Текст книги "Трудно быть хорошим"

Автор книги: Джон Ирвинг

Соавторы: Джойс Кэрол Оутс,Элис Уокер,Ричард Форд,Дональд Бартельми,Тим О'Брайен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Кампания, – произносит отец.

– Там нет этого слова. Первым было «искренне».

– Неужели тебе трудно выучить, как пишется слово «кампания»?

– И не подумаю. Нам задали выучить слово «искренне».

– Бьюсь об заклад, что Дуг выучит. Хочешь попробовать кампанию, Дуг? Это слово пишется через «а», а не через «о».

В конце сада стояли качели. Все сильнее и сильнее отталкиваясь ногами, я взмывала над кустиками помидоров и над грядками зеленого лука. Помидорные стебли вдруг превращались в стволы деревьев, побеги лука – в мощную изгородь. И стоило мне при этом скосить глаза, как ровные грядки, посаженные моей мамой, превращались в ландшафт с маленькой деревушкой. Иногда в этот уголок сада я тащила камни, а потом что есть духу раскачивала качели. Камни превращались в дома. Я парила над ними.

– Я – царь неба![26]26
  Царь неба (дословно – «небесный король»), или «Американский летающий ковбой» – прозвище американского пилота.


[Закрыть] – восторженно вопила при этом, до того разгоняя ногами качели, что их ржавые петли начинали пронзительно скрипеть. – Я лечу!

Мой брат бросал в меня камень. Камень попал в ногу.

– Какой же ты царь, – кричал он. – Это я царь неба!

Я срывалась наземь со мчащихся по инерции вверх и вниз, вперед и назад качелей.

– Я тоже царь неба! – не уступала я. – Я могу лететь выше, чем ты.

– Ты всего лишь девчонка. Тебе подобает быть Пенни.[27]27
  Пенни – уменьшительное от Пенелопа.


[Закрыть]

– А я вот дам тебе сейчас по шее. – И, прихрамывая, я гналась за братом, который убегал, не переставая бросать камни.

– Я все расскажу папе, – ревел он.

– А я тебе язык вырву, чтоб не ябедничал. – И я швыряла камень из моей «деревушки» в него.

– Это я царь неба! – орал он, убегая от меня. – Я Счастливчик Линди![28]28
  «Счастливчик Линди» – знаменитый военный самолет, пилотируемый Тимоти Барретом.


[Закрыть]

Было слышно, как мой братец смеялся за углом.

– А ты – Флоренс Найтингейл,[29]29
  Флоренс Найтингейл – английская медсестра, участвовала в Крымской войне в 1854 году, первая сестра милосердия.


[Закрыть] – кричал он, прячась за домом. – Ты – Бетси Росс.[30]30
  Бетси Росс – мастер по изготовлению знамен. Считается, что по просьбе Дж. Вашингтона она изготовила первый звездно-полосатый флаг США.


[Закрыть] Я люблю Люси.[31]31
  Люси – вероятно, имеется в виду святая Люси, считающаяся покровительницей тех, у кого больны глаза. Предполагается, что она жила в Сиракузах около 303 года. Согласно легенде, из-за ее прекрасных глаз к ней сватался знатный дворянин. Она вырвала свои глаза и отдала ему со словами: «А теперь позволь мне жить для бога». Изображается с пальмовой ветвью в одной руке и блюдом с двумя глазами – в другой. День святой Люси – 13 декабря.


[Закрыть]

Он убегал от меня по дорожке, выкрикивая:

– Никто из них не умеет летать!

От боли в ноге я заплакала и опустилась на колени, чтобы разглядеть ушибленное место. Позади, в горячем воздухе, висели недвижные качели. Я могла бы вернуться к ним, разложить камешки в моей «деревушке», запрыгнуть на качели и взлететь бомбардировщиком над Германией или Японией. Но вместо этого я с корнями вырвала все помидорные кустики, посаженные моей матерью, а потом оплакала их, будто это была уничтоженная роща подле моей деревушки.

Курс Американской истории у нас в школе каждые три года чередовался с курсом Мировой истории. И немудрено, что я ничего не помню про оккупацию Польши. В следующем году мы опять должны были учить историю Америки и к Рождеству закончить Гражданскую войну. Мой дед выражал по этому поводу страшное недовольство. Однажды он взял да и сжег мою «Историю Америки для младших школьников», обозвав учебник «пропагандистской чепухой, сфабрикованной янки». Дед унес книжку в свою комнату вместе с коробком спичек. Каждую страничку оскорбившего его издания он сжигал поодиночке. Никто на это не обращал внимания, пока дед не попросил у матери третий спичечный коробок.

– Они никогда не напишут настоящей истории, потому что не хотят согласиться и с нашей правдой, – резюмировал дед.

Весенний семестр провел нас через первую мировую войну, и мы вплотную подошли к Великой Депрессии. На Новый курс мы рассчитывали вступить только после летних каникул. Со следующей же осени начинался год изучения современного международного положения, и мы должны были взяться за «холодную войну». Однажды я подумала, что если бы мы ходили в школу круглый год, как дети в Европе, то к 4 июля были бы уже у Пёрл-Харбора.[32]32
  4 июля – День независимости США. Перл-Харбор – военно-морская база США на Гавайских островах. Известна тем что после нападения на нее японцев 7 декабря 1941 года и понесенных при этом американцами больших потерь на следующий день США и Великобритания объявили войну Японии.


[Закрыть]

В дни каникул отец набивал наши головы фактами из второй мировой. В отличие от других детей нашего возраста мы с братом очень рано отучились жаловаться на то, что «нам нечего делать». Дни напролет мы проводили в отцовском кабинете, читая статьи и разглядывая фотографии в журналах и книжках с твердыми обложками. Я всматривалась в лица мертвецов из коллекции моего отца, в залепленные грязью, скрученные судорогой руки. Люди умирали с открытым ртом, у некоторых покойников на лице было нечто вроде застывшей улыбки. И только лица живых были мрачными, их глаза становились все больше по мере развития войны. В немецких лагерях у людей не оставалось почти ничего, кроме глаз: жалкие лохмотья, стиснутые зубы, и глаза – горящие, как пулевые раны в голове.

«Быть солдатом – единственное занятие, достойное мужчины, – говаривал мой дед. – И в дни мира он сражается за свободу – пусть не силой оружия, но силой разума». Незадолго до смерти две фантазии деда объединились. Теперь он уверовал в то, что, будучи молодым человеком, управлял плантациями своей жены в Арлингтоне, штат Вирджиния, и при этом весьма гуманно обращался с неграми, которые, по его мнению, не способны позаботиться о себе. После окружения в Аппоматтоксе он снова занялся юриспруденцией, посвятив себя на долгие годы «делу Скоупса». «Отстаивай правду, – говорил он теперь. – Этот молодой Скоупс – он знает. Вера в правду – это как раз то, что нужно».

Дед хотел умереть солдатом и быть погребенным под знаменем Конфедерации. Иногда он бродил по дому, пытаясь вспомнить, куда же он подевал это знамя? В другой день он вдруг вспоминал, что оставил его окруженному Гранту, после чего пошел в город, сказав: «Держись, путешественник!» Бывало, старик в самом центре нашего города вспоминал вдруг о несуществующем мастере, который делает знамена и который пообещал ему сделать точную копию утерянного флага, восстановив даже осколочные дары. «Я думаю, солдаты не будут против, – говорил он в таких случаях. – Ведь так много потеряно на этой войне».

Когда дедушка умер, в 1957-м, семья дяди Роберта прислала венок. Венок в форме лошадиной подковы, какие обычно вешают на лоснящиеся от пота спины чемпионов Дерби. Никаких письменных пояснений к венку не прилагалось.

– Когда ты была маленькой, кем ты мечтала стать? – поинтересовалась я как-то у матери. Она мыла тарелки, а я протирала их полотенцем. Уже в том возрасте я понимала, что протирать тарелки – занятие совершенно бессмысленное. Они ведь так или иначе все равно высохнут и без моей помощи. Но я все-таки протирала их, делая это для мамы. Посуду мы мыли после обеда.

– Я хотела выйти замуж за твоего отца, – ответила она на мой вопрос.

– Неужели ты его прежде знала?

– Нет, конечно. Мы познакомились значительно позже.

– Но как ты угадала, что это именно он?

Мать улыбнулась и поглубже погрузила в воду руки.

– Тебе пока рано знать такие вещи.

– А разве ты не хотела стать, кроме себя, кем-нибудь еще? – настаивала я.

– Конечно, хотела, – она положила в раковину еще одну тарелку. – Я очень долго мечтала быть такой, как Элеонора Рузвельт. Я всегда воспринимала ее как власть, стоящую позади трона.

Я взяла еще одну тарелку и стала протирать ее, раздумывая об Элеоноре Рузвельт. Мои представления о жене президента должны были быть иными, чем у матери. Миссис Рузвельт чем-то напоминала мою бабушку. У нее была такая широкая кость, что казалось, вся тяжесть ее тела покоилась в бедрах и плечах, а не в коленных чашечках, как у моей матери. Лицо у миссис Рузвельт было припухлым, что я объясняла смертью Ф. Д. Р.[33]33
  Ф. Д. Р. – Франклии Делано Рузвельт.


[Закрыть] Лица женщин всегда становятся такими после смерти мужей. То же самое произошло с лицом моей бабушки. То же будет и у мамы. Припухлость, видимо, остается от долгих слез.

В журналах моего отца я видела портрет Элеоноры Рузвельт с руками, сложенными на коленях. Пальцы казались грубыми, а толстые, словно канаты, вены намертво скрутили кисти. Она не улыбалась. И мне не верилось, что мать могла мечтать быть похожей на Элеонору Рузвельт.

– Неужели ты не хотела быть кем-нибудь другим?

Мать положила в раковину следующую тарелку.

– До того, как я встретила твоего отца, меня очень занимала Амелия Эрхарт.[34]34
  Амелия Эрхарт – американская летчица; первая женщина, перелетевшая через Атлантику.


[Закрыть] Во время войны я стремилась попасть в военную авиацию, ВВС. Но если б я добилась своего, это очень задело бы чувства твоего отца, – она повернулась и вытерла руки о мое полотенце. – К тому же у нас не было бы тебя, – на ее лице появилась улыбка, подтверждающая истинность сказанного, будто печать. К моему двенадцатилетию отец купил в подарок книгу с фотографиями Маргарет Бурк-Уайт.[35]35
  Маргарет Бурк-Уайт – американский фотограф. Среди изданных ею сборников фотографий – «Взгляд на Россию» (1931), «Стреляет русская война» (1942), «Скажите, это США?» (1941).


[Закрыть] Я ожидала увидеть все ее знаменитые фотографии, неоднократно воспроизведенные в различных журналах. Гурьба лондонских ребятишек спряталась в канаве, во все свои огромные ребячьи глаза вглядываются в небо, где идет бой между самолетами. Уверенно шагает Гитлер, защищенный с флангов отрядами штурмовиков и лесом свастик. Слепой австралиец в Буне, которого ведет по дороге абориген… Но в книге были новые фотографии. Сидя на кушетке, мы вместе рассматривали их, опуская текст, который, как сказал отец, я должна буду прочесть потом. На всех фотографиях были русские. Женщины с граблями на плечах. Женщины в платках стоят на коленях в церкви. Светящиеся в ночном небе траектории бомб, падающих на Кремль. Иосиф Сталин с папиросой в руке.

– Как была нам нужна эта леди, – признавался отец. – Ее снимки делали людей зрячими.

В тот год на Рождество меня допустили к фотокамере, которую прежде трогать не разрешали, говоря, что я еще мала. Отец дал мне взвести затвор, а сам измерил экспозицию.

– Ты можешь стать, как Маргарет Бурк-Уайт, когда вырастешь, – сказал отец. – Она фотографировала очень важные вещи. Сражения. Бомбовые склады. То, как женщины работают на войну, – отец настроил камеру и вернул мне. – У тебя должны быть крепкие руки для такого рода ремесла, – произнес он, усаживаясь в свое любимое кресло, чтобы позировать для фото. – Плюс химия. Лучше учить ее как следует в школе, – он улыбнулся. – О’кэй. Пли! Ну и славненько.

В школе мы проходили, что свастика изначально символизировала ум, универсум, упоение, участь – четыре угловатых У. Свастику находили на раскопках Древнего Рима, на китайских монетах, в орнаментах мексиканских храмов. Мы учили, что американские индейцы считали фотографов похитителями душ.

– Не вздумай выйти замуж за коротышку, – предостерегал меня отец, – у них такие проблемы, что ты себе и представить не можешь.

Только высоким мальчикам позволялось приглашать меня на баскетбольные матчи или танцы. Отец даже выдумал свою собственную теорию о влиянии роста на личность (при этом как бы выпустив из виду мой весьма средний рост). Он рассуждал так: «Гитлер был маленького роста. Территория Германии – маленькая, меньше, чем Пенсильвания. Далее. Того и Япония. Ты только посмотри на Японию…» Маленькие люди и маленькие страны, уверял он, начинают войны, стремясь доказать свои огромные возможности быть агрессивными мясными тушами. У отца была еще и теория экономики пушек и масла. Согласно ей Германия крайне нуждалась в меди и угле. «И японцы. Один только Бог знает, чего, по их мнению, им недоставало». Со временем отец решил, что японцам, на фоне огромного Китая, расположенного у самого их носа – вдоль побережья Японского моря, не хватало соответствующего их запросам престижа.

– Возьми, скажем, Айка[36]36
  Айк – Эйзенхауэр, Дуайт Дэвид – главнокомандующий американским экспедиционным корпусом в Европе (1944–1945), президент США (1953–1961).


[Закрыть] или Макартура[37]37
  Макартур, Дуглас – генерал, один из почитаемых в Америке военных деятелей. В качестве главнокомандующего вооруженными силами США на Дальнем Востоке принимал капитуляцию Японии.


[Закрыть] – в каждом по крайней мере по шесть футов, – далее он приводил данные о росте личного состава противника. В косолапом Геббельсе было всего пять футов два дюйма.

Густые летние сумерки. Под низким облачным небом видны только светлячки да кончики наших сигарет. Мы с отцом отпиваем из стаканов с охлажденными льдом напитками, рассуждаем об Истории. Об Истории с большой буквы. Война тоже для него всегда большой буквы, История Войны 1939–1945 годов. До этого" вечера я не слишком-то вглядывалась в отца. Последние годы замечала только себя и свое тело, огорчаясь по поводу полноты бедер и неразвитости груди, а порой рассматривала себя как бы со стороны, прикидывая все «за» и «против», мечтая о том, каким может стать мое тело в будущем. Отец же здорово постарел, в предсмертном полусвете уходящего дня четко обозначился его обрюзгший профиль, безвольный подбородок, мешки под глазами. Я спросила о войне – не о моей – о его войне.

– Раньше я считал, что вина лежит целиком на Гитлере, – отрывисто ответил он. – Но потом отец пришел к выводу: Гражданскую войну развязала Гэрриет Бичер Стоу.[38]38
  Гэрриет Бичер Стоу – американская писательница, автор антирасистской книги «Хижина дяди Тома». Через год после первой журнальной публикации (1851 г.) было продано более одного миллиона экземпляров книги, что говорит, кроме всего прочего, и о ее пропагандистской действенности.


[Закрыть]

Он раскрошил лед в своем стакане, и это означало, что если я тотчас же не скажу ему нечто, то момент будет упущен, он встанет и спросит, не желаю ли я еще чего-нибудь выпить, и уйдет в дом. Когда же он вернется, разговор пойдет совсем о других вещах – о новом автомобиле, на который он уже положил глаз, о его планах на отдых.

– А разве это то же самое? – спросила я. – То же, что и в данном случае?

Сигарета его дотлевала. Отцы имеют обыкновение всегда оставаться отцами. Их дети, взрослые, живущие своей жизнью, все равно остаются для них детьми. Вот и теперь я задала детский вопрос – малоуместный, слегка виноватым голосом.

– Я тоже был молодым, – произнес отец. – Всем молодым людям кажется важным то, что их волнует. Мы верили, что это последняя война. Война – за то, чтобы не было войн. Конечно, – он засмеялся, – мы заблуждались. Все молодые люди заблуждаются.

– Почему ты не стал бороться против этой войны? – и снова ребячий вопрос.

– Беда таких, как ты, сторонников мира, – ответил он, – в том, что вы слишком молоды для понимания любви. Войны начинаются из-за особого рода упоения, любви, во всяком случае, ею они живы. Любовью к нашей стране, нашему образу жизни. Немцы тоже дрались именно за это.

Я его не поняла, возможно, только в тот момент.

– Выходит, когда детей разрывают на куски, – это любовь? Когда бомбят рисовые поля и бамбуковые хижины?

– Любовь – здесь, – он похлопал по груди, – и здесь, – он взмахнул рукой, указывая на смеркающийся двор. – Ладно, я попробую объяснить, может быть, ты поймешь. Когда я пытался прорваться на службу, меня занимало только одно – образ самого дорогого. Обивая пороги различных учреждений, я лелеял в мечтах эту умственную фотографию, которую я смог бы взять в самый дальний поход. Широко открытыми глазами вглядывался в окружающий мир и однажды узрел ее. Я увидел ее настолько ярко, что смог запечатлеть навсегда.

Я и теперь вижу ее перед глазами. Это девушка, молодая женщина. Теплый летний день, поэтому она в легком светло-зеленом платье и белых туфлях. У нее светлые вьющиеся волосы, спадающие на плечи. Тихо. Она стоит под сушеницей, отбрасывая двоящую ее тень. У ее ног журчит речушка, и она бросает хлебные крошки проворным уткам. Позади же, на вершине холма, виднеется белый фермерский дом.

Отец немного помолчал.

– За это я бы пошел на все. Я бы дрался, я бы рвал на куски детей, как ты сказала. Сбрасывал бы бомбы. Для тебя. Для твоей матери. Но, видно, ты еще слишком молода, чтобы понять это.

– Я не думаю, что когда-нибудь изменю свое мнение об этой войне, – ответила я и почувствовала вину, будто я нарочно не хотела понять его.

Отец поерзал в своем кресле, прочистил горло.

– Тебе знаком такой писатель – Дэшиэл Хэммет, он сочиняет детективы? Ты учишься в блестящем колледже, ты должна его знать.

Ну, что тут поделаешь! – отец вовсе и не собирался давать мне право голоса; он заманил меня в эту свою летнюю фотографию да так и оставил там навсегда.

– Это был занятный малый. Туберкулезник. Умудрился завербоваться в действующую армию. Служил на Алеутах. Рвался в бой даже тогда, когда дни Маккарти были уже сочтены. Даже когда вся страна была против него. Это особый вид любви.

Отец порывисто встал, вдребезги раскрошив об пол стакан, а я тихо придержала рукой свой.

– Я уйду, – сказал он, двигаясь по направлению к двери, – если они дадут мне сделать это.

В колледже я взяла фотографию и подделала студенческие документы. Это оказалось очень просто. Самым трудным было поставить печать на специальном бланке управления университета. Нам еще предстояло придумать имена и достать карточки социального обеспечения. А потом я взяла фото мужчин, которых я должна буду назвать своими мужьями. На распродаже вещей из сгоревшего дома мы купили потрепанное свидетельство о браке и пару золотых обручальных колец.

К границе ехали ночью, втроем: наш проводник, я – невеста – и еще один парень. Сидя на передних местах, мы смотрели на дорогу, видневшуюся в свете рекламных огней. Разговаривали негромко. Мы были частью Сопротивления, чувствовали всю ответственность и подстерегавшую опасность. Проводник, дав все необходимые инструкции и информацию, говорил мало.

Для меня это был девятый переход, казалось, что сейчас вместе с нами – и все другие ребята. Один из них кричал мне, чтоб я не бросала его, и я не бросила, не ощущая ни волнения, ни жары – только его боль и страх. Несколько лет назад мне сказали, что один из моих спутников покончил жизнь самоубийством, а я так и не смогла вспомнить его лица. А с другим встретились в прошлом году на торговой площади в Огайо, он уже обзавелся женой и ребенком.

С проводником расстались на конспиративной квартире, поставили на машину нью-йоркские номера. Как и обычно, мы с парнем остановились в отеле – в ином, чем в прошлый раз.

А утром мы станем изображать парочку молодоженов, гуляя обнявшись по американской части Ниагарского водопада. Заглянем в дорогие сувенирные магазины, позавтракаем в хорошем ресторане, будем целоваться на людях, особенно завидев полицейского. Наклонившись над заградительной решеткой, станем любоваться бурной пеной в ущелье. Ровно в три часа я взгляну на моего мужа и скажу, что уже пора. Некоторые из них в ответ на это смеются. Все они хотят потянуть время – выпить чего-нибудь или еще полюбоваться камнями, чтобы уйти через мост под прикрытием темноты.

В толпе туристов мы переходили в Канаду, предъявив пограничникам поддельные документы и уверив их, что мы всего лишь туристы, желающие на день посетить их страну. Мы никогда не останавливались. Я уже говорила, что нам везло – другие пары пытались проделать то же самое, но им не удавалось.

Мы заходили в подарочные магазины, бросали прощальный взгляд на цветочные часы, на водопад – перед тем, как перейти на противоположную улицу с маленьким баром, где все надписи уже на французском и английском. Двое мужчин будут сидеть там за столиком и играть в домино. Мы присоединимся к ним, закажем себе выпивки, обменяем кольца и лишние документы. Никто из парней не жалел о принятом решении, но один из них здорово напился, прежде чем канадец смог вывести его из бара. А другой парень – поцеловал меня в благодарность за помощь. Каждый из них уходил – либо в Торонто, либо подальше – в Виннипег или Галифакс. В этот день мой муж должен начать новую жизнь, имея в кармане свеженькое подлинное, а не поддельное, удостоверение дезертира Вьетнамской войны.

Другой игрок в домино пойдет со мной через границу обратно. Иногда мы будем целоваться. Мы всегда возвращаемся в сумерках.

В 1968-м отец полетел в Оклахому на похороны дяди Роберта. Через неделю после возвращения он признался, что его брат покончил с собой. Дрожащим от слез голосом отец сказал, что дядя Роберт задушил себя газом в закупоренной комнате. Отец разрыдался на маминой груди, его крупные слезы скатывались по маминой спине, оставляя бледные пятна на ее блузке. Мой брат вышел из комнаты, давая мне знак следовать за ним. Но я не двинулась с места, глядя на слезы отца и на то, как мать укачивала его на своих руках.

Позже, когда отец пришел в себя, он рассказал, что у нас есть четверо двоюродных братьев и сестер, почти все они – взрослые. Это сыновья и дочери дяди Роберта, родившиеся после его возвращения с войны. У старшего же моего кузена есть уже двое своих мальчуганов. Сам он – лейтенант военной авиации.

Мой отец не интересовался политикой, пока не пришел Эйзенхауэр. По мнению отца, генерал никогда не ошибался, и его президентство было самим совершенством. Айк был его человеком, Ричард Никсон стал вторым фаворитом. «Демократы начинают войны, – говаривал отец, – оставляя республиканцам их заканчивать, – потом он смеялся и делал вывод: – Поэтому мы и не проиграли ни одной войны».

Мой брат, высокий и стройный, в старших классах занялся борьбой. Вначале отец настаивал, чтобы брат играл в баскетбол, но потом смирился с борьбой, решив, что баскетбольную команду Вест Пойнта[39]39
  Вест Пойнт – военное училище в США.


[Закрыть] можно в расчет не брать. После окончания школы брат и без того мог поступить в Вест Пойнт или в Академию воздушных сил, если бы захотел. Но он даже не пытался обращаться в Вест Пойнт, а лгал отцу о каких-то анкетах, которых он и в глаза не видел. Под впечатлением от фотографий из старых журналов и ежевечерних телерепортажей из Вьетнама он решил, что хочет стать телеоператором и будет учиться тележурналистике в Нортвестерне. Брат был в школе тринадцатым, что говорило об очень высоком уровне подготовки, – и отцу это нравилось. «На сей раз число тринадцать – счастливое», – делился он со своими друзьями.

В брате было шесть футов четыре дюйма, боролся он в классе свыше 180 сантиметров. Большинство борцов этого класса – темнокожие, брат брал своей выносливостью и быстротой. Организм его приспосабливался к любым изменениям, подвижный, как ртуть. Мужчин с ростом, как у него, брали в армию США при весе не меньше 140 и не больше 248 фунтов. В день своей первой комиссии брат весил 136 фунтов.

Узнав об этом, отец ударил кулаком по столу и закричал:

– Проклятье твое, Иисус Христос!

Брат рассмеялся:

– Ты знаешь, только когда мне стукнуло девять лет, до меня дошло, что это вовсе не я – Проклятьетвоеиисусхристос.

– Дьявольское отродье, разрушитель – вот ты кто!

Мы с мамой осторожно перебирали тарелки. По строгому выражению ее лица и немигающему взгляду я поняла, что она даст им выговориться. Она защищала брата, когда тот отказался идти в Вест Пойнт, утешала огорченного этим отца, покрывала брата, когда ему приходилось лгать. А нынешним вечером не произнесла ни слова.

Брат смотрел поверх обеденного стола и моей головы. Вальтер Кронкит[40]40
  Вальтер Кронкит – американский телерадиожурналист.


[Закрыть] называл число жертв во Вьетнаме за сегодняшний день.

– Я не хочу воевать, – произнес брат.

– Но почему, черт тебя подери?!

– Эта война – ошибка.

– Ошибка? Кто сказал? Ты? И ты, дьявольское отродье, смеешь судить о внешней политике державы? У тебя молоко на губах еще не просохло!

Брат держался спокойно, как будто этот разговор был самым важным для него экзаменом.

– Я знаю, что мы чересчур широко понимаем свои интересы. Я знаю, что мы суемся в чужие дела. Я знаю, что люди с обеих сторон гибнут ни за что.

– Это твой долг, – с пафосом произнес отец, будто выступая перед аудиторией, – это так же неизбежно, как и то, что у твоей сестры будут дети. Здоровый мужчина обязан защищать свою страну.

– Никто не нападает на нас. Это мы напали.

Отец резко втянул в себя воздух. Глаза превратились в черные воронки, а все лицо налилось кровью от стыда и разочарования.

– Ты просто трус, я воспитал труса.

– Все равно воевать я не стану, – повторил брат. – Если задумка с весом не сработает, то уйду в Канаду.

– Ты больше не мой сын. Ты трусливая дрянь. Бездарный мошенник и плут. В дворовой собаке больше преданности, чем в тебе.

– Чего тебе от меня надо? Ты хочешь получить труп в сосновом гробу? С собачьей биркой на обшивке?

– Да! – закричал отец, вскакивая со стула. – Я хочу гордиться своим сыном.

– Все, в чем ты нуждаешься, – это свежая сводка телевизионных новостей. Ты думаешь, что когда меня прикончат, хоть кто-то вспомнит о «геройски погибшем» Дугласе Макартуре Вогане? Если тебе так не терпится гордиться, назови моим именем любого убитого – американца или вьетнамца. Найди себе «героя» на любой стороне, назови моим именем и гордись, пока не надоест, – брат медленно поднялся и оттолкнул от себя стул, как если бы он готовился принять боевую стойку. – Но я не верю, что ими можно гордиться. Трупы не похожи на людей. Гирлянды ушей, нанизанных на проволоку… Все это телевизионные трюки. Они гонят рекрутов прямо в печи, совсем как в Дахау. Вьетнама не существует в реальности.

По выражению его лица я поняла, что под конец брат заврался. После школы и летом он подрабатывал в компании «Ортопедические средства Ханнаха», изготавливающей протезы. Мистер Ханнах, который любил играть в шашки с дедушкой, процветал. Война принесла ему много заказов из армейских госпиталей – на ступни, ноги, руки, механические кисти. Мой брат доставлял их заказчикам и забирал назад, если протезы не подходили.

Отец снова сел, оставив сына стоять одного посреди комнаты. Я наблюдала за братом, он не отрывал глаз от отца, его взгляд, казалось, пронизывал до мозга костей.

– Это твои трудности, – сказал ему отец. – Ты лишен верности, а верность – это все. Даже немцы и японцы верили в свою страну.

– Немцы верили в то, что евреев можно задушить газом. И были этому верны.

– У них был долгий путь, и, возможно, то, что они делали, было ошибкой. Но признайся все же, что не можешь не испытывать восхищения перед камикадзе. Они целовали на прощанье жен и детей и летели на своих самолетах к океану навсегда. Удивительное чувство верности.

Я взглянула на мать, которая все еще исследовала содержимое своей тарелки.

– Это не одно и то же, – сказала я.

– Будь от этого подальше, – бросил отец. Мать положила руку на мое предплечье. – Женщины и дети не воюют. Вас это не касается.

– Но он мой брат.

– Успокойся, – перебил брат, – я не пойду во Вьетнам, я буду сражаться здесь.

– Ты чего-то не понимаешь, – простонал отец. Он будто умолял сына.

Брат посмотрел на него мертвенно-холодными глазами.

– Нет, – сказал отец, – ты обязан воевать на благо своей страны. Именно это делает нас тем, чем мы являемся сегодня.

– Ужасно, – выдохнул брат, – ты хочешь, чтобы я дрался за страну, из-за которой стало возможным взорвать весь мир. Это похоже на то, как Гитлер набирал евреев для обслуживания газовых камер.

– Ты родился в госпитале, – сказал отец со слезами на глазах, – ты здоровый и сильный. А когда я был ребенком, дети умирали от свинки и полиомиелита. Ты должен воевать за науку. Ты здоровый, образованный. Ты свободен настолько, что можешь отвергнуть принципы, благодаря которым ты стал тем, кто ты есть. И если ты откажешься защищать эти идеалы, то ты не мой сын.

– Ты заставляешь меня идти воевать, потому что сам не в состоянии.

Отец встал, чтобы уйти.

– Дети – всего лишь мечты своих родителей.

Совсем недавно отец решил отдохнуть и отправился с мамой в кругосветное путешествие. Я видела, как отец стоял у моря и размахивал руками вдоль горизонта, показывая матери места, где корабли бросали якоря, рассказывал, как самолеты едва дотягивали до побережья Омахи под обстрелом немцев, окопавшихся в своих бункерах. Позади них теперь была поляна белых крестов с именами погибших, обращенных к морю. Мои родители остановились позади бетонной сферы – остатков линии Мажино – укреплений, которые должны были защитить Францию. Они бродили по Дахау, внимательно разглядывая душевые.

Отовсюду они посылали цветные открытки мне и моему брату – совсем не такие, какими были суровые фотографии нашего детства. В разговоре со мной по телефону брат смеялся: «Когда я был ребенком, то думал, что Америка – единственная цветная страна. Весь остальной мир был черно-белым».

С открыток улыбались девушки Дании, дети Рима, играющие у фонтана. Европа разочаровала отца. Большинство шрамов спрятаны, говорил он. «Европа – это ложь, – написал он на карточке из Арденнов. – Здесь происходили великие сражения, изменившие ход мировой истории. Европейцы пытаются это скрыть. Их не интересует Война. Продавец вина во Франции спросил меня: какую из них вы имеете в виду? Их было так много».

Моей матери нравятся Гавайи; отец ненавидит Пёрл-Харбор. Он прислал мне открытку с изображением взрыва американского корабля «Вест Вирджиния». На переднем плане маленькие лодки, с которых струями воды тушат палубы «Вирджинии», на заднем плане развевается стяг американского корабля «Аризона». «Многое из этого уже забыто», – гласила надпись на открытке. А ниже рукой моей матери наискось было написано: «Это – то, что испортило дни отдыха, проведенные здесь».

Отцу нравился Тихоокеанский ТВД. Климат способствует забвению прошлого, но люди здесь своих ран не прячут. В тропических лесах Новой Гвинеи, рассказывал отец, можно найти целые поля, лишенные всякой растительности. Здесь встретишь и огромные бомбовые воронки. Растения, укоренившиеся в этих рытвинах, вырастают более высокими, создавая тем самым видимость единого уровня. Они посетили мелкие острова, и отец объяснял матери их стратегическое значение. Он подробно изложил ей все обстоятельства операции, предпринятой 13-й подлодкой, которая высадила войска прямо перед японскими укреплениями.

Пролетая над Тихим, отец надеялся увидеть какие-то буи или памятные знаки на поверхности океана, вроде белых крестов, что стоят вдоль дорог. Он был бы доволен, если б из воды торчали рекламные щиты. «Американская подлодка «Уосп» была торпедирована здесь японской подводной лодкой во время конвоирования кораблей к Гваделькэнэл. 92 процента экипажа погибло, 23 американца спаслись на резиновых лодках. На 18-е сутки их подобрали в Порт-Морсби».

Они не получили разрешения посетить Вьетнам, но, похоже, отец не расстроился. «Для твоей матери это не безопасно, – писал он. – Да и наверняка Вьетнам выглядит так же, как и все остальное».

За несколько лет до смерти деда мы взяли его в Геттисбург,[41]41
  Геттисбург (шт. Пенсильвания) – 1–3 июля 1863 года здесь произошло одно из важнейших сражений Гражданской войны, в котором войска Конфедерации потерпели сокрушительное поражение.


[Закрыть] где собрались провести отпуска и каникулы. Отец считал, что у нас с братом должен быть нормальный взгляд на Гражданскую войну, не то что у его отца-фантазера. В автомобиле мать предложила, чтобы мы с братом сыграли в карты, но я отказалась, не знаю почему. Меня занимал только дедушка, и я смотрела ему в лицо, меж тем как он разглядывал окрестности, вдоль которых мы проезжали. Один раз мы все-таки были вынуждены остановиться – из-за того, что дед напустил в штаны и от запаха мочи брату чуть не стало дурно. За всю дорогу дед не проронил ни слова, я вглядывалась в черты девяностолетнего старика, пытаясь прочесть в них хоть что-нибудь.

Мы остановились на поле брани – читали надписи, слушали гида, купили уйму брошюр. Мы увидели укрепления, построенные союзническими войсками: склоны траншей укреплены цементной стяжкой, чтобы посетители не могли отковырнуть камень на память. Экскурсоводы с громкоговорителями водили маленькие группы туристов вокруг места трехдневного сражения, рассказывая о том, что происходило в той или иной точке.

Дедушка заплакал. Мы увели его в тень под дерево – подальше от гида и его громкоговорителя. «Все эти жизни, – бормотал дед сквозь слезы. Мама дала ему свой платок. – Тысячи мужчин, фермеров. Погибли. Все погибли». Он не переставал плакать, рассказывая о своем самом горьком поражении, мать села рядом и положила ему руку на плечо, отец отвернулся и ушел.

«У них были все наши официальные донесения, все наши планы, и мы не успели даже переправиться через реку». Он рассказал, как Дж. Э. Б. Стюарт[42]42
  Дж. Э. Б. Стюарт – см. прим. № 23.


[Закрыть] оставил армию Конфедерации без разведки. Он видел, как гибли знакомые ему люди, он глох от рева канонады в безмолвных горах Пенсильвании. И я видела, как выносят с поля боя его убитых товарищей. Я слышала грохот его орудий.