Текст книги "Библиотека географа"

Автор книги: Джон Фасман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

– Там они и оставались?

– Там и оставались.

– А почему вы решили их переместить?

– В самом деле, почему? – Тону вытянул перед собой ноги и скрестил их в щиколотках. – Полагаю, мы позволили убедить себя, что изменения в той части мира не обеспечивают безопасности нашего сокровища. А традиционное безразличие к истории в этой стране делает ее идеальным местом для укрытия «Скрижалей». – Он хлопнул себя по бедрам и допил остававшееся в бутылке виски. – К сожалению, я ошибался. А прав был один ботаник, которого я очень не любил, всячески игнорировал, а впоследствии еще и расчленил. Но все это выяснилось только сейчас. Впрочем, принимая во внимание происшедшее, думать о возвращении в Эстонию нам не приходится. Но по счастью, в этом мире довольно много стран, существующих как бы на обочине истории, где мы можем жить спокойно и безопасно.

– А сколько «вас» всего, если не секрет?

– Как я уже говорил, очень немного, – сказал он, снова принимаясь обрабатывать лицо и бороду полотенцем, и уже почти очистил их от крови. Более того, почти все его раны, за исключением повреждений на носу и верхней губе уже перестали кровоточить и начали подживать. Потом он указал на грязные круги от кофейных чашек и пустые пивные банки на моем кофейном столике. – Я вижу, вы относитесь к чистоте с тем же равнодушием, что и мой покойный коллега. Ну так вот: настоящих соратников у меня мало.

– По одному в каждой стране мира?

– Прошу вас, – усмехнулся он, – оставим это.

– Может, в вашем распоряжении хрестоматийная круглая сотня? Две сотни?

– Вы что, планируете написать о нас книгу? – насмешливо осведомился Тону.

– Почему бы и нет? Мне всегда хотелось попробовать свои силы в прозе.

– Заверяю вас, вся эта история отнюдь не вымысел, – улыбнулся он.

– Но существует ли хоть какое-то подтверждение тому, что вы мне сейчас наговорили? Вы, конечно, прекрасный рассказчик, и ваша история внушает доверие, но мне почему-то кажется, что вы скорее похититель драгоценностей, нежели их хранитель. Как и ваш покойный приятель Ян – или как там еще его звали.

– Мне представляется, – повысил он голос, – что вы пока не определили собственное место во всей этой истории. Собственное – и своей подруги мисс Роув.

Когда он упомянул Ханну, меня словно бы ударили в солнечное сплетение. Его слова прозвучали как гром среди ясного неба, хотя в ретроспективе я понимаю, что должен был предвидеть такой поворот событий.

– Но какое отношение имеет она ко всему этому? – осторожно, словно опасаясь услышать правду, спросил я.

– Самое непосредственное, – сказал Тону, хлопнув ладонью по столу, словно пытался придать своим словам большую весомость. – Без нее мы не смогли бы сделать того, что сделали. Вы ведь знаете о неприятностях с законом, которые были у Яна? И о его контактах с Вернумом Сиклем? Кстати, теперь мы с ним тоже знакомы, но это к слову… Итак, последние годы Ян жил в вечном страхе перед нами. Стрелял из пистолета через окно, обзавелся замками, которые выглядели бы более уместно в банке, нежели в профессорской квартире. Ему еще повезло, что он не возбудил к своей особе гораздо больших подозрений. Как вы думаете, он обрадовался бы нашему приходу, реши мы его навестить? Хотя мы в состоянии продлевать свою жизнь сколь угодно долго и не страшимся болезней, от пуль мы все-таки не защищены. Так же как и от прямого физического насилия, в чем вы лично могли сегодня убедиться.

– Но я все еще не понимаю…

– Какое отношение имела к этому Ханна? У этой девочки доброе сердце, и в ней нет цинизма, характерного для многих людей ее возраста.

Тут он насмешливо ткнул в меня пальцем. Мне оставалось или убить его, или стать на время стоиком. Я выбрал последнее.

– Мы довольно долго за ним наблюдали, – продолжал Тону, – и убедились, что он не принимает у себя никого, кроме своей очаровательной молодой соседки. Я пару раз намеренно попадался ей на глаза и в результате познакомился с ней. Это произошло несколько месяцев назад. Мисс Роув принимала активное участие в осуществлении летней церковной программы для школы, давала детям уроки музыки, учила их плавать. Она весьма самоотверженная девушка, эта мисс Роув, и, между нами, очень гордится своей самоотверженностью. И всегда готова прийти на помощь ближнему.

Я с отвращением на него посмотрел.

– И вы, значит, сказали ей… И что же именно? Попросили помочь убить вашего приятеля?

– Нет, конечно. Так грубо мы не работаем. Постепенно я открыл ей, кто мы, чем занимаемся и кто такой Ян. Потом сообщил о нашем плане действий. Я очень аргументированно доказал ей, на чьей стороне добро, и рассказал, как она может помочь доброму делу, забыв на один только вечер о своих дружеских чувствах к Яну.

– И она вам поверила? – Это было скорее утверждение, нежели вопрос, поскольку она сама говорила мне, что верит во все на свете.

– Она согласилась, что «Изумрудные скрижали» не могут быть явлены миру, как того хотел Ян. Хотя и отказалась принимать – да и сейчас отказывается – некоторые методы нашей работы.

Как вы, возможно, знаете, Ян передал ей ключ от своего дома. Она чувствовала, что делает доброе дело, готовя для него и стирая белье. Ему же нравилась компания такой понимающей и красивой девушки. Разумеется, он сказал ей, чтобы она как следует спрятала ключ и всякий раз заранее уведомляла его о своем намерении им воспользоваться. Что она, разумеется, и делала. За исключением одного раза.

Сказав это, он некоторое время сидел в молчании.

– Возможно, это покажется вам странным, – наконец тихо заговорил он, – но все мы испытывали сожаление и раскаяние в связи со смертью Яна. Ханна же больше, чем кто-либо. Чувство вины, завладевшее ею, фактически спровоцировало не слишком эстетичную чистку, последовавшую за этим событием.

– За убийством, вы хотите сказать? Выходит, вы сожалели, что вам пришлось убить Яна? Но что вы имели в виду, когда говорили, что завладевшее ею чувство вины спровоцировало чистку?

– Мы не хотели его убивать, но это было необходимо. И то, что сделала Ханна, тоже было необходимо. Не требовалось только звонить в полицию, чтобы успокоить свою совесть.

– Значит, это Ханна сообщила о его смерти?

– Кто же еще? Правда, сделав это, она поняла, что поставила себя тем самым в весьма щекотливое положение. И с тех пор начала вести себя более благоразумно. Хорошо еще, что ей хватило здравомыслия позвонить из телефона-автомата, находившегося на отшибе. Но…

– Что вы имеете в виду, говоря о ее здравомыслии? – перебил я. – По вашим словам, она всего лишь пренебрегла своими дружескими обязанностями по отношению к Яну, предоставив вам возможность действовать по своему усмотрению. Ведь не она же его убила, не так ли?

– Конечно, нет. Но она сдала свои отпечатки пальцев в базу данных штата Коннектикут во время прошлогодней общественной компании, посвященной ускоренной идентификацией детей в случае их похищения. Тогда в школе сдавали отпечатки пальцев все дети, которым исполнилось тринадцать, и Ханна, подавая ученикам пример, первая подверглась этой процедуре. Ну так вот: Ханна боялась, что полиция, обнаружив в доме ее отпечатки, вызовет ее для дачи показаний в случае, если смерть Яна признают подозрительной. Она боялась – и с полным на то основанием, должен заметить, – что не выдержит перекрестного допроса и даст слабину, расколется. К счастью для нас, местные полицейские проницательностью не отличаются; кроме того, мы постарались, чтобы смерть Яна выглядела как можно естественнее. Мы, конечно, сожалеем о безвременной кончине коронера, но…

– Панда? Значит, это вы его?..

Тону пожал плечами.

– Скажем так: если вы думаете, что это сделал я, то и думайте на здоровье. Меня это вполне устраивает. Хотя, согласитесь, несчастные случаи время от времени все-таки происходят и даже иногда играют на руку недостойным людям.

– И даже иногда оказываются не совсем чтобы несчастными случаями.

– Иногда. Как я уже сказал, если не принимать во внимание этого бедолагу коронера, только один человек рассматривал смерть Яна как подозрительную. Только одному человеку не хватило здравого смысла не совать свой нос куда не надо. Он проникся таким огромным интересом к этому делу, что даже позволил себе вломиться в дом покойного в компании с неким склонным к насилию полицейским. И я готов держать пари, что любая заинтересованная сторона с легкостью обнаружит в этом доме его – то есть ваши – отпечатки. Верно ведь, обнаружит? – спросил он, но мое лицо оставалось бесстрастным. – Кроме того, не вы ли работали – некоторые сказали бы, излишне усердно – над некрологом для местной газеты? И не вас ли видели в компании с мисс Роув, а также входящим и выходящим в разное время из ее квартиры, хотя вы с ней знакомы всего несколько дней? Надеюсь, вы понимаете, на что я намекаю? Я всего лишь иностранец, путешествующий по подложному паспорту, и меня могут поймать, только если вы решитесь применить эту трость-пистолет. Но если вдруг выяснится, что Ян, скажем так, завещал все свое состояние мисс Роув – а его состояние куда более значительно, нежели всем представляется, – то остается только догадываться, какие неприятные последствия это может иметь для вас лично.

– А он действительно оставил все свое состояние Ханне?

Тону разочарованно вздохнул.

– Оставил – не оставил! Если вы решите опубликовать эту историю, тогда, считайте, оставил. Так что для вас было бы лучше сделать так, как просила Ханна. То есть забыть об этом деле на какое-то время. Впрочем, не сделали тогда, сделаете сейчас, – уверенно сказал Тону. – Разница лишь в том, что теперь вам придется взвалить на свои плечи бремя совершенно ненужных для вас знаний о событиях, не имеющих к вам никакого касательства.

– Но полиция в курсе этого дела, – с апломбом заявил я. – Тот самый полицейский, который привез меня ночью…

– Вы детектива Джадида имеете в виду? Сегодня ночью он был сфотографирован в тот момент, когда вламывался в дом, находящийся в двух часах езды от зоны его юрисдикции, – сказал Тону, вынимая из внутреннего кармана пиджака миниатюрную камеру. – Пленка уже отослана мистеру Вернуму Сиклю, адвокату покойного. Детектив Джадид также был сфотографирован, когда входил в бар в Клоугхеме, держа руку на своей пушке. Интересно, что владелец этого бара исчез при невыясненных обстоятельствах. И по странному стечению обстоятельств незадолго до своего исчезновения тоже имел беседу с ранее упомянутым мистером Сиклем. Хочу вам заметить, что эти фотографии в самое ближайшее время поступят также в распоряжение комиссара полиции Перейры.

Тону поднялся с места и отодвинул штору, впустив в комнату утреннюю прохладу. Утро было солнечное и ясное, и его свет хлынул, как чистая вода на кровоточащую рану.

– Я прекрасно знаю, что Джозеф Джадид – хороший полицейский и любит свою работу. Я также знаю, что он обладает бурным темпераментом и настоящим талантом по части раздражения своих начальников. Скорее всего ему удастся сохранить свою должность. Но только при условии, что он больше никогда не будет заниматься этим делом. Данное условие выдвинул мистер Сикль, который предпочитает спустить это дело на тормозах и не привлекать к нему внимания прессы.

Тону вынул из кармана сложенный вдвое лист бумаги, и, пока он его разворачивал, я успел заметить, что бумага чрезвычайно высокого качества – белая, плотная, с орнаментом и водяными знаками, хорошо заметными в свете утра.

– «Детектив Джадид не должен каким-либо образом дискредитировать память о покойном Яне Пюхапэеве, каковой являлся уважаемым членом академического сообщества Уикенденского университета, а также достойным представителем общины города Линкольна, штат Коннектикут». Это из письма мистера Сикля комиссару Перейре.

– Что же будет дальше? – спросил я после длинной пораженческой паузы.

– Дальше? Ничего особенного… Как я уже говорил, у меня нет намерения вас убивать, а теперь, после состоявшегося между нами разговора, и желания. Все остальное зависит от вас. Если вы решите написать об этой истории или продолжить ее расследование, я едва ли смогу этому воспрепятствовать. Однако и естественное развитие событий скорее всего приведет к тому, что вас, Джозефа Джадида и Ханну Роув привлекут к суду – пусть только по обвинению в незаконном насильственном вторжении. Хотите совет?

– Почему бы и нет?

Когда Тону начал рассказывать мне о таинственных кристаллах и бессмертии, я счел, что он или намеренно вводит меня в заблуждение, или слегка свихнулся. Но даже если весь тот академический бред, который он нес, предназначался лишь для прикрытия его неприглядных поступков, приходилось признать, что это бред качественный, самой высокой пробы. И я испытал к нему в этой связи невольное уважение, ибо кто я сам такой, если не профессиональный производитель и потребитель подобного же бреда?

– Последуйте совету своей подруги и бросьте это дело. Бросьте – и забудьте о нем. Вы совсем еще молодой человек, и ваша способность забывать дурное и восстанавливать свои душевные силы выше, нежели вы думаете.

Тону замолчал и пристально посмотрел мне в глаза. Потом его взгляд переместился ниже – казалось, он пытался понять, насколько крепко я держу трость-пистолет (я держал ее довольно небрежно, но, заметив его взгляд, снова с силой сжал в руке и навел на него).

– Кроме того, согласитесь, что нет людей, не проигравших хотя бы раз в жизни. Даже я, как вы могли убедиться, иногда проигрываю. Но в этом деле проиграли все-таки вы. – Он снова сделал паузу, и я снова не стал в него стрелять, хотя меня так и подмывало нажать на спуск. – И вот что еще: вы представляетесь мне интеллигентным и серьезным молодым человеком. Никак не пойму, почему вы не уезжаете из этого города?

– Но ведь Ханна живет здесь.

– О! Вы ее больше не увидите.

– Откуда вы знаете? Только потому что…

– Вы, без сомнения, почувствовали запах дыма, когда вернулись вчера в Линкольн?

– Да.

– Вчера поздно вечером в квартире мисс Роув произошло возгорание из-за неисправности в проводке. Трагедия, знаете ли. – Я, направив на него трость-пистолет, начал было подниматься со стула. – Но не беспокойтесь. С ней и с хозяйкой дома все в порядке, – поднял он ладони, призывая меня тем самым к спокойствию. – Однако и этот пожар, и недавняя смерть друга Яна вызвали у мисс Роув такую сильную депрессию, что рождественские каникулы в этом году начались для нее раньше, чем обычно.

– Что вы имеете в виду? Где она?

– Вам об этом знать совершенно необязательно. Одно плохо: случись сейчас какой-нибудь скандал, где упоминалось бы ее имя, и оно неминуемо окажется замаранным, поскольку у нее нет возможности себя защитить.

Я подошел к нему и приставил конец трости к его виску. Он замигал и облизал губы. Я надавил сильнее.

– Надеюсь, вы этого не сделаете?

Конец трости все глубже впивался в его голову; наконец он не выдержал и застонал. Когда я услышал стон, содержание адреналина у меня в крови снова резко повысилось и почти не осталось сомнений в том, что произойдет в следующую секунду. Продолжая гипнотизировать его взглядом, я спросил:

– Вы ее убили?

– Нет, конечно. Ни у кого из нас и в мыслях не было покушаться на жизнь такой умной, самоотверженной и красивой девушки. У нее, знаете ли, вневременной тип красоты. Да и характер такой же. Вечный, если так можно выразиться. Вы не находите? – Он моргнул. – Нет, никто ее не убивал. Даю вам слово, что она жива и здорова, хотя события последних дней, без сомнения, сказались на ее душевном состоянии не лучшим образом. Впрочем, для вас все это уже не имеет значения. Как я уже говорил, вы ее больше не увидите.

«СОЛНЦЕ И ЕГО ТЕНЬ»

Как воздух от земли, как алмаз от угля, как день от ночи, так и солнце отличается от своей тени.

Джон Девери (шестнадцатый граф Оксфорд). Печальный сказ о посмертных странствиях Ленатуса, умершего ужасной смертью

Принято считать, что московские зимы отвратительны – лишены солнца, бесконечно длинны, тоскливы и беспросветны. Зимняя Москва в несведущем мнении представляется грязно-белой пустыней, накрытой небесным колпаком, где варьируются все цвета безрадостного бело-серого спектра – как в госпитальной палате. На самом деле нездоровый чахоточный вид городу придают затяжные осенние дожди. Зимой же Москва, напротив, хорошеет и пробуждается к жизни словно дремлющая дева, выведенная из сонного оцепенения хлесткой пощечиной. В погожие дни с декабря по февраль город по три-четыре часа на дню купается в самом совершенном в мире природном освещении. А в лучшие деньки выпавший ночью снег закрывает все уродливые язвы на его белой шкуре, и он предстает во всем своем сверкающем великолепии. В такую пору широкие проезжие улицы кажутся тише, чем обычно, а старые узкие улочки, наоборот, оживленнее.

Хорошая погода стояла в Москве и утром последнего визита в столицу Воскресеньева. Когда его черный «ЗИЛ» с шофером остановился в Соймоновском проезде около Метростроевской, он вышел из машины и столкнулся с мамашей, выгуливавшей двух своих светловолосых, румяных как яблочки детей. В тот момент, когда Воскресеньев потянулся за лежавшим в машине кейсом, женщина, пытаясь остановить выбежавшую на проезжую часть дочку и не рассчитав движения, налетела на него. Она видела только своего ребенка, и лишь столкнувшись с Воскресеньевым и охватив взглядом огромную черную машину, мундир с медалями и кейс, осознала, на какую важную шишку натолкнулась. Однако, оправившись от неожиданности и смущения, одарила человека в мундире не испуганным и извиняющимся, а чуть ли не презрительным взглядом. Кроме того, она не поспешила покинуть место происшествия, но, взяв за руки детей, некоторое время созерцала Воскресеньева словно некий музейный экспонат. Тот хотел было одарить ее улыбкой, дабы считать инцидент исчерпанным, но неожиданно передумал и ответил ей таким же пристальным взглядом. Когда женщина с детьми пошла наконец прочь, Воскресеньев подумал, что исчез тот благоговейный страх перед вышестоящими, который он привык подмечать в лицах простых людей, вступая с ними в непосредственное общение. А вместе с ним исчезла и характерная манера в случае малейшей опасности прижимать к себе чад обеими руками.

Размышляя над этим, Воскресеньев не заметил, как рядом материализовался некий субъект в черном пальто.

– Некоторые улицы в этом районе намереваются переименовать, – прозвучал знакомый голос.

– Любин! Спасибо, что пришли и встретили на нашем старом месте.

– Ну не совсем чтобы на старом. Скажем, рядом с ним.

Любин тронул предплечье Воскресеньева и жестом дал ему понять, что дальше им придется идти пешком. Они двинулись по узкой улице на северо-запад, в противоположную сторону от реки. Дойдя до Метростроевской, повернули направо. В отличие от многих русских Любин вел себя сдержанно, прямого физического контакта с собеседником избегал и голоса не повышал. Они с Воскресеньевым, хотя и были давно знакомы, приветствовали друг друга рукопожатием и коротким кивком.

– Что значит «рядом»? Мы и сейчас от него в двух шагах. Или не будем туда входить?

Перед ними высился дом Петрова, яркий, как имбирный пряник. Выложенные сказочной мозаикой наружные декоративные панели и балконы, поддерживаемые свернувшимися в клубок змеями, вызвали на лице у Воскресеньева обычную улыбку.

– Трудно поверить, что все это собирались снести, – сказал он.

– Не только это, но и всю старую часть города: Метростроевскую, Кропоткинскую – эти маленькие извилистые улочки до станции метро «Парк культуры», чтобы расчистить место для Дворца Советов. Трагическое для города решение. Я рад, что эти планы не осуществились, – многозначительно произнес Любин.

– Я, что ли, это планировал?

Любин пожал плечами и жестом указал на белую церковь с зелеными куполами, стоявшую неподалеку. Это был храм Ильи Пророка, где на протяжении многих лет тайно встречались советские правительственные чиновники, чтобы обсудить конфиденциальные проблемы. Простые горожане избегали заходить в церкви, опасаясь обвинений в суеверии, так что со временем храмы стали прибежищем официальных лиц, избавленных от каких бы то ни было подозрений в силу своего высокого положения. В этом смысле церковь Ильи Пророка пользовалась наибольшей популярностью – из-за своей красоты, уединенности и близости к центру. Кроме того, от ее древних замшелых стен веяло покоем и умиротворением, которых так не хватало советским учреждениям.

– Видите? – спросил Любин.

– Ого! – Воскресеньев только сейчас заметил верующих – мужчин и женщин, старых и молодых, бедных и не очень, – тонкой струйкой безостановочно вливавшихся в двери храма. Перед входом люди осеняли себя крестным знамением – многие неловко или даже смущенно, стесняясь непривычного жеста. – То же самое происходит в Эстонии и Латвии. В Литве и в Украине активность верующих еще выше.

– Не сомневаюсь. Почему бы нам в таком случае не прогуляться?

– Разумеется.

– Проезд получит прежнее название Всесвятский, – заметил Любин, нарушая затянувшееся молчание. – А Метростроевская станет Остоженкой. – Он растянул губы в тонкой улыбке. Непроницаемые черты и вкрадчивые манеры открывали в нем опытного функционера, привыкшего манипулировать людьми.

– Извините?

– Я сказал, что эта улица раньше называлась Остоженкой и теперь снова получит свое название. А проезд будет Всесвятским, а не Соймоновским. Все это, конечно, давно уже не секрет, но общая тенденция такова, что старые названия скоро опять войдут в употребление. Начало этому процессу положило, конечно, переименование Свердловска, чему немало способствовал наш пьяный буффон. Следующим на очереди скорее всего будет Ленинград. Но максимальные обороты набирает все-таки переименование улиц… Между прочим, я и не знал, что у вас есть брат.

– А я не знал, что у вас есть сын.

– Да, есть. – Любин поправил галстук с гордостью отца семейства. – На самом деле, у меня трое сыновей. Один из них врач – в настоящее время учится в Берлине, другой работает в Москве прокурором, а третий, Саша, занимается исследованием человеческих душ. Вашей души в том числе…

– Просто он нацеливается на мое место, Любин. Так будет точнее. Я лично его не встречал, но что может знать о человеческой душе сын функционера КГБ?

– Ладно, ладно, успокойтесь, – сказал Любин резко, но не повышая голоса. – Все мы не ангелы.

– Извините. Не хотел вас задеть.

Любин наклонил голову в знак того, что принимает его слова к сведению.

– Мне нравятся люди, которые заботятся о своих родственниках. Вы уверены насчет Саши?

– Абсолютно. А вы насчет Тону?

Любин протянул ему несколько блеклых копий официальных документов.

– Взгляните. Здесь говорится, что Тону Пюхапэев, бывший член образцового овцеводческого колхоза, недавно стал председателем крупнейшего молочного предприятия в Пайде. Вы почитайте, почитайте…

Воскресеньев жадно схватил бумаги и быстро пробежал их глазами.

– Это то самое предприятие, которое скоро должно быть приватизировано?

– Да, в течение года. Его намеревается приобрести финско-шведский консорциум. Они считают, что в скором времени это будет крупнейшая молочная ферма не только в Прибалтике, но и во всей Скандинавии. Принимая во внимание дешевизну рабочей силы на постсоветском пространстве, эта ферма, кроме того, может стать еще и самой прибыльной. Нам нужно приложить все усилия, чтобы ее возглавил Тону. Эстонцы чувствуют запах денег не хуже евреев. А у вас какие планы?

– Буду действовать согласно нашей договоренности… Посмотрите вон туда, – указал Воскресеньев на небольшое деревянное здание через улицу. – В этом доме жила мать Тургенева. Он пережил все пожары, все революции и перепланировки при Советах. И стоит как стоял – по-прежнему красивый и изящный, хотя не имеет даже мемориальной таблички, которая могла бы послужить ему охранной грамотой.

Любин вздохнул и нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Воскресеньев это заметил.

– Не волнуйтесь. Я уже говорил, что подам в отставку сразу после сегодняшнего совещания. В моей власти назвать имя своего преемника – не как старшего офицера разведки при Российских вооруженных силах в Прибалтике, разумеется. Эта должность в самое ближайшее время будет упразднена. Я имею в виду свою генеральскую должность. Но, как и обещал, рекомендую на свое место Александра Анатольевича Любина, который, надо полагать, скоро станет самым молодым генералом Российской армии. Я, конечно, не знаю, какое назначение он получит в дальнейшем, но если мечтает о переводе в Москву, то по крайней мере это будет ему гарантировано.

– Надеюсь, он не увяжет это назначение со мной? – тревожно спросил Любин.

Воскресеньев внимательно посмотрел на этого пронырливого скользкого человека, впервые в его присутствии проявившего обеспокоенность – Любин облизывал пересохшие губы и играл желваками. Надо сказать, это зрелище вызвало у Воскресеньева приятное чувство собственного превосходства.

– Дело в том, что у нас с Сашей не сложились отношения и мы почти не разговариваем. Если он узнает, что за его переводом стою я, то наверняка откажется от места. Горячая голова! Весь в мать.

– У него не будет никаких зацепок. Полная анонимность, как всегда, не так ли?

– О да! Разумеется… Но вот какая странность вдруг обозначилась…

– Какая же?

– Я обнаружил кое-что, разрабатывая Тону, и заглянул в этой связи в ваше досье.

Воскресеньев замер. Ему казалось, что он позаботился обо всем.

– Ни в одном вашем документе нет упоминаний о брате. Даже в списке ближайших родственников. И уж конечно, никаких объяснений относительно того, почему у родных братьев разные фамилии. И весьма странные, надо признать, фамилии, имеющие в своей основе слово «воскресенье», хотя и на разных языках.

Воскресеньев быстро посмотрел на солнце, ища повод прикрыть глаза и сосредоточиться. Он исправил свои документы в отделе кадров и Центральном архиве Советской армии, но у КГБ, разумеется, имелись оригиналы, и ему следовало подумать об этом, прежде чем обращаться к Любину.

– Вы принесли эти бумаги? – спросил он, возможно, чуть быстрее, чем следовало.

– Принес ли сюда ваши документы? С какой стати? Это запрещено.

– Стало быть, они остались у вас на Лубянке?

– Естественно. Где же еще им быть?

Некоторое время они в полном молчании шли лабиринтом извилистых улочек в старой части города.

– Что вы теперь будете делать? – спросил наконец Воскресеньев.

– Что делать? В каком смысле? О чем вы?

Воскресеньев посмотрел на Любина, изобразив дружескую обеспокоенность.

– Ах вот вы о чем! – сказал тот. – Подам в отставку. Так же как вы. Кажется, здесь я никому ничего больше не должен. – Он было хохотнул, но неожиданно сухо и отрывисто закашлял. – Думаю, мне оставят небольшую дачу неподалеку от Суздаля. Моя квартира перейдет старшему сыну, так что ему будет где жить, когда он вернется из Берлина. Если к тому времени не произойдет никаких изменений. Мы же с супругой обоснуемся на даче. Вот и все. – Любин кивнул и полоснул воздух рукой, словно отсекая свою прошлую жизнь от настоящей – или настоящую от будущей, и полюбопытствовал: – А вы?

– Кто его знает? Впрочем, кое-какие задумки у меня есть… После отставки появится больше свободного времени. Пенсия от армии. И форму носить не надо… – Воскресеньев говорил первое, что приходило в голову, не особенно заботясь о смысле и связности фраз.

– Странный вы все-таки человек… Я никогда по-настоящему вас не понимал. Что у вас на уме? Какие планы? До меня, знаете ли, дошли смутные слухи, что вы способствовали побегу из Магадана одного ингушского вора, специализировавшегося на краже драгоценностей. Но в общем и целом живете тихо, не высовываетесь. Но я вот чего не могу взять в толк: если верить досье, вы провели в тяжелых условиях Крайнего Севера сорок лет и все это время злоупотребляли алкоголем и табаком, а выглядите словно молодой человек. Как такое возможно?

– Это все огуречный рассол, – сказал Воскресеньев, потирая щеки. – Дедушка научил меня регулярно протирать лицо огуречным рассолом. Это омолаживает кожу.

Любин недоверчиво рассмеялся.

– Огуречный рассол, говорите? Впрочем, все возможно… Я, собственно, вот к чему веду. Вы можете купить свое досье, – бросил он. – А что? В наши дни все продается и покупается. Так что, если не хотите, чтобы кое-какая информация о вас выплыла наружу, есть прямой смысл раскошелиться.

Воскресеньев хранил на лице каменное выражение, хотя с того момента, как Любин заговорил о сделке, знал, что ничего другого ему не остается.

– Вы предлагаете мне выкупить свое досье у КГБ? – спросил он, изображая изумление. – И с кем же придется там контактировать, чтобы договориться о покупке такого рода?

Любин оторвал от пачки сигарет «Уинстон-лайтс» картонный клапан и, написав какое-то имя, протянул Воскресеньеву.

– Свяжетесь с этим человеком. Не сомневайтесь, все будет строго конфиденциально. Ему не впервой продавать компрометирующие материалы людям с деньгами, которые надеются чего-то достичь в новой России. И поскольку такого рода сделки проходят через него и все знают об этом, он считается неприкасаемым. Или наоборот: поскольку все его хорошо знают, то сделки проходят через него, и именно по этой причине он считается неприкасаемым. Как бы то ни было, этот человек вам и нужен.

– Понятно, – рассмеялся Воскресеньев, хотя и не знал, стоило ли веселиться при подобных обстоятельствах. – Но не легче ли просто передать вам деньги? Вы уничтожите мои документы – и дело с концом?

– Ну нет. Я такими вещами не занимаюсь. Да и в моем нынешнем положении деньги мне не очень-то нужны. Но за предложение все равно спасибо.

За все годы, что эти двое общались друг с другом, обмениваясь разного рода услугами, каждый из них пытался оставить последнее слово за собой, оказаться в более выигрышном по сравнению с партнером положении. На всякий случай. И по мере того как оба они поднимались по карьерной лестнице, их профессиональные отношения все более персонифицировались, а персональные – профессионализировались. В этой связи Воскресеньев должен был задаться вопросом, как может использовать Любин оказавшуюся в его распоряжении информацию. Он окинул оценивающим взглядом обрюзгшее, с мешками под глазами равнодушное лицо Любина, его дрожащие, покрытые возрастными пятнами руки и пришел к выводу, что ждать от него подвоха более не приходится. Этот человек уже ничего не хотел, не испытывал к жизни реального интереса. Он самоустранился.

– Не нужны мне никакие деньги, – словно в подтверждение этих мыслей пробормотал Любин, глядя себе под ноги. – Пора на покой – подальше от всего этого бедлама. Мы с женой – люди деревенские, родом из-под Твери, хотя и прожили сорок лет в этом городе, в полном дерьме. Как говорится, с нас хватит. Пришло время возвращаться в деревню. А там тратить особенно не на что…