он задрал переднее колесо на первую ступень, яростно выжимая скорость и подскакивая на широких, пологих мраморных ступенях и устремляясь к первой лестничной площадке, где выпустил мощный хлопок газа и вкатил в первую квартиру. Затем открыл глаза и заглушил мотор, ожидая выстрела. Потом вставил на место болты и закрыл щербатую дверь квартиры.

Помнил он свет фонарей, проникших потом с улицы в вестибюль. Голоса, говорившие на русском:

– На мотоцикле сюда не въехать.

При зарождающемся свете дня он разглядел пол, сплошь усыпанный окурками и осколками того, что когда-то могло быть тонким фарфором. Вонючий угол кухни, где прятавшиеся от нынешней или прежней оккупации люди устроили отхожее место. Пустые шкафчики. Кровати с распоротыми матрасами, местами в разводах мочи. И единственная мягкая игрушка с уцелевшими глазами среди множества других растерзанных – на подоконнике в комнате, которая, по всей видимости, служила девичьей спальней.

Вратно помнил: как странно было видеть в городской квартире на полу куриные перья. Но еще удивительнее было видеть впервые за столько дней единственное яркое место на всей темной улице: медный шар, каждый день ненадолго ловящий солнце, – шар в руках купидона. Полголовы купидона было снесено бомбой, но он по-прежнему возвышался подобно ангелу над зданием, бывшим болгарским посольством – на самом деле единственным посольством на Швиндгассе.

Семнадцатое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 5.45 утра

Знаешь, Графф, в венском зоопарке однажды уже была попытка освободить животных. О ее неудачном завершении история теперь почти ничего не знает. А подробности происшедшего более чем туманны.

Никто, кажется, не слышал о том, что творилось в зоопарке в последние годы войны. Однако было время – где-то в начале сорок пятого, – когда русские захватили город, но это было еще до того, как остальные воюющие стороны заключили соглашение об оккупации, – тогда нечем было кормить людей. Что уж говорить о том, что ели животные. Однако имеются кое-какие предположения насчет того, как люди добывали себе еду, – поскольку не хватало рабочей силы (или надлежащей заботы), чтобы сохранить зоопарк.

И четверо мужчин, скажем даже безоружных – хотя почти всякий, кто бродяжничал, был вооружен, – без особого труда могли справиться со средней антилопой и даже с верблюдом или небольшим жирафом.

И такое случалось. Совершались налеты, хотя специальному городскому отряду надлежало охранять зоопарк, заботиться, так сказать, о будущем – о своего рода неприкосновенном запасе провизии.

Ты, ты и ты – вы получаете левую заднюю часть от этого кенгуру. А ты – вырезку из гиппопотама. Только не забывайте, все это необходимо долго варить.

Да, несмотря на городские отряды, случались набеги, которые оканчивались успешно. Одна обнаглевшая голодная шайка управилась даже с тибетским яком. А какой-то тип в одиночку утащил целого тюленя.

Думаю, строились планы о широкомасштабном налете на зоопарк. Полагаю, это был лишь вопрос времени, – однажды хорошо организованная группа горожан или солдат любой армии решилась бы провести глобальную операцию по заготовке мяса в голодающем городе.

Но из этого ничего не вышло.

Потому что в городе нашелся, как и полагается, благородный герой, который считал, что животные и так настрадались; он предвидел великое заклание и придумал способ помешать планам мясников. Никто не знал, кто это был, – от него не много осталось.

Поскольку, естественно, звери его съели. Как-то ночью он проник в зоопарк и выпустил на волю всех животных, которых только сумел отыскать. Считается, что он успел открыть почти все клетки, прежде чем его сожрали выпущенные им на волю животные. Естественно, они ведь тоже были голодными. Ему следовало бы об этом подумать заранее.

Так что благие намерения вышли ему боком. Не знаю, успели ли хоть какие-то животные уйти через главные ворота, или на них набросились еще в пределах ограды. Полагаю, животные также ели друг друга, пока толпа не пронюхала о случившемся и не вторглась в их ряды с ручными гранатами и кухонными резаками.

Детали туманны. Принимая во внимание огромное количество затоптанных по всему городу мелких животных, кто мог бы вести точный подсчет зверья? Но беспорядки вышли и впрямь грандиозными, и я представляю, как в какой-то момент этой долгой ночи в них вмешались русские – решив, по всей видимости, что имеют дело со свершившейся революцией.

Думаю, ни танки, ни самолеты не были задействованы, и тем не менее порядок был восстановлен.

Я искренне надеюсь, что все, кто ел мясо животных, подавились. Или лопнули, когда их утроба раздулась от обжорства.

В конце концов, войну затеяли не животные.

Им следовало бы сожрать живьем всех О. Шраттов.

Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория II (продолжение)

Американцы оккупировали провинции Зальцбурга, включавшие в себя и Капрун – столь мирный городок, что проходившие через него немногочисленные янки прониклись к нему дружелюбием. На самом деле мне рассказали лишь об одном несчастье, случившемся еще до того, как туда пришли американцы, – о сожжении брата моего деда, почтмейстера Капруна. В целом жизнь в Капруне текла относительно спокойно и комфортно, так что возвращение моего деда в Вену вместе с семьей и Эрнстом Ватцеком-Траммером мне трудно назвать мудрым решением. По крайней мере, ему следовало подождать и посмотреть, что выйдет из четырехкратной оккупации города.

Однако в начале лета сорок пятого моя мать загорелась желанием вернуться в «освобожденный» город. Было это еще до того, как союзники достигли определенных соглашений с Советами. Но уже одни рассказы о русской оккупации должны были удержать моих родственников от столь поспешного возвращения.

Каким-то образом это оказалось связано с желанием Хильке увидеться с Заном Гланцем. Теперь, когда война закончилась, она почувствовала уверенность, что Зан разыскивает ее. Да и моей бабушке тоже не терпелось посмотреть, как там поживает их драгоценная квартира и брошенный ею фарфор. А дедушка, вероятно, торопился вернуть книги – с опозданием в семь лет и три месяца – в читальный зал иностранной литературы Международной студенческой библиотеки, в которой он служил главным библиотекарем. Я не могу отыскать причины, по которой Эрнст Ватцек-Траммер мог бы рваться домой, – разве что желание защитить семью Мартер и, возможно, интерес к нескольким книгам из дедушкиной библиотеки. Прожив с моим дедом вместе семь лет, Ватцек-Траммер стал высоко ценить образованность.

Каковы бы ни были причины – или вся совокупность причин сразу, – время они выбрали не самое удачное, когда в начале июля сорок пятого покинули Капрун.

Кроме всего прочего, путешествие деда здорово осложняло плачевное состояние старого такси Зана Гланца. Хотя его значительно облегчало наличие у моего деда специальных бумаг – удостоверения, в виде письма и документа с визой, от лидера Сопротивления, утверждавшего, что сотрудничество дедушкиного брата с нацистами было лишь маскировкой, его выдали из сочувствия семье погибшего в пламени почтмейстера. Ватцек-Траммер тоже имел с собой охранительный послужной список – в нем перечислялись неоднократно совершенные им диверсии на железной дороге и поджоги нескольких складов с боеприпасами в Зелле и Зии.

Так что ранним утром 9 июля 1945 года дедушка Мартер и его команда, проделав невероятное путешествие через развалины и оккупационные армии, поздним вечером въехали в Вену – больше всего проблем у них возникло с советским бюрократизмом.

Это был день, когда союзники приняли соглашение о разделе города на сектора. Американцы и британцы отхватили себе лучшие жилые районы. Французы хотели торговые центры. Русские же оказались самыми дальновидными реалистами: они расселились в промышленных и рабочих районах, сосредоточившись вокруг Старого города – у особняков посольств и правительственных зданий. Русские, к примеру – и к большому огорчению деда, – оккупировали четвертый район, включавший в себя и Швиндгассе.

К тому же шестнадцать из двадцати четырех районов имели в качестве начальников полиции коммунистов. И теперь член установленного Советами временного правительства Реннера, министр внутренних дел Франц Хоннер, сражался с югославскими партизанами. Сам Реннер, однако, был ветераном австрийской социалистической партии и имел собственное мнение насчет подозрительно далекоидущих планов советских освободителей.

Точно такие же предчувствия имел и мой дед, проезжая по Швиндгассе, тонущей в темноте улице с пустыми глазницами выбитых окон.

– Улица из города-привидений, из тех, куда всегда попадают ковбои, – заметил Ватцек-Траммер.

На заднем сиденье бабушка что-то проохала себе под нос.

Когда дед подкатил по дорожке к входной двери, несколько русских солдат, околачивавшихся у здания болгарского посольства, осветили их лучами прожекторов через улицу. Им снова пришлось показать бумаги, и дедушка кое-как объяснился с ними на устаревшем русском – эти знания он почерпнул в читальном зале библиотеки иностранной литературы. Они отделались от солдат. После чего, прежде чем взять вещи из такси, они поднялись на первую лестничную площадку, нашли замочную скважину заржавевшей и распахнули ногой едва державшуюся дверь.

– О, да они устроили здесь отхожее место, сукины сыны, – возмутился Ватцек-Траммер; он налетел в темноте на какой-то тяжелый металлический предмет у двери. – Дайте свет, – потребовал он. – Кажется, они оставили здесь пушку или что-то еще в этом роде.

Бабушка чем-то хрустнула, должно быть, наступила на остатки того, что некогда было ее драгоценным фарфором; она негромко вскрикнула. А дедушка осветил фонариком помятый и грязный мотоцикл, приставленный к креслу, поскольку он был без подножки и не смог бы стоять сам.

Никто не произнес ни слова, никто не двинулся, и они, застыв в коридоре, услышали, как кто-то выпустил слишком долго сдерживаемый воздух – словно последний отчаянный выдох. Дедушка метнул лучом фонаря, а Хильке сказала:

– Я позову солдат, да? – Но никто не сдвинулся с места, и моя мать услышала, как скрипнула ее старая кровать. – В моей кровати? – возмутилась она и, вырвавшись из дедушкиных рук, налетая на стул и мотоцикл, бросилась бежать по коридору к своей комнате. – Зан? – позвала она. – О, Зан? Зан? – И рванулась в темноте к открытой двери своей комнаты.

Ватцек-Траммер выхватил из рук деда фонарик и успел поймать Хильке прежде, чем она достигла дверного проема. Он оттащил ее обратно в коридор и, выглянув из-за косяка, посветил фонариком внутрь комнаты.

На кровати сидел темноволосый мужчина с длинной бородой, с белыми, пересохшими губами, как у мучимого жаждой человека с набитым ватой ртом. Он сидел посередине кровати, держа в руках мотоциклетные ботинки, и не мигая смотрел на свет.

– Не стреляйте! – крикнул он по-немецки, затем повторил это на русском, английском и на каком-то неизвестном им славянском языке. – Не стреляйте! Не стреляйте! Не стреляйте! – Он размахивал ботинками над головой, помогая своему голосу справиться со страхом.

– У вас есть документы? – спросил мой дед на немецком, и мужчина бросил ему бумажник.

– Они фальшивые! – крикнул незнакомец на русском, пытаясь отгадать, кто стоит за слепящим светом фонаря.

– Вы – Зигфрид Шмидт? – спросил мой дед. – Особый курьер?

– Тоже мне курьер, – хмыкнул Ватцек-Траммер. – Ты здорово запоздал.

– Нет, я Явотник! – выкрикнул бородач с кровати, придерживаясь русского – из опасения, что, разговаривая на немецком, его хотят заманить в ловушку.

– Тут сказано, что вы Зигфрид Шмидт, – возразил мой дед.

– Неправда! – воскликнул мой огец. – Я Вратно, Вратно Шмидт, – пробормотал он. Затем добавил: – Нет, Явотник.

– Зигфрид Явотник? – переспросил Ватцек-Траммер. – Тогда где ты взял эту поганую немецкую форму?

И мой отец разразился потоком слов на сербохорватском; стоявшие у двери в недоумении смотрели на него.

– Bolje rob nego grob! – выкрикнул мой отец.

Лучше гроб, чем быть рабом!

– Югослав? – удивился мой дед, но Вратно его не слышал, он скорчился на разодранном матрасе, и мой дед вошел в комнату и сел рядом с ним на кровать. – Ну, будет, будет, – сказал он. – Ну, ну, успокойся.

Затем Ватцек-Траммер спросил:

– От какой армии ты скрываешься, а?

– От всех сразу, – ответил мой отец на немецком, затем на английском, затем на русском, затем на сербохорватском. – От всех, от всех, от всех!

– Военная паранойя, – провозгласил Ватцек-Траммер, кое-чему поднабравшийся из дедушкиных книг.

Потом они вернулись к такси за едой и одеждой и принесли воду из колонки внутри двора. Затем накормили и вымыли моего отца, переодев его в одну из пижам Ватцека-Траммера. Ватцек-Траммер спал эту ночь в такси, неся беспокойную вахту; Хильке и моя бабушка улеглись в спальне хозяина, а дед сторожил военного параноика на старой кровати Хильке. До трех или четырех утра, пока моя мать не пришла и не сменила его.

Три или четыре часа утра, скупой предрассветный свет и моросящий дождь – вот что запомнил Ватцек-Траммер, спавший в такси. Три-четыре часа утра – в это время Хильке положила руку на бороду моего спящего отца, разглядывая его лоб, похожий, как ей оказалось, на лоб Зана, она заметила, что он примерно того же возраста, что и Зан, – особенно были молоды его руки. И Вратно, проснувшийся и резко севший на кровати, увидел рядом с собой хрупкую девушку с печальным ртом – хрупкую, как тонкий стебелек цветка.

– Дабринка! Я говорил этому глупому Вату, что тебя не должно было разнести на куски. – Он произнес это на немецком, на английском, на русском и сербохорватском.

Ограничив себя одним лишь языком, Хильке ответила по-немецки:

– О, с тобой теперь все в порядке. Тише, теперь ты в безопасности. Ты вернулся – кто бы ты ни был. – И она ласково укладывает моего отца на спину, потом ложится на него сама; это была сырая, промозглая ночь с моросящим дождем, слишком холодная для их летних пижам.

Они долго шептались на нескольких языках; и хотя дождь лишь моросил, он долго не кончался и вылил много воды. Не знавший усталости Ватцек-Траммер, дремавший под дождем, помнит, как скрипела старая кровать с изрезанным матрасом, бездумно пославшая меня в долгий путь по этому ужасному миру. Это было в предрассветный час. Под моросящий дождь. В три-четыре часа утра, 10 июля 1945 года, когда Эрнст Ватцек-Траммер не спал, как обычно, а только дремал.

Старина Ватцек-Траммер, историк, не знающий равных, хранитель всех деталей.