Текст книги "Трудно быть хорошим"

Автор книги: Джон Ирвинг

Соавторы: Джойс Кэрол Оутс,Элис Уокер,Ричард Форд,Дональд Бартельми,Тим О'Брайен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Билл Барич
Трудно быть хорошим
Перевела М. Никонова

Шейн попал в тюрьму накануне своего шестнадцатилетия. И все из-за дурацкого взрыва на углу глухой улицы в калифорнийском Иньокерне теплой весенней туманной ночью. Двое полицейских, патрулировавших этот район, увидели группу ребят рядом с сомнительным притоном. Подъехали – нечего им было соваться – вспыхнула драка. Шейн в драке не участвовал, хотя полицейские в суде утверждали обратное. Но он сломал антенну их патрульной машины, поэтому судья был отчасти прав, когда приговорил его к шести месяцам условно и освободил на поруки. Все это было для Шейна делом пустяковым: полицейские сами виноваты, что ввязались, вот только дед и бабушка, с которыми он жил, очень расстроились.

Дед Чарли Харрис привез внука домой после суда. Харрис был до пенсии служащим телефонной компании; коренастый, седой старик, с почтением относящийся ко всякому учреждению мира.

– Надеюсь, ты понимаешь, что легко отделался, – сказал он. – Судья тебя пожалел.

Шейн сидел в кресле, разглядывая свои ногти.

– Комедия, – сказал он деду.

– Если будешь продолжать в том же духе, – угодишь в исправительную колонию.

– Чего я там не видел? А полицейские просто вруны.

– Значит, у них на то были причины, – закончил разговор Харрис.

Потом дед несколько раз шептался по телефону с Сюзанной, матерью Шейна. Она жила севернее Сан-Франциско со своим третьим мужем Роем Бентли. У него, кажется, водились денежки. Шейн слышал лишь обрывки разговоров, но даже этого было достаточно, чтобы понять, о чем секретничают. Вот так всегда. С тех пор, как он пошел в школу. Объяснять бесполезно: можно было им не говорить, что учи не учи, а учительница математики засыпет любого, если он не спортсмен, и что химичка просто дура. Для Харрисов учителя так же неприкосновенны, как и судьи, полицейские, министры.

Шейн не очень-то удивился, когда ему сообщили неприятную новость. Это произошло однажды поздно вечером, когда они с дедом смотрели автомобильные гонки из Риверсайда. Они оба любили скорость и машины. После предпоследнего заезда Харрис положил руку ему на плечо и сказал, что Сюзанна хочет, чтобы Шейн погостил у нее летом месяца два. Дед сказал это чуть небрежным тоном, но было понятно, что спорить бесполезно.

– Из-за взрыва, да? – спросил он. – Я же не виноват.

– Никто не собирается тебя наказывать. Мама просто хочет тебя повидать. У нее наконец все устроилось.

– Ты точно знаешь, что она хочет меня видеть?

– Конечно, – сказал Харрис бодро. – Только запомни, у этого Бентли забот хватает, понимаешь. Твоя мать сказала, что у тебя будет отдельная комната. Тебе там понравится.

– Можно, конечно, но почему обязательно летом, когда все друзья остаются здесь? – спросил Шейн. – Что я буду делать в этом Мендосино?

– Все то, что ты делаешь здесь. Не будь ребенком, Шейн. Где твоя жажда странствий?

– И куда я ее только засунул? – загрустил Шейн.

– Если ты и дальше будешь так отвечать, мы больше не будем вообще разговаривать на эту тему.

– Во всем опять виноват я, и никто больше.

– Шейн, – сказал Харрис как можно более спокойно и холодно, – знаешь, остынь маленько. И пойми, не всегда ты будешь делать то, что хочешь. Такова жизнь, – и замолчал на мгновение. – Ведь мы любим тебя.

– Не сомневаюсь, – ответил Шейн.

Как только всех распустили на каникулы, Шейн получил по почте чек от матери. Она прислала на авиабилет первого класса, но он купил обычный, а разницу в стоимости истратил на «колеса» и пачку кассет для магнитофона. Дорога в аэропорт казалась бесконечной. В последнюю минуту бабушка тоже решила ехать, поэтому Шейна, как младенца, пересадили на заднее сиденье. Он хоть и не был великаном, но в такой теснотище немудрено было погнуть крышу или выдавить стекла. Он смотрел на проплывавшие мимо громадные неоновые рекламы с увеличенными до невероятных размеров гамбургерами и горячими сосисками. Его лишают всего этого, и еще серфинга, пива, друзей, а может быть, и солнца.

Сцена в аэропорту была невыносимой. Бабушка хлюпала носом, дед лез обниматься, так что сам Шейн чуть не заревел. Он с облегчением вздохнул, когда старики уехали. В кафе Шейн выпил кока-колу и проглотил пару таблеток, чтобы успокоить нервы. И через некоторое время стал с интересом смотреть по сторонам. Все вокруг было скользкое, неприятное на ощупь, залитое солнцем; всюду плясали солнечные зайчики, люди каблуками ботинок издавали невероятный шум.

Шейн в который раз достал из бумажника фотографию Сюзанны, которую она прислала вместе с чеком. Мать и Рой Бентли стояли на веранде своего дома. Рой был тощий, обросший щетиной, с гнилыми зубами. Он больше походил на торговца наркотиками, чем на промышленника. Шейн решил, что он наверняка выращивает марихуану в Мендосино, там она растет быстрее, чем сорняки, и делает миллионерами последних дураков. Шейну больше всего на свете хотелось, чтобы с Бентли ему жилось просто: ох и достали же его мужчины Сюзанны. Ей почему-то всегда нравились неудачники. Отец Шейна бросил ее, когда ему было десять месяцев, сбежал в Канаду, подальше от своей новоиспеченной семейки и судебных разбирательств. Ее вторым мужем был барабанщик рок-группы, законченный псих. Он избивал Сюзанну, отвешивал оплеухи Шейну налево и направо. Их квартира на Хай-Ашбери походила на поле брани. Сюзанне пришлось из-за этого отправить сына к своим родителям. Всего на несколько месяцев. Но прошло целых три года. Шейн до сих пор ненавидит барабанщика. Он иногда мечтал о том, как встретит его где-нибудь и размозжит ему палец за пальцем.

Когда объявили посадку, Шейн прошел по сверкающему чистотой коридору и отдал свой билет стюардессе, которую он, без сомнения, видел на рекламе шампуня; попросил место рядом с крылом самолета, чтобы следить за пилотом. Рядом сидел парень лет семнадцати-восемнадцати. Он улыбнулся Шейну, так порой улыбаются обезьяны. Парень был одет в дешевый клетчатый костюм. Шейн тут же ухитрился провести стюардессу и заполучил крошечную порцию виски, которую тут же и прикончил. Он захмелел, почувствовал себя бодрым и вялым одновременно. А сосед сидел рядом такой чистенький, будто терли его щетками и поливали из ведер.

– А я, кажется, пьян, – сказал он, не особенно ломая голову.

Молодой человек улыбнулся своей обезьяньей улыбкой и утешил:

– Все нормально. Господь тебя и такого любит.

Шейну показалось, что парень не понял, и объяснил:

– Ты что, думаешь, я захмелел? Ничего подобного, я «колес» наглотался.

– Жаль, что я так и не попробовал, что это такое, – сказал тот, потянув свое правое ухо, которое, как и левое, было огромным, и добавил: – Должно быть, клёво.

Парня звали Даррен Грейди. Его родители выращивали цитрусовые. А он ехал в духовную семинарию, что неподалеку от Сан-Франциско.

– Хочешь стать священником? – спросил Шейн.

– Не, скорее за компанию, – ответил Грейди, почесав затылок. – Может, видел объявления в журналах? Там писали одно время, что ищут новых братьев.

Шейн никогда ничего подобного в глаза не видел.

– Я тоже не обращал на них внимание, – продолжал Грейди, набив рот арахисом, – пока мне не был дан знак. Хочешь расскажу? Однажды на Юма Бич я увидел над океаном огненный шар. «Час расплаты близок», – раздалось вдруг. Я тебе не вру. Клянусь. Мне тоже сначала показалось, что это галлюцинация. Но она не прошла бесследно.

– Ну а потом? – спросил Шейн с интересом.

– А что потом? Потом пошел в клинику, врач посоветовал отказаться от допинга. Но от шара так и не избавился.

– Священником-то почему?

Грейди нахмурился:

– Я никогда не смогу сказать наверняка, почему решил посвятить себя Богу, – ответил он, перебирая шелуху от орехов на дне серебряно-голубой сумки.

Шейна увлекла история Грейди. Он и сам попадал в подобные путешествия, когда сознание рождало полные печали образы, но он никогда не связывал их с религией. Шейну вдруг стало стыдно, что он так глупо хвастался. И чтобы не оставаться в долгу, рассказал, и что он пробовал наркотики в раннем детстве, и что мать его была хиппи, и что имя ему дала в честь любимого своего фильма.

– Не такое уж плохое имя, бывают и похуже, – сказал Грейди. – Вот в прошлом году в классе у меня дружок был, так его вообще звали Санбим.[2]2
  Санбим – солнечный луч.


[Закрыть] И ничего. А можешь в суд пойти и поменять.

У Шейна не было никакого желания тащиться в суд по своей воле.

– Да мне все равно, – сказал он, глядя в небо. – Когда мы жили на Хай-Ашбери, муж Сюзанны, барабанщик, тоже давал мне попробовать. Сюзанна знала, но вряд ли ее это волновало. Я тогда еще под стол пешком ходил. По правде сказать, не так уж много мне и перепало, чтобы втянуться. Хотя не знаю. Но помню, потом, в школе, было противно смотреть на малышей, которые курили наркотики тайком во дворе. Мне кажется, пока не исполнилось тринадцать, начинать нельзя.

– А может, лучше вообще не начинать? – спросил Грейди.

– Ну втягиваться-то я не собираюсь. Просто успокаивает, вот и все.

Грейди постучал по груди:

– Спокойствие должно приходить изнутри.

Грейди казался очень мудрым для своих лет, и Шейн решил открыть ему свою душу. Тот выслушал терпеливо.

– Не хочу тебя утешать, – сказал Грейди, – но я уверен, что все очень скоро кончится. Так всегда бывает. Несчастья проходят. Они переходят от одного к другому. Ты скоро сам поймешь это.

Объявили посадку. Шейн совсем сник. Они с Грейди сели в автобус, который шел в город, и на станции Грейхаунд, что рядом с Маркет Стрит, обменялись адресами и телефонами. Свет в зале станции слепил глаза, все вокруг сияло. Шейн расслабился, но как только Грейди отчалил, нервы опять стали сдавать. Ему не давала покоя предстоящая встреча с матерью: в последний раз в Иньокерне на рождество они постоянно ссорились. Шейн попробовал заговорить с солдатом, который ждал автобус неподалеку, но из этого ничего не вышло – солдат жевал пластинки четыре разом. Тогда он попросил его купить яблочного вина и выпил почти всю бутылку один, проглотив между делом еще две таблетки. Поездку на автобусе вдоль побережья он помнил плохо. Городок Мендосино, расположенный на отвесной скале, обращенной к Тихому океану, поражал сходством с Новой Англией.

– Ничего городишко-то, – заметил Шейн вслух.

Из вестибюля гостиницы на главной улице он позвонил матери и тут же на стуле заснул. Через некоторое время Шейн услышал, как кто-то (он думал, что это Сюзанна) сказал:

– Погляди-ка, Рой, на него!

Он сказал пару слов в ответ и пошел, заплетаясь, к фургону. Потом ему дали бутерброд. Шейн положил его на стол и рассматривал издалека: сыр, помидоры, зелень, два кусочка хлеба. Есть совсем не хотелось. Именно Бентли, тот парень с фотографии, вел его ночью среди деревьев. Вода капала с ветвей им на головы, воздух будто въедался в кожу. Бентли открыл дверь – запахло смолой и камфорой, и сказал что-то про одеяла. А потом Шейн остался один. Кружилась голова. Он рухнул на узкую шаткую кровать и залез под покрывало. Голова вскоре перестала кружиться, и Шейн принялся рассматривать комнату. Она была довольно уютная, но в ней как будто находились животные. Они не скреблись, не выли, но он чувствовал, что они подглядывают за ним.

Это были утки, две утки с пузырьками внутри, похожими на сердце. Шейн увидел их, когда проснулся. А вспомнив вчерашние свои похождения, он от стыда опять с головой залез под одеяло.

Но долго думать об одном и том же у него не получалось, и вскоре он стал размышлять о Грейди. Шейну захотелось узнать, попал ли его друг в семинарию, бреются ли все священники до одного наголо, вспоминает ли он об их встрече, или, кроме Бога, он теперь думать ни о ком не может. Минут пятнадцать прошло, прежде чем Шейн нашел оправдание своему поведению, и решил, что иначе и поступить он не мог. Не всем же, в конце концов, быть такими благоразумными, как Грейди, достаточно того, что Шейн всегда оставлял за собой право стать лучше в любую минуту. Он вылез из-под одеяла, пригляделся к уткам – это были светильники – а потом, выйдя из комнаты, бросил на землю оставшиеся таблетки и, растоптав их, облегченно вздохнул.

Владения Бентли действительно были похожи на ферму: вокруг забор и никаких соседей. Рядом с домом стоял сарай для птицы и громадный амбар. В амбаре Шейн увидел птичьи гнезда, ржавые инструменты и разломанный старый «крайслер», похожий на рыбий скелет. Разобранный карбюратор истекал маслом на полке.

Шейн тихонько вошел в дом, боясь, что его сразу начнут душить в объятьях, но дом был пуст. Ему показалось, что он был здесь раньше. На кухне Шейн налил себе апельсинового соку и сел почитать спортивные новости. И вдруг услышал голос матери.

– Это ты, Шейн? – спросила она. – Поднимись наверх. Хочу поговорить с тобой.

Он налил еще соку и пошел к Сюзанне.

– Ты где?

– Принимаю ванну.

Из приоткрытой двери шел пар. Шейн заглянул в ванну и увидел мать под слоем пены и пузырей. Она всегда казалась ему очень красивой. Теперь густые, черные с проседью волосы Сюзанна убрала наверх. Он никогда не знал, сколько ей лет. Может, сорок? Какое это имело значение.

– Не стой в дверях, – попросила Сюзанна, – холодно. – Когда Шейн вошел, добавила: – Ну вот, сегодня ты выглядишь гораздо лучше.

– Чувствую гораздо лучше, – поправил он.

– Может, сначала поцелуешь свою старую мать, а потом будешь воспитывать.

Он нагнулся, чтобы поцеловать Сюзанну в щеку, но она достала руки из-под воды и сама поцеловала сына. На мгновение показалась ее грудь. Шейн и раньше, раз сто, видел мать обнаженной – в ванне, на женских пляжах, – но сейчас она была обнажена по-иному, как те девочки в журналах, которые он тайком разглядывал у себя дома.

– О, Шейн – сказала она, высвобождаясь из объятий, – у тебя вчера был такой ужасный вид. Что случилось?

Шейн засунул руки в карманы.

– Мы с другом выпили бутылку яблочного вина на станции, – соврал он и замолчал на мгновение. – Я больше не буду.

– Сто раз это слышала от тебя. Ты нас до смерти напугал. Когда ты себя так ведешь, мне кажется, что ты мстишь. Думаешь, я сама не знаю, что не должна была спихивать тебя деду с бабкой. Согласна, я была плохой матерью. Но и мне было нелегко тебя растить.

Шейн терпеть не мог, когда начинали выяснять отношения. Вечно она оправдывается, ищет адвокатов. Оставшись одна, она часто срывала на нем зло, порой ему здорово попадало. Однажды Сюзанна чуть не избила его половником, а в другой раз шкатулка для вышивания просвистела рядом с его ухом.

– Я не шпинат какой-нибудь, чтобы меня растить.

Мать рассмеялась и посмотрела ему прямо в глаза:

– Это уж точно, не шпинат. Чем острить, лучше бы правду сказал. Что было прошлой ночью? Хотелось бы верить, что не наркотики всему виной.

– Нет, конечно.

– Лучше ими не баловаться, а то и не заметишь, как втянешься, там и в тюрьму угодить можно. Сам знаешь, это противозаконно. Не могу до сих пор понять, как это вас схватили на месте взрыва, бегать не умеете, что ли? Что за ребята с тобой были?

– Нормальные ребята, – вспыхнул Шейн. – Полицейские первые начали. Интересно, с каких это пор ты против наркотиков выступаешь? Ты же обычно курила по утрам.

– Уже много лет не курю марихуану.

– Верю, верю.

– Как ты разговариваешь, Шейн? – рассердилась Сюзанна. – Я ведь пока еще твоя мать.

– Знаю.

– Не подумай, что я собираюсь читать тебе нотации, просто хочу уберечь тебя от беды, – она встала в полный рост, вода стекала по груди, по телу. – Подай мне полотенце, родной.

Шейн сорвал полотенце с крючка и бросил Сюзанне.

Она прижала его к груди и спросила:

– Что случилось?

– А как тебе кажется, что? О боже, Сюзанна, где твой стыд?

– Прости, – сказала она смущенно, – я все время забываю, что ты уже большой мальчик, – и обернулась махровым халатом. – Иди в кухню, я приготовлю завтрак.

Сюзанна сварила яйца, поставила на стол красные керамические тарелки. Желтки были словно апельсин – блестящие и оранжевые. Такое разнообразие красок вскружило Шейну голову, что, впрочем, не мешало ему уплетать за обе щеки. Ругать его, кажется, никто не собирался. Он уже не жалел, что приехал в Мендосино. Сюзанна, как обычно, громыхала кастрюлями и сковородками. А Шейн вдруг понял, что любит ее, хоть она и виновата во всех недоразумениях. Вечно у нее какие-то сложности. Чарли Харрис звал ее за это «нонконформисткой». Попросишь, например, Сюзанну что-нибудь сделать – будь уверен, что она сделает все наоборот. И все же ему нравилось ее независимое упрямство, потому что и он был упрямым. У них были общие ошибки и заблуждения.

Сюзанна убрала со стола, попросила его сунуть полотенца в шкаф и стала собираться в город. Шейн захотел поехать с ней, но его не взяли.

– Да не устану я в дороге, – упрашивал он. – Хочу еще разок посмотреть Мендосино. Я бы помог тебе донести сумки с продуктами.

– Все потом, – отрезала Сюзанна. – Поедем завтра. У меня будет больше времени. Сегодня я опаздываю на йогу, и на прием к врачу успеть надо.

Мама подошла к нему и обняла на прощание. Шейн вдохнул свежий приятный запах ее волос. Прижавшись к нему, она сказала:

– Я люблю тебя очень, очень, – и добавила: – А пока иди, приведи себя в порядок.

Шейн покорно вышел из дома. Он вспомнил, что мать упомянула в разговоре доктора. Слово «доктор» его всегда настораживало, как слова «учительница», «полицейский». А вдруг Сюзанна больна? Тут же вспомнилось, как бабушка в марте просила отправить матери поздравительную открытку ко дню рождения и как он на эти деньги купил сладости.

– Ну что толку теперь от этих сладостей, если Сюзанна стоит одной ногой в могиле? Какой же ты бесчувственный чурбан! – сказал он сам себе, пнув ногой сосновую шишку.

Все беды, казалось Шейну, происходят от того, что люди забыли о добродетели.

Перед обедом Шейн сидел в амбаре позади машины и смотрел на птичью возню под стропилами, когда вошел Бентли и прервал стремительный полет его фантазии. Живьем он выглядел еще менее привлекательно. Бентли был похож на кривоногого старателя, который ел последние сорок лет только песок, отчего его гнилые зубы стали похожи на кусочки песчаника, вбитые в десны.

– Как поживает наш мальчик? – спросил он неестественным, но приятным голосом, положив локти на дверцы машины.

– С мальчиком все в порядке, – ответил Шейн.

– Я рад, коли так. А теперь иди сюда, поговорить надо.

Шейн неохотно слез с машины, руки сами собой сжались в кулаки. Еще в Иньокерне он решил, что если Бентли будет распускать руки, он в долгу не останется.

– Да ты не бойся. Бить я тебя не собираюсь.

– Попробуй только, – пробормотал Шейн.

Бентли поднял ковбойский ботинок из дорогой кожи и достал сигарету: в этом удовольствии он никак не мог себе отказать.

– Я уже давно ни на кого зла не держу, – сказал он. – Если бы я хотел, я бы сложил тебя и засунул для начала в карман рядом с пачкой «Мальборо».

– Я тебя тоже предупредил, – сказал в ответ Шейн.

– Все дело в том, Шейн, что мы с твоей матерью хорошо живем, и я не хочу, чтобы приезжал откуда-то вот такой молокосос и все нам тут портил. Если ты еще раз выкинешь что-нибудь подобное, я мигом засуну тебя в чемодан и отправлю по почте старикам.

– Ты не имеешь права мной распоряжаться.

Бентли ухмыльнулся, обнажив пеньки своих зубов.

– Еще как имею, – сказал он, – до тех пор, пока ты к находишься на моей ферме и живешь здесь с моего согласия. Но это еще не все. У меня есть новость для тебя, мой друг – я определяю тебя на работу.

Бентли и слушать ничего не стал и, толкнув Шейна в грудь, сказал:

– На твое усмотрение: можешь работать на ферме, красить, убирать, а можешь ходить со мной на фабрику.

– И что же ты производишь?

– Что я произвожу? – переспросил Бентли. – Я произвожу уток.

Они сели в фургон и отправились на фабрику. В машине пахло кожей и табаком.

– Вон там, видишь? – махнул он рукой, когда они объезжали холм справа. – Если подняться на вершину, потом спуститься в овраг – будет второй мой участок в двадцать акров.

– У тебя там еще дом? – спросил Шейн.

Бентли многозначительно посмотрел:

– Нет, там дома нет, там ничего нет. Там просто участок земли. Очень большой. Как-нибудь туда на пикник выберемся.

– А дедушка любит ездить на барбекю,[3]3
  Барбекю – пикник или прием на открытом воздухе, когда на углях жарят мясо.


[Закрыть] – сказал Шейн.

– Жареное мясо мы не едим. Сюзанна готовит здоровую пищу. Вообще, запомни, женщина по природе своей боится мяса, – он включил радио – какой-то провинциал тоскливо запел. – Слушай, дорогой, я хочу, чтобы ты хорошо провел лето. Я не собираюсь ничего тебе запрещать, я в свое время тоже ни в чем себе не отказывал. Но меру знать надо, в этом все дело. В общем, сам смотри. Будешь продолжать в том же духе – пропадешь.

– А дедушка говорит, что я угожу в исправительную колонию.

– Во, и туда тоже, – закончил разговор Бентли.

Фабрика располагалась на окраине города, в здании, где раньше, похоже, был автомагазин. Десять или двенадцать лохматых мужчин и женщин сидели за деревянным столом. Они действительно делали уток, вернее, светильники в виде уток. Сначала наклеивали два куска толстого целлулоида на металлический каркас с гнездом для лампочки. Две склеенные половинки утки для прочности обвязывали резиновой лентой и клали сушить на день-два. Убрав лишний клей растворителем, клали их в картонные коробки с упаковочной стружкой. Красная цена этим уткам долларов двенадцать за штуку, но их продавали в захолустных магазинах по сороковке. Сырье везли аж из Гонконга.

Шейн был потрясен. В его голове не укладывалось, как это можно сколотить состояние на целлулоидных утках. Тут что-то не так с арифметикой, решил он. Сорок долларов?! Кто за нее даст сорок долларов? Кинозвезда? Где взять столько кинозвезд, обожающих целлулоидных уток, готовых покрыть расходы Бентли на покупку фермы? Слишком невероятно, чтобы быть правдой. Шейну очень хотелось, чтобы дед, который всегда твердил о трудолюбии, хоть глазком посмотрел, как Бентли слоняется, покуривая, и шутит с рабочими. Он сказал бы, что настоящие американцы так не работают. А Шейну нравилось. Никто на фабрике не относился к работе слишком уж серьезно. К тому же высокая блондинка с интересом поглядывала на него из другого угла. Он тут же напридумывал бог весть что! Шейну сразу захотелось работать на фабрике.

– Завтра утром и начнешь, – сказал Бентли, – будешь упаковывать уток. Поначалу с ног станешь валиться от усталости, во сне уток наглядишься, потом привыкнешь.

Рабочий день кончился, все ушли, они закрыли дверь. По дороге домой мысли Шейна вернулись к Сюзанне, и он спросил, все ли у нее в порядке.

– Конечно, – ответил Бентли. – Все хорошо. Она замечательная женщина. Самая замечательная.

– Я имел в виду ее самочувствие. Она больна?

– Больна? Нет. Просто у нее какие-то женские проблемы. Когда вырастешь, поймешь, у каждой женщины они возникают, рано или поздно. От них никуда не денешься, и помочь нельзя. Через это она проходит сама, – вздохнул Бентли. – Давай поговорим об этом потом, дома.

Но дома Шейн не начинал разговор на эту тему – он боялся того, что мог услышать – а Бентли ничего не хотел добавить к сказанному. Поэтому они пошли в амбар и стали возиться с «крайслером», пока оба не промаслились окончательно. Почистили поршни и цилиндры, карбюратор, проверили тормоза. Бентли показал, как он сделал, чтобы двигатель съедал меньше горючего.

– Давай-ка проверим зажигание, – сказал Бентли, вытирая лицо ситцевой тряпкой в горошек.

Он разрешил Шейну сесть за руль и включить зажигание. Двигатель молчал.

– Жми на педаль.

Попробовал еще раз, мотор заревел, оглушая, и всполошил малиновок и ласточек. Шейн отпустил медленно педаль и почувствовал восторг: энергия пронзала его насквозь, как будто он был решето.

Недели через три Шейн отправил своему приятелю Бурту открытку в Иньокерн. Он-то, кстати, и ударил полицейского во время взрыва. Написал про комнату, про ферму, про фабрику.

– Если хочешь, приезжай, – писал он, – можно поставить еще кровать в мою комнату. И не думай, что это неудобно. Все ерунда.

Два раза он разговаривал с дедом и бабушкой по телефону. Они спрашивали, как ему живется. Какими далекими они были сейчас! Собирались попутешествовать, пока Шейн гостит у матери.

– Какие у меня планы? – переспрашивал он. – Когда я собираюсь возвращаться?

Мысль о том, что когда-нибудь все это кончится, никогда, раньше не приходила ему в голову. Целые сутки Шейн молчал, но на работе не очень-то погрустишь. Каждое утро в восемь, когда не успевал еще рассеяться туман, они отправлялись с Бентли на работу. Пили по дороге кофе, обменивались шуточками, смотрели на небо, затянутое туманом, похожее на конфетти. Медленно проступали очертания Мендосино, которые вечером опять исчезнут в тумане, ниоткуда взявшемся. Шейн упаковывал светильники вместе с парнем, у которого волосы были собраны в длинный хвост, и звали его все Работяга, потому что фамилия его была Бивер.[4]4
  Бивер – усердный работник, бобр.


[Закрыть] Он был ничего, но уж очень старательный; изо всех сил старался поудобнее уложить утку в коробку. Ему в самый раз было бы упаковывать яйца или стеклянную посуду.

– Да уймись ты, Работяга, – сказал Шейн однажды, – они неживые.

Высокую блондинку звали Эмма Кинг. Ей было девятнадцать лет, училась в колледже. Шейн бегал за ней как собачка. В жару Эмма приходила на работу в белых шортах и короткой майке. Шейну нравилось, как по утрам она берет в руки тюбик с клеем, как наклоняется поднять с пола нож, который она постоянно роняла. У Эммы был приятель, они встречались по выходным. И все же она пообещала сходить с Шейном в кино.

«Я втюрился в дылду, ей девятнадцать, – писал Шейн в другой открытке Бурту. – Мы ходили с ней в бар после работы».

Это было почти что правдой, вернее, чуть не стало правдой. Однажды в пятницу Работяга пригласил его в загородный бар, где обслуживали даже несовершеннолетних. Но Шейн отказался, вспомнив предостережение Бентли. Потом он узнал, что Эмма там была в тот вечер. Поэтому Шейн решил, что они были там вместе.

Он попросил у Эммы фото на память, но у нее не было ни одной фотографии. Шейн взял фотоаппарат у Сюзанны и щелкнул Эмму несколько раз, пока она кривлялась и убеждала, что терпеть не может фотографироваться. Удачнее всего она получилась на снимке, где целовала утку в клюв. Шейн повесил фотографию на крыло «крайслера». Он считал машину своей, после того, как Бентли пообещал ее Шейну вместо зарплаты, если, конечно, он сдаст экзамен и «получит права». Подготовкой к экзамену он занимался серьезно: учился разворачиваться, тормозить. Иногда по вечерам они с Бентли ездили к океану, гнали по грязным дорогам, заваленным ветками и прибрежным маком. Бентли дал как-то Шейну руль и разрешил ехать без присмотра. Он проехал так лихо, что самому стало приятно. Шейн в который раз удивился тому, как все в мире меняется.

Не переставала удивлять Шейна и Сюзанна. Он никогда не видел ее такой счастливой, тем более трудно было верить в то, что счастливой ее сделал тощий, кривоногий; беззубый Бентли. Этот чудак, который мог днями ходить, не замечая засохшую в бороде яичницу. Запах табака въелся в его одежду, в кожу. Неужели красота не имеет никакого значения, если любишь? Если уж Бентли можно полюбить, то почему нельзя влюбиться в камень, в хворостину, в помойное ведро, наконец?

Но все это будто не мешало Сюзанне радоваться жизни. Она цвела. Она порхала по дому босиком, словно летала, отрываясь от пола; одевалась в широкие блузы и крестьянские юбки, которые скрывали ее полноту. Пекла хлеб, напевала романтические мелодии себе под нос, ставила цветы в вазы. Сюзанна постоянно обнимала своего закапанного яичницей любовника, шлепала его по тощему заду золотоискателя, так что Шейну становилось не по себе. Руки Сюзанны постоянно тискали и сына, как будто наверстывая упущенное. Она прижимала Шейна к себе, обнимала. Ей до сих пор казалось странным, что такой большой мальчик может вырасти почти что из ничего.

– О Шейн, – говорила она чуть охрипшим голосом, схватив его за щеку, – ты такая прелесть!

Если бы Шейн не знал наверняка, поклялся бы, что она обкурилась; но он ни разу в доме не видел марихуаны. Они имели одну лишь вполне приличную вредную привычку: пили вино – бутылку или две каждый вечер, выпивал в основном Бентли. Потом сидели, раскрасневшиеся, болтали без умолку; становились сентиментальными, порой глаза их слезились. После обеда, если туман не был густым, надевали свитера, устраивались на веранде и шепотом обсуждали события дня, не замечая, что над головами носятся летучие мыши, будто расставляя знаки препинания. Шейн сидел с ними, когда нечего было смотреть по телевизору, натянув на себя все, что только мог, и все равно замерзал.

– Кровь жидковата, – скажет Бентли порой, чтобы его позлить. – Черт бы побрал эту худую кровь из Южной Калифорнии.

– У меня нормальная кровь, – возражал Шейн.

– Ничего подобного. Кровь привыкает к новому климату месяцев шесть.

Родственные связи были для Шейна еще одной загадкой. Иногда ему казалось, что он понимает Сюзанну лучше, чем Бентли, просто потому, что он ее сын. Даже когда они ссорились. Шейн всегда чувствовал настроение матери. Однажды вечером они, как обычно, сидели на веранде. Шейн заметил, что Сюзанна огорчена, не участвует в разговоре. Когда Бентли ушел в дом, он спросил ее, может, доктор сказал что-нибудь – она в очередной раз ездила днем к нему на прием. Было страшно спрашивать. А вдруг что-нибудь непоправимое? Незнание ведь тоже своего рода защита. Но она только задумчиво улыбнулась, похлопала его по руке и сказала:

– Ничего, пустяки. Доктор сказал, что нужна несложная операция – небольшое хирургическое вмешательство.

Она стала объяснять ему суть в медицинских терминах, что звучало странно: все равно что говорить о своем теле, как о паровозе, требующем ремонта. Шейн не стал слушать дальше, оборвав на полуслове.

– Я все понял, – сказал он, подражая смиренной печали Бентли в таких ситуациях, – женские проблемы.

Он обнял мать и хотел сказать еще что-нибудь ласковое, но вернулся Бентли со стаканами вина.

– Какая необыкновенная сегодня луна, – сказал он.

Экзамен назначили на четверг. Бентли решил, что Шейну нужно потренироваться, и разрешил уйти с работы пораньше. Шейн несколько раз мастерски заехал в амбар, поставил машину и пошел домой, надеясь, что Сюзанна приготовит ему что-нибудь поесть, но она уехала в город на йогу. Он жевал сосиску, когда зазвонил телефон. Говорил Даррен Грейди из Илка, городка южнее Мендосино. Голос у него был расстроенный. Заказал разговор на минуту. Сказал, что убежал из семинарии, сидит без денег. Шейн не верил ушам: куда девалось его благоразумие?!

– Не дрейфь, – посоветовал он, – все уладится.

Но Грейди рыдал.

– Я пробирался к тебе, но горный патруль согнал меня с дороги. Я пересидел в кустах, замерз, пошел опять и опять наткнулся на патруль. Пришлось идти в город. Шейн, меня преследуют! Помоги!