Текст книги "Библиотека географа"

Автор книги: Джон Фасман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Продолжение этой истории имеет различные варианты. По версии Еврипида, Ясон привез Медею домой, но потом оставил ради выгодного брака с Главкой – дочерью царя Креонта. В этой связи у Медеи развилась прогрессирующая мания, получившая свое завершение в детоубийстве. Еврипид заканчивает свою трагедию сценой, когда Медея воспаряет в крылатой колеснице к богу солнца – своему дедушке. В грузинской версии, однако, говорится, что афинский царь Эгей, желая заручиться услугами столь знаменитой ведуньи и поддержкой ее воинственного отца-царя, вывез ее с детьми из Фессалии в Афины, а оттуда переправил в Колхиду. Зелье, которое она дала своим детям, остановило на время их дыхание; затем она зарезала над ними ягненка и продемонстрировала их – бездыханных и окровавленных – своему мужу, желая доконать его и свести с ума. После того как хитрость удалась, она оживила детей и увезла с собой на родину, где прожила более ста лет, отдаваясь материнским заботам, занимаясь целительством и консультируя (но никогда в постели) афинского царя.

Место изготовления.Изумрудный, оранжевый и ультрамариновый геометрический орнамент, пущенный по краю монеты, указывает на персидское влияние, но равным образом характерен и для грузинского средневекового искусства. Смуглая, с красноватым оттенком кожа Медеи, ее тонкий лик с тщательно прописанными чертами и хорошо переданным выражением (обеспокоенности и ожидания; с поднятыми бровями, запавшими щеками и приоткрытым ртом), складки ее одеяния и стилизованная поза с особым образом выставленной вперед рукой являются типичными для древних грузинских икон, выполненных в технике перегородчатой эмали. Что же касается предмета изображения, то это преимущественно колхидская традиция.

Последний известный владелец.Лаврентий Машенабили, потомок священнослужителей, отец монстров, муж ведьмы (в действительности муж партийной деятельницы из Батуми), дантист, проводивший дни, копаясь в слюнявых зловонных ртах. Он никогда не претендовал на первые роли, следуя советскому принципу «не высовывайся»: был достаточно хорошим специалистом, чтобы внушать пациентам уверенность, но не настолько, чтобы возбуждать толки. В своей жизни Лаврентий совершил два смелых деяния и стыдился этого невысокого показателя. То обстоятельство, что большинство людей сделали и того меньше, его не утешало.

Отец Лаврентия, участвовавший в восстании 1924 года, избежал смерти, укрывшись под грудой трупов, в которую некий идейный или просто выживший из ума красноармеец из Воронежа выпустил пятьсот шестьдесят четыре револьверные пули. Восемнадцать месяцев спустя отец Лаврентия был депортирован и умер по пути в Сибирь, оставив после себя трех сыновей и беременную жену.

Местные партийные чиновники не выпускали из поля зрения Давида, поскольку он был старшим сыном депортированного. Когда ему пришло время служить в армии, его заслали на отдаленный блокпост, затерянный в Каракумской пустыне. Однажды, в прострации от отупляющей скуки и самогона, он принял брошенный офицером вызов и проглотил пять живых скорпионов, от чего и умер мучительной смертью. Кончина была столь ужасна, что даже внуки его начальника по сию пору вспоминают о ней.

Звияд, второй сын, утонул во время учений подводных лодок в районе Вильнюса.

Леон, третий сын, предпочел в Советской армии, угробившей его братьев, не служить, убежал в Турцию и обосновался у подножия Тальских гор. Там он принял мусульманство, прервал все контакты с семьей, открыл маленькое кафе в тенистом месте и до сих пор здравствует, ведя обеспеченную, но довольно бесцветную жизнь, хотя временами его и тревожат призраки прошлого.

Лаврентий женился на девушке с лошадиными зубами и толстыми лодыжками, из интеллигентной семьи со средним достатком, и со временем стал весьма преуспевающим батумским дантистом, хотя в частной жизни был ленив и безынициативен. В 1983 году, когда все, включая жену, считали его слишком старым для невозвращенца, он был послан в Филадельфию на международную конференцию зубных врачей в качестве делегата от республики Грузия. Оказавшись в Филадельфии, он попросил политического убежища и на родину уже не вернулся.

За четыре месяца до этой поездки его кузен Борис (сын родственника, который, как шептались, предал отца Лаврентия) приехал в Батуми из Ленинграда. Не для того, разумеется, чтобы там обосноваться – к этому времени он уже сделал карьеру партийного функционера и курировал школу марксизма-ленинизма при советском военно-морском офицерском тренировочном центре в Прибалтике, – но чтобы навести справки относительно «двух забавных монеток, которые дедушка перед смертью собирался закопать в церкви, чтобы русские не наложили на них лапу». Зарытые, увещевал своего родственника Борис, они никакой пользы не принесут, но зато станут гордостью жителей Батуми, когда их выставят в Музее искусства народов СССР в Москве. Он говорил, что для себя ему ничего не нужно, лишь бы в старинном доме их общих предков открыли новую школу. А если власти в этой связи назовут школу именем славного сына города Батуми, то есть его именем, – что ж, он возражать не станет. Лаврентий старше Бориса и, возможно, лучше помнит рассказы дедушки. Возможно, он даже помнит, где именно дедушка закопал эти монетки. Если нет, Борису придется прислать команду русских специалистов, чтобы те разобрали церковь по кирпичику и как гребенкой прочесали развалы и территорию храма.

Ориентировочная стоимость.Лаврентий глубокой ночью выкопал монеты голыми руками – точно так, как закопал их когда-то с дедушкой, – после чего зашил в подкладку своего чемодана. Во время своей первой поездки в Нью-Йорк он по объявлению на последней странице газеты «Новое русское слово» продал монеты за ничтожную сумму, которой едва хватило, чтобы оплатить обратный билет до Калифорнии. Вернувшись, он открыл в Бейкерсфилде зубоврачебный кабинет, изменил имя и стал называться Ларри Маком.

ЭТО ВЕЩЕСТВО СУТЬ СРЕДОТОЧИЕ ВСЕХ ГЛАВНЫХ СИЛ, ПОСКОЛЬКУ СПОСОБНО ПРЕОДОЛЕТЬ ЛЮБУЮ ТОНКУЮ СУБСТАНЦИЮ И ПРОНИЗАТЬ ЛЮБУЮ ТВЕРДУЮ ФОРМУ

Я пребывал на дне океана; меня били по ушам разрядами электрические угри, и я кричал от боли. Я находился посреди пустыни; меня испепеляло солнце, а рядом выла голодная гиена. У меня на голове сидел толстяк, игравший на кларнете, и изводил меня вибрировавшими на высокой ноте пронзительными звуками. Я лежал на полу вагона метро. Кто-то набил мне глотку гниющей кониной пополам с жевательной резинкой, а потом заклеил рот липкой лентой. Двери вагона закрывались под громкие непрерывные звонки.

Я прикончил почти две бутылки красного вина. В комнате надрывался телефон.

Я неуклюже, словно робот, поднялся с дивана – полностью одетый, даже в ботинках, – негнущимися пальцами вцепился в телефонную трубку и пробормотал:

– Угхм…

– Пол?

– Да?

– Ты все еще на меня работаешь?

– Господи, Арт! – Я попятился, наступил в лежавший на полу пластиковый контейнер с остатками соуса, опрокинул его, потерял равновесие и, словно проколотая резиновая грелка, шлепнулся на пропахший вином диван.

– Ты что, заболел? Донна просила передать, что в случае чего может принести тебе кастрюльку супа.

Я потер сухое, как бумага, лицо и на секунду прикрыл глаза. Но и после этой операции комната продолжала раскачиваться. Я все еще был пьян; похмелье даже не начиналось.

– Нет, я не болен. Просто вчера у меня был… хм… бурный вечер.

– Ага! Понимаю, – проникновенно произнес Арт. – Между прочим, звонила Эйлин Кроулин. Хотела узнать, как продвигается твоя работа, и я был вынужден сознаться, что не имею об этом ни малейшего представления. – Он сделал паузу. Я молчал, не зная, что ответить. – Итак, как продвигается твоя работа?

– Отлично! – Я был не в настроении и тем более не в состоянии рассказывать ему о событиях, случившихся в последние несколько дней. В своем нынешнем положении я едва осознавал, что у меня есть руки.

– Хорошо, коли так. Отлично – значит, отлично, и к этому прибавить нечего. Но тебе следует позвонить Линни до конца недели. Она здорово заинтересовалась твоей работой. Да и ты, кажется, тоже заинтересовал ее. Поверь мне, Пол, нельзя упускать такой случай.

Поддерживать разговор о собственной персоне я не мог, да и не заслуживал подобного внимания. Поэтому ответил односложно:

– О'кей.

– Отлично. О'кей. Отлично. О'кей… С тобой сейчас разговаривать – все равно что с моей дочкой в тринадцатилетнем возрасте. Попей воды, полежи, а во второй половине дня забеги все-таки в редакцию. Есть кое-какая работенка. Да еще и Остел просил передать, что соскучился по тебе.

– Кто бы сомневался… – прохрипел я. – Ладно, через пару часов увидимся.

– Повторяю: вода, сон, горячая ванна, бритье. В таком вот порядке. Если потребуется, повтори. Обычно таким вещам учишься еще на первом курсе.

– Вот как? А я думал, на первом курсе вас учили брать интервью.

– И этому тоже. Кстати, об интервью. Разве тебе не говорили, что приударять за интервьюируемыми неэтично?

– Арт, я…

– Это я специально сказал, чтобы жизнь не казалась тебе медом. В маленьких городах слухи распространяются быстро. Твоя частная жизнь меня не касается, и уж тем более я не собираюсь в ней копаться. Но очень надеюсь, что это не превратится у тебя в систему. Такого рода ухаживания не способствуют хорошей репутации.

– Принял информацию к сведению.

– Так и должно быть. Ну, крепись. Жду тебя через несколько часов.

После пары стаканов воды и имбирного эля, а также длительного отмокания в крошечной ванне и особо тщательного бритья с ментоловым мыльным кремом состояние, в котором я находился, трансформировалось из кошмарного в просто очень плохое. По прошествии следующих сорока пяти минут ощущение ватной сухости во рту покинуло меня – вместе с повышенной кислотностью и тяжестью в желудке. Я снова стал почти нормальным человеком и даже счел подобное состояние вполне соответствующим сидению в офисе.

Направляясь на работу, я проехал мимо Академии Талкотта, и пока не увидел ворота, притворялся, что вовсе не собираюсь заезжать туда, чтобы повидать Ханну. Точно так же, покидая дом во время ленча, я притворялся, будто не знаю, что она в это время свободна. Но каким бы хитрым притворщиком я ни был, границ в этом смысле не переступал – потому-то и свернул в ворота, когда они открылись моему взору.

В школьном офисе царила расслабляющая обстановка приятного ничегонеделания. Три анемичные секретарши в разных стадиях среднего возраста сидели за тремя идентичными письменными столами на равном удалении друг от друга. Та, что слева, с отсутствующим видом созерцала пустую поверхность своего стола; та, что справа, тихо говорила по телефону; та, что в центре, подняла глаза и посмотрела на меня без малейшего проблеска заинтересованности. Со стороны можно было подумать, что все они спали в нафталине и питались исключительно липовым чаем – воплощенный образец идеальной секретарши из Новой Англии, работающей в частной школе. Я дружелюбно (так мне казалось) кивнул той, что в центре; она, продолжая меня созерцать, неуловимым движением заправила невидимую прядку за аккуратное, идеально чистое ухо. Я спросил, как пройти в кабинет Ханны Роув. Она кашлянула, сняла пальцем невидимую пушинку со столешницы и указала на человека, стоявшего у почтовых ящиков:

– Следуйте за мистером Хитерингтоном.

Услышав свою фамилию, тот распрямился и одарил нас вопросительным взглядом. Потом подошел ко мне и протянул руку. Пожимать ее было все равно что стискивать пальцами влажный пакет с черенками для рассады. Я поблагодарил секретаршу, но она уже переключила внимание на учетную карточку учащегося, в которой что-то подтирала ластиком, и даже не посмотрела в мою сторону. Следуя за декоративными заплатками на локтях пиджака мистера Хитерингтона, я миновал несколько холлов и поднялся на один пролет по лестнице. Там мистер Хитерингтон указал мне на двойные двери в конце коридора. За все время он не произнес ни слова, и если бы я хоть немного верил в привидения, подтвердил бы своим ненавязчивым присутствием факт их существования.

Подойдя к двойным дверям, я услышал доносившийся из-за них смех Ханны и какого-то мужчины, а войдя в кабинет, обнаружил там свою подругу в компании с красивым парнем со слащавым до приторности лицом. Такие мужчины с равным успехом могут работать манекенщиками или баллотироваться на какую-нибудь публичную должность. Он посмотрел на меня со снисхождением, довольно умело замаскированным под дружелюбие, после чего лениво перевел взгляд на Ханну.

– Что ты здесь делаешь, Пол? – спросила она, голосом возводя между нами стену.

– Проезжал мимо и решил завернуть сюда, чтобы переговорить.

Она улыбнулась – сначала мне, потом, многозначительно, сидевшему рядом с ней белозубому красавчику – и сказала:

– Извини, я вас не представила. Это Чип Грегсон, преподает здесь точные науки. Чип, это мой приятель Пол. Мы с Чипом обсуждали одну интересующую нас тему. – Чип поднял брови и кивнул, но встать и протянуть мне руку не захотел.

– Прошу прощения, что прервал вашу дискуссию, но если бы ты уделила мне несколько секунд…

– Хорошо, – вздохнула она. – Чип, постараюсь найти тебя после восьмого урока. Ты еще будешь в школе? – Ханна улыбнулась.

– Буду. Если не застанешь меня в учительской, выходи на спортивное поле номер один. Я собираюсь поучить наших доморощенных футболистов, как играть в защите. Там и пообщаемся.

Я мысленно задался вопросом, легко ли сломать ногу, играя в защите, и посмотрел на Чипа. Тот допил свой чай, поднялся с места и упругой походкой атлета направился к двери. Выходя из кабинета, он хлопнул меня по спине и бросил:

– Приятно было познакомиться с вами, приятель.

– Мне тоже. – Когда он ушел, я опустился на стул рядом с Ханной. – У Чипа красивые плечи…

Ханна не ответила и даже не посмотрела на меня. Возможно, я выбрал неудачное время для саркастических замечаний. Тогда я протянул руку и коснулся ее лица. Несмотря на свою отчужденность, Ханна позволила взять себя за подбородок и повернуть лицо так, чтобы я мог видеть ее глаза.

– Я ничего не понимаю, – тихо сказал я. – Может, ты впустишь меня к себе? Объяснишь наконец, в чем я провинился? Что творится в твоей голове? Или за ее пределами?

Она продолжала хранить молчание.

– Ты что, все еще скучаешь по Яну?

В глазах у нее появилась печаль, распространившаяся в следующее мгновение по всему лицу. Сейчас у нее был такой вид, словно ей хотелось заплакать или, наоборот, сдержать подступающие к глазам слезы.

– Могу я задать тебе один вопрос, Пол?

– Разумеется.

– Зачем тебе все это надо?

– Что именно?

– Да все. Какого черта ты прицепился к Яну? Зачем тебе знать, что с ним случилось? И для чего нужна моя подноготная?

– Ну, ответить на первый вопрос несложно. Ян был удивительно любопытным типом. Послушай… – Я взглянул на олимпийские круги, оставленные чайными чашками на ее столе. – Он был профессором, который ничему не учил. Имел отношение к краже ювелирных изделий. Можно ли представить себе более спокойное и умиротворенное существование, нежели житье профессора, преподающего историю Балтии в Уикендене и обитающего в Линкольне? А между тем он не только носил при себе пистолет, но и дважды стрелял из него. Интересно, что оба раза ему удалось избежать наказания благодаря протекции руководства факультета истории и университета, которому он – чисто случайно, надеюсь – отдавал всю свою зарплату и даже некоторую сумму сверх того. Как он жил? На что? Каким образом сумел войти в контакт с таким одиозным типом, как Вернум Сикль? Чего он боялся? Видишь, сколько набралось вопросов? Ничего удивительного, что мне захотелось узнать, кем был Ян в действительности.

Я сделал паузу, но Ханна никак на мои слова не отреагировала. В такие минуты мне хочется, чтобы мои речи писал за меня лучший, нежели я сам, сценарист.

– Также, – медленно произнес я, – некто, чтобы припугнуть меня, прибил к моей двери конверт с окровавленным человеческим зубом. Признаться, это здорово меня обескуражило. Ведь я не храбрец, вернее, до сих пор мне не приходилось развивать в себе это качество. Однако меня разозлило, что этот некто сразу прибегнул к угрозам, не озаботившись предварительно объяснить мне, почему я не должен писать свою статью и каковы будут последствия, если я все-таки ее напишу, чтобы я сам мог решить, как быть дальше… Ответить на второй вопрос тоже не так трудно.

– Только не говори глупостей, хорошо? – сказала Ханна с заблестевшими вдруг глазами.

– Но это и в самом деле простой вопрос.

Она запустила руки мне под рубашку, прижала к своей груди, обхватив за голые плечи, и стала жадно целовать, терзая мой рот, словно жаждущий пищи голодающий. Затем стащила меня со стула на пол и села сверху. Потом перекатилась на бок, потащив меня за собой так, чтобы мы могли смотреть друг на друга: я – лежа на правом боку, а она – на левом. От покрытого линолеумом пола пахло дезинфекцией и школьным мелом.

– Что ты творишь? – сказал я. – Я совершенно тебя не понимаю.

– Не спрашивай ни о чем. Ну пожалуйста. Скажи, ты можешь сделать для меня одну вещь?

– Конечно.

– Оставь Яна в покое. Дай ему передохнуть. Хотя бы день или два.

– Что ты имеешь в виду?

Она села. Волосы ее испачкались белой меловой пылью, она смахнула ее и снова ко мне прижалась.

– Пообещай мне, что ты оставишь Яна в покое на несколько дней. Ну пожалуйста. А потом делай что хочешь.

– Это почему же?

– Скажи, ты сделаешь это? Если не ради него, то ради меня? Очень тебя прошу…

Я вздохнул, поднялся на ноги и пододвинул себе стул.

– Значит, только на несколько дней?

– На два дня, не больше. Предоставь Яну хотя бы немного покоя. А потом делай что собирался. Спрашивай обо всем, о чем хотел спросить. – Отсутствие личных местоимений в этой странной фразе должно было возбудить у меня по крайней мере любопытство, но не возбудило.

– Хорошо.

– Правда?

– Правда. Полагаю, я могу отвлечься на пару дней от этого дела. У меня в редакции есть и другая работа.

Она присела ко мне на колени и обхватила мою голову руками.

– Я знаю, что должна тебе кое-что объяснить. Но неужели ты не можешь пока просто верить мне – без всяких объяснений? Думаю, так будет лучше для всех. И для Яна, и для тех, кто еще о нем помнит, да и для меня тоже.

– Если я и сделаю это, то только ради тебя.

– Спасибо тебе, Пол. Пол…

Она замолчала, и мое имя, выпорхнув из ее уст, повисло в воздухе между нами словно мыльный пузырь. Потом Ханна слезла с моих колен, я поднялся на ноги и пузырь лопнул.

– Признаться, мне пора ехать в редакцию…

– А мне через четыре минуты надо идти в класс. Интересно, почему мальчишкам из всех классических музыкальных произведений нравится только «Болеро»?

– Что это – «Болеро»?

– Какой же ты необразованный… Обещай мне узнать хоть что-нибудь о музыке, – очень серьезно сказала Ханна.

– Ты будешь учить меня?

– Я бы хотела. И даже очень…

– Слушай, что вообще происходит, а?

Она дважды меня поцеловала и задержала руку на моей щеке.

– У меня начинаются занятия. Позвонишь мне вечером?

– Конечно.

– Мой надежный Пол… Спасибо тебе. Спасибо за все.

Поначалу я и вправду решил оставить это дело вопреки всем своим инстинктам. Но поступить иначе просто не мог, поскольку всякий раз, видя Ханну, вспоминал вкус ее губ. И если для того, чтобы добиться ее благосклонности, требовалось писать другие статьи (а меня от этой работы никто не освобождал) и забыть на пару дней о Пюхапэеве (в конце концов, я работал над статьей о нем полные две недели), то, значит, так тому и быть. Я вполне сжился с этой мыслью, по крайней мере так мне казалось. А уж Арт – тем более. Другое дело, что он еще не знал о принятом мной решении.

Но так уж случилось, что едва я вошел в редакцию «Курьера» и поприветствовал взмахом руки Остела, как у меня на столе зазвонил телефон.

– Пола Томма, пожалуйста.

– Говорите…

– Я очень надеялся, что трубку снимете вы, Пол. Это Антон Джадид.

– Рад вас слышать, профессор. Позвольте еще раз поблагодарить вас за чудный ленч в прошлый уик-энд.

– Не стоит благодарности… Более того, я звоню, чтобы снова пригласить вас пообедать со мной.

– Разумеется, я приеду. Когда?

– Вечером.

– Сегодня вечером?

– Прошу извинить, что не предупредил заранее. Но я обнаружил нечто такое, что покажется вам чрезвычайно интересным.

– Это связано с профессором Пюхапэевым?

– Я бы сказал, очень тесно связано. Настолько, что не хотелось бы обсуждать по телефону. Надеюсь, вы сейчас свободны и располагаете временем, чтобы приехать в Уикенден и встретить меня у входа на факультет истории? Скажем, в пять тридцать? Еще раз прошу прощения, что не уведомил вас заранее, но это действительно важно.

Был ли я свободен? В глубине души я понимал, что, дав Ханне обещание, поступил неправильно. И у меня не было иллюзий – если не считать поверхностных и несерьезных, которые я сам себе внушил, так сказать, иллюзорных иллюзий – относительно того, почему я дал ей такое обещание. Давая его, я думал, что выполню, но, честно говоря, это намерение нельзя было назвать очень уж серьезным. Первое: все, что я сказал ей относительно того, почему хочу продолжать свои изыскания, оставалось в силе. Второе: Джадид и его племянник приложили немало усилий, чтобы мне помочь, и я просто не мог заявить им, что решил на время забыть об этой истории. И третье: я знал, что в образованной среде слыть карьеристом неприлично, но об этом легко рассуждать, когда нет нужды заботиться о карьере, я же, как ни крути, хотел получить работу в Бостоне. Поэтому я сказал:

– Я свободен. Мне что-нибудь прихватить с собой?

– Ничего не надо. Приезжайте любопытным и голодным – вот все, о чем я прошу. К сожалению, моя жена, которой очень хотелось познакомиться с вами, сегодня утром уехала на конференцию в Цинциннати и все обязанности по части готовки свалились на меня. Итак, подъезжайте к факультету в пять тридцать. Вполне вероятно, что дверь к этому времени уже запрут, но я буду ждать, когда вы постучите, поэтому стучите сильней. Ну так как – до вечера?

– До вечера.

Я взглянул на часы. Было три пятнадцать. Чтобы добраться до Уикендена, не попав при этом в вечерний час пик, следовало выехать уже четверть часа назад. Через дверь я услышал, как заскрипел в кабинете редактора стул, когда Арт поднялся с места. Потом послышались приближающиеся к двери шаги. Не было никакой возможности внятно объяснять ему, почему я заскочил в редакцию всего на три минуты и куда и зачем сейчас еду: потребовалось бы слишком много времени. Поэтому я как ошпаренный выскочил из помещения, и когда у меня в голове окончательно оформилась оправдательная речь, уже находился на окраине Хартфорда и правил в южном направлении со скоростью семьдесят миль в час.

Я заехал на парковочную площадку перед факультетом истории с последними лучами закатного солнца, упавшими на поверхность реки Уикенден. Парковка была пуста, и это меня обеспокоило: я-то надеялся, что профессор Джадид еще на факультете. Приставив к глазам ладонь, я вгляделся в окно рядом со входом, но увидел лишь горевшие в холле флуоресцентные лампы, работавшие, вероятно, круглосуточно; никаких других следов человеческой активности на факультете не наблюдалось: все двери в холле были заперты, деревянная лестница, ведущая на второй этаж, зияла пустотой, нигде ни малейшего движения. Созерцая сквозь стекло обшарпанный интерьер холла и вслушиваясь в посвист ветра на улице, я подумал, что факультет чем-то напоминает дряхлого дремлющего старца.

Я постучал в дверь. Сначала вежливо, потом твердо, потом настойчиво, потом громко, а под конец заколотил в нее обоими кулаками, да еще и носком ботинка. Наконец я узрел спускавшегося по лестнице профессора Джадида. Он был в голубой оксфордской рубашке и отутюженных джинсах. Мне еще не приходилось видеть профессора в таком обличье – прежде он всегда представал перед моим взором в блейзере и рубашке с галстуком. Когда он спускался по ступенькам, его очки, висевшие на цепочке на шее, смешно подпрыгивали в такт шагам.

– Рад видеть вас снова, Пол. Надеюсь, вам не пришлось ждать слишком долго?

– Слишком долго не пришлось. Спасибо. – Но достаточно долго, чтобы я успел покорябать носки своих ботинок. – Я тоже очень рад вас видеть.

– Вот и славно. – Он отступил, пропуская меня в полутемный холл. – Окна моего кабинета выходят во двор в задней части здания. Это красивый тихий дворик, совершенно пустынный, когда факультет закрывается. Потому я и выбрал этот кабинет. Но услышать оттуда стук в холле непросто. Так что мне еще повезло услышать, как вы стучали. Но входите же, входите. – Он по-отечески положил руку мне на плечо, приглашая в тихое опустевшее здание, и запер за мной дверь.

– Сейчас расскажу, зачем я вам звонил, – сказал он, потирая руки – то ли от холода, то ли от нетерпения. – Нет, лучше показать. Очень надеюсь, что эта демонстрация не будет выглядеть как проявление неуважения…

– По отношению к кому, профессор?

– Хороший вопрос. В самом деле, к кому? К покойному Яну, конечно же – к кому же еще? Он, видите ли… Ох! Презентации никогда не были моей сильной стороной, тем не менее давайте все-таки поднимемся в кабинет… На нашем факультете, как и в большинстве гуманитарных учреждений, остро ощущается нехватка свободного места, – сказал профессор, когда мы поднимались по лестнице. – К примеру, профессора Райерсон и Циноман пришли к нам в начале учебного года и вынуждены делить кабинет. Хотя они люди покладистые, ни тот ни другой, похоже, не считают подобное положение нормальным. В этой связи я решил, что пора уже освободить кабинет Пюхапэева, чтобы у каждого из них была своя комната. Но при попытке осуществить эту миссию наткнулся на препятствие…

Он остановился перед кабинетом Пюхапэева. На находившейся дальше по коридору двери профессора Кроули красовалась наклеенная владельцем обложка его книги и три положительные рецензии на нее.

– Вас ничего не удивляет при взгляде на эту дверь?

На первый взгляд это была самая обычная прямоугольная дверь с круглой металлической дверной ручкой и замочной скважиной, выкрашенная пузырившейся местами белой краской. Такая же, как все остальные на факультете.

– Вроде ничего.

– Поначалу я тоже ничего примечательного не обнаружил. Но посмотрите, что у нее внизу.

Я опустил глаза и увидел замочные скважины в обоих нижних углах створа. Отверстия были довольно большие и имели форму ромба: стандартный ключ с бородкой просто провалился бы в них. Профессор Джадид, заметив мое удивление, удовлетворенно улыбнулся. Сейчас он походил на ученого, рассказывающего о сложном эксперименте.

– Любопытно, не правда ли? В свою бытность главой факультета я разрешения на врезку новых замков не давал. Честно говоря, я даже представить себе не могу, когда Ян их установил.

– А у вас есть ключи от них?

– Разумеется, нет. Полагаю, Ян не хотел, чтобы в его кабинет входил еще кто-то.

– Почему? И как мы туда попадем?

– Сначала отвечу на ваш второй вопрос: я уже туда проник. Насколько я знаю, вчера вечером Джо показал вам свои способности вскрывать дверные замки. Но, возможно, эта демонстрация была не к месту и не ко времени и обеспокоила вас?

– Он вам и об этом рассказал?! Нет, нельзя сказать, чтобы его действия доставили мне слишком уж большое беспокойство. Я рад был его видеть. Потом, правда… Но не будем об этом.

– Гм. – Профессор посмотрел на меня поверх очков. – Я это к тому, что Джозефу показалось, будто ваша спутница отреагировала с куда меньшим, нежели вы, хладнокровием.

– Не думаю, что они находились вместе достаточно долго, чтобы он мог это заметить, – резко сказал я.

– Даже не сомневайтесь. Джо мастер подмечать мелкие детали, особенно когда они касаются человеческого поведения. Очень ценная способность при его профессии. Но, возможно, в данном конкретном случае он и ошибся, – заметил профессор, выказав широту души. – Как бы то ни было, Джо удалось открыть эти замки, хотя он и провозился почти час. А это согласно его олимпийским стандартам означает, что замки чрезвычайно хитроумные. Взгляните… – Профессор толкнул дверь и провел меня в холодное, отдающее затхлостью помещение.

Дверь кабинета Пюхапэева запирали и укрепляли торчавшие из нее шесть длинных стальных штырей – по три в левом и правом углах, – входивших в отверстия двух стальных блоков по краям дверной рамы.

– Каждый замок контролирует три стальных штыря, – пояснил профессор. – Джозеф сказал, что такого рода замки типичны для банковских сейфов и обычно вставляются в стальную дверь. Но последнее было бы слишком подозрительно для исторического факультета, не так ли? Джо также сказал, что впервые видит подобную систему в частном пользовании. Как думаете, почему?

– Не знаю… Возможно, она слишком дорогая?

– Разумеется, это тоже. Но не стоит забывать, что здесь не так уж много компаний, способных установить подобные замки. Джозеф обещал обзвонить подобные фирмы в Уикендене и его округе и выяснить, которая из них работала по этому адресу. Он также считает, что такие замки могут стоять, к примеру, на дверях у богатых коллекционеров произведений искусств. Полиции почти не приходится расследовать преступления, связанные с хищениями из домов, защищенных такими замками. Об этом свидетельствует тот факт, что до сих пор он их не встречал. Конечно, Джозеф порой торопится с выводами, но его посыл тем не менее совершенно очевиден: всякий, кто может себе позволить столь сложный и дорогостоящий замок, получает неплохую возможность надежно защитить то, что за ним скрывается.

– А что за ним скрывается?

– Это не просто интригующий, а центральный вопрос всей проблемы, которая, вероятно, выходит за рамки смерти отдельно взятого профессора. Такое ощущение, что здесь…

Он замолчал и обвел кабинет взглядом. Я сделал то же самое. Но ни висевшего под потолком трупа, ни потайной дверцы в стене или мешков с кокаином и стоящими рядом аптекарскими весами не увидел. На первый взгляд кабинет Пюхапэева ничем не отличался от других профессорских кабинетов. Здесь стояли полки с книгами, большой письменный стол с бумагами и компьютером и еще один стол – поменьше, на котором помещалась электрическая печатная машинка. Вызывал удивление только один факт: в комнате находился единственный стул, придвинутый к письменному столу. Это наводило на мысль, что Пюхапэев студентов у себя не принимал.

– Что вы собираетесь делать со всеми этими вещами? – спросил я.

– Думаю, факультет будет их хранить, пока не объявится наследник. Но у него ведь нет близких родственников, не так ли?

– Как сказать… Я лично видел его брата.

Профессор Джадид быстро повернулся ко мне. Хотя глаза у него сверкнули, известие удивило его куда меньше, нежели я ожидал.