Текст книги "Трудно быть хорошим"

Автор книги: Джон Ирвинг

Соавторы: Джойс Кэрол Оутс,Элис Уокер,Ричард Форд,Дональд Бартельми,Тим О'Брайен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Носильщики менялись, а я оставался. За пять недель у меня был уже четвертый сосед. Звали его Боб О’Нил, родом он из Чикаго, и как только узнал, что я работаю носильщиком второй месяц, обозвал меня чокнутым. В тот день зашел я к себе днем, чтобы поспать часок-другой, так как здорово наломался, убирая Олеандровый зал после банкета спортивных обществ, а потом готовя его к встрече ветеранов войны. Моим предыдущим соседом был Фред из Колумбии, толстый, угрюмый человек с трясущимися руками, большой любитель читать религиозные брошюры, он и мне их молча подсовывал. Получив два дня назад первую получку, Фред тотчас отправился в Финикс, где, как он сказал, жила его сестра.

Пока я был на работе, мой новый сосед уже успел улечься на нижнюю полку, хотя я рассчитывал после ухода Фреда занять ее сам и уже положил туда свои журналы, которые теперь лежали на полу. Завидя меня, новенький приподнялся на койке и протянул мне руку.

– Здорово! Меня зовут Боб, я алкоголик.

Трудно сказать, сколько ему было лет, то ли немногим за сорок, то ли все пятьдесят. Широкое лицо было в мелких пятнах, на щеках сеточки лопнувших сосудов, нос большой и красный. Ярко горящие глаза и губастый живой рот, на голове – копна тонких соломенного цвета волос.

На единственном в комнате стуле стоял его раскрытый полупустой картонный чемодан. Я снял его и сел.

– Как это ты решаешься называть себя вслух алкоголиком? – спросил я его.

Он объяснил мне, что этого требует Общество анонимных алкоголиков, сокращенно АА, в которое он как раз накануне вступил.

– Мне нужно говорить всем, что я алкоголик, – сообщил он. – Надо в открытую признаваться в этом. Сразу прямо так и заявлять. Это первый шаг к выздоровлению.

– И долго это надо делать, прежде чем вылечишься? – поинтересовался я. – Ходить и вот так признаваться?

– Все время, – ответил он. – Алкоголик – это как бы… твое состояние на всю жизнь. Вроде диабета или большого роста. У одних одно, а у меня вот это. Можно сказать, аллергия на спиртное.

– Значит, тебе нельзя ни капли.

– Выходит так. Если, конечно, я хочу еще пожить.

Он спустил ноги на пол и закурил.

– Хочешь подымить?

– Нет, спасибо, – ответил я. – Знаешь, но только ведь нижняя полка – моя.

– Ты что, шутишь? – произнес он, расплываясь в улыбке. – Посмотри на себя – сколько тебе, восемнадцать, двадцать?

– Восемнадцать. Почти девятнадцать.

– Видишь! Восемнадцать. А кто я? Старый, больной человек, алкоголик. Ты ведь наверх одним прыжком можешь забраться, а говоришь: нижняя моя.

Он вздохнул, закашлял, лег снова и закрыл глаза.

– Ну, ладно, пусть будет твоя, – вдруг согласился он.

– Нет, не надо, – возразил я. – Буду спать наверху.

– Зачем? Ты прав: ты здесь раньше оказался. Кто первый пришел, тот и взял. Тут ведь такие законы. Все понимаю.

Я взобрался по шаткой лесенке на верхнюю койку и в изнеможении упал лицом на подушку.

– Так ты точно не возражаешь? – переспросил он, высовывая голову в проход.

– Точно.

– А сколько ты тут, между прочим?

– Почти два месяца, – сказал я и подумал, что уже почти столько же, сколько пробыл в колледже.

– Два месяца! – он рассмеялся.

Вот тут-то он мне и сказал, что я спятил, этаким насмешливо визгливым голосом.

– Ты, наверное, скоро станешь асом в этом деле, – добавил он, зевая. – Больше недели на таком месте никто нормальный не задерживается, – объяснил он. – Живешь тут, как в тюрьме, света белого не видишь, получаешь такие гроши, что на них никак не скрасишь свое жалкое существование, поэтому убираться отсюда надо побыстрей, лучше сразу же после первой получки. Так что давай уноси ноги из этой дыры. Такому здоровому, видному парню, как ты, легко подыскать что-нибудь более подходящее. Господи, это же Америка! Ты ведь отлично можешь устроиться. Сколько ты скопил?

– Немного. Около шестидесяти монет.

– Ну вот и беги отсюда, – сказал он как о чем-то само собой разумеющемся.

Несколько дней все наши разговоры (а они происходили часто: Боб был словоохотлив, а я одинок) велись либо о его алкоголизме, либо о том, чтобы я последовал его совету, немедленно уходил из отеля, снял комнату, устроился на работу в ресторан или магазин, где бы меня могли видеть люди, потому что, внушал Боб, у меня внешность, которая сразу располагает. «Честное лицо», – произнес он так, будто этим все было сказано.

Я, в свою очередь, советовал ему не бросать Анонимных алкоголиков, регулярно ходить на собрания, что он и делал. Каждый день его искушали пьянчуги из нашей бригады, и часто он приходил в комнату, весь дрожа и чуть не плача, и, вцепившись мне в плечо, умолял не дать ему сорваться. «Прошу тебя, малой, держи меня, чтобы я не поддался. Я не хочу, чтобы эти гады меня достали. Помоги мне. Поговори со мной». И я говорил с ним, напоминал ему все, что когда-то он сам мне рассказывал – как рухнула его семейная жизнь, как много раз он терял работу, скитался без копейки между Флоридой и Чикаго, больной, с тяжелого похмелья просыпался в ночлежках, попрошайничал на улицах, – говорил до тех пор, пока он не успокаивался и вновь не обретал решимость выстоять. Я видел, как физически тяжело ему это давалось Он начал худеть, кожа, несмотря на красные пятна и лопнувшие сосудики, приобрела землистый оттенок, по ночам он, похоже, не спал.

Всю неделю у нас с ним была ночная смена, и днем, если он не уходил на собрания Анонимных алкоголиков, я слышал, как он ворочается внизу на койке, пытаясь заснуть при тусклом дневном свете, но в конце концов отчаивался, закуривал, выходил подышать воздухом, возвращался, снова укладывался, стараясь уснуть, и снова у него не получалось.

Однажды за несколько дней до первой получки Боб разбудил меня днем, когда мы спали перед ночной сменой:

– Слушай, малой, никак не могу уснуть. Одолжи мне пару долларов, а? Мне надо купить бутылку.

Его голос звучал непривычно твердо и четко. Он был полон решимости.

– Боб, не надо. Ты ведь вовсе не хочешь. Брось!

– Не учи меня, одолжи мне пару долларов – и все.

На этот раз это была не просьба, а требование.

Я смотрел ему в глаза несколько секунд, но видел в них только собственное отражение.

– Нет, – ответил я и, демонстративно отвернувшись, заснул.

Уже начинало темнеть, когда я проснулся. Мне грозило остаться без ужина, поэтому я бросился из комнаты и помчался по длинному, как тоннель, коридору, который связывал наш спальный корпус с кухней отеля. Там уже сидели за столом посудомойки и носильщики из ночной смены. Боба среди них не было, и никто его нигде не видел.

– Но ведь он же сегодня в ночь! – воскликнул я.

Все только пожали плечами и продолжали есть. Никому не было дела.

В полдюжине номеров на четырнадцатом этаже шла покраска, и мы всю ночь вытаскивали оттуда мебель и относили ее в подвал. Потом еще пришлось подготавливать Креповый зал для завтрака, который заказала торговая палата. Было уже совсем светло, когда я вернулся в комнату. Боб лежал на своей койке и крепко спал.

Я оглядел комнату, проверил урну, даже пошарил в шкафу, но бутылки не нашел. Мое шебуршанье разбудило Боба. Повернувшись на бок, он стал за мной наблюдать.

– Ищешь чего-нибудь?

– Да.

– Бутылку?

– Вот именно.

– Ну и зря, малыш.

– Ты что, не пил?

– Никак нет.

Боб сел на койке и улыбнулся. Впервые он выглядел выспавшимся, даже порозовевшим.

– Не поддался. Хотя чуть-чуть, и все бы, – сказал он, закурив. Глаза его радостно блестели. Он показал большим и указательным пальцами. – Вот столько бы – и все. Но удержался.

Я расплылся в улыбке, словно эта его победа стала моей собственной.

– Значит, ты действительно справился, да? Где же ты был всю ночь?

– Здесь. Пока ты работал, я здесь спал как младенец. Поздно вернулся после собрания АА. Со смены отпросился, сказал, что заболел, пусть вычтут из получки. Зато, вернувшись сюда, проспал всю ночь.

– Вот это прекрасно! – Я пожал ему руку. – Видишь, я же говорил тебе. Нужно ходить на эти собрания АА.

Боб, кивнув, грустно улыбнулся, затушил сигарету и снова лег. Я разделся, забрался на свою койку и, когда услышал похрапывание Боба, спокойно заснул.

Открыв глаза после полудня, я увидел, что Боб опять куда-то пропал. Спустившись с койки, заметил, что картонного чемодана Боба тоже нет. Его ящик в шкафу был пуст. Из ванной исчез его бритвенный прибор. Все ясно: Боб ушел совсем.

Я не знал, что и думать, и мне почему-то стало страшно тоскливо. Сбривая перед зеркалом трехдневную щетину, я размышлял, стараясь понять, что к чему: во-первых, алкоголизм Боба, по-видимому, настолько же присущ ему, как его рост или цвет глаз, и потом, почему меня так это в нем волнует; теперь – его мечта бросить пить и моя мечта… о чем? Об успехе? Прощении? Мести? В каком-то смысле мы с Бобом были похожи, особенно сейчас, когда он упорхнул из отеля. От этой мысли мне стало не по себе. Впервые с тех пор, как вьюжной ночью я сбежал из колледжа, мне было страшно.

Смыв остатки мыльной пены и вытерев бритву, я потянулся за лосьоном и тут только заметил, что он тоже исчез. Это наверняка Боб взял его. Меня охватила злость, но тотчас отпустила. Со вздохом я подумал: да пусть берет себе этот чертов лосьон. Человек ведь ушел, не дождавшись получки, может быть, освежающий лосьон на лице даст ему почувствовать себя утром уверенней, по крайней мере, хоть на несколько минут, что уже неплохо.

Я медленно оделся и, когда завязывал шнурки, заметил знакомую светло-голубую бутылку в урне между шкафом и кроватью. Я достал ее. Она была пуста. Ясно, это Боб выпил ее.

Отшвырнув ее, как дохлую крысу, обратно в урну, я огляделся и будто впервые увидел унылую сумрачную комнату, в которой жил уже почти два месяца, увидел ее немилосердную бедность, убогую мебель, голые стены, линолеумный пол и маленькое окно, выходящее на кирпичную стену гаража, в котором, должно быть, еще стоит голубой «бьюик-седан» Хайнца. На верху шкафчика – пяток моих книг в мягком переплете: детективы, роман Стендаля, антология американского рассказа и стопка моих бумаг: тоненькая пачка писем из дома, альбом для зарисовок и общая тетрадь, куда я все собирался начать делать записи. Приготовлена она была уже давно, когда я еще собирался на Кубу. Вытащив из-под кровати рюкзак, я начал запихивать туда свои вещи.

Я снял комнату у одной старой дамы. Она жила в небольшом домике на окраине Сент-Питерсбурга. Это был тихий район с маленькими коттеджами и зелеными улицами, но его со всех сторон уже теснили гиганты из стекла и бетона с различными конторами, агентствами и филиалами банков.

Комната моя была крохотной, но светлой и чистой, находилась она позади кухни и имела отдельный вход и ванную. Я мог пользоваться и кухней, но мне было лучше есть в своей комнате. В доме царили строгие порядки, на которые я с готовностью согласился: никаких посетителей (под этим надо понимать женщин), не курить, не пить. Курить я как раз собирался бросить, а что касается выпивки, то и до того я пил лишь по большим праздникам. А теперь из-за Боба О’Нила и подавно. Относительно женщин можно было бы, учитывая мой предыдущий опыт, с таким же основанием требовать: никаких марсиан.

– Я христианка, – заявила мне моя хозяйка. – И это христианский дом.

Звали эту даму миссис Треуорджи. Была она в пол моего роста и вся розовая: розовые волосы, розовая кожа, розовые круги вокруг водянистых глаз.

– Я тоже христианин, – заверил я ее.

– Какой церкви?

Поколебавшись секунду, я выпалил:

– Методистской.

Она облегченно улыбнулась и объяснила, где находится ближайшая методистская церковь. Как оказалось, недалеко. Сама она была баптисткой, и поэтому ей приходилось вышагивать каждое воскресенье туда-обратно десять кварталов.

– Но служба у нас стоит того, – заверила она меня. – Хор наш намного лучше, чем у методистов.

– Вполне верю.

– Вот и пойдемте туда со мной как-нибудь в воскресенье.

– Постараюсь, – согласился я. – Но, наверное, я сначала все же схожу в методистскую. Я, сами понимаете, привык и все такое…

К чему я на самом деле привык по воскресеньям, так это спать до двенадцати, а еще раньше, когда мама меня заставляла ходить в церковь, то дремать во время мессы.

– Конечно, понимаю, – подтвердила миссис Треуорджи. Затем она попросила заплатить вперед за первый и последний месяцы. Всего восемьдесят долларов.

– У меня только шестьдесят восемь, – ответил я и признался, словно это было преступление, что ушел с работы из отеля «Когуин ки», вкратце описав ей тамошние условия, как смягчающие вину обстоятельства. «Там была очень нездоровая обстановка», – заключил я, опустив глаза долу, сидя в ее маленькой аккуратной гостиной, которая была забита громоздкой мебелью, и повсюду развешаны изображения Христа, то крупным планом, то общим, сидящим на камне с молитвой или взмывающим, как супермен, к небесам.

Миссис Треуорджи пристально на меня взглянула.

– У вас лицо честного человека, – произнесла она. – Уверена, вы сразу же найдете работу. Так что можете заплатить мне за первый месяц сорок долларов, потом дальше…

– О, благодарю вас, миссис Треуорджи. Благодарю. И поверьте, – воскликнул я, – найду работу завтра же!

Что я и сделал. Последовав наконец совету своего бывшего соседа Боба О’Нила, я пошел устраиваться на работу туда, где меня могли увидеть – в модный магазин «Братья Маас». В анкете, там, где значилось «ваши увлечения», я написал: «рисование и живопись». В результате вместо того Чтобы стать продавцом, я попал в выставочный отдел помощником оформителя витрин.

Отдел этот находился в цокольном этаже большого современного здания универмага. В мои обязанности входило сколачивать и раскрашивать задники для интерьеров и витрин. Придумывали их и оформляли двое других: высокий и тонкий грузин по имени Арт, вполне соответствующее имя, и средних лет женщина, черноволосая, громоздкая, которую звали Сьюки. Она все время носила индийские украшения из бирюзы в серебре и ручной выделки балахоны. Арту тоже было за сорок. До «Маасов» он работал в Атланте дизайнером по рекламе, но лет десять назад у него открылась язва, раза три он попадал в больницу, после чего решил уволиться и переехать во Флориду. Он то и дело глотал таблетки, губы у него были постоянно запекшимися, с белым налетом, но он оставался жизнерадостным, любил шутить и часто подтрунивал над претенциозностью Сьюки, над моей молодостью и неопытностью и над нашим шрифтовиком Рейем за его непомерную толщину и полное отсутствие растительности на голове.

В отделе мне жилось легко и приятно, особенно после «Когуина ки», и работа мне была не в тягость. Я сколачивал легкие деревянные рамы, обычно полтора метра на три, натягивал на них цветную бумагу или фольгу, раскрашивал ширмы и задники, мыл кисти, подметал пол в мастерской. Перед обедом относил Рею надписи для стендов, затем ел вместе с другими служащими в кафетерии универмага на первом этаже, а после работы Арт, Сьюки, Рей и я отправлялись пить пиво. Потом я шел, насвистывая, домой, в свою комнату у миссис Треуорджи, там, поужинав, рисовал, чаще всего себя в самом мрачном свете, затем читал и все собирался сесть за дневник.

Той весной мне исполнилось девятнадцать. Повсюду были усыпанные розовыми, белыми и желтыми цветами кусты роз, воздух пропитан сладковатым запахом жасмина, цвели олеандр и церсис. Теплый бриз шелестел пальмовыми ветвями, а на тамариндах со щелканьем лопались длинные темно-коричневые стручки. В садах зрели огромные сочные апельсины. Я носил рубашки с коротким рукавом, тонкие светлые брюки и легкие сандалии. Тело мое постепенно освобождалось от накопившегося в нем холода Новой Англии, расправлялось и было готово для новой жизни. Я загорел, откормился, мускулы налились, здоровья хоть отбавляй, и мысли мои все чаще стали обращаться к женщинам.

Пусть ненадолго, но меня наконец отпустило чувство вины из-за неудач, которые свалились на меня, не успел я начать добиваться чего-то в жизни. Но едва освободившись от этого мучительного комплекса, я тотчас попал в другие сети: мной овладело вожделение. Особое вожделение юноши из Новой Англии, еще не познавшего женщину, вожделение, порожденное взрывом гормонов и любопытством, для которого еще нет воспоминаний, способных сдержать его или направить. Это была страсть, жаждущая не только высвободиться и насытиться, но и наверстать упущенное. Впервые в жизни я ощущал себя сильным, от этого возникало желание вернуть и восполнить то, что не удалось в свое время, даже те мучительные моменты отрочества, когда я бросался в объятия какой-нибудь старшеклассницы, которая могла в самый разгар сказать с убежденностью католички: «Не надо, остановись», – и я останавливался на полпути, обмирая от страсти то на заднем сиденье автомобиля, то на диване, на кушетке или покрытом коврами полу, на пляжной подстилке, гамаке или в каком-нибудь полуподвале на заляпанных спермой напольных подушках.

Мужская половина человечества больше для меня не существовала. По дороге на работу я видел только женщин, садившихся и выходивших из автобуса, их длинные загорелые ноги натягивали юбки так, что обрисовывалась нежная плоть их бедер, единственным предназначением блузок теперь было притягивать мои глаза к грудям. В обеденный перерыв, стоя по одну сторону раздаточной стойки, по другую я разглядывал влажными припухшими глазами чернокожих женщин, впервые так близко. Они были всех оттенков черного и коричневого: от бледно-золотистого и кофейного до темно-коричневого и темно-бордового; их черные глаза смотрели сквозь меня, словно я был невидимкой, но стоило мне только заполучить на свою улыбку ответный взгляд, я тотчас отводил глаза и спешил к кассе. Расплачиваясь за обед, я обшаривал глазами зал в поисках девушки, продавщицы, которая один раз оказалась рядом со мной в очереди, а другой раз я встретил ее в нашей мастерской, куда она зашла посоветоваться со Сьюки насчет грима, и с тех пор я при любой возможности старался ее увидеть, правда, всегда на достаточно безопасном расстоянии, потому что при виде ее рыжевато-русых волос у меня непроизвольно начинали дрожать руки, от ее больших зеленых глаз пересыхало горло, а ее мягкий южный говор кружил голову.

Теперь, казалось, мое восприятие действительности полностью зависело от состояния гормональных желез. После работы я продолжал заходить с Артом, Сьюки и Реем в соседний бар, но теперь, пока они говорили, все мое внимание было приковано к девушкам-продавщицам, за которыми я следил с напряжением и сосредоточенностью зверя перед прыжком, ловил взглядом каждое их движение, блеск золотых браслетов на тонких запястьях; они курят, все время касаются влажными, красными губами воздуха, их рот приоткрывается, кажется, лишь для того, чтобы обнажить белоснежные зубы, розовый язычок, а смех у них высокий, дразнящий, плещущий… Меня даже заинтересовало, как выглядит Сьюки под своим глухим балахоном, в воображении возникали жаркие желто-розовые волны плоти. Подымаясь по эскалатору к Рею, чтобы отдать ему надписи для пляжных комплектов, я с жадностью втягивал в себя воздух, и чем ближе ко второму этажу, тем более манящими становились запахи помады, духов, бритых подмышек, и я чуть не упал в конце эскалатора. В церкви, куда я пошел с миссис Треуорджи, я неотрывно смотрел на девочек в хоре, а когда мы уходили, по рассеянности перекрестился, хотя прекрасно помнил, что это у протестантов не принято, но я сказал миссис Треуорджи, что мы, методисты, иногда так делаем. Когда меня пригласил к себе на обед Арт, за столом я только и размышлял, как бы воспринял Арт, если бы у меня был небольшой роман с его смуглой, пышноволосой женой, которая меня спросила: правда ли, что в Новой Англии хакают, и если так оно и есть, почему я говорю по-другому. Я ответил, что именно так и говорят, и весь вечер потом старался это доказать.

Чтобы избежать лишних унижений или чего похуже, я прибегнул к тому, что обычно делает мужчина в подобной ситуации: загружал себя работой и подавлял сознанием вины. Теперь я хотел стать самым лучшим оформителем витрин, который когда-либо работал в «Братьях Маас». Настало время, решил я, сделать решительный шаг вперед и добиться успеха в этом виде деятельности. По ночам у себя в комнате я рисовал эскизы витрин, что помогало одновременно занять чем-то подобающим голову и руки. Несколько композиций я сделал для летних платьев, но чаще все-таки старался работать с менее волнующими товарами: кондиционерами, например, мужской обувью, помпами, косилками для газонов. Когда я видел, что и по замыслу, и по выполнению эскиз вполне на уровне, я как бы ненароком оставлял его около стремянки Арта или планшета Сьюки, иногда даже относил свой альбом к Рею на второй этаж и будто бы забывал его там открытым. Я был уверен, что как только мне дадут возможность самому придумать и оформить витрину, мой талант тут же заметят и оценят, и тогда начнется мое настоящее восхождение. На место помощника оформителя возьмут другого парнишку, Арт и Сьюки перейдут в более солидный универмаг в Тампе или же в открывающийся филиал «Маасов» в Майами. Потом пролетит еще несколько лет, которые вознесут меня еще выше, по прямой в управляющие, вице-президенты и так дальше…

И вот мой день настал. Однажды в мае я вошел в мастерскую, по привычке весело насвистывая. Арт отзывает меня в сторону и говорит, что днем намечается показ купальных костюмов и нужно сделать оформление в виде какого-нибудь тропического острова. «Ни я, ни Сьюки никак не можем, надо закончить эти проклятые витрины ко Дню памяти погибших в войнах, – глухо прорычал он. – Почему бы тебе не попробовать себя с тропическим островом?»

– Конечно, – ответил я и махом открыл свой альбом для эскизов. – Что бы вы хотели, Арт?

– Ничего особенного не надо. Нет времени. Ну просто какой-то задник, травка, там, песок на полу, манекен в купальном костюме, ну и, может быть, пару каких-то цветовых пятен. Справишься. Я видел тут твои рисунки. Вот тебе возможность показать нам, на что ты способен.

Я принялся за работу. Сначала сделал наброски, потом занялся панно полтора на три метра, нанес широкие мазки розового, серебряного и оранжевого, обозначив так тропический закат, в верхнем углу решил поместить две-три пальмовые ветви, под ними двух женщин, одна стоит, глядя с грустью в море, приложив руки к глазам, будто ожидая возвращения возлюбленного, а другая сидит и задумчиво созерцает цветы, которые я решил сделать из белого и розового тюля и разбросать по земле. Для рамы я взял планки в два-три раза толще обычного, сколотил мощными гвоздями, сделал еще и перекрестное крепление, по углам из фанеры достроил квадратики, с обеих сторон покрыл раму станиолем, загнув по краям и тщательно скрыв швы, и теперь это сооружение можно было спокойно принять за монолит иссиня-голубой стали. С восхищением обозревал я свое творение в полной уверенности, что его будут потом использовать еще многие годы. Когда я его поставил, это создание можно было бы принять за прекрасную модель какого-то здания или произведения Монументального искусства, которое сможет пережить ту цивилизацию, которая его породила.

Когда все пошли обедать, я остался в мастерской, чтобы дописать облака и закат.

– Долго не возись! – крикнул мне Арт, выходя из комнаты. – Все надо закончить и установить к двум часам. Показ начнется ровно в два.

– Никаких проблем! – возопил я в ответ. Достал все, что мне понадобится, и разложил по порядку перед собой: два манекена, парики, один светлый, другой темный, тюлевые цветы, пальмовые ветви, куски цветного картона, удлинитель и инструменты, которыми все это буду приделывать: молоток, отвертка, шурупы, металлический угольник, чтобы прикрепить панно к поверхности «острова», и так далее. Дело оставалось теперь только за купальными костюмами. Из кабинета Арта я позвонил в отдел купальных принадлежностей. Ответила одна из продавщиц, и через мгновение по единственной фразе в трубке: «Отдел купальников» я узнал, чей это голос. Всего два такта, но мое сердце уже вспомнило всю мелодию. Это была та самая девушка, которая разговаривала со Сьюки насчет грима для глаз, та самая персиковая блондинка, которую я разглядывал издали в кафетерии универмага, зеленоглазая красавица, за чьими движениями я неотрывно следил из закутка в пивном баре, куда приходил после работы.

Я прокашлялся и, запинаясь, сказал, что мне нужна пара купальных костюмов для композиции, которую я готовлю к сегодняшнему показу.

– О’кэй, – пропела она. – Мы сейчас как раз примеряем купальники перед этим показом, так что можете к нам подняться и выбрать сами.

– Прекрасно. Так и сделаю. Чудесная идея. Но… А с кем я разговариваю? Вас зовут…

– Элеонора, – сказала она, и ее имя пронеслось во мне, словно серебристая птица на фоне розовой тропической луны над водами Карибского моря.

– Да, да. Конечно. Сейчас…

– Всего!

Ее голос колокольчиком звенел в моих ушах. Я медленно положил трубку. Сначала, решил я, отнесу панно на второй этаж, установлю его и погляжу, какие цвета купальников лучше всего подойдут к тонам заката, а уж потом пойду выбирать.

Панно неожиданно оказалось очень тяжелым. Я едва смог его приподнять. Накренив и уравновесив на спине, я его все-таки поднял и понес из мастерской. В дверях мне пришлось пригнуться, чтобы протащить, не покорябав. Весь путь из мастерской до торгового зала я преодолел без передышки. Универмаг был забит: в обеденный перерыв все спешили сделать покупки. Вокруг в основном толпились женщины, большинство провожали меня взглядом, в котором, я не сомневался, было восхищение моим стальной голубизны панно, теперь я его уже считал чуть ли не произведением искусства.

Эскалаторы находились в центре огромного переполненного зала. Они поднимались под сводом, постепенно с ним сближаясь, и лишь у самого конца свод завершался аркой, и открывалось нечто вроде антресоли, которая и считалась вторым этажом. Там виднелись разгуливающие в купальниках девушки, мелькали их голые плечи, обнаженные руки, ноги, босые ступни с порозовевшими высокими подъемами и пальчиками.

Я поправил панно на спине, уравновесил и осторожно начал пробираться сквозь толчею к началу эскалатора. Пришлось подождать, прежде чем ступить на него. Тут я снова почувствовал, до чего тяжело мое панно, снял со спины и поставил углом на ступеньку. Эскалатор полз вверх, а я поглядывал по сторонам, и вдруг перед глазами промелькнула девушка по имени Элеонора. На ней был очень открытый купальник густого красного цвета, и я тут же разглядел, какие у нее большие и тугие груди, и, о боже, пупок, настоящий женский пупок. Вдруг я чувствую, что мне на лицо что-то сыплется. Затем слышу громкий скрежет над головой, пронзительные крики внизу, и теперь на меня уже падают какие-то обломки. Поднимаю глаза вверх и вижу, что верхний край панно врезался в потолок и прорезает в нем борозду, отдирая штукатурку, провода, отрывая какие-то трубки, и чем выше поднимается эскалатор, я и панно, тем яростнее и настойчивее оно вгрызается в потолок. В это время женщины и наверху, и внизу, толкаясь и хватая друг друга в страхе, визжат и бегут от падающих кусков штукатурки и прочего.

Я попробовал высвободить панно, но ничего не получилось, а свод потолка становился все ниже и ниже, и я уже почти доставал до него рукой. Угол панно дошел теперь до прочного бетонированного перекрытия антресоли, и я почувствовал, что ступенька, на которой я стою со своим творением, не выдержала и начала прогибаться. Панно, как ни странно, держалось. Оно, конечно, трещало, подрагивало, но держалось. Эскалатор продолжал ползти вверх, а шум вокруг все усиливался от визга, криков о помощи, грохота падающих обломков, скрежета дерева о металл и бетон. Но вот потолок приподнялся и ушел назад, а мое панно свободно вышло вперед и, словно парус на грот-мачте, плыло над поручнями эскалатора, но вдруг накренилось и перевернулось через поручни на соседний эскалатор, люди там в ужасе побежали, а оно сделало еще один кульбит через поручни и упало на застекленный прилавок с косметикой, бижутерией и духами.

Я все это оцепенело наблюдал, стоя на эскалаторе, все еще возносившем меня наверх, но вот вогнутая ступень, на которой я был, приблизилась к щели, куда уходили ступеньки, ударилась о металлический край щели, застопорилась, весь эскалатор задрожал и начал выгибаться, но тут мотор со скрежетом наконец остановился.

Электричество во всем универмаге вырубило. Пыльная пелена висела в воздухе, как после нападения террористов. Тишина, дым и пыль. Крупный камень покатился по ступенькам вниз и замер. Из разорванной трубы во все стороны хлестала вода. Лампа дневного света, висевшая на одном проводке, сорвалась и с глухим звоном разбилась. Всхлипывала какая-то женщина. Кто-то окликнул ребенка.

Я стоял наверху у эскалатора лицом к отделу купальных принадлежностей. Напротив меня замерли несколько девушек в купальниках, прижав в ужасе руки ко рту и с диким страхом в глазах. Одна или две тихо плакали. Среди них я увидел девушку по имени Элеонора. Повернулся и стремглав добежал вниз по вознесшему меня наверх эскалатору, перепрыгивая через обломки и продираясь сквозь толпу перепуганных покупателей, обалдело взиравших мужчин в деловых костюмах, уборщиц, продавщиц, рабочих, и, хрустя осколками стекла под ногами, кинулся к дверям и выскочил наружу, пронесясь мимо толпы, спешившей из кафетерия на шум, в толпе я успел заметить побледневшего Арта и Сьюки. Моя грудь тяжело вздымалась, в ушах стоял звон, но я все бежал, не обращая внимания на встречные машины, оглушенный все нараставшей сиреной пожарных и полицейских машин, спешивших к универмагу.

Оказавшись в маленьком парке, я умерил бег, перешел на шаг и затем медленно побрел по усыпанной белым гравием дорожке, огибавшей цветущие клумбы. В парке росли настоящие дубы, с которых свисал красивый лишайник.

Маленькие пташки порхали среди светло-зеленых листьев. Наконец я остановился. Впервые с той декабрьской вьюжной ночи. Сел на скамейку, обхватив голову руками. Все, жизнь для меня кончилась. Я был спеленут стыдом как саваном. Такого я еще никогда не чувствовал, это было страшное ощущение, сковавшее мой разум и тело в безжизненном коконе, из которого не выбраться. В те несколько мгновений, что прошли тогда в парке Сент-Питерсбурга, я пережил весь стыд человечества, я ощущал каждого, кто потерпел неудачу, кого выгнали с работы, из дома, друзья, у кого больше нет никакого шанса, кто исчерпал все свои возможности. Я был Бобом О’Нилом, который, напившись, валялся где-то во Флориде, моим отцом, молчаливым, ушедшим в себя несчастливцем, каким он был в Нью-Хэмпшире, и был самим собой, тем мальчишкой, что, поднявшись на холм, вдруг резко повернул назад и вернулся ни с чем. Я был грустным пастушком, который, обняв свой рожок, заснул и не углядел за стадом: овцы разбрелись, а коровы потравили поле. Я испытал стыд их всех, всех и каждого.