Текст книги "Трудно быть хорошим"

Автор книги: Джон Ирвинг

Соавторы: Джойс Кэрол Оутс,Элис Уокер,Ричард Форд,Дональд Бартельми,Тим О'Брайен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Дежурный взглянул, свободен ли путь. Затем обернулся назад, туда, откуда пришел поезд. Поднял жезл и дал знак машинисту. Машинист, давно ждавший этого сигнала, повернул рукоять, дернул рычаг. Поезд тронулся. Сначала шел медленно, затем быстрее. Он набрал скорость, когда пригородная станция осталась позади. Ярко освещенные вагоны летели в темноте, ночь прорезали огни локомотива.

Джойс Кэрол Оутс
Наша стена
Перевела М. Бородина

Стена уже существовала, когда многих из нас еще не было на свете.

Как все это было, когда Стены не было, не представляют даже те, у кого обычно с избытком воображения и дерзости.

Однако есть среди нас люди – пожилые, конечно, – которые, по их утверждению, помнят не только то, как Стена строилась (в тот начальный период Стена была довольно примитивной: просто колючая проволока под охраной часовых и собак), но даже время, когда Стены вообще не существовало.

Неужели тогда можно было свободно войти в Запретную Зону? Этот вопрос не давал нам покоя, и мы задавали его взрослым, краснея и еле сдерживая хихиканье, будто речь шла о чем-то стыдном. Но старшие говорили, что в пору их юности никакой Запретной Зоны не существовало.

Никакой Запретной Зоны? – Нам не верилось.

Никакой Запретной Зоны? – Делалось даже страшновато.

Наиболее сообразительный из нас (вопросы задает всегда рискованные и непочтительные) разумно замечает: если Запретной Зоны не было, зачем же тогда строили Стену?

Но вопрос его никто не воспринимает. Он же набирается дерзости повторять его: если не было Запретной Зоны, зачем же тогда строили Стену? Однако даже самые почтенные наши граждане не понимают вопрос.

Конечно, если взять каждое слово в отдельности, то все ясно, но вопрос в целом звучит странно… Зачем построили Стену? Гораздо разумнее – многие из нас так и делают – считать, что Стена эта нечто вечное, она всегда была и всегда будет. И Запретная Зона (которую, конечно, никто из нас в глаза не видел) тоже вечна.

Несколько раз в году, правда, когда именно – никто не знает заранее, наши руководители провозглашают День Благоволения. В этот день граждане, достигшие восемнадцати лет, не имеющие долгов, семейных обязательств или других препятствий личного или государственного характера, могут попытаться взобраться на Стену, не боясь, что они будут наказаны или подвержены преследованию. В День Благоволения все запрятанные в землю мины выведены из действия, ток, проходящий по колючей проволоке, отключен, овчарки посажены на цепь, часовые сидят в будках и не показываются, дула автоматов не высовывают и не стреляют. Говорят, что в День Благоволения всегда находятся отдельные граждане, готовые перебежать выжженную полосу земли перед Стеной (в некоторых районах она не шире десяти метров, а в других все пятьдесят, и можно себе представить, чего стоит одолеть их), некоторые даже добегают до Стены, перелезают через нее и исчезают по другую сторону. Никто их не останавливает, никто даже не ругает. Так говорят.

Что с ними происходит там, по другую сторону? Этого никто не знает.

Конечно, люди есть люди, и поэтому распускают всякие слухи, сочиняют дикие, совершенно невероятные истории, передают их, приукрашивая, и никто не знает, чему верить. Иногда вдруг начинают говорить, что объявили День Благоволения для какого-то одного района – особо привилегированного, а для других – нет; или что День этот начнется с первым ударом пополудни, а не с последним, как говорили раньше, или же, наоборот, с первым, а не с последним ударом в полночь, а то еще утверждают, что не будет никаких ограничений относительно возраста, финансового положения и тому подобного. И нетрудно вообразить, какая из-за этих зловредных слухов начинается кровавая бойня: бросаются к Стене то слишком рано, то слишком поздно, а то и вообще не в тот день, и падают под пулями, или подрываются на минах, или буквально раздираются на куски овчарками. Ведь наш народ, историческому опыту вопреки, всегда полон надежды.

Так или иначе, но каждый День Благоволения ждут с нетерпением. Много ведется рассуждений о том, когда точно может наступить этот День; не секрет, что среди нас есть отдельные личности, довольно неуравновешенного склада, которые ни о чем другом не могут говорить, как только об этом (хотя – что вполне естественно! – именно эти отдельные личности никогда и не помышляют перелезть через Стену Не теряют веру в этот День даже те, кто за всю свою жизнь ни разу не видел, чтобы кому-то удался «побег» (жаргонное словечко «побег» иногда все-таки употребляют у нас открыто), не покидает вера даже тех, кто не раз бывал свидетелем леденящего кровь зрелища массовой расправы. Естественно было бы предположить, что число таких людей должно начать сокращаться, но происходит как раз обратное, ведь наш народ, как отмечают историки, всегда полон надежды.

Стена в высоту примерно метров семьдесят пять, хотя некоторые ученые утверждают, что значительно выше, а другие полагают, что, может быть, и ниже. Эти данные приблизительные, так как если даже измерения и делались, то под прикрытием темноты и на расстоянии. Все сходятся на том, что Стена сделана из очень гладкого бетона – материала, который достаточно хорошо известен и сам по себе не внушает никаких опасений. Верх Стены закруглен для красоты и большей безопасности, то есть в таком виде она привлекательнее для глаза и неприступнее для тех, кто будет пытаться одолеть ее голыми руками (чтобы совершить побег, необходимо, как говорят, иметь специальные ботинки с «кошками», но эти «кошки» запрещены законом).

Мало кто из нас представляет себе, что такое «кошки», и почти никто не видел их даже на картинке, но все-таки слово «кошки» ходит среди нас довольно свободно, хотя и произносится полушепотом. Пожилая часть населения утверждает, что у Стены не всегда был закругленный верх, однако люди более молодые, кому лет до сорока, не помнят, чтобы Стена имела когда-нибудь другой верх.

В плотнонаселенных районах города установлены две дополнительные «стены», или ограды. Одна представляет собой металлическую сетку, поверх которой идет колючая проволока, через которую, естественно, пропущен ток; другая составлена из ряда противотанковых заграждений, расположенных на расстоянии от полутора до двух метров. Эти заграждения, как и сама Стена, окрашены в стальной цвет, что придает им определенную привлекательность. Клумбы с желтыми и фиолетовыми анютиными глазками оживляют пейзаж: скромно и приятно для глаза.

В тех местах, где населения меньше, Стена возвышается в величественном одиночестве без дополнительных заграждений; выжженная земля перед ней так тщательно скрывает запрятанные в ней мины, что даже самый острый взгляд (так передают слухи) не может отличить, где они находятся. Зайцы, бегающие по ночам, нередко подрываются на этих минах. Откуда же зайцам знать о них! Часто нас будят громоподобные разрывы. После них мы еще долго лежим с открытыми глазами, и сказать нам нечего, да и что тут скажешь? – откуда этим зайцам знать про мины, это ведь бедные, глупые создания, но от этого все равно не легче.

Некоторые наши граждане считают Стену произведением искусства, а другие – мерзостью. Но подавляющий процент населения вообще Стену не видит – да, да, буквально. Соответственно никаких эмоций Стена у них не вызывает, и слово «Стена» в их речи вообще отсутствует. Часто пользуются выражением «по ту сторону», например (обращаясь к непослушному ребенку): «Если ты будешь себя так вести, я отправлю тебя по ту сторону». Я однажды спросил свою маму: «Куда на ту сторону? Куда?» – «Ты увидишь куда», – сказала мама, закатив мне оплеуху. Она тяжело задышала, и лицо у нее горело.

Тебе известно, что в основании Стены погребены кости детей? Тех, которые выделялись особой красотой или талантом; тех, кто был сиротой или не имел защитников, тех, кто был слишком высок духом для своего собственного благополучия и безопасности всего общества. Темными, сырыми ночами, когда ветер дует со стороны Стены, слышно их жалобное воркование.

Конечно, это лишь глупые сказки, которым никто из нас не верит. В своем районе мы уже искоренили всяческие суеверия. Стена – это и есть Стена, и (так мы считаем) сделана она из обыкновенного материала. Там нет никаких привидений, ее мощь никак не связана с трупами детей. Иногда глубокой ночью раздаются их слабые тонкие голоса. Где мы, какой этот год, что произошло… И все-таки нет, это никакие не голоса, это не привидения. Стена – это только (только!) стена.

Один из этих голосов – моего брата. Вы слышите его, спросил я у родителей, но они ничего не слышали. Только ветер, ветер и есть. Дождь, стучащий по крышам и в окна, сбегающий по оконному стеклу.

Я забиваюсь под одеяло в угол постели и лежу замерев. Затыкаю рот кулаком. Ветер, ветер со Стены, дождь, барабанящий по крыше всю ночь, его голос, его крик о помощи. Я вижу его, он ползет по колючей Стене, его приподнятое лицо блестит от крови, а около – кучка любопытных свидетелей. Они всегда тут – молчаливые свидетели – вдоль тянущейся на многие километры Стены.

Я засыпаю под утро, когда стих ветер. И снов я никаких не вижу.

Конечно, это просто совпадение, но из надежных источников стало известно, что следующий День Благоволения приходится на мое восемнадцатилетие. Иначе говоря, на последнее число нескончаемо длинного месяца августа.

Стена – беспредельна. Завораживающая, томящая, преисполненная красоты, и какой красоты! Вам не понять этого. Не понять, пока вы сами не окажетесь там, где я: согнувшись в три погибели в укромном месте в зарослях березняка за несколько километров до ближайшего жилья. Под ногами битое стекло, обломки досок, груды щебня, все, что осталось после Войны (которая произошла задолго до моего рождения и даже еще до того, как была построена Стена – это если верить тому, что говорят старики). Скрючившись, я подолгу сижу в своем убежище, не разгибаясь, глядя на Стену, вбирая взглядом ее серую однообразную стройность. Завораживающая и томящая, такая томящая и такая прекрасная эта наша Стена! – минуты, часы тянутся, не считаю, в спине боль, лоб в каплях пота. Ничего мне не нужно от Стены, мне достаточно ее видеть. Знать, что вот она, здесь. Что она существует. Что ни один человек не смеет пройти туда. Что там Запретная Зона, границы ее четко определены, и мы от нее защищены надежно. Как могли люди существовать в нашей стране, когда Стены не было? Когда они могли свободно идти в любую сторону, даже туда, куда запрещено. (Эта мысль не дает мне покоя. У меня начинает щипать в глазах, и слезы готовы политься на мои разгоряченные щеки. Свободно идти в любую сторону, какой ужас!)

Серый бетон. На мили. На года. На всю жизнь. Вечность. Как томительно. Повсюду спокойствие. Так прекрасно, что сердце мое обмирает. Пропитанные лучами полуденного солнца, в ослепительном свете яркого дня все очертания дрожат, раздваиваются… У Стены совершенная тишина… даже трудно представить, что бывает иначе… Но эти будки часовых в метрах пятидесяти друг от друга… охранники (из тех, кто доказал свое умение и преданность государству, скрытые от глаз, не видны даже дула их автоматов). Когда я был ребенком, мне тоже хотелось стать одним из них. Потом позорный поступок моего брата, шум вокруг этого, – несмываемое пятно… Но теперь во мне вновь окрепло желание стать одним из них. Желание сидеть в сторожевой будке долгими, завораживающими часами, ощущая в руках автомат, который всегда наготове, всегда наготове к выстрелу.

Об охранниках рассказывают всякие гадости.

– Стреляют они, не раздумывая, когда им только заблагорассудится. Могут оттого, что им лицо не понравится или походка. А могут и просто от скуки. Или слишком засиделись без дела.

– Они сами часто бывают перебежчиками (что само по себе логично. Ведь ни у кого нет такой возможности совершить побег, как у них. Им можно только позавидовать. Как и все в нашем районе, я их ненавижу).

– Они преданы Государству не больше, чем любой из нас. Однако именно им дана власть и сила – в руках автомат и место на сторожевой вышке.

Часами сижу, скрючившись в своем укрытии. Порой кажется, будто прошли годы. Теперь-то я уж точно не ребенок. И потому я жду.

Небо над Стеной то сизо-голубое, то подернуто серой рябистой пеленой. Порой идет дождь. Порой сияет солнце. Мне спокойно, когда я гляжу на Стену. На ее удивительное единообразие, на ее непостижимую мощь… А ведь в это время люди вокруг меняются: они стареют, теряют силы, становятся ненадежными… Здесь мне спокойнее. Если откуда-то доносится стрельба или лай собак, меня это не трогает. Ведь я не собираюсь бросаться туда, как другие. Я доволен своей жизнью по эту сторону.

Что собой представляет Запретная Зона, от которой необходимо охранять граждан моей страны?

Достоверно никто не знает, да это и невозможно знать, так как никто из тех, кому удалось перелезть через Стену, не возвращался, а те, кому это не удалось, убиты на месте! Однако существует несколько наиболее распространенных версий:

– Там, за Стеной, – райская жизнь, мужчины и женщины живут там «свободно». (Впрочем, и для них есть ограничения – а как же им не быть – поскольку существует Стена! Может быть, им даже хуже, чем нам, так как это они окружены нашей Стеной.)

– За Стеной живут опасные, пораженные болезнью, психически ненормальные люди. На первый взгляд они мало чем отличаются от нас, но это вырождающийся народ. Родственный народ. Но вырождающийся. В какой-то период истории (очевидно, еще при жизни некоторых, кто и сейчас здравствует) мы все были одной семьей, но затем народ, населяющий Запретную Зону, отпал от нас.

– По ту сторону Стены нет ничего, кроме кладбища: просто бросовая земля, куда свозят мертвых. Неприукрашенная правда о Стене состоит в том, что Стена защищает живых от мертвых. Утонченные умы дают более сложное толкование:

– Стена защищает нас от нашего собственного будущего.

– По ту сторону Стены – обыкновенный мир. В общем-то такой же мир, как наш, но в зеркальном отражении: там все наоборот. И никто из нас не смог бы выжить в том Зазеркалье.

Что я думаю об этом сам? Ничего не думаю. Для меня существует только Стена. Факт ее существования заслоняет все остальное в моем сознании. Стена существует, и потому через нее стараются перелезть, как через все другие стены, – в это вложен изощреннейший соблазн. Стена ставит вопрос: «Как долго ты выдержишь искушение?»

Я хорошо умею бегать. Я могу бежать очень долго, несколько километров кряду, сердце в груди бьется мощно и неостановимо, пульс учащен, тело липко от пота. Но я безжалостен к своим ногам, а руки у меня всегда были сильными. Но это просто констатация факта. Не более того.

«Предатели» – «преступники» – «диверсанты» – «дегенераты» – «враги народа» – «жертвы заблуждения» – вот те официальные эпитеты, которыми награждают тех, кто переметнулся на ту сторону Стены. Им заочно выносится смертный приговор, а семьи подвергаются суровому наказанию. (Хотя чаще случается так, что семьи, выразив публично, как им стыдно и горько и как они преданны и любят Государство, избегают наиболее жестоких мер и даже становятся своего рода знаменитостями. Верно, им должно хватить того унижения, которое они получили, ведь оно (если его правильно воспринимать) довольно тяжкое испытание.)

И все же я бы ни за что не бросил своих родителей. Мою мать и моего отца, которые лгут мне, как они лгут друг другу, но ведь это по необходимости, из-за любви. Я бы ни за что не бросил их, как это делают некоторые.

Я никогда не видел, как посягают на Стену.

Я никогда не был свидетелем этого. За исключением одного случая: однажды утром я оказался в толпе школьников, которые, разинув рот, глазели на мальчика, умиравшего у подножия Стены. Он попытался ночью совершить побег, и ему действительно удалось взобраться на Стену – он был сильным и ловким и, по всей видимости, давно готовился к побегу, скрытно тренируясь, но охранники, конечно, подстрелили его, как это обычно бывает – никто не может ускользнуть от них. Они подстрелили его ночью, но не убили, и поэтому он остался лежать там до рассвета, все утро истекая кровью на поле смерти и взывая о помощи. Высокий тонкий голос. Неслыханный голос. Я не мог в нем никого признать.

Воскресенье, последнее воскресенье месяца должно стать Днем Благоволения. Это мое восемнадцатилетие. Официально этот день еще не объявлен, но ходят упорные слухи.

При свете полуденного солнца Стена видится как некое благодеяние. Если смотреть на нее очень долго, при этом глаза широко распахнуты, то исходящее от Стены благодеяние становится еще более очевидным. Однако, насколько мне известно, на это еще почему-то никто не обратил внимание.

К тому же слишком мало наших сограждан вообще видят Стену.

– Разве это не твой брат был застрелен на поле? – спрашивали меня.

– У меня нет брата, – отвечал я сердито.

– Разве это был не твой брат? Тот, которого подстрелили? – издевались одноклассники.

– Чей брат? Мой брат? У меня нет брата.

Они корчили рожи и бросали в меня камни. Скандировали: «Так ему и надо, так ему и надо, предателю, он заслужил все пули, выпущенные в него».

– У меня нет брата, – кричал я.

Говорят, если взобраться достаточно высоко, то можно своими собственными глазами убедиться, что Стена делает зигзаги и замыкается на самой себе, а вовсе не описывает правильный овал вокруг Запретной Зоны. Странно. Это как-то не укладывается в голове. Хотя, конечно, рабочие, строившие Стену, могли напиться или задурить. А то и оказаться саботажниками.

Коснуться – хотя бы на мгновение – безукоризненной поверхности Стены. Оказаться в такой близи от нее. Положить на нее руки. В своих снах самых стыдных и тревожных снах, где видится, как взбираются на Стену, а в это время пули охранников изрешечивают тело (сама смерть в такой момент кажется сладостной): в своих снах мы перелезаем через Стену под покровом ночи и днем храним тот секрет от других.

Стена, колючей проволокой проткнуты налетевшие на нее маленькие желтые бабочки. Удар в грудь. Осколки стекла под ногами. Бред, похожий на любовь… Рассказывают еще всякие зловещие истории, будто мужчин и даже женщин подстреливают и утаскивают куда-то, и больше про них ничего не слышно, о них не говорят. А все потому, что они слишком пристально смотрели на Стену. Как бы изучая ее, вбирая в свою память. Упиваясь ею. (Знаю ли я кого-нибудь из тех, кто исчез? Не знаю никого. «Исчезновение всегда влечет за собой забвение. Все, что связано с предателем, исчезает из нашей жизни вместе с ним».)

Существует одна очень странная легенда, слишком нелепая, чтобы можно было в нее поверить, о семье, которая перелетела через Стену на воздушном шаре. Семь человек, включая младенца. Романтично, но неправдоподобно… Ведь Большой воздушный шар весьма соблазнительная цель.

(Наступит день, ходит шепоток, когда нам удастся одолеть Стену. И соединиться с мужчинами и женщинами «по ту сторону». Так, как это предначертано нам судьбой. Так, как это уже было в истории, мы снова станем могучим племенем титанов, мы покорим мир… Стена, и это должны понять все, была возведена единственно для того, чтобы помешать этому, помешать осуществлению нашего предназначения: Стена – изобретение наших врагов, и она должна быть преодолена.)

Ну а сейчас, сегодня, этим солнечным утром, что сегодня? – в мое восемнадцатилетие? Охранник в каске высунул голову из своей будки и машет мне рукой. Да? Да? Может быть, он знает о моем дне рождения? Я, жмурясь, медленно выбираюсь из своего укрытия. Жгучий солнечный свет. Возможно, охранник сжалился надо мной и манит меня рукой. Подойди и встань в тень Стены. Подойди и приложи разгоряченную щеку к прохладной поверхности Стены.

Впервые я вижу в Стене тонкие трещинки и заросли травы у ее основания. (Никогда я не видел Стену так близко.) Подойди, не бойся; Стена была задолго до твоего рождения, и Стена эта пребудет вечно.

 
А уходить не хочется,
не хочется покамест, но не знаю,
чего же ради тут стоять, попробуй
 
 
во тьме кромешной что-то изъяснить,
хоть как-то изъясниться.
 

Хейден Каррет

Сара Воган
Зарисовки с домашней передовой
Перевел А. Дьяченко

Посвящаю Реймонду Карверу и Барбаре Гроссман

Рождение моего отца совпало с днем, когда кайзер Вильгельм II вознамерился прибрать к рукам Бельгию,[16]16
  Войска кайзеровской Германии вторглись в Бельгию 4 августа 1914 года.


[Закрыть] объявив ей войну только шесть недель спустя. В Шенандоа, штат Пенсильвания, в угольной пыли, пробивавшейся сквозь щели в окнах, работала моя семнадцатилетняя бабушка. Дедушке пятьдесят лет. Он терпеливо вышагивает по комнате в неизменном белом костюме в полоску, дожидаясь первого крика своего первенца.

То были тяжкие роды, обычные для тех времен. Принимая тельце моего отца, врач был вынужден сломать ему обе руки. Ребенок появился на свет здоровым, если не считать сросшихся мышц правого глаза. Многие дети рождаются с такими дефектами. Врачи и теперь подрезают сросшиеся глазодвигательные мышцы, чтобы они могли вырасти до нормальной величины и чтобы глаз смотрел вперед, а не вовнутрь, на нос, – именно таким был правый глаз моего новорожденного отца. Врач, принимавший ребенка, надрезал мышцу чересчур глубоко и задел зрительный нерв. Так отец ослеп на правый глаз.

Дедушка был слишком стар, чтобы участвовать в первой мировой войне. Когда его первому ребенку исполнилось десять лет, дед уже выглядел дряхлым стариком. И тем не менее он прожил на свете девяносто три года, став свидетелем первой мировой, гражданской войны в Испании, второй мировой, Корейского конфликта. Но последние годы дед будто дышал воздухом Гражданской войны.[17]17
  Гражданская война в США 1861–1865 годов, военные действия велись между Конфедерацией рабовладельческих штатов Юга и Союзом промышленно развитых штатов Севера.


[Закрыть] Его назвали Улисс Симпсон Грант Воган, вероятно, в честь генерала и президента,[18]18
  Грант, Улисс Симпсон – в годы Гражданской войны главнокомандующий Союзными войсками, президент США (1868–1876 гг.).


[Закрыть] который, возможно, был нашим родственником, хотя мы никогда не были в этом уверены. У. Г., или Грант, как называла деда моя мать, похоже, симпатизировал, Югу. С середины 1920-х и до самой смерти в 1957-м Улисс Симпсон Грант Воган был убежден, что он – Роберт Э. Ли,[19]19
  Роберт Э. Ли – генерал, главнокомандующий войсками Конфедерации.


[Закрыть] а иногда – что Кларенс Дарроу.[20]20
  Дарроу, Кларенс Сьюард – известный американский юрист конца XIX века – первой трети XX века. См. также следующее примечание.


[Закрыть] В те годы, насколько я помню, никто уже не пытался переубедить его. Дед рассказывал мне об Обезьяньем процессе и о Джоне Скоупсе.[21]21
  Обезьяний процесс – так называемое «дело Скоупса». В 1925 году законодательный орган штата Теннесси принял законопроект, запрещающий в общественных учебных заведениях преподавать «любую теорию, отрицающую сотворение человека богом», обучать тому, что человек произошел от животных. Преподаватель биологии высшей школы в Дэйтоне Джон Скоупс был обвинен в нарушении закона и посажен в тюрьму. В числе его защитников на суде был и Кларенс Дарроу. Суд признал Скоупса виновным и приговорил к штрафу в 100 долларов. Однако пять дней спустя председательствовавший на суде генеральный атторней У. Дж. Брайен внезапно скончался. Судебный процесс стал объектом насмешек всей страны. В 1927 году приговор по «делу Скоупса» был отменен.


[Закрыть] Рассказывал о том, как оказался в окружении в Аппоматтоксе.[22]22
  Аппоматтокс – город в штате Вирджиния. В апреле 1865 года здесь были окружены войска Конфедерации, что положило конец Гражданской войне.


[Закрыть] Когда речь заходила об Обезьяньем процессе, дед начинал проклинать все и вся, потеть и презрительно смеяться. «Этому парню нельзя доверять ни на грош, – говорил он в таких случаях. – Правдой не торгуют». Когда он разглагольствовал об Аппоматтоксе, то, бывало, мочился под себя, и его белый в полоску костюм покрывался желтыми пятнами, так сказать, по фронту.

Дед верил, что его дочь Анна умерла в Каролине в 1862 году после второй битвы при водопаде Бычьи бега.[23]23
  Битва при водопаде Бычьи бега произошла в 1862 году и оказалась успешной для войск Конфедерации, которыми командовал генерал Дж. Э. Б. Стюарт.


[Закрыть]«Как солдат, – говорил он, – я не мог позволить, чтобы кто-то видел мои слезы».

Однажды, укладывая меня спать, мать сказала:

– Ты не должна верить всему, что говорит тебе Грант.

У него спутались все времена.

– Это оттого, что он был солдатом?

– Нет, не поэтому, – она нервно расправила складки на одеяле. – Твоя тетя умерла в двадцатых годах. От свинки.

– Откуда ты знаешь? – усомнилась я: в том нежном возрасте в простые объяснения не верилось, а верилось в самые невероятные, вроде того, что мой братик родился потому, что у мамы образовалась болезненная опухоль.

– Твой отец сказал мне. А теперь закрывай глаза и спи.

Мне тогда показалось, что мать нарушила некий закон взрослых, запрещающий родителям говорить какие-то вещи "при детях». В темноте я прислушалась к их разговору шепотом, который они вели в своей спальне, и поняла, что они обсуждали такое, о чем никогда бы не сказали мне. Отец, например, никогда не упоминал тети Анны, да и о родительской семье он говорил редко, как, впрочем, и о своем младшем брате Роберте. Я знала о дяде Роберте только то, что в 1940 году после вступления нашей страны в войну он пошел служить в армию.

Моему отцу не удавалось поступить на военную службу, из-за больных глаз его не брали ни в один род войск. Внешне отец выглядел вполне здоровым, оба его карих глаза, казалось, так и пожирали свет. Однако зрячим был только один глаз, поэтому отец был лишен периферийного зрения, а с ним – и восприятия глубины. И, как я тогда воображала, окружавший его мир был расплющенным, двухмерным, чем-то напоминающим египетские иероглифы. А может, пейзажи, виденные им, походили на рисованные кистью Мондриана.[24]24
  Мондриан, Пит – нидерландский художник первой половины XX века, создатель так называемого «неопластицизма» Умер в США в 1944 году.


[Закрыть]

Не имея возможности воевать, отец не собирался сидеть сложа руки, наблюдая, как дерутся другие. Когда он встретил мою мать в 1943-м, у него уже было свое дело – занимался перепродажей подержанных автомобилей.

У них не было настоящей семьи. «Мы бы вряд ли поступили правильно, если б поженились, когда шла война», – сказал отец однажды. А когда мы добились победы, отец решил, что время пришло – и вскоре родилась я. Вообще-хо я должна была быть мальчишкой; отец заполнил свидетельство о моем рождении загодя – в приемной больницы, где он нетерпеливо вышагивал, дожидаясь известия о моем появлении на свет. Впоследствии меня переименовали в честь матери.

Что касается дяди Роберта, то он женился на канадке, которую встретил в Трентоне перед тем, как его отправили морем на Европейский театр военных действий. Последнее письмо от него пришло в 1942-м, дядя Роберт поздравлял жену с рождением их первого мальчика. После этого писем от дяди не получали ни его жена, ни его родители, ни мой отец. Служебное расследование установило лишь то, что в октябре 1942-го дядя получил свое последнее жалованье. Больше никаких известий о нем не было, как не было и официального уведомления о том, что он убит, или дезертировал, или захвачен в плен. Помню его возвращение в 1953-м. Я не знала, где дядя провел все эти годы, не знал этого и мой отец. Я сочинила, что дядя Роберт стал шпионом или влюбился во француженку и остался жить в Париже. Пыталась представить, что чувствовала все это время его жена, моя тетя. Догадывалась ли она, что дядя все-таки вернется к ней?

Июльским утром 1953-го дядя Роберт вошел в дом своей жены в Трентоне. Он был одет в армейскую форму. «Бьюсь об заклад, ты не знаешь, кто я, – сказал он моему ошарашенному кузену, которому было тогда десять лет. – Я – твой отец. А мать-то дома?»

Они приехали повидать нас. Дядя Роберт все в той же армейской одежке, без единой медали или цветной нашивки на мрачном хаки, только желтая эмблема на плече: «Армия США».

Я совсем ничего не слышала о дяде и не знала его, но сразу же догадалась, о чем с ним надо говорить.

– Где же ты был? – как попугай повторяла я вопрос моих родителей. Он посадил меня на колени и ласково обнял за плечи.

– Все прошло, – сказал он. – А ты знаешь, что Воган – это прусская фамилия?

Я покачала головой.

– Сегодня самое лучшее для пруссаков – то, что Пруссии больше не существует, – добавил он.

Я согласно кивнула, хоть толком и не понимала значения сказанного.

– Запомни, – наставлял он, – ни за что не соглашайся выходить замуж за мужчину с немецкой фамилией.

– Но почему?

– А лучше вообще за иностранца не выходи. Китайцы и японцы, например, совок для мусора и женщину называют одним и тем же словом.

Дед был вне себя от раздражения, когда увидел дядю. Тем не менее говорил он с ним довольно сдержанно: «Я рад, что ты жив. Но ведь все остальные убиты, они попали в западню, дьявол вам всем в печенку! – старик угрюмо тряхнул головой. – Докладывай, что за донесение у тебя? А как с подкреплением? Ты его получил?»

Однажды утром они вдруг собрались и уехали, и я больше никогда не видела ни дядю, ни его семью. Мне потом объяснили, что дядя с тетей живут далеко. Мой отец и дядя Роберт разругались напрочь, и я полагаю, что виной тому был дедушка. А может быть, война. Мы никогда не встречались с ним после, и даже на Рождество открыток от них не было.

Отец продолжал интересоваться войной, для него она никогда не прекращалась. А мы с матерью и братом каждую весну и лето возделывали наш «сад Победы»: рыхлили землю, сажали деревья, выдергивали сорняки, наряжали пугало. А потом брат собирал с грядок и мыл овощи, после чего мы с мамой консервировали их. В конце пятидесятых мы перестали есть консервированные дома горох и фасоль. Вместо этого отец заставил нас хранить запас консервов в подвале вместе с 55-галлоновыми сосудами дистиллированной воды. В нашем квартале мы первыми обзавелись антиядерным бомбоубежищем, хотя мы с братом предпочли бы иметь бассейн.

В своем отделанном сосной кабинете отец устроил настоящий военный музей – здесь стеной стояли десятки книг о военных кампаниях, биографии генералов, воспоминания выживших участников сражений. Был здесь и шкаф, набитый журналами сороковых годов, с пожелтевшими, покоробленными, как собачьи уши, обложками. И когда случалось, что отец укладывал нас с братом спать, он приносил старые номера журнала "Лайф», или «Сатердей ивнинг пост», а иногда «Кольерз». (Днем он обычно закрывал журналы на ключ.) «Одиннадцать лет назад, как раз в этот день союзнические войска…» – под его разъяснения мы, сидя на кровати, вглядывались в фотографии убитых, в снимки, запечатлевшие взрывы бомб, пылающие корабли. Он показывал нам фото, сделанные в Африке и на Алеутах, фотографии сожженных городов на Сицилии и в Японии. Он научил нас по буквам и цифрам различать самолеты и корабли. Брат был просто влюблен в технику – в «зеленых драконов»,[25]25
  «Зеленые драконы» – артиллерийские тягачи.


[Закрыть] в танки «аллигатор», в амфибии «утка». «Нельзя понять, что такое мир, по-настоящему не осознав природы войны, – учил отец. – Если за людьми не присматривать, они просто погубят себя».

Отец помогал нам готовить домашние задания. Математика и правописание были его любимыми предметами. Брат, который моложе меня на три года, занимался тем же, что и я. Отец натаскивал его по материалу шестого класса, в то время как он ходил только в третий.

– О’кей, – говорил отец. – Пусть по хорошо охраняемой дороге по направлению к берегу движется танк со скоростью сорок две мили в час. А грузовой корабль в открытом море движется со скоростью сорок две мили в час. Первое. Переведи скорость корабля в узлы. Ведь скорость корабля измеряется в узлах.

– А как быть с двумя поездами, которые едут в Чикаго? – спрашиваю я.

– Да это то же самое. Представь: один поезд идет тридцать, а другой – сорок две мили. Я всего лишь делаю задачку более увлекательной.

– Вовсе нет. Ты делаешь ее более трудной.

Отец смеется.

– Бьюсь об заклад, твой брат знает, как решить задачку, не так ли, Дуг?

Брат улыбается в ответ, поскольку знает, что стоит ему изобразить, будто он старается, но у него ничего не выходит, – как отец придет к нему на помощь.

– Ладно, займемся правописанием, – предлагает отец. Я отдаю ему свой диктант и становлюсь позади брата.