Текст книги "Трудно быть хорошим"

Автор книги: Джон Ирвинг

 
Мир шуршит, как газета
                  Пахнут кровью дешевые роли.
Все страшнее в кассете
                  непроявленный ролик…
По безвыходным рельсам бреду сквозь трясины болот.
Я дороги не вижу.
Здесь «назад» означает «вперед».
 

Уильям Джей Смит

Тим О’Брайен
Заскок
Перевел Ш. Куртишвили

1

Сумасшедший? Я?

Время уже за полночь, поцеловав жену в щеку, тихонько выскальзываю из постели. Ни света, ни звука. Натягиваю джинсы, фланелевую рубашку, рабочие ботинки и выхожу на задний двор. Место я наметил возле сарая. По-вашему, значит, сумасшедший? Может так, а может, и нет. Вы лучше послушайте. Наступает час массовых убийств. Слышите? Это звуки Физики.

Вы только послушайте.

Закройте глаза, сосредоточьтесь. Это электрон, не так ли? Пощелкивают фотоны, потрескивают протоны, ровно жужжит гравитация.

Я пользуюсь обыкновенным заступом. В небесной вышине над горами висит бледная и ущербная луна. Света для работы достаточно. Воздух прохладный. Ощущаешь себя погруженным в бесконечный сон. «Ладно, приступим», – шепчу себе под нос и начинаю копать. Отваливаю первый ком. Наклоняюсь, разминаю землю и просеиваю ее меж пальцев. И сразу же чувствую себя совершенно по-новому, в безопасности. Сумасшедший? Вроде нет. Пока еще.

Будет нелегко, но я не отступлюсь.

После долгих сорока пяти лет бессонницы и ночных страхов наступил час, когда надо взять контроль в свои руки. Это не сумасшествие, не паранойя. И отнюдь не потеря здравого смысла. Это всего лишь предусмотрительность.

Балансирование силы, балансирование разума. Похоже на хождение по канату, не правда ли? И где же резон? Бесконечность может расколоться в любую минуту.

«Сумасшедший»… в…

Бери лопату и двигай работать.

Сила и решительность – признаки здравого ума. Руки, ноги и спинной хребет плюс сила воли. Я не отступлюсь. Здешняя горная каменистая земля неподатлива, но я тоже из упрямых. Давайте-давайте, смейтесь надо мной. Недоумевайте, вскидывайте брови. Ничего. Мне сорок пять, а это крайне опасный возраст. Так кто же свихнулся? Я? Или вы? Глухонемые, самодовольные, правоверные невежды. Уснувшая часть рода человеческого. Вы, бедные, жалкие твари. Вы, поглотители коктейлей и пожиратели «Соминекса». Послушайте: Канзас в огне! Что мне остается делать? Вы дрыхнете, а я копаю. Копаю и копаю. Вошел в ритм. Подумайте о Густере и Киссинджере. Вспомните Ноя. Подумайте об этих ямах в полях озимой пшеницы. Никаких метафор. Бомбы реальны.

Проработал целый час. Потом луна стала склоняться к горизонту, и я, раздобыв в сарае гирлянду разноцветных новогодних лампочек – красных, синих и зеленых – развесил ее по деревьям и кустам, врубил электричество и стал копать дальше.

Слава богу, ночь спокойная. Тьфу, сглазил. Только принялся насвистывать старую добрую песенку, открывается задняя дверь.

– Папа, – голос Мелинды.

Начинается.

Моя дочь, в пижаме и тапочках, рысью несется к яме. Ей зябко, она дрожит от холода, обхватывая себя руками, и говорит шепотом:

– Что случилось? Черт побери, что ты делаешь?

– Ничего, – отвечаю я, но в горле першит. Мне что, стыдно? – Ничего, принцесса. Просто копаю.

– Копаешь?

– Да.

– Что копаешь?

Я сглатываю застрявший в горле ком и улыбаюсь. Вопрос, конечно, резонный, но мой ответ разом отметает все подозрения.

– Яму, – говорю. – Что же еще?

– Вон как.

– Обычную яму. Все просто! А теперь быстренько в постель. Завтра в школу вставать.

– Яму… – бормочет Мелинда.

Скрестив руки на груди, она смотрит на меня взглядом одновременно строгим и снисходительным. Странный ребенок. Двенадцати лет, но очень умная и упрямая. Даже слишком умная и слишком упрямая. Вся в мать, и так же доводит меня иногда до нервной дрожи.

– Понятно, – говорит она. И, помолчав, кусает верхнюю губу. – Понятно. А какую яму?

– Глубокую.

– Я понимаю, но…

– Слушай, ангелок, я серьезно говорю. Иди домой. Сию минуту.

Мелинда косит взглядом сперва на лопату, потом на гирлянду, потом на меня. Я чувствую себя не в своей тарелке. Виноватым и смущенным. Ее пристальный взор сбивает меня с толку.

– Ну скажи – требует она, – для чего тебе яма?

– Долгая история.

Она кивает:

– Глупая история, бьюсь об заклад.

– Вовсе нет.

– И бестолковая.

– Нет.

– Папа!

Я отбрасываю лопату, опускаюсь на колени и шлепаю ее по попке. Неуклюжий жест, умоляющий, словно я прошу у нее прощения. Я что-то внушаю. Говорю, что все это ерунда. Просто яма, так, маюсь дурью. Без всякой цели Не срабатывает. Она скептик, верит только в абсолютную истину. Санта-Клаус для нее пустой звук.

Что мне остается делать?

Я смотрю на горы и рассказываю ей все как есть. Мир в опасности, может случиться непоправимое, нам необходимо безопасное убежище, место, где можно укрыться.

– Застраховаться, – говорю я мягко, – как… как крысы или кролики. Им всегда есть где спрятаться.

Мелинда улыбается.

– Ты хочешь жить там? В крысиной норе?

– Нет, маленькая. Это только…

– О, господи!

– Вот богохульничать не надо.

– Ну ты даешь!

Она шмыгает носом. Пожимает плечами, вскидывает голову, отворачивается от меня и застывает в гордой позе. По-моему, она разочарована.

Канзас в огне.

Как это объяснить ребенку?

– Да, – вздыхает она. – Это на самом деле глупо. Одно скажу тебе точно – маму сразу подбросит до потолка.

– Похоже на то.

– Господи, она же разведется с тобой.

– Уж с этим мы уладим.

– Я тебе говорю, она скажет, что это глупо, вот увидишь. Кому охота жить в земле?

– Ты не понимаешь.

– Представь себе.

Это для безопасности, – говорю я.

В ее улыбке ни тени жалости Кивает на яму и поддает ногой ком земли:

– Дурачок.

– Ну-ка пошли спать.

Хочу взять ее на руки, но она увертывается. Говорит, что я потный. Тащу ее за руку. В доме пахнет воском и дезодорантом «Виндекс». Моя супруга крайне щепетильна в таких делах; она у меня поэт, личность творческая. Верит в прозрачность метафор и чистоту языка. Структура должна быть четкой, все по полочкам.

Ямы чистотой не блещут, безопасность может оказаться довольно грязной. Мелинда, конечно, права. У меня есть кой-какие проблемы дома – по сути дела, в разгаре война нервов, – и чтобы мой проект увенчался успехом – а он должен им увенчаться – мне придется действовать с большим тактом и изобретательностью.

Начнем.

Я увожу Мелинду в спальню. Укрываю одеялом, смахиваю с ее лба комочки глины и, поцеловав, желаю крепкого сна. Делаю все нежно, но внушающе.

– Пап?

– Что, родная?

– Нет, ничего.

– Говори, говори, – подбадриваю.

Она отрицательно качает головой:

– Нет, ты с ума сойдешь!

– Не сойду.

– Точно сойдешь.

– Ну не томи.

– Да нет, ничего, – бормочет Мелинда. – Кроме того, что…

– Кроме чего?

– Кроме того, что ты псих. Правда ведь?

Не проронив ни слова, улыбаюсь и закрываю дверь. Но на кухне пальцы мои все же сжимаются в кулак. Псих? Из-за того, что выжить хочу? Наливаю себе в стакан лимонаду и отхожу к широкому окну, выходящему во двор. Разве Ной был психом?

Уже поздно, голова раскалывается, но я заставляю себя обмозговать все, чтобы разложить по полочкам. Сейчас середина апреля. Копать я кончу, наверное, к июню или июлю. И еще на отделку останется три месяца. Выкопаю яму, забетонирую стены, сверху перекрою стальной крышей. Не поскуплюсь, устрою все с размахом. Поставлю резервуар с водой. Раздобуду электродвижок. Стены завешу коврами. Оборудую гостиную, кабинет (облицую сосной), две спальни, чуланы, может быть, теплицу с искусственным освещением. Стол для пинг-понга, пианино. Куплю новейшие бытовые приборы – микроволновую печь, светильники и всю ту мелочовку, без которой не обойтись. Там будет уютно, клянусь богом. Как же иначе? Дом должен быть убежищем, а убежище – домом. Для Бобби – пишущую машинку, для Мелинды – игровую комнату. Большой холодильник заполню икрой и креветками… Псих? Я отец и супруг, и у меня есть обязательства – содержать и защищать семью. Всем этим не от хорошей жизни занимаюсь. Ненавижу все это. Я боюсь. Предпочел бы, чтоб на Земле длились вечно благость Божия и мир, чтобы наступила эра постоянной нормальности, чтоб домашнее хозяйство можно было вести по-человечески.

Допиваю лимонад и, сполоснув стакан, тащусь на двор, к яме. Валюсь с ног от усталости, но беру в руки лопату и снова начинаю копать.

Я не сумасшедший.

Я нормальный.

Может, чудаковатый. Но кто из нас без странностей? Эти головные боли и кишечные колики. Когда я последний раз нормально ходил в туалет? Когда последний раз спал без просыпу? У меня больной желудок, возможно, в мозгу бактерии завелись. Я всем мешаю, я измотан, у меня иногда кружится голова. Но я не сумасшедший. Я абсолютно нормален.

Потому и копаю.

Терпение и упорство. Дюйм за дюймом. В этой игре счет идет на дюймы. Плюнь на время. Копай и мечтай. Суровая жизнь – вот единственное мое оправдание. Я всюду был. Видел улицы Чикаго, залитые лавой, полыхающий Канзас, фиолетовое мерцание загробных огней – я был там, видел все собственными глазами. Это не поэтическая метафора. Это действительность. Спросите у микроорганизмов в Неваде. Спросите у гремучих змей и бабочек плато Лос-Аламос. Спросите у теней Хиросимы, застывших на стенах. Спросите у них, сумасшедший ли я? И потом послушайте. Черт побери, вы услышите в ответ: нежную капель расплавленного вещества, писк радиолокаторов, стрекот радиоактивною распада, полуживой стук собственного сердца. Что вам терять? Проверьте сами. Съездите на Бикини. Возьмите с собой друзей, устройте пикник, поплавайте наперегонки, а потом сядьте на берегу, вдохните поглубже и просто-напросто послушайте. Ну как? Черт бери, готов оплатить вам билет. Посмотрим тогда, кто из нас сумасшедший. Посмотрим, у кого глаза зашорены. Взглянем друг другу в лицо и…

Конечно, я принимаю суровую жизнь. Десять лет был в бегах, скрывался от опасностей и шпиков, менял одно убежище на другое, словно заурядный уголовник. Находился в розыске. Моя физиономия украшала обложки журналов «Тайм» и «Ньюсуик». Я был в центре внимания. За мной охотились Интерпол, разведывательное управление министерства обороны и ФБР; я чуть не попал в засаду к пуэрто-риканским национальным гвардейцам; был знаменитостью; движущей силой глубокого подполья. Из меня бы вышел второй Рубин или Хоффман. Я мог бы стать суперзвездой, но все это позади. Хватит крестовых походов. На дворе конец века, улицы запружены бродягами, каждый сам по себе. Времена изменились. Люди изменились. Вглядитесь попристальней. Где Мама Касс? Что стало с Брежневым? И куда подевались Лестер Мэддокс с Клин Джен? Ни героев, ни злодеев. И всем плевать. Мы забыли слова всех старинных народных песен. Говорят, теперь зазывают народ в Корпус мира. А я… я человек средних лет и среднего достатка. Владелец частной собственности – блондинистых жены и дочки, дорогих персидских ковров и симпатичного ранчо в горах Суитхарт. Устроен основательно, спасибо. А кто-то нет?! Называйте это как угодно – капитуляцией, изменой, провалом, оцепенением, просто усталостью. С меня хватит. Пора окапываться. Время рыть ямы. Безопасность прежде всего.

2

Не отступай, копай дальше. Две недели работы, и площадь ямы уже семь квадратных ярдов, а глубина – почти четыре фута. Яма великолепна – я чертовски доволен – но платить за это приходится ужасной ценой. Дочка говорит, что я дурак. Жена не желает со мной разговаривать. Не смотрит на меня, не спит со мной. Сумасшедший, да? Она считает меня сумасшедшим. И опасным. Отказывается вникнуть в суть. Весь день напролет, пока я спасаю ей жизнь, Бобби, запершись в спальне, тихо выдает на-гора бесконечную липкую череду од и сонетов. Молчание – ее дубинка. Она избегает обычных удовольствий любви и человеческого общения. Это обидно. Я этого так не оставлю. Еще эти вонючие стихи. Господи, она изводит меня. Вот, к примеру, стихотворение:

 

Крот роет ход

В недра, прячась от света,
в недра к твердой
породе
там мы заснем где-то
точно рептилии, видя
звездное небо, и пепел,
и спаянный пласт угля,
и серебряные самородки,
изъятые из обращенья
жизни, растраченной зря.
Вниз, золотоискатель,
ты слеп, смел и толков,
через пласты гранита,
наслоенные, как столетья,
к ярко блестящей
кладовке: золоту дураков.
 

Ничего не понимаю. Где смысл? В чем дело? Почему реальным вещам предпочитают метафоры? Откуда этот ненасытный аппетит к иносказаниям и завуалированности?

Бобби не понимает. Она – поэт, и ничего тут не поделаешь. Конечно, я пытался поговорить с ней об этом. Спокойно, даже мягко объяснял ей, что яма – просто мера предосторожности, что действия мои продиктованы естественным желанием исполнить свой долг супруга и отца – быть бдительным и защищать свою семью. Представил ей голые факты. Называл эти слова: «Посейдон», «Трайдент», крылатые ракеты, «Стелс», «Томкет», «Ланс», «Спринт», МИРВ, «Бэкфайр», «Першинг» – неоспоримые реалии нашего времени. Никаких, на хрен, выкрутас и метафор, чистая наука.

Только беда в том, что Бобби не воспринимает такие сведения. Артистический темперамент. Романтическая и возвышенная натура. Безусловно, она роскошная женщина – словно зачарованная красавица из сказки – длинноногая блондинка, красивые пальцы, бирюзовые глаза, скользящая походка. Только она жестоко ошибается, полагая, что ее красота – непреодолимая преграда для продуктов радиоактивного распада. Забавно, не правда ли, как люди прячутся за искусство, за Христа, за нынешний внешне солнечный облик мира? По принципу «голову в песок». Бобби находит себе убежище в банальных стихах, Мелинда – в своей юности. Другие – в пошлом, слепом оптимизме или в биологических фантазиях размножения и продолжения рода.

Что до меня, так я предпочитаю яму.

Вот и копай.

Пошли их ко всем чертям. Пускай издеваются. Мелинда может хихикать, Бобби – делать из меня предмет насмешек, но я не остановлюсь. Вызов принят.

Прошедшие две недели были настоящим смертоубийством, порой напряжение и отчаяние перерастали в горячечную ярость. Сегодняшним утром, например. После ночи бессонницы и полового воздержания я вышел к завтраку малость очумевшим. Был нездоров, и потому, обнаружив очередную фальшивую поделку Бобби, приколотую к пачке печенья, не нашел в ней ничего смешного. Хотел отшутиться, но просто не мог собраться с силами. Кроме того, стихотворение было ужасным. Называлось «Распад» и было, черт побери, ультиматумом:

 
Протоны, нейтроны
Разобьют наши узы
Разобьют сердца
Фитиль огнем объят
И впереди распад.
 

Ясно, что это вульгарный шантаж. Я все же грамотный человек, могу читать между строк… «Распад» – это совсем не заманчиво.

У кого повернется язык упрекнуть меня?

Конечно, на какое-то мгновение я потерял голову. Ничего серьезного – так, крикнул что-то недовольно, ударил кулаком по столу.

Но ведь я извинился?!

– Господи, – Мелинда как завизжит. – Он чокнутый!

А Бобби ничего не сказала, только слегка пожала плечами – дескать, ясное дело, чокнутый, но уж давай не будем обсуждать это при твоем папеньке.

– Рехнулся… – кричит моя дочь. – Ой, посмотри на него! Мама, он ест…

Я улыбнулся. Да, именно так – улыбка, прекрасная улыбка на веселом лице пышущего здоровьем человека (признак нормальной психики). Я улыбнулся, прожевал, проглотил «Распад», а потом спокойно, с ледяной учтивостью спросил, не будут ли они столь любезны прекратить свои бранные выпады, поскольку я имею честь быть сытым по горло остротами и инсинуациями Матушки Гусыни. В горле пересохло, я выпил глоток апельсинового сока и продолжил:

– Хоть немного уважения. Давайте договоримся. Перемирие. Нужно время, чтобы все понять.

Мелинда уставилась на маму.

– Ты видела? Он съел твое стихотворение!

Моя супруга пожимает плечами.

– Боже мой, он, наверное, помешался, – вопит Мелинда. – Он правда съел стихотворение, я видела!

– Погоди…

– Папа спятил!

– Нет, – отвечаю я. – Папа не спятил. Папа обиделся. Папа – богом проклятый гений.

– Шизанутый, – говорит Мелинда.

– Только не я.

– Именно ты. Ты и твоя дурацкая кроличья нора.

– Она не дурацкая, – отвечаю я. – Совсем не дурацкая. Наоборот, великолепная яма. Для тебя. Подарок ко дню рождения.

Мелинда, фыркнув, вскидывает брови:

– Громадное тебе спасибо! Мечтала об этом всю жизнь. Только и думала – вот бы мне собственную нору, – скрестила руки на груди, во взгляде лютая ненависть, почти омерзение. – Эгоист вонючий! – ворчит Мелинда. – А меня ты спросил? Что скажут обо мне в школе, когда узнают? Про это ты подумал? Меня же засмеют… Господи, они будут говорить, что у нас самая чокнутая семейка всех времен и народов!

– Ну и пусть смеются, принцесса.

– О, господи!

Я пожимаю плечами и говорю:

– Доедай печенье и кончай богохульствовать.

– Это ты богохульствуешь.

– Никогда.

– Только что говорил, я слышала.

– Поторапливайся давай, а то в школу опоздаешь.

Надо давить авторитетом, внушаю я себе. Не покоряйся.

Не выходи из себя. К победе ведут стойкость и упорство. В какой-то степени мне это удается. Я не обращаю внимания на их многозначительные перемигивания; весело болтаю; я образец отцовства – энергичен, со здоровым чувством юмора; перемыв всю посуду, подаю пальто Мелинде и провожаю ее до школьного автобуса.

Великолепное утро. Чистые горы и небо, море дикорастущих цветов, огромные просторы. Деревенская жизнь – она многого стоит. Горы Суитхарт красивы, но главное, к тому же и функциональны. Они как буфер между нынешним временем и будущим. Амортизаторы. Отражатели жары. За здорово живешь все это не купишь. Такое надо найти.

К сожалению, моя дочь не очень-то принимает во внимание соображения безопасности. Пока мы стоим у обочины дороги, ожидая автобус, она ни разу даже не взглянет на меня – понятно, ситуация по-прежнему напряженная.

– Ну что, дурачушка? Завтрак, надеюсь, тебе понравился? – наконец, хмыкает она.

– Ничего.

– Фу, блевотина!

Кинулся к ней, но она завизжала и увернулась. А я опять неуклюже извинился. Объяснил ей, что слишком велико напряжение. Мало сплю. Столько на уме…

– Ям? – спрашивает она.

– Да, ям.

Мелинда взглянула на меня рассудительно, словно примериваясь.

– Господи, не надоело тебе чудачить? Неужели трудно перестать? Трудно?

– Трудно иногда.

– Бумагу жевать?

– Ага.

– Знаешь, что мама говорит? Что ты больной. Что у тебя нервное расстройство. И еще кое-что.

– Ерунда.

– Но она так говорит.

– Неправда, доченька. Ложь!

– Да, но… – Голос Мелинды дрожит. Она прикусывает нижнюю губу, больно, наверно, губа белеет. – …Но ты всегда так суетишься, нервничаешь. Вот как сейчас. И мне из-за этого кажется, что… Ты знаешь, что еще мама говорит?

– Могу себе представить.

– Она говорит, что если ты не перестанешь рыть эту яму, то мы, говорит, должны будем уехать.

– Уехать? Куда?

– Не знаю. Вообще уехать. Так она сказала. На полном серьезе. То стихотворение, которое ты съел, тоже было про это.

Я киваю:

– Ну об этом не волнуйся. Сейчас у нас с мамой проблемы с общением – не можем пробиться друг к другу. Ну словно звонишь по телефону, а никто не отвечает. Понимаешь? Как будто занято все время. Но мы все уладим. Обещаю.

– Честно?

– Честное слово.

Школьный автобус уже пылит по дороге, и Мелинда великодушно подставляет мне щеку. Целую ее и провожаю взглядом отъезжающий автобус. Эффектная девчонка. Изящная и красивая, вся в мать. Такая белокурая, аж глазам больно. Я люблю ее. Почему же я не могу поставить перед собой цель – спасти шкуры двух таких привлекательных блондинок? Сохранить целой нашу ядерную семью?

Распад?

Не бери в голову.

Копай.

Не отступлю. Целый день рыл яму. Весь в поту и в мозолях, спину не разогнуть, руки как ватные, но чувствую, как во мне поднимается сладкая истома. Я обязан исполнить свой долг. Долгие годы я загонял страх в себя, и вот, наконец, появилась возможность проявить лучшие качества отважного бойца. Состояние необычайное: напряжение превращается в упорство, беспокойство – в действие, страх – в непоколебимую стойкость солдата. Мне нравится ощущать в руках тяжесть лопаты, слышать, как она звенит о скальный грунт, видеть, как она высекает искры из камней.

Потом я снаряжаю динамит.

Я знаю, что делаю, уж поверьте – меня учил Олли Уинклер, а он в этом деле профессионал. Связываю два динамитных патрона, вставляю запал и, отжав подрывной капсюль, прячусь за сарай. Вспоминаю Олли с его «Бомбами за мир» и с криком «Огонь!» нажимаю на желтую кнопку. Раздается глухой взрыв, на кухне дребезжат стекла. Бобби выходит во двор и стоит, загадочно улыбаясь. Молчит. Потом покачивает головой – вот и вся реакция. Пыльное облако от взрыва висит над двором, который напоминает теперь поле боя, и мы с женой смотрим друг на друга словно с разных его концов – не враги, но и не союзники. Бобби – само презрение, а я улыбаюсь и отмахиваюсь от пыли. Представление окончено. Бобби уходит в дом, а я отправляюсь копать.

Динамит – вот что ее беспокоит. Она думает, что я ошибусь в расчетах. Бред, конечно, но она боится, что я взорву этот чертов дом или пораню кого-нибудь. Она думает, что это опасно. А что же тогда говорить о плутонии? А если, не дай бог, БОМБА? Стекло, видите ли, дребезжит! Ошибка в расчете? Я ей устрою ошибку. Я покажу ей двести миллионов трупов. Лейкемия, голод, и никогошеньки вокруг, кто бы оценил ее чертовы шедевры рифмоплетства. Пусть посмотрит на свою облысевшую дочку. Черт побери, где ее воображение, в конце концов?

На фиг! Лучше копай.

Лом, кирка и заступ. Система блоков для подъема вынутого грунта.

Я все еще работаю, когда Мелинда возвращается из школы. Разгибаюсь, улыбаюсь ей из ямы: «Привет!» Мелинда не отвечает. Поддев ногой ком грязи, сбрасывает его на меня, и, обозвав чокнутым, улепетывает к дому.

Держу себя в руках и не позволяю себе срываться. Когда спускаются сумерки, зажигаю новогоднюю гирлянду. Ужин? Стараюсь о нем не думать; напеваю себе под нос песенку, продолжая работать с решительностью человека, занятого важнейшим делом. Это не одержимость и не навязчивая идея. Это мое обязательство. Учет реальных обстоятельств. Я – против черно-белой действительности.

Копай, другого выхода нет.

Слушай сверчков. Любуйся восходом луны из-за гор. Выковыривай валуны. Поднимай, кряхти, тужься. Поплевывай на пальцы. Считай дюймы.

Одержимость идеей? Эйнштейн тоже был одержим.

В десять вечера позволяю себе расслабиться. Но сразу остановиться трудно, бью ломом еще несколько раз, потом отключаю свет, убираю инструменты и безо всякой охоты плетусь в дом. Никаких признаков жизни. Жутковато. В гостиной никого – только еле уловимый аромат сиреневых Духов. Гробовая тишина. В уборной тоже пусто. На кресле – вмятины от аппетитной попки Бобби. Останавливаюсь, Прислушиваюсь. Потом окликаю их. Эта странная тишина Действует на нервы. Представляю себе картину – Бобби и Мелинда, собрав вещи, тайком выскальзывают в ночь.

Постель Мелинды пуста.

Хочу зайти в спальню Бобби (и мою), но дверь заперта. Тихо стучу несколько раз и говорю:

– Я знаю, что вы тут!

Никто не отвечает. Дергаю за ручку. Бесполезно, замок надежный, сам врезал. Что же делать? Приложившись ухом к двери, улавливаю шелест приглушенных голосов, хихиканье, скрип кровати, шарканье босых ног по паркету.

Стучу снова, уже посильнее:

– Эй, чудачки! Пошутили – и хватит… Открывайте скорей! Ну?

Никакого ответа.

– Ну же, – говорю я. – Тоже мне, конспираторы!

Мелинда за дверью прыскает от смеха, и это поначалу вселяет в меня надежду, но затем опять наступает тишина. Болят легкие. Смотрю на дверь, и меня внезапно охватывает желание двинуть плечом или ногой эту вонючую перегородку, и – как герой боевика – ворваться, выбив дверь, повалить их, схватить за горло, стукнуть лбами и потребовать… потребовать любви и хоть немного уважения и понимания.

Вместо этого я целую дверь и ухожу.

Ужинаю холодным цыпленком с морковью. Потом, вымыв посуду, принимаю душ, закуриваю и, смешав коктейль, брожу из комнаты в комнату. Локаут. Но почему? В чем причина? Я ведь заботливый и любящий отец семейства. Пацифист, благодарение господу. Я не замарал себя ничем во время вьетнамской заварухи, был все это время в бегах. Я абсолютно не приемлю никакого насилия.

Так почему же?

В полночь снова подхожу к запертой двери. По крайней мере, хоть соблаговолили пижаму мне под дверь подсунуть. Свежевыглаженная, аккуратно сложенная. Отыскав спальный мешок, раздеваюсь в темноте и располагаюсь прямо в холле. Натягиваю пижаму и вдруг слышу тихое поскребывание, а потом шепот Мелинды:

– Папочка!..

– Я тут.

– Заснуть не могу.

– Вот те на! Ну открой дверь, свернемся с тобой калачиком.

– Сейчас попробую.

– Спасибо тебе, доченька.

Она откашливается:

– Знаешь, не могу, я ведь маме обещание дала. Она говорит, что у нас карантин.

– Твоя мама…

– Что?

– Ничего, – бормочу я. – Ладно. Завтра все выясним. Утро вечера мудренее. Закрывай глаза.

– Они у меня и так закрыты.

– Крепко?

– Ага, – помолчав, Мелинда говорит: – Знаешь что? Я, кажется, боюсь.

– Да?!

– Я говорю… – Какой-то странный звук, но вроде не всхлипывание. Перед моим мысленным взором в темноте, словно проявляемая фотография, возникает ее лицо – холодные глаза, скривившиеся полные губы. – Папа?

– Здесь я, маленькая.

– Скажи мне, только честно, – говорит она. – Ну… я имею в виду… Короче, ты ведь меня не убьешь?

– Убью?!

– Ну да. Динамитом, топором или еще чем-нибудь? Я ведь еще совсем маленькая. Ребенок, можно сказать.

– О, господи!

– Не убьешь?

Я смотрю на свои руки.

– Нет. Ты что?! Я же люблю тебя!

– Я так, на всякий случай спрашиваю.

– Понятно.

– Мама думает… Ой, ладно. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

Минут десять-двадцать я, замерзший, стою под дверью, вслушиваюсь, взвешиваю свои поступки, пытаясь понять, где я дал маху. Убить?! Откуда у детей такие мысли? Топоры, динамиты?! Куда подевалось доверие?

О мир! О мир!

Постонав, укладываюсь спать. Застегиваю «молнию» спальника, ворочаюсь, пытаясь улечься поудобнее, и вдруг что-то вонзается мне в сердце – к нагрудному карману пижамы приколото очередное стихотворение:

 

Равновесие сил

Во-первых, представьте себе человека
пережившего свой расцвет,
он теряет сноровку и нервы,
он будто шкодливый кот
застрял на высоком суку,
он словно лучом поражен
собственной слепоты,
шатается, и качается
туда-сюда, изможден,
в момент
неравновесия
меж страхом и гордостью он.
 
 
Далее, вообразите темноволосого мальчугана
он качается на качелях
в одинокий сумерек час,
его уравновешивает
с одной стороны тревога,
с другой стороны мечта,
руки к луне и солнцу.
вправо качнется, влево —
простотой опьянен —
живет в вечернем
мгновении
меж ночью и юностью он.
 
 
И вот, наконец, представьте лунатика на Луне
заброшенного в пространство
наипустого пространства,
чтобы болтаться без дела
в своей стерильной сфере,
пыль, каменья да солнечный ветер,
осиротелый
вдовый
разведенный с планетой Земля
хотя его еще держат
божьей церкви законы
и гравитация.
 
 
А теперь представьте длинную тонкую нить
от солнца к Бедламу,
а когда барабаны молчат
Господь Бог спокоен
и клоуны слезы льют
а семьи господа молят:
Быстрее! Не делай уступки!
Политические весы наши
и прочего мира
неустойчивы и хрупки.
 

Дерьмо собачье, а не стихи. Ритм тяжелый, и смысла почти никакого. Слова-то какие. Бедлам – неуравновешенность, значит. Осиротелый, вдовый, разведенный – все ясно, прямая угроза. Что мне на это сказать? По крайней мере, звучит.

3

Моя супруга полагает, что уходит от меня. Чемоданы уже упакованы, и сегодня Бобби занята тем, что, запершись в спальне, отбирает старые письма и фотографии. Настроена она люто. Последний раз говорила со мной два месяца назад. Когда уж очень приспичит – как сегодня, например – общается со мной посредством письменного слова, используя в качестве курьера Мелинду, которая доставляет мне свирепые предупреждения такого примерно содержания:

 

Теория относительности

Отношения натянутая среди родственников
ядерной семьи.
Теперь главенствует —
час очищения,
каждый станет —
отдельной приставкой родного
корня.
Расщепление, синтез.
критическая масса.
Паника оборачивается бегством,
и связи расторгнуты,
и Относительность объявляет себя
последней жертвой.
 

– Мама не слишком-то веселая, – сообщает Мелинда. – По-моему, она жутко расстроена. И у нее очень серьезные намерения.

– Мама сейчас не совсем в себе.

– Не совсем где?

– Не в себе. Она блестящий поэт, нам следовало этого ожидать.

Мелинда сопит, сидит на краю ямы, свесив ноги, смотрит вниз, как я читаю «Теорию относительности». Настроена она тоже довольно враждебно. Стягивает потуже волосы, собранные в хвост, и говорит:

– Мы уезжаем. Очень скоро, может, даже завтра.

– Никуда вы не уедете.

– Уедем. Завтра утром.

– Не выйдет.

– Я не глухая – и слышала собственными ушами, как мама сказала, что мы уедем завтра утром! Она уже заказала это чертово такси.

– Не чертыхайся.

– Чертово!!!

Не время читать нотации. Запихиваю стихотворение в карман и, поплевав на ладони, копаю дальше. Чуть погодя спрашиваю:

– А во сколько такси придет?

– Я не могу тебе сказать.

– Рано?

– Очень. Она говорит, что нам надо незаметно выйти, пока ты спишь. Чтобы ты не взбесился и не стал останавливать нас или еще чего не выкинул. Между прочим, это секрет. И я не должна была говорить тебе…

– Тогда лучше не говорила бы.

– Я уже сказала.

– Да, действительно. Спасибо, принцесса.

Мелинда, пожав плечами, теребит прядь волос, покусывая ее кончик. Сидит на самом краю, как бы не свалилась – все-таки пятнадцать футов. Прошу ее отодвинуться подальше, но, похоже, она меня не слышит. Смотрит на лопату так, словно это заряженный пистолет. Глядит в мое сердце голубыми глазами.

– Папа, – зовет Мелинда.

Я не отвечаю. Кряхтя, поднимаю обломок гранита и сбрасываю его в подъемную корзину. Уже середина июня, два месяца как работаю – пятнадцать футов. А мне еще вгрызаться и вгрызаться…

– Эй, папа!

Копай. Это дело всей жизни. Либо пан, либо пропал. Результаты уже солидны. Никаких литературных выкрутасов – солидные стены, солидные скалы. Поразительно, каких результатов можно достичь с помощью лопаты, молотка и щепотки динамита. Это вдохновляет. Я чувствую в себе… силу. Да, силу. Во всем теле – в животе, в ногах, повсюду. Посмотрите на мои руки. Страшное зрелище. Крепкие, громадные кулачищи боксера. Это вам не хухры-мухры. Со мной шутки плохи. Угрозами не запугаете. «Расщепление, синтез». Господи, метафоры – опиум для нашего поколения. Все поэты должны копать. «Лед и пламень…» – дерьмо засахаренное. Нюни и всхлипы – ах как изысканно, как утонченно. Удивительный идиотизм. Ядерная война? Подумаешь – так, метафора. Расщепление, синтез, критическая масса… Белые стихи для безмозглых кретинов.

– Папа! – настаивает Мелинда.

Я поднимаю голову, улыбаюсь, потом беру лопату, наклоняюсь и продолжаю копать. Я поражаюсь: конец света – это же чистая наука, мать ее за ногу Это же механизмы, до которых можно дотронуться рукой. И никого это не пугает. Никто не копает, кроме меня. Идиоты! Они все грезят метафорами. Наряжают действительность в одежды из рифм и лихих сравнений, накладывают грим, придумывают причудливые имена, обвешивают прилагательными, символами и остроумными словесными вывертами. Почему они не копают? Ядерная война – не слишком благозвучное сочетание. Никакой утонченности и нежности. Ядерная война, ядерная война, ядерная война! Вас смущает? Слишком грубо? Слишком прозаично? Ядерная война – не метафора. Вслушайтесь – ядерная война, ядерная война. Негромкие, обычные, банальные, повседневные слова. Мне хочется встать на голову и заорать: «Ядерная война!» Одни говорят, что мир погибнет в огне, другие – во льдах, но как я понял из выпусков шестичасовых новостей – невозмутимых комментариев Кана, Шеллинга, Рейгана и этих стриженных под ежик аспирантов-физиков, – как я понял по обеспокоенности и страху тех, кто подобно мне предпочитает называть вещи своими именами, – все мы помрем в ядерной войне, в ядерной войне! Почему мир не содрогнется от ужаса? Где элементарная логика? Возопите: ядерная война! Бомбы реальны. Лопата есть лопата, клянусь богом, и я копаю.