Текст книги "Библиотека географа"

Автор книги: Джон Фасман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

И ВЛАСТЬ ЕГО СОВЕРШЕННА

Вечер – к лучшему или к худшему – не завершился поцелуями в машине. Ханна, чья нервозность пробивалась сквозь напускное спокойствие, в конце свидания предложила увидеться завтра, хотя забыла сообщить, в какое время и где. Когда мы ехали домой, я пару раз пытался расспросить ее о бородатом человеке в баре, но она продолжала отстаивать свою версию о сходстве с отцом. При этом голос у нее однажды чуть не сорвался на визг. Я понял, что мои вопросы раздражают Ханну, и оставил попытки разговорить ее. Не приходилось, однако, сомневаться, что она мне лжет, но равным образом не приходилось сомневаться и в том, что Ханна – самая привлекательная женщина, когда-либо ездившая в моей машине. Как я уже говорил, мне не хотелось на нее давить, тем более что этот пункт – ошибочно, как оказалось позднее, – представлялся мне не столь уж важным.

Перед тем как выйти из машины, она поблагодарила меня за обед и дивный вечер, после чего провела рукой по моей щеке и шее, задержав пальцы за воротником рубашки. Я было потянулся к ней, но не учел того обстоятельства, что забыл выключить двигатель и поставить машину на тормоз, по причине чего она неожиданно покатилась вперед. Учтивый субъект, я знаю, проигнорировал бы это и завершил вечер аварией, но я резко нажал на тормоз, и мы с Ханной едва не врезались лбами в ветровое стекло. Должно быть, опасаясь за свою безопасность (хотелось бы думать), Ханна поторопилась выйти из машины, захлопнула дверцу и, помахав мне, зашагала по подъездной дорожке к дому. Когда она в последний раз махнула мне на прощание, я тронул машину с места.

На следующее утро небо прояснилось, и все вокруг выглядело вымытым, чистым и сверкающим. Углы домов и ветви деревьев словно выступили на передний план и поражали четкостью очертаний, а небосвод стал таким прозрачным и лазурно-голубым, словно его написали на холсте маслом. Мои окна затянуло будто хрустальной изморозью: подарок природы в субботнее утро. Ничего красивее в моем жилище не имелось, но я знал, что к полудню все эти искрящиеся узоры растают. Итак, выбравшись из постели, я надел голубую рубашку с воротничком на пуговках – единственную, которую условно можно было назвать глаженой, поскольку она успела отвисеться от долгого пребывания в шкафу, – повязал галстук и натянул слаксы, после чего покинул свое убогое пристанище, с тем чтобы встретиться за ленчем с профессором Джадидом.

На пути в Уикенден я решил на короткое время остановиться у стадиона Талкотта. Мне очень понравился преподобный Макгабо, хотя я и сам не знал почему: в сущности, мы с ним лишь обменялись любезностями. Но его скромное обаяние представлялось мне своеобразным антидотом чрезмерного дружелюбия, которое демонстрировал Хэмпден. Были и более конкретные причины увидеть преподобного Макгабо: я полагал, что он знает кое-что о Ханне. Хотя я и пытался убедить себя, что, будучи репортером, освещавшим жизнь местной общины, должен использовать любой потенциальный источник информации, на самом деле меня прежде всего интересовала Ханна. Несмотря на ее обаяние, привлекательную внешность и искренность, она казалась мне человеком до определенной степени закрытым и очень себе на уме – и не только из-за ее реакции на бородатого мужчину, встреченного нами в баре. Не то чтобы я возлагал слишком уж большие надежды на досужую болтовню со священником, в попытке ее раскусить, но попробовать все-таки стоило.

Когда я добрался до стадиона, преподобный Макгабо в зеленой с белыми полосками спортивной рубашке для игры в регби и таких же шортах стоял в центре компании из двадцати примерно подростков, слушавших его рассуждения, сопровождавшиеся манипуляциями с овальным мячом, который он держал в руке.

– …и вы должны придерживаться академических стандартов. Это значит, что если вы хотите с нами играть, то падение успеваемости не допустимо ни в коем случае, как и пропуски уроков. О драках и неэтичном поведении на поле я уже не упоминаю. Говорят, что футбол – это джентльменская игра, в которую играют хулиганы, регби же – хулиганская игра, в которую играют джентльмены. Основываясь на последнем определении, я жду от вас джентльменского поведения на поле. Но для начала вы должны размяться, подготовить тело к игре. Для этого вам нужно четыре раза обежать вокруг стадиона и вернуться сюда.

Когда мальчишки рванули с места, одни чуть раньше сигнала, другие чуть позже, преподобный огляделся, заметил меня и поманил рукой.

– Несколько необычный наряд для игры в регби, – сказал он, обводя широким жестом мой костюм, словно мы находились на показе моделей. – Не видел такого с начальной школы. Мы, знаете ли, чтобы остановить соперника, хватали его за галстук. – И он ловким движением из-под руки бросил в мою сторону мяч.

– К сожалению, сегодня я не могу участвовать в игре. Просто заехал, чтобы поприветствовать вас и выяснить, не удастся ли собрать здесь материал о команде регби города Линкольна. – И я метнул мяч в его сторону.

Макгабо рассмеялся.

– Нет-нет. Мы будем именоваться «Регби-клубом Линкольна». Так более профессионально, да и звучит лучше. Между прочим, написать о нас статью – хорошая идея.

– О'кей. Хотя у меня нет при себе репортерского блокнота, я…

– Ладно, оставим это. Тем более что мне сейчас не до разговоров. Но если вам действительно любопытно, то замечу, что мы собираемся здесь каждую субботу. Начать стараемся около одиннадцати, чтобы потом доставить мальчиков на станцию к трем тридцати.

– И откуда же ваши мальчики приехали?

– В основном из Нью-Хейвена. Я знаю их по волонтерской работе, которой там занимаюсь. Многие из них впервые выехали за пределы своего города. Что же касается этого милого городка, то готов поспорить, что его жители также впервые увидели так много черных парней в одном месте.

Он рассмеялся. Глядя на него, улыбнулся и я – со смешанным чувством вины, смущения, желания угодить и снискать расположение своего собеседника, что почти всегда сопровождает обмен шутками на расовую тему между представителями разных рас.

– А преподобный Хэмпден так ни разу здесь и не объявился?

– О нет. Я лично очень бы хотел его увидеть, но он не приходит, – сказал Макгабо, улыбаясь каким-то своим мыслям.

– Почему? Я имею в виду ваше желание, а не отсутствие преподобного.

– Мой первый тренер говаривал, что чувство неудовлетворенности собой наилучшим образом изживается, а разногласия с ближним наилучшим образом регулируются именно на спортивном поле. Спорт не дает негативным чувствам застаиваться, не позволяет копить обиду. Если ты сбил человека, то сам же помогаешь ему подняться. И наоборот: если сбили тебя, ты можешь надеяться на поддержку соперника.

– Облагораживающее воздействие насилия – на это, что ли, вы рассчитываете?

– Ну нет. Скорее на облагораживающее воздействие спорта. Но как бы то ни было, для преподобного Хэмпдена наша группа слишком малочисленна и, скажем так, не представляет особой важности. Масштабы не те.

– И вас это задевает?

– Ничего подобного. Я счастлив работать там, где считаю себя на своем месте. Это поле, кроме того, своеобразная исповедальня или даже храм.

– Не забыть бы вставить эту фразу в статью.

– Надеюсь, не забудете… Едете на встречу со своей знакомой?

– С какой это?

– С какой? – усмехнулся он. – Вы отлично знаете, с какой.

– С Ханной? – Он кивнул. – Нет, все гораздо прозаичнее. Я еду в Уикенден на встречу со старым другом, который пригласил меня на ленч.

– Ага! А я поначалу было подумал, что кто-то из ваших знакомых женится. Галстук и пиджак в субботу в такую рань обычно свидетельствуют именно об этом. Что ж, если вы и впрямь соберетесь написать о нас статью, заходите в церковь в любое удобное для вас время. Я очень надеюсь, что вы о нас напишете.

Когда я вошел в «Блю-Пойнт», миновав сначала тяжелые сплошные двери из красного дерева, а потом двойные стеклянные двери, вращавшиеся вокруг своей оси, профессор Джадид уже сидел за столиком у окна и, покуривая сигарету, дружески болтал с пожилой парой, стоявшей рядом. Джадид, ласково-внимательный и вальяжный, как породистый кот, молча слушал своих собеседников; дым от его сигареты поднимался кругами к потолку, увлекая за собой плясавшие в воздухе пылинки, хорошо видимые в солнечном свете, лившемся из окна. Его собеседники, женщина и мужчина, что-то говорили, обходясь без жестов, словно экономя движения. Похоже, это была семейная пара, члены которой так долго прожили вместе, что естественным образом уподобились друг другу в одежде, повадках и манере держать голову. Заметив меня, Джадид улыбнулся, приподнялся со стула и взмахом руки пригласил к столику.

– Вы очень точны, мистер Томм. Рад вас видеть. Познакомьтесь с мистером и миссис О'Салливан, владельцами этого ресторана и моими старыми друзьями.

Подходя к столику, я успел заметить, что мужчина обладал мягкими чертами лица и казался более добродушным и сердечным, нежели его супруга, которая, судя по жестким складкам у рта, этот мир не одобряла и относилась к окружающему скептически. Сказав, что его зовут Джерри, мужчина произнес:

– Вы, должно быть, еще один выпускник академии комфортной жизни профессора Джадида, не так ли? – Я не понял шутки хозяина и перевел взгляд на его жену, которая, похоже, ничего смешного в этих словах не находила. – Этот человек – один из наших лучших клиентов, – добавил Джерри, хлопая профессора Джадида по плечу, что показалось мне неуместным. – Кроме того, он лучший повар в Уикендене. – Он продолжал ухмыляться, словно ожидая, когда остальные оценят его шутку. В ответ профессор лишь едва заметно улыбнулся и, прикрыв глаза, покачал головой будто в знак того, что принимает это заявление к сведению, хотя и не до конца его разделяет. – Могу ли я, джентльмены, предложить вам вместе с меню какие-нибудь напитки?

Профессор вопросительно посмотрел на меня. Я попросил хозяина принести то, что он обычно подает в таких случаях. Джадид заказал бокал «Фюме бланк». Я не имел представления, что скрывается под этим названием: вино, пиво или ликер.

– А я и не знал, что вы умеете готовить, – сказал я, опускаясь на банкетку напротив Джадида.

– Умею. Это искусство важное и благородное. Кулинария, кроме того, не относится к разряду сильных сторон моей жены. А мужчины в нашей семье всегда были кулинарами по душевной склонности и преподавателями или законоведами по профессии. Полагаю, то, что мне удалось посвятить себя одному из этих занятий, очень даже неплохо, особенно для эмигранта. – Джерри принес янтарного цвета пиво («Гарпунз Крисмас») для меня и белое вино («Сакконетс файнест») для профессора.

– Законоведами? – Я заметил, что профессор заправил салфетку за воротник, и сделал то же самое.

– В большинстве стран моя фамилия ставит людей в тупик и заводит не туда, куда надо. Как законовед я давно уже не практикую. Мой старший сын шутит, что во мне различают еврея, только когда начинается пора гонений. Полагаю, в этом смысле я – опосредованная жертва Второй мировой войны.

– Что вы имеете в виду?

Он вздохнул.

– Лично я ничего странного в своей речи не нахожу, но по непонятной мне причине первый вопрос, который мне задают бывшие студенты, когда я начинаю общаться с ними неформально, то есть не как профессор, а как друг, обычно касается моего акцента.

Я рассмеялся. Профессор медленно кивнул и по-кошачьи зажмурился, чуть оскалив в улыбке зубы.

– Ну-с, молодой человек, а каково ваше мнение по этому поводу? Предупреждаю сразу: никакая ваша догадка обидеть меня не может; важно, чтобы вы сказали что думаете. Ну а пока вы будете думать, я сделаю заказ. В этом меню есть что-нибудь для вас неприемлемое? Нет? Вот и славно.

Он поднял руку, и к нашему столику с блокнотом в руке и со скептической улыбкой на губах подошла жена Джерри. Профессор заказал полдюжины «велфлитс» и «малпикс», еще какие-то блюда с совершенно неизвестными мне названиями, а также полбутылки «Фюме».

– Маура ведает винным погребом и занимается всеми финансовыми делами этого ресторана, – прошептал профессор, когда женщина отошла. – Вид у нее, конечно, довольно зловещий, но на самом деле она просто немного застенчива. Кроме того, она управляется с цифрами лучше многих других и к тому же обладает удивительно тонким вкусом. Однако вернемся к загадке, которую я вам загадал. Придумали какой-нибудь удобоваримый ответ?

– Возможно, вы выходец из Германии, а учитывая ваш возраст, могли бы считаться прямой, а не опосредованной жертвой войны, будь вы немцем или евреем.

– Хорошо. Пока вы рассуждаете вполне логично и даже с выдумкой.

– Могу также предположить, что вы выходец из Швейцарии или Австрии, – продолжил я. – Однако и то и другое не исключает германского происхождения. Может, вы венгр? – У него было чуть более смуглое лицо, чем у меня, зеленоватые глаза и седые волосы. В Голливуде он мог бы сыграть представителей дюжины разных народов. – Испанец? Турок? Ну конечно! Как же я не догадался! Вы наполовину венгр, наполовину турок, а возможно, с примесью еще какой-то крови.

– Тонкая, я бы даже сказал, интеллигентная догадка, мистер Томм. Меньшего я от вас и не ожидал, но…

– Профессор, могу я попросить вас называть меня Пол?

– Конечно, Пол. Должен вам сказать, что на самом деле я родился и вырос в Тебризе.

Мои географические познания относительно того, что находится восточнее Кейп-Кода и южнее Балтимора, были весьма расплывчатыми.

– Не хочу щеголять своей необразованностью, но тем не менее вынужден спросить, где расположен Тебриз.

– В Иране, хотя мы обычно называем себя персами. Когда персидские евреи были насильственно обращены в ислам, их стали называть Джадид эль-Ислам, или новыми мусульманами. По причинам, мне не известным, один из моих предков принял это прозвание в качестве фамильного имени. Старая Персия в сравнении с нынешним Ираном отличалась большей терпимостью, мудростью и изысканностью. И я надеюсь, эти качества когда-нибудь снова возобладают.

Он поднял бокал и выпил за воплощение своей надежды. Я хотел было присоединиться к нему, но из-за суетливости и торопливости расплескал свое пиво.

– Что в таком случае вы имеете в виду, называя себя опосредованной жертвой Второй мировой войны?

– Нас фактически вытеснили из страны после тысяча девятьсот сорок восьмого года. Для стран того региона это отнюдь не уникальное явление. Назовем это жестокой иронией истории. Считалось, что Израиль станет землей обетованной и безопасным пристанищем для евреев всего мира. Но это скорее мечта, нежели реальность, особенно в свете того, что там происходит сейчас. Но как бы то ни было, тогда евреи на всем Среднем Востоке пришли в движение и покинули страны и города, в которых жили на протяжении веков. К примеру, дом, где обитала моя семья, был построен еще моим прапрапрадедушкой почти за двести лет до этих событий. Мы уезжали оттуда в спешке, и я даже не знаю, кто там сейчас живет.

– Итак, вы отправились в Израиль?

– Ну нет. Мой отец, правда, обдумывал такую возможность, но я сомневаюсь, что он как потомок людей, существовавших веками в Персии среди христиан, мусульман и зороастрийцев – а кого там только не было! – смог бы проживать в исключительно еврейском окружении. Ну так вот: его друг голландец, которого он знал еще до войны и которому удалось пережить лагеря, связался с ним в пятидесятом году и предложил место раввина в уцелевшей сефардской общине в Лейдене, где мы и оказались вместо Израиля. Должно быть, именно по этой причине у меня появился акцент, похожий на немецкий. Присовокупите к этому ирландский акцент миссис Маклинахан из Белфаста, которая после смерти матери воспитывала нас с братьями, и вы получите представление о моем произношении, которое, смею утверждать, совершенно уникально.

В этот момент появилась Маура с двумя исходящими паром мисками и с дюжиной устриц на стеклянном блюде. Помимо этого, она принесла маленькие кувшинчики с различными соусами: соусом-коктейль, портерным соусом с резедой и соевым с добавлением имбиря и лимонного сока. Обычно я сырые морепродукты не ем, и за все годы, проведенные на северо-востоке, так и не удосужился попробовать устрицы. Но не желая, чтобы профессор Джадид принял меня за какого-нибудь дремучего провинциала, я храбро подцепил устрицу на вилку и проглотил. Пока этот холодный комок слизи с привкусом морской соли путешествовал по моему пищеводу, я задавался вопросом, какому умнику первому пришло в голову глотать подобную гадость и не вырвет ли меня, когда устрица окажется в моем желудке. Между тем Маура поставила перед профессором миску с неким варевом белого цвета, а передо мной – красного, и спросила:

– Вы знаете, почему он заказал эти блюда, не так ли? – Я покачал головой. – Они приготовлены по его рецепту.

Я вопросительно посмотрел на профессора. Маура рассмеялась.

– Иногда Антон приходит к нам по понедельникам, когда ресторан закрыт, и часами возится на кухне. В результате его изысканий возникли два этих блюда. Полагаю, у нас в меню всегда найдется три-четыре блюда, приготовленных по его рецептам. Или пять?

– Пять, – ответил Джадид, лучась от удовольствия, как именинник. – «Чиоппино», «уотерзоои», «шарк-таджин» и… что же еще? Ах да! Рыба гриль с хермулой и мартини «Джадид». Есть еще джин со льдом с привкусом траппы и долькой лимона.

– Это правда. Но Антон, положа руку на сердце, скажи, кто еще, кроме тебя, заказывает мартини «Джадид»? – спросила Маура.

– Не моя проблема, дорогая, что у людей плохо со вкусом. Все, что я могу сделать, – это предложить широкой публике свое творение. Но навязать его не в силах.

Маура отошла, широко улыбаясь. Надо сказать, что благодаря улыбке ее лицо помолодело лет на десять.

– Ну а теперь расскажите, как продвигается ваша работа, – предложил профессор, изящным движением вытирая салфеткой рот. Он, наверное, и спелеологией занимался бы с не меньшим изяществом. – Итак, поведайте мне, как обстоят дела в «реальном мире», о котором мы, профессора, столько всего слышим. Мне весьма любопытно, что нового вы узнали о Яне.

– К сожалению, очень немного. Я до сих пор не знаю, как и почему он умер. Между тем коронера, который делал вскрытие, два дня назад сбила машина.

– Боже мой! Надеюсь, все в порядке?

– Нет. Он был убит, а водитель даже не остановился.

– Какой ужас!

– Действительно… Коронер не закончил свою работу, но тем не менее успел сообщить, что обнаружил в трупе кое-какие несообразности. Единственным же человеком, который хоть что-то знал о Яне, оказалась Ханна, которая…

– Кто такая Ханна?

– Извините. Это учительница музыки, его соседка.

– Которую, судя по всему, вы неплохо знаете, коль скоро называете по имени.

– Хм… знаю. Вернее, думаю, что знаю. Она необычная.

– До такой степени, что, говоря о ней, вы начинаете заикаться и краснеть? Но продолжайте, прошу вас…

– Ваш племянник подтвердил, что Яна дважды арестовывали. Причем оба раза – за стрельбу из пистолета.

– Вы напомнили мне, что Джозеф заинтересовался этой историей. У него, видите ли, были кое-какие неприятности по службе, и он несколько недель безвылазно просидел у себя за столом в участке. А разговор с вами послужил для него своего рода стимулятором.

– А какие у него были неприятности?

Профессор Джадид вздохнул и прищурился.

– Полагаю, Джозеф всегда был немного сорвиголовой. Это у него от отца, моего старшего брата Дэниела, который любил шляться по лейденским боксерским залам и кварталам с дурной репутацией, пока я сидел в библиотеках. Тем не менее Джозеф парень сообразительный, старательный и очень даже приличный, но упрям как мул и, скажем так, слишком остро реагирует на насилие. В октябре некая машина протаранила его автомобиль, стоявший на парковочной площадке. Он начал ругаться с водителем. Дело дошло до рукоприкладства, и Джозеф, что весьма печально, ударил его по лицу, сломал нос и выбил два зуба. Водитель оказался приятелем мэра, и Джозефу, к большому его неудовольствию, предложили следующие пять недель «патрулировать за письменным столом» – так он по этому поводу выразился. Полагаю, у Джозефа из-за этого развилось нечто вроде «кабинетной лихорадки». Но как бы то ни было, он просил меня спросить у вас, не сможете ли вы заехать к нему в следующий понедельник.

– Вы имеете в виду в полицейский участок? Разумеется.

– Вот и чудесно. Я сегодня же вечером сообщу ему об этом. Как я уже говорил, с Джозефом не так-то просто поладить. Но коль скоро он уже помог вам и, очевидно, собирается продолжать в том же духе, можно предположить, что вы ему понравились.

– Могу я задать вам вопрос? По поводу того, что засело у меня в мозгу после разговора с Джозефом?

– Ну конечно.

– Почему он называл вас дядюшкой Абом?

– Все очень просто. При рождении меня нарекли Авраамом. Я изменил это имя на Антон, когда поступил в Лейденский университет. Соответственно мои родители, дедушки и бабушки, тетушки и дядюшки звали меня Ави; университетские друзья и коллеги в Уикендене – Антон. Что же касается моей жены, младших родственников и близких друзей – то они знают меня как Аба. Абсурд, правда? В свою защиту могу лишь сказать, что в те годы менять имена было в духе времени.

– Впечатляет. Меня лично всегда называли Полом. Могу я задать вам один вопрос?

– Мне кажется, вы его уже задали. Будем считать, что вы хотели сказать «еще один». Что ж, задавайте.

– Вы сказали, что профессора Пюхапэева не уволили потому, что он находился в штате. Но какое это имеет значение? Профессоров сплошь и рядом увольняют за опрометчивые высказывания или за один лишь намек на сексуальное домогательство. А в данном случае имела место стрельба из окна факультета. Не говоря о том, что он почти не преподавал и никого по научным вопросам не консультировал. В газеты это не попало, но копы-то знали. Почему, спрашивается, от Пюхапэева не избавились втихую, не поднимая шума?

Профессор вытер губы салфеткой и вылил в свой бокал остатки вина из бутылки.

– Скажите, журналисты действительно используют выражение «не для печати», или так бывает только в кино?

– Нет, мы и вправду так говорим.

– Отлично. В таком случае то, что я вам сейчас скажу, не для печати. Согласны?

Я кивнул.

– В первый раз Ян выстрелил из своего пистолета в январе девяносто пятого года. Попал в кошку и до смерти напугал ночного сторожа департамента. Возглавлял факультет тогда профессор Кроули, который в свое время помог Яну попасть в штат, хотя у многих имелись значительные сомнения относительно его вступления в должность профессора в университете такого, как наш, калибра. Гамильтон поддержал кандидатуру Пюхапэева, и только благодаря этому Ян получил место в штате.

Итак, когда Ян выстрелил из пистолета в первый раз, Гамильтон не пожалел усилий, чтобы замять инцидент и сведения о нем не просочились в газеты. Не представляю, как он убедил полицию не передавать информацию в прессу, но нисколько бы не удивился, узнав, что значительную роль в этом сыграли деньги. В конце концов, это Уикенден. У меня сложилось впечатление, будто об этом инциденте знали всего четыре профессора факультета, включая меня самого. Это можно назвать остаточным влиянием славы, которой в свое время пользовался Гамильтон Кроули, хотя он и сейчас считается местной знаменитостью. Эта слава привлекла к нему множество студентов и всеобщее внимание и он ясно дал понять, что если против Яна – его протеже, как он считал – будут предприняты какие-то действия, он уйдет из университета. Не знаю, какая репутация у Гамильтона среди студентов сейчас, но, пожалуй, его влияние никто не оспаривает и по сию пору. В связи с этим администрация преследовать Пюхапэева не стала; он лишь заверил, что носить пистолет в университет больше не будет, мы же пообещали хранить по этому поводу молчание.

Три года спустя, в конце лета, как раз перед возвращением студентов в университет, Ян повторил свою эскападу, то есть снова выстрелил. Было темно, за окном метались тени – должно быть, ему что-то померещилось. На этот раз, правда, пуля поразила не кошку, а крышу «мерседеса» профессора Кроули, когда тот в нем находился. Кроули не пострадал, но ужасно перепугался и стал настаивать, чтобы Яна уволили, посадили в тюрьму, оштрафовали… Короче, потребовал для него всех мыслимых кар, за исключением, пожалуй, четвертования или утопления. Тогда заведовал факультетом я. Хорошо это или плохо, но я сделал то же самое, что и Гамильтон, то есть надавил на администрацию; сказал, что если мы прибегнем к репрессиям против Пюхапэева, то информация о прежнем – за неимением более деликатного слова придется использовать это – «заговоре молчания», связанном с первым инцидентом, обязательно всплывет на поверхность. Не скрою, я хотел избежать скандала. Таким образом, с Пюхапэева снова взяли обещание пистолет на факультет не носить, полиции вторично принесли извинения, журналистам посоветовали не беспокоиться, а редакторов местных газет – все они почти без исключения выпускники Уикенденского университета – опять умаслили и упросили данную информацию игнорировать. В результате дело, как и в прошлый раз, спустили на тормозах.

Все это было сопряжено только с одним странным событием. Когда я сказал Яну, что, какой бы скандал в связи с этим ни разразился, он сразу же отправится в тюрьму, если продолжит носить при себе пистолет, мне на следующий день пришло послание от Вернума Сикля.

– Это имя кажется мне знакомым.

– Да, такое имя, раз услышав, не забудешь. Оно будто из романов Диккенса, сказали бы вы, имея склонность к банальностям, в каковом случае я вряд ли пригласил бы вас на ленч. Но это к слову. Как бы то ни было, Сикль считается одним из лучших и, безусловно, дорогих адвокатов по уголовным делам в Новой Англии. Обычно он представляет интересы крупнейших кланов, подвизающихся на ниве организованной преступности, но время от времени выступает и на стороне политиков, вольно или невольно оказавшихся замешанными в каком-нибудь нашумевшем деле. Ну так вот: мистер Сикль предложил мне больше не запугивать его клиента профессора Яна Пюхапэева, пообещав в противном случае вчинить иск мне, факультету истории, а также университету за попытку оклеветать его доверителя. Он также заявил, что если я предприму какие-либо действия, основываясь на слухах, то… Короче, пообещал, что со мной случится нечто ужасное – и так далее, в том же духе. Кроме того, известил меня, что хоть наш университет и является частным учебным заведением, он тем не менее получает федеральные гранты и муниципальную поддержку, по причине чего связан Четвертой поправкой, запрещающей проводить личный досмотр его клиента или обыск у него в кабинете. Не знаю, насколько эта аргументация соответствовала истине, но вид, несомненно, имела солидный. На мой взгляд, это была типичная угроза под прикрытием юридических терминов. Но она сработала: Ян сохранил свое место, и хотя с тех пор больше не стрелял, я готов прозакладывать последнее су, что пистолет при себе все-таки носил.

Вмешательство Сикля заинтриговало меня, поскольку свидетельствовало, что Ян Пюхапэев вовсе не такой непрактичный старый чудак, каким представлялся. Конечно, он мог узнать имя Сикля из многочисленных публикаций, но дело в том, что письмо пришло слишком уж быстро после инцидента. Это означало, что они, возможно, познакомились гораздо раньше. Но, как я уже сказал, все это не для печати.

– Знаете что, профессор? Я был бы не прочь воспользоваться этой информацией. И как вы понимаете, не для некролога. Эта история заинтриговала меня ничуть не меньше, чем вашего племянника. Согласитесь, здесь есть-таки нечто странное. Насколько понимаю, я не должен упоминать вашего имени в связи с этим делом. Но это и необязательно. Я просто могу сослаться, скажем, на «одного из коллег» или на «некий университетский источник». Но как бы то ни было, ссылок и цитат в этой истории не избежать.

Профессор Джадид посмотрел в окно. Мы находились на границе нижнего города. Залитые розоватым светом раннего вечера здания казались яркими и нарядными, словно их построили из элементов детского конструктора «Лего». Протекавшая внизу река в лучах закатного солнца отливала золотом и выглядела так, будто еще хранила тепло осени, хотя ее поверхность уже начала подмерзать.

– Ваше предложение необходимо обдумать. Прежде всего мне бы не хотелось, чтобы наш факультет в какой-то мере пострадал от того, что вы затеваете. А ведь вы затеваете самое настоящее публичное расследование, учитывая число ваших читателей.

– Число моих читателей не имеет к этому делу никакого отношения, – сказал я, возможно, чуть более резко, чем следовало. – Этой историей заинтересовался один издатель из Бостона. Если работа будет продвигаться успешно, у меня появится перспектива перебраться в Бостон.

– Прекрасная новость. Получить в вашем возрасте место репортера в престижной газете большого города – это удача, причем немалая. Позвольте в этой связи наградить вас соответствующими случаю поздравлениями, а также бокалом бренди. – И он просигналил стоявшей в баре Мауре. – Возможно, сейчас не время и не место об этом говорить, но мне всегда казалось, что вы относитесь к тому типу молодых людей, которые одновременно и амбициозны, и напуганы собственными амбициями. Это соответствует действительности?

– Если честно, не знаю. Вы сказали «напуган»? Это вряд ли. Мне нравится делать свою работу хорошо.

– Разумеется. Кто бы в этом усомнился? Я просто хочу вам напомнить, что амбиции надо держать под контролем, поскольку они, вырвавшись из узды, могут навредить не только своему обладателю, но и окружающим. Иными словами, делайте свое дело хорошо, но не забывайте и об этической стороне проблемы. Возможно, вам следовало бы проконсультироваться по этому вопросу с мисс Парк.

– С Мией? Кстати, как она вам?

– Одна из самых одаренных студенток, каких мне только выпало счастье учить. И одна из самых заядлых спорщиц. Не обижайтесь, но я никогда не мог понять, что вас связывает.

Я рассмеялся.

– Не вы один. Думаю, дружить нам было куда легче, нежели поддерживать статус влюбленной пары. Впрочем, я не видел ее уже, наверное, год.

– Что ж, люди встречаются и расходятся. Так бывает. Помнится, вы упоминали об учительнице музыки, и поскольку при этом покраснели, я позволил себе предположить, что она совершенно особенная девушка. В таком случае позвольте пожелать вам удачи в ухаживаниях.

– Благодарю вас.

– Ну а теперь, прежде чем бросить вызов судьбе и выйти в этот зимний вечер, мы должны произнести еще один тост. Завершающий. Не следует ли нам выпить за мрачных, таинственных и, возможно, преступных профессоров, преследующих ужасные цели и тем самым невольно способствующих блистательным карьерам молодых репортеров? Нет, так не пойдет. Малость длинновато. Кроме того, нам нужен общий тост и за репортеров, и за профессоров. Итак – за новые открытия!