Текст книги "Стальной пляж"

Автор книги: Джон Герберт (Херберт) Варли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)

Ферма располагалась на борту старины "Хайнлайна", за большой герметичной дверью с надписью: "Столовая команды № 1". Внутри множество столов было сдвинуто вместе и прочно скреплено в платформы высотой до половины человеческого роста. На столешницы был насыпан слой почвы, в которой росли злаки-мутанты и карликовые деревья. Сцену украшали тоненькие грунтовые дороги, станционные домики и мосты из наборов игрушечных железных дорог, там и сям возвышались кукольные домики, игрушечные сараи и кукольные городки, не совпадающие друг с другом по масштабу. Всё помещение было размером примерно сто на пятьдесят метров. Здесь молодое поколение выращивало миниатюрных жеребят и много чего другого. Очень много чего.

Заправляли фермой дети, к тому же хайнлайновцы, посему выглядела она далеко не так здорово, как могла бы. Почву забыли как следует дренировать, и обширные участки оказались размыты. Грандиозный проект возведения гор у дальней стены выглядел незавершённым и давно заброшенным. У зодчих иссякли запасы энтузиазма и строительного гипса, и на месте гор так и остались голые сетчатые каркасы из оранжевого пластика.

Но если слегка прикрыть глаза и подключить воображение, хозяйство выглядело миленько. И о том, что это именно ферма, безошибочно говорило обоняние. Стоило только войти, сразу становилось понятно, что здесь находится скот в свободном выгуле.

Либби, рыжеволосый восемнадцатилетний парень, ещё более долговязый, чем Гензель, был наверху, рядом с одним из небольших сараев. Он окликнул нас, мы взобрались на приступки и по ним на верх платформы. Я ступала осторожно, чтобы не сломать деревья или, того хуже, не передавить лошадей. Когда я добралась, трое фермеров стояли на коленях вокруг сарая с красными стенками. Крышу с него сняли, внутри видна была соломенная подстилка и лежащая на боку кобыла.

– Смотри! Появляется! – пискнула Гретель. Я взглянула, отвернулась и села на землю за сараем, опрокинув белую изгородь. Да и чёрт с ней, изгородь всё равно стояла для мебели, коровы и лошади без труда перепрыгивали её, будто кузнечики. Я слегка наклонила голову и решила, что со мной всё обойдётся. Наверно.

– Что-то не так, Хилди? – спросил Либби. Я почувствовала, как он коснулся моего плеча, и заставила себя взглянуть на него и улыбнуться. Похоже, он в меня влюбился. Я похлопала его по руке, заверила, что всё в порядке, и он вернулся к своим зверюшкам.

Я не особо брезглива, но из-за беременности иногда случались приступы тошноты. До срока оставался ещё примерно месяц, и менять решение было уже слишком поздно. Этот жизненный опыт я вряд ли когда-нибудь забуду. Поверьте, когда вскакиваешь в три часа ночи из-за дикого желания поесть устриц в шоколаде, такое не забывается. И то, как полупереваренные устрицы выглядят утром в тазике, тоже здорово врезается в память.

Меня немного беспокоило, как теперь быть с дородовым наблюдением. Посещение любой клиники в Кинг-сити грозило серьёзной проблемой: медики обязательно заметили бы моё нестандартное левое лёгкое. Среди хайнлайновцев было несколько врачей, и одна из них, "Хейзел Стоун", осмотрела меня и заверила, что тревожиться не о чем. Часть меня поверила ей, но другая часть – новая, которую я лишь недавно начала понимать: сумасшедшая мамаша – не поверила. Врач нисколько не удивилась и не пожалела времени, чтобы по мере сил успокоить меня.

– Вы правы, моё здешнее оборудование далеко не такое современное, как в Кинг-сити, – признала она, – но это и не инструменты средневекового лекаря. Главное, вы здоровы настолько, что я, если придётся, смогу принять у вас роды вручную, потребуется только чистая вода да пара перчаток. Буду осматривать вас раз в неделю и обещаю вам, что сразу замечу, если вдруг возникнет какое-нибудь осложнение.

А затем предложила:

– А хотите, вытащим дитя прямо сейчас и посадим в контейнер? Пусть растёт у меня в кабинете, я буду за ним присматривать и подключу столько аппаратуры, сколько потребуется, чтобы вы ни о чём не переживали.

Я поняла, что она шутит, но на долю секунды готова была всерьёз об этом подумать. И сказала, что твёрдо решила идти до конца, поскольку уже зашла так далеко, хотя и осознаю собственную глупость.

– Это всё из одной оперы, – ответила врач, – и перепады настроения, и порывы безрассудства, и пищевые пристрастия. Если уж очень сильно замучаетесь, могу помочь.

Возможно, моя реакция была последствием недавних бесцеремонных вмешательств ГК в мою жизнь, но я наотрез отказалась от лекарств, выравнивающих настроение. Перепады меня, конечно, не радовали, я не мазохистка, но я твердила себе: если уж собралась пройти через это, Хилди, прочувствуй всё до конца. Иначе можно было бы и ничего не делать с собой, а просто почитать о материнстве.

Но подлинный источник моего беспокойства был таким же нелепым, как мороженое с гарниром из солёных огурцов. Поскольку я по-прежнему жила в Техасе и ездила в Деламбр, я продолжала раз в неделю посещать Неда Пеппера. На первый взгляд, для того, чтобы не вызывать подозрений ни у него, ни у кого-либо другого, но, уверена, я ходила к нему ещё и потому, что он меня странным образом успокаивал. Дело в том, что хоть он и не сдавал никаких экзаменов на звание врача, большинство пациентов обнаруживали, что он чертовски хороший интуитивный диагност. Доведись ему родиться во времена попроще, он мог бы сделать себе на этом громкое имя. И…

– Хилди, – сказал однажды Нед, постукивая себя стетоскопом по губе, – не хочу тебя пугать, но кое-что в твоей беременности нервирует меня, как ночной факел – скунса.

Он глотнул из очередной бутылки и, пошатываясь, встал со стула, пока я поправляла задранную юбку. Вот ещё почему я предпочитала его костоправам из Кинг-сити: для гинекологического осмотра в Западном Техасе почти не надо было раздеваться. Доктор просовывал холодный металлический диск стетоскопа мне под блузку и слушал сердце, сначала моё, потом ребёнка; простукивал мне спину и живот; измерял температуру стеклянным термометром и под конец просил: "Закинь-ка ножки на эти подставки, дорогуша". Я знала, что у него есть блестящее латунное гинекологическое зеркало и он сгорает от желания его опробовать, но категорически отказывалась. За исключением этого, пусть выглядит эскулапом и разыгрывает передо мной доктора, поиграем и довольные разойдёмся по домам. Так какого дьявола морочить мне голову своими дурацкими нервами? Он не имел никакого права нервничать. Тем более не имел права говорить мне об этом. И казалось, он и сам это понял, как только глоток виски докатился от рта до желудка.

– Полагаю, ты ходишь к настоящим врачам? – смущённо спросил он. Когда я ответила, что хожу, он кивнул и подёргал себя за подтяжки. – Ну-у, тогда… тогда и не боись. Возможно, сынуля родится верхом на необъезженном жеребце, играя в пятикарточный покер. Весь в мамочку.

Разумеется, я не перестала переживать. Беременность – это безумие, вот хоть на меня посмотрите.

* * *

Когда я убедилась, что тошнота совсем прошла, я встала и увидела, что сидела на курятнике. У него был стальной каркас, но под моим весом от него отлетела большая часть тонких щепочек, приклеенных по бокам и изображавших стены. Петух размером не больше мыши, возмущённый таким поруганием, яростно клевал меня в пальцы ног. Несколько дюжин кур среди развалин подзуживали его сердитым клохтаньем.

Новорождённый жеребёнок пока не встал на ножки, но зрелище уже закончилось. Гензель, Гретель и Либби разошлись по своим делам. Я ещё постояла у сарая, сочувствуя кобыле. Она взглянула на меня, будто говоря: скоро придёт и твой черёд, госпожа всезнайка. Я просунула руку в сарай и кончиками пальцев погладила новорождённого. Мать попыталась укусить меня, но я её не виню. Я выпрямилась, отряхнула колени и зашагала к крестьянскому домику.

Я знала, что и у него снимается крыша, видела, как его открывали дети. Но я до сих пор не знаю, как относиться к некоторым видам домашних существ, а потому не стала заглядывать сверху. Вместо этого наклонилась и качнула миниатюрный дверной колокольчик. Вскоре дверь домика открылась, один из пупсов мужского пола вышел и выжидательно посмотрел вверх, в надежде на угощение.

Если приравнивать генетические эксперименты к изготовлению нелегальной взрывчатки, то карликовые пони, мини-коровы и крохотная домашняя птица были рассыпным фейерверком, а вот пупсы – динамитными шашками. Пупсами называли маленьких человекоподобных существ, не выше двадцати сантиметров ростом.

Это дети прозвали их так, и весьма метко. Пупсы не были уменьшенной копией взрослых людей. Стараясь дать им побольше ума, Либби сделал им мозг покрупнее, отчего они были большеголовыми. Вполне здравое рассуждение для ребёнка. И возможно, даже верное, насколько мне было известно: нынешнее поколение пупсов, по словам Либби, было намного умнее двух предыдущих. Но всё равно соображали они ничуть не лучше, чем большинство видов мартышек.

Пупсы не были людьми, давайте сразу закроем этот вопрос. Но у них были человеческие гены, а эксперименты с ними на Луне строжайше запрещены законами, принятыми более двух веков назад. Когда я была маленькой, на моих жеребятах не катались эти жуткие живые куклы, и, думаю, такого не было ни у кого. Нет, пупсы обязаны своим существованием пытливому уму юнца Либби, и больше ничему и никому.

Если преодолеть потрясение и ужас, охватывающие любого на Луне, кто впервые видит этих существ, можно даже признать их симпатичными. Они много улыбаются, с радостью хватаются крошечными ручками за протянутый к ним палец. Большинство умеют выговаривать пару слов, например, "Конфетку!" или "Привет!". Некоторые могут составлять простейшие предложения. Несмотря на развитые руки, инструментами пользоваться пупсы не умеют. Они не народ. И они забавны.

Но довольно. По правде сказать, на каком-то интуитивном, безотчетном уровне я боюсь их до мурашек. Они – злой фетиш. Запретный плод с Древа Науки. Наколдованные домовые, а Библия учит не оставлять ворожей в живых.

Но на самом деле я не знала, что и думать об этих проклятых созданиях. С одной стороны, хайнлайновцы привлекали меня именно потому, что делали то, чего не делал больше никто. Так что с другой стороны… если отбросить все здравые и логические рассуждения… почему они вынуждены были делать это?

Пока я обдумывала этот вопрос – признаться, уже не впервые, – кто-то подошёл и снял крышу с крестьянского домика. Я заглянула туда вместе с новоприбывшим, и мы оба нахмурились. Внутри домик был обставлен кукольной мебелью, но стулья были опрокинуты, а кровати не заняты. Полдюжины пупсов спали вповалку, там, где настиг их сон, а на полу были кучки того, что ожидаешь от животных, когда им приходит нужда. Это здорово помогло мне поверить, что пупсы – не маленькие люди. И напомнило документальные фильмы двадцатого века об ужасах быта в домах для умалишённых и умственно отсталых.

Мужчина отбросил крышу, огляделся вокруг и зычно позвал детей. Они тут же с виноватым видом прибежали с автодрома, где устраивали гонки автомоделей. Мужчина сердито взглянул на них:

– Я же говорил, что если вы не можете содержать своих питомцев в чистоте, вам придётся расстаться с ними.

– Мы всё почистим, папа, – обещал Гензель, – как только кончится гонка. Правда же, Хилди?

Вот паршивец! Опасаясь, что моя возможность бывать здесь по-прежнему крепко зависит от этих скороспелых сорванцов, я ответила (надеюсь, дипломатично):

– Уверена, они всё уберут.

Я ответила так и потому, что не собиралась лгать человеку, стоявшему рядом, отцу Гензеля и Гретель, от чьей доброй воли на самом деле зависело, насколько долго я пробуду среди хайнлайновцев.

В средствах массовой коммуникации этого человека всегда называли "Мерлином", поскольку он никогда не раскрывал своего настоящего имени. И я даже не уверена, что знаю, как его на самом деле зовут, и думаю, что теперь он доверяет мне, больше, чем когда-либо. Но мне имя Мерлин не нравится, так что отныне я буду называть его господин Смит. Вэлентайн Майкл Смит.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Господин В. М. Смит, предводитель хайнлайновцев, был высоким мужчиной, красивым грубоватой мужской красотой, наподобие некоторых наших кинозвёд, – наиболее мужественных из них, – с белыми ровными зубами, такими блестящими, что они сверкали, когда он улыбался, и голубыми глазами, светящимися мудростью и состраданием.

Я сказала, он высокий? На самом деле он мелкий и тщедушный. Хотя, если подумать, я бы сказала, что он среднего роста. И ей-богу, у него, возможно, чёрные кудри. И вообще он уродец, а зубы у него кривые и улыбка, как у дохлой свиньи на солнцепёке. Чёрт возьми, может, он и вовсе лысый.

А если начнёте докапываться, я не смогу поручиться и в том, что он мужчина.

Я думаю, ажиотаж вокруг этой персоны по большей части уже затих, но он (или она) другого мнения, так что не ждите от меня описания, как этот человек выглядит. Других хайнлайновцев, в том числе детей, я специально описала как можно более расплывчато и неточно. А чтобы представить себе их лидера, поступайте, как я, когда читаю роман: выберите какую-нибудь известную персону и считайте, что он выглядит так же. Или придайте ему внешность по вашему вкусу. Скажем, попробуйте представить молодого Эйнштейна с непослушной шевелюрой и удивлённым выражением лица. Вы будете не правы, хотя, клянусь, порой в его взгляде читалось: воистину, Вселенная намного страннее, чем можно вообразить…

А все эти хлопоты по руководству хайнлайновцами… если у них и мог быть лидер, то только такой. Именно Смит и его исследования забытых наук дали им возможность жить обособленно. Но хайнлайновцы были горсткой независимых единомышленников. Они не посещали городские собрания, не записывались на добровольное дежурство в клубах по интересам и вообще не слишком-то ценили демократию. Демократия, сказал мне однажды один из хайнлайновцев, это когда тебе приходится делать то, что решит большинство тупых сукиных сынов. Из этого не следует, что они предпочитали диктатуру ("необходимость делать то, что прикажет один тупой сукин сын", источник цитирования тот же). Нет, нравилось им совсем другое (да будет мне дозволено третий раз сослаться на хайнлайновского философа): забыть обо всех тупых сучьих детях и делать то, что левая пятка пожелает.

В насквозь урбанизированном обществе так жить опасно, можно и в тюрьму угодить – и там побывало до неприличия много хайнлайновцев. Чтобы так жить, нужна свобода манёвра. Нужен Техас – я имею в виду, настоящий, до нашествия железных коней, мексиканцев и испанцев. Чёрт побери, возможно, даже и до индейцев. Нужен Чёрный континент, или верховья Амазонки, или Южный полюс, или пространство за звуковым барьером, или Эверест, или Семь Золотых Городов[78]78
  Испано-португальская легенда об острове семи городов зародилась, вероятнее всего, во времена, когда мавры разбили христиан в битве при Хересе (711 г.) и на много веков подчинили себе большую часть Пиренейского полуострова. По легенде, один христианский архиепископ и шесть епископов бежали на отдалённый остров, где с течением времени основали семь городов, достигших небывалого расцвета.


[Закрыть]. Дикие места, неисследованные земли, не такие, как закоснелая старушка Луна. Нужны простор и приключения.

Многие хайнлайновцы жили в исторических парках, а некоторые и поныне живут, считая парки лучшей альтернативой городам-муравейникам. Но и они совсем скоро обнаружили, что границы игрушечного мира тоже игрушечные, ничего не сдерживают и никого не защищают. Немало своенравных оппозиционеров ютилось и в астероидном поясе, и на внешних планетах, но оттуда уже давным-давно не исходило реальных вызовов человечеству. Многие хайнлайновцы были капитанами космических кораблей, многие – одинокими горнорабочими. И никто из них не был счастлив – возможно, люди такого типа в принципе не могут быть счастливыми, – но по крайней мере, они держались на безопасном расстоянии от больших скоплений людей и свели к минимуму угрозу нестерпимых оскорблений, наподобие зловонного дыхания или неуместного смеха.

Но так нечестно. Хоть и есть среди хайнлайновцев некая доля неуравновешенных антиобщественников, по большей части они приучились социализироваться, закрывать глаза на неприглядные стороны повседневности и мириться с тысячью неудобств, с которыми мы сталкиваемся каждый день. Это и называется цивилизованностью. Цивилизация подчиняет ваши потребности и мечты интересам высшего блага, так происходит со всеми нами. Некоторые из нас так хорошо мирятся с этим, что забывают, что когда-то мечтали о приключениях. Хайнлайновцам это удавалось с трудом; они по-прежнему помнили о мечтах. И всё ещё мечтали.

За свои мечты и горсть мелочи в любом месте Луны можно получить чашку кофе. Хайнлайновцы так и жили, пока не явился господин Смит и не напомнил им, что сказку можно сделать былью, если загадывать желания.

Мы со Смитом вышли с фермы, а его дети и Либби остались наводить чистоту и порядок в домике пупсов. Мы оказались в одном из длинных коридоров "Р. А. Хайнлайна". Некоторые из них, как и этот, окутывало серебристое защитное нуль-поле. Я было собралась идти за Смитом и дальше, но вспомнила об Уинстоне. Просунула голову в дверь фермы, схватила собачий гермошлем, свистнула, и пёс вперевалочку вышел из-под столов. Он облизывал брыли, и мне показалось, я заметила на них следы крови.

– Опять лошадей нажрался? – упрекнула я. Уинстон просто посмотрел вверх и облизал себе нос. Он знал, что на столы залезать нельзя, но некоторые мини-пони по глупости спрыгивали на пол, и пёс считал их лёгкой добычей. Не знаю, как относились к его охоте дети, понятия не имею, знали ли они о ней вообще; я им не говорила. Но знаю, что к конине Уинстон пристрастился.

Я думала, мне придётся поспешить, чтобы догнать Смита, но увидела, что он остановился на середине коридора и ждёт меня.

– Итак, вы всё ещё здесь, да? – спросил он. Да, сэр, я заслужила отличную репутацию на старике "Р. А. Х.".

– Думаю, это просто потому, что я люблю детей.

Мои слова насмешили его. До сих пор мне довелось встретиться с ним всего раза три и ни разу не было случая поговорить как следует, но он был из тех, кто умеет правильно оценивать людей даже на расстоянии. Большинство из нас считает, что и мы умеем, но он действительно умел.

– Знаю, любить их не так-то просто, – сказал Смит. – И, возможно, любил бы их меньше, если бы это было легко.

Эти слова пронизаны хайнлайновским духом: вы уже поняли, насколько эти люди ценят пороки и недостатки.

– Говорите, только отцу под силу любить их?

– Или матери.

– На это я и рассчитываю, – и я похлопала себя по животу.

– Вы или полюбите его крепче некуда, или утопите.

С минуту мы шли молча. Время от времени перед нами таяли границы защитного нуль-поля и появлялись вновь за нашими спинами. Всё происходило автоматически и срабатывало только для обладателей нуль-скафандров.

Хайнлайновцы привыкли строить с минимальной возможной степенью надёжности, по той простой причине, что у них была эта чудесная система подстраховки. Говорю вам, она произведёт революцию в строительстве.

– Мне показалось, вы не одобряете, – произнёс наконец Смит.

– Чего именно? Ваших детей? Послушайте, я всего лишь…

– Того, что они делают.

– Ну-у, кто-кто, а Уинстон уж точно одобряет. Думаю, он сожрал у них половину стада.

Я лихорадочно соображала. Мне хотелось узнать у этого человека как можно больше, и я явно не преуспею в этом, если буду осуждать его детей и его образ жизни. Но мне совершенно точно было известно, что он не выносил врунов и прекрасно распознавал их. И хотя журналистская карьера сделала меня первоклассной вруньей, я была вовсе не уверена, что он меня не расколет. И не думаю, что хотела бы врать ему. Надеялась, что большинство врак остались в прошлом вместе с карьерой. Так что ушла от ответа на его вопрос, сменив тему – приём, знакомый любому журналисту и политику.

И, кажется, это сработало. Смит что-то проворчал, нагнулся и погладил Уинстона по уродливой морде. Пёс снова выручил меня и не откусил чужаку руку по локоть. Возможно, был сыт жеребятами.

* * *

Мы приблизились к двери с надписью «Отсек главного двигателя», и Смит открыл её передо мной. Помещение было таким огромным, что можно было бросить через него мячик для гольфа, не задев стен, или проехать через него на гоночной машине средних размеров. Вопрос о том, можно ли пролететь через него на космическом корабле, сравнимом по масштабу с «Хайнлайном», пока оставался открытым. Но представшее перед моим взором свидетельствовало, что кто-то попытался.

Большую часть вместительного отсека заполняли устройства, точное описание которых я отдаю на откуп вашему воображению, поскольку двигательный отсек "Хайнлайна" по-прежнему строго засекречен и тщательно охраняется, и наверняка так будет ещё долго даже после того, как треклятая штуковина заработает. Но вот что я вам скажу: что бы вы себе ни представили, это будет далеко от истины. Это нечто совершенно неожиданное и поразительное: всё равно что поднять капот двигателя лунохода и обнаружить, что его приводят в действие тысячи мышей, облизывая тысячи крохотных коленчатых валов, или что он работает на моральной силе целомудрия. И вот ещё что: хоть мне и не удалось разглядеть в фантастической мешанине ничего похожего на элементарные гайки и болты, общий вид производил впечатление типично хайнлайновской конструкции, где всё держится чуть лучше, чем на соплях. Возможно, если у инженеров появится время продвинуться дальше прототипов, они будут действовать аккуратнее и точнее, но пока что было так: "Что ты гнёшь эту кривулю? Возьми кувалду и вдарь!" Наверняка в ящиках для инструментов у хайнлайновцев одни жвачки да заколки.

И да, о мой верный и преданный читатель, они планировали запустить старую громаду "Роберт А. Хайнлайн" в межзвёздное пространство. Я первая, кто сказал вам об этом. Однако в их планы больше не входило использовать бесконечную цепочку рассыпных атомных фейерверков для создания реактивной тяги. Какие конкретно принципы рассматривались взамен этого, по-прежнему остаётся конфиденциальной информацией, могу сказать только, что новая технология базируется на одном из вариантов математических расчётов, лежащих в основе нуль-поля. Это можно не скрывать, поскольку всё равно никто, кроме Смита и узкого круга посвящённых, не знает, что это за технология.

Просто представьте себе, что старую развалину запрягут стаей гигантских лебедей, и на том успокойтесь.

– Как вы можете видеть, – сообщил Смит, пока мы спускались по длинному пролёту из весьма хлипких металлических ступеней, – они уже почти начудесили начальную стадию осморектификационного расколдовывателя. И вон те парни, что волей-неволей стучат-бренчат, обещают, что уже дня через три всё само забалабонит.

Вот здесь уже никакой тайнописи. Будь у меня хоть капля надежды запомнить, что именно сказал Смит, я бы в точности воспроизвела его слова, но результат был бы тот же: бессмыслица. Смит никогда не обращал внимания на то, что прошёл уже несколько лунок, пока собеседники ещё копаются в раздевалке гольф-клуба. Он шпарил на собственном жаргоне и не заботился, успевают ли его отслеживать и понимать. Порой я думаю, что это просто помогало ему думать вслух. Порой – что он рисовался. Возможно, отчасти верно то и другое.

Но я не могу отвлечься от темы межзвёздного двигателя, не упомянув о единственном случае, когда Смит попытался изложить свои идеи доступно для простых смертных. Это врезалось мне в память, может быть, потому, что Смит невольно приравнивал "простых смертных" к "умственно отсталым".

– По сути, есть три состояния материи, – поведал он. – Я называю их "долбанутость", "догматизм" и "извращённость". Вселенная нашего опыта почти полностью состоит из догматической материи, в том виде, в каком мы называем её "материей", в противоположность "антиматерии", – хотя догматическая материя включает в себя оба эти типа. Иногда, лишь изредка, мы получаем наглядное подтверждение существования извращённой материи. А вступая в царство долбанутости, следует быть крайне осторожными.

– Я знала это всю жизнь, – подала голос я.

– Да, но сколько в нём возможностей! – воскликнул он и взмахнул рукой над двигателем, обретавшим форму в машинном отсеке "Хайнлайна".

Вот и опять он сделал широкий жест, воспроизведя в реальности сценарную связку, столь ненавистную мне в кино. Но дело в том, что у Смита привычка такая – величественно поводить руками, говоря о своих могучих изобретениях. И, чёрт возьми, у него есть на это право.

– Видите, что может всплыть из стоячих вод науки? – сказал он. – А все говорили, физика – это закрытая книга, лучше приложи свои таланты к чему-нибудь полезному…

– "Меня освистали в Сорбонне!" – предположила я.

– Меня забросали яйцами в институте, когда я представил свой доклад! Яйцами! – он искоса взглянул на меня, сделал вид, будто умывает руки, и пожал плечами. – Глупцы! Посмотрим же, кто посмеётся последним, ха-ха-ХА!

Смит сбросил маску безумного учёного и ласково похлопал огромную машину по металлическому боку, будто ковбой любимую лошадь. С ним было бы невыносимо скучно, если бы он не повидал почти столько же старых фильмов, сколько и я.

– Я не шучу, Хилди: глупцы поразятся, когда увидят, что мне удалось нацедить из старых засохших выжимок физики.

– Даже не думаю с вами спорить, – сказала я. – Но что же всё-таки случилось с физикой? Почему её так долго обходили вниманием?

– Из-за убывания доходности. Примерно век назад безумные деньги были вбуханы в ГКУ, а когда его включили – оказалось, что запороли. И стоимость ремонта…

– Что за ГКУ?

– Глобальный криогенный ускоритель. Если проедетесь вдоль лунного экватора, большая его часть до сих пор там валяется.

И тут я вспомнила; да, проезжала мимо него во время Экваториальной гонки.

– А ещё люди понастроили огромных инструментов в космосе. Узнали много нового о Вселенной в области космологии и на субатомном уровне, но лишь малая часть этого годится для применения на практике. Дошло до того, что познание нового в тех направлениях, в которых двигалась физика, потребовало бы триллионных расходов только на создание инструментов и оборудования. Если бы вы пошли на это, то, построив всё необходимое, узнали бы, что произошло в первую миллиардную долю секунды мироздания, и тогда вам, естественно, захотелось бы узнать, что происходило в первую тысячную долю нанонаносекунды – только это обошлось бы в десять раз дороже. Люди устали платить подобную цену за ответы на вопросы, ещё меньше связанные с реальностью, чем богословие, и умники сообразили, что можно почти даром извлечь практическую пользу из биологической науки.

– Так что все оригинальные исследования теперь ведутся в биологии, – сказала я.

– Ха! – воскликнул Смит. – Нет больше никаких оригинальных исследований, разве что кто-нибудь самостоятельно произведёт часть расчётов, выполняемых Главным Компьютером. Да, есть кое-где пара-тройка таких энтузиастов, – и он махнул рукой, сбрасывая их со счетов. – Теперь всё стало делом техники. Возьмите хорошо известные принципы и попробуйте создать лучшую зубную пасту. – Тут глаза его загорелись: – Вот прекрасный пример. Несколько месяцев назад я проснулся из-за вкуса перечной мяты во рту. Стал разбираться, и оказалось, что виноват новый вид ботов. Какой-то дурак придумал их, собрал и напустил на ничего не подозревающих жителей. Это было в воде, Хилди! Представляете?

– Вопиющее безобразие… – промямлила я, пряча глаза.

– Ну и вот, я создал противоядие. Может, у меня во рту и отдаёт гнилью по утрам, но по крайней мере это мой собственный вкус. И напоминание о том, кто я есть.

Полагаю, его слова – великолепный образчик и своенравия хайнлайновцев, и культурной пассивности, против которой они восстают. И весомая причина, по которой они мне нравятся, несмотря на все их усилия искоренить мою симпатию.

– Теперь всё будто падает с неба, – продолжил Смит. – А мы, как дикари, сгрудились у алтаря и ждём, пока нам ниспошлют очередное чудо. И даже вообразить не способны, какие чудеса можем сотворить, если возьмёмся за дело сами.

– Совсем как маленький народец, ростом не выше восьми дюймов и не умнее лабораторных крыс.

Смит поморщился – первый признак моральной неуверенности, который я у него подметила. Слава богу! Мне нравятся люди, имеющие собственное мнение, но те, кто не испытывает сомнений, меня пугают.

– Хотите, чтобы я оправдывался за это? Хорошо. Я воспитал детей в духе свободомыслия, научил их думать самостоятельно и ставить под сомнение любой авторитет. Но не безгранично: или я, или тот, кто лучше разбирается в нужном вопросе, проверяет их проекты и может запретить; мы не спускаем с них глаз. Мы создали место, где они вольны устанавливать собственные правила, но всё же они дети и потому обязаны следовать нашим. Но мы стараемся ограничиваться минимальным количеством запретов. Понимаете ли вы, что здесь единственное место на Луне, куда не может заглянуть наш механический диктатор? Даже полиция не может явиться сюда.

– У меня нет причин любить Главный Компьютер.

– Я и не думал, что есть. Считаю, вам есть что рассказать по этому поводу, иначе я никогда не впустил бы вас сюда. Расскажете, когда будете готовы открыться. А знаете, зачем Либби создаёт маленьких человечков?

– Я его не спрашивала.

– Он мог бы сам сказать; мог и не говорить. Это его вариант решения проблемы, над которой я работаю: межзвёздных путешествий. Он рассудил, что человеческому существу меньших размеров требуется меньше кислорода, меньше еды и меньший космический корабль. Если бы мы все были ростом восемь дюймов, то могли бы долететь до Альфы Центавра в бочке для топлива.

– Это глупо.

– Не глупо. Возможно, забавно. И почти наверняка недостижимо. Пупсы живут примерно три года, и я сомневаюсь, что в конце концов у них прибавится ума. Но это новаторское решение вопроса, над которым на Луне вообще никто не работает. Почему, вы думаете, Гретель бегает по поверхности в чём мама родила?

– Вы не должны были об этом знать.

– Я запретил ей. Это опасно, Хилди, но я знаю Гретель и знаю, что она продолжает пытаться. И всё потому, что надеется в конце концов привыкнуть жить в безвоздушном пространстве без вспомогательных устройств.

Я подумала о рыбе, выброшенной на берег и барахтающейся – возможно, обречённой, но всё равно барахтающейся. И сказала:

– Эволюция так не работает.

– Я это знаю и вы знаете. А попробуйте убедить Гретель. Она дитя, умное, но по-детски упрямое. Рано или поздно она сдастся. Но, готов поручиться, она изобретёт что-нибудь ещё.

– Надеюсь, менее легкомысленное.

– Ваши бы слова да Богу в уши. Порой она… – он потёр лицо и отмахнулся. – Пупсы и меня смущают, готов признать. Никак не удержаться от вопросов, в какой степени они люди, а если люди, есть ли у них какие-либо права и должны ли быть.

– Они – результат экспериментов над людьми, Майкл, – сказала я. – Наши законы на этот счёт недвусмысленно строги.