Текст книги "Библиотека географа"

Автор книги: Джон Фасман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

СИНЫДЗЯНСКИЙ ЛАРЕЦ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ (ЗЕМЛЯ)

Земля: один варварский поэт заметил с необычным для варвара глубокомыслием, что все мы вышли из нее и в нее вернемся. Это первый и наиболее значимый из элементов, как учат древние, главный по качеству и достоинству, знаменитый более всего своей прохладностью и сухостью, но фактически являющийся вместилищем и питающей основой для трех остальных. Цун Ли Бай считал, что истинный ученый должен каждый день съедать по столовой ложке родной земли и брать ее с собой, отправляясь в путешествие. О его несчастливой судьбе нет нужды здесь говорить…

Юнь Фейянь. Колесо дракона

(Приведенное ниже повествование взято из записок Якоба Харви, эстонского поэта, признанного врагом народа и присужденного к ссылке в Булунский трудовой лагерь в августе 1974 года. Эти записки были опубликованы спустя семнадцать месяцев после его побега с Ямала. Первая страница – или страницы – рукописи утрачена.)

«…поскольку я понимал, что они были подвергнуты коллективизации и превращены в законопослушных „Homo sovieticuses“. Я спросил его, не в этом ли все дело.

– В значительной степени, – сказал он на подозрительно хорошем русском языке (уже одно это должно было заставить меня насторожиться, но я, увы, показал себя глупцом). – Но отдельные группы людей, принадлежащих к нашему народу, продолжают свободно кочевать по этому краю, как это было у нас в обычае и, надеюсь, будет и впредь.

Он опустил глаза и посмотрел на мои ноги. Я носил тонкие, плохой выработки, выданные в лагере сапоги. Подошвы на них уже стали отклеиваться и отставать от союзок. Хуже того: в последние несколько часов мои ступни совершенно потеряли чувствительность и, казалось, одеревенели, а концы больших пальцев почернели, но я так старался уйти как можно дальше от того ада, в котором пребывал долгое время, что почти не замечал этого.

Полюбовавшись на мою обувку, абориген рассмеялся, после чего отрезал ножом две полоски меха с подола своей бесформенной шубы и протянул мне, велев перевязать ими носки сапог. Потом снял шубу и накинул мне на плечи. Я сказал, что никогда прежде не видел якута. Он же ответил, что все встреченные им русские были беглыми лагерниками. Из кармана своей меховой безрукавки якут достал две полоски сушеного мяса – я не стал спрашивать, какому животному оно принадлежало, – и дал мне. Во рту у меня все пересохло, а мясо было такое твердое и замороженное, что я не мог жевать его и просто сосал, как леденец. Якут хлопнул меня по плечу, указал на видневшуюся на горизонте юрту и спросил, хватит ли у меня сил дойти до нее. Разумеется, я сказал „да“. Но когда мы двинулись по направлению к его стойбищу, недоедание и отмороженные ноги довольно скоро дали о себе знать: я споткнулся и повалился лицом на землю, надеясь, что глубокий снег смягчит удар при падении. Но я забыл, что нахожусь на Крайнем Севере, поэтому вместо снега соприкоснулся со льдом вечной мерзлоты.

Я пробудился от того, что у меня по лицу елозила какая-то теплая мокрая тряпка, издававшая странный сладковато-тухлый запах. Я открыл глаза и обнаружил, что это язык самого настоящего живого оленя, который слизывал у меня со лба и щек выступивший из-за лихорадки пот. Я сел так резко, что задел ногой и перевернул стоявший рядом с моим убогим ложем столик, сбросив на землю находившиеся на нем чайник, хлеб и полоски сушеного мяса. Моя неловкость напугала четвероногого друга, заставив его отпрянуть, что вызвало смех весьма широкого диапазона: мелодичный девичий, кашляющий старческий, громогласный мужской, а также сдавленный, принадлежавший особям неопределенного пола и возраста. Вбирая взглядом окружающую обстановку, я увидел, что нахожусь в набитом людьми помещении, напоминающем большую палатку. Здесь было жарко и душно, пахло потом, кишечными газами, табаком и прогорклым животным жиром. Впервые за девятьсот сорок семь дней я проснулся в месте, совершенно отличном от моего барака, за что и возблагодарил Господа – тоже впервые за последние почти три года.

Ближе всех ко мне сидел на медвежьей шкуре мой спаситель; он был без головного убора и покуривал длинную, грубой работы деревянную трубку.

– Булун? – спросил он.

Я кивнул.

– Долго?

– Почти три года.

Он что-то пробормотал себе под нос и покачал головой. Полная, с плоским лицом женщина, вероятно, его жена, оторвала глаза от подбитого мехом сапога, который зашивала, посмотрела на меня и сочувственно прищелкнула языком.

– Ну, не так долго, – сказал мужчина. – Беглый лагерник, который проходил через эти места до вас, просидел целых пятнадцать лет. Он умер, прежде чем мы добрались до моей юрты, но, похоже, давно уже находился на грани между жизнью и смертью. – Якут поднял то, что я сбросил на пол, и подал мне. – Поешьте хлеба. Его испекла моя жена. – Он кивнул на полную низенькую женщину, которая печально мне улыбнулась. – И оленьего мяса поешьте. Это здоровая пища.

– И чаю выпейте, – хрипло сказала другая женщина, сидевшая в противоположном конце палатки рядом с мужчиной того же возраста. У них были такие бесстрастные, темные, изъеденные временем и непогодой лица, что казалось, их вырезали из дерева. – Пейте чай, – повторила старуха, тщательно выговаривая слово „чай“, словно я был иностранцем (каковым, полагаю, я действительно был). – Он согревает зимой, полезен для костей, да и для мозга тоже. – Она ритмично покачивала головой в такт своим словам.

– В самом деле, мама, принеси гостю чаю, – сказал мой спаситель. – Да вы ешьте, ешьте. Пища придаст вам сил. Вы курите?

Я покачал головой.

– Вы – первый встреченный мною лагерник, который не курит.

– Если не куришь, можно обменять сигареты на продукты.

– Разумно. Вы русский?

– Эстонец.

Мой спаситель что-то сказал двум старикам, которые в ответ синхронно закивали.

– Это мои родители, – объяснил он. – А эти три малышки – мои дети. – Он указал на маленьких девочек, глазевших на меня из дальнего конца палатки. – На подходе четвертый, – подмигнул он мне. – А этот храпящий толстяк – вон он лежит – ни на что не годный брат жены. Но семья есть семья. Вы пробираетесь домой? Вас ждет кто-нибудь?

– Жена. Я, видите ли, женат…

В лагере я научился подавлять мысли о ней. Теперь, когда меня согревала надежда вернуться, ее образ начал оттаивать и проявляться в моем сознании – сначала медленно, а потом все быстрее, так что я уже не мог держать этот процесс под контролем. По мере того как я вспоминал ее руки, голос, запах, мое тело все сильнее сотрясалось от дрожи, а на глаза навернулись слезы. В следующее мгновение я зарыдал в голос, не обращая внимания насидевших передо мной незнакомых людей. Эти воспоминания так меня взволновали, что я ничего не мог с собой поделать.

– Скажите, кто вы? Почему помогаете мне? – спросил я, немного успокоившись.

– Меня зовут Ней. Мы якуты. Последние свободные якуты обитают в этом краю. Почему я вам помог? Потому что помогать людям – мой долг, вот почему.

Потрясает то, с какой быстротой оттаивает душа беглого заключенного, когда он встречает доброе человеческое отношение. И в этом для него заключается известная опасность, возрастающая, когда он сталкивается с симуляцией подобного отношения – со своего рода искусственным светом вместо согревающего огня.

– Многие годы, мой друг, я не слышал никого, кто бы так рассуждал о долге. Обычно долг рассматривается как обязанность подавлять тех, кто ниже тебя, и кланяться тем, кто выше.

Я протянул к этому человеку руки и, наверное, обнял бы его, если бы в этот момент полог юрты не отодвинулся в сторону и я не увидел хорошо знакомые сапоги, а над ними – не менее знакомое лицо.

– Отличная речь, поэт, – ухмыльнулся пришедший. – Но Ней говорил о долге в социалистическом понимании, то есть о своих обязательствах по отношению ко мне. Ваша же устаревшая трактовка этого понятия обязывает его помогать врагам государства.

Я очень надеялся никогда больше не видеть лица коменданта Зенского, но знал, что уже его не забуду. И вот, несмотря на все мои надежды, конспирацию, планы, взятки, преодоленный страх быть застреленным при попытке к бегству и отчаянные усилия избежать встречи с ним, во что я было уже поверил, он снова предстал передо мной собственной персоной. Все такой же (далее часть фразы зачеркнута) и изобретательный.

– Вы добились куда больших успехов, нежели другие: пробрались сквозь двойную цепь охранения и шли так долго, что ухитрились добраться до Ней. Я впечатлен. Скажите, где вы проходили военную службу?

Комендант сел на свободное место рядом с очагом. Странно, что этот топчан прежде пустовал. Или его специально держали незанятым, дожидаясь его прихода?

– В Мурманске.

– Это многое объясняет. Вы, наверное, думали, что привыкли к холоду, не так ли?

Я промолчал.

– Позвольте сказать вам одну вещь: к холоду привыкнуть невозможно. Если бы вы не встретились с Ней, то через несколько часов умерли бы от переохлаждения. Вам, может быть, кажется, что Булун – тюрьма? Да Булун настоящий оазис, райское местечко в смысле тепла и удобств по сравнению с другими лагерями в этом Богом забытом краю. Фактически весь этот пустынный ледяной край – тюрьма. Знаете, сколько лет я уже живу здесь? Восемнадцать. И знаете почему? Потому что мне хорошо платят. У меня большой дом на берегу Лены, где, между прочим, отличная рыбалка, и привилегии как у иностранного туриста. Мне также предоставлена возможность лечиться в лучшем госпитале – и не только мне, но и моей жене и детям. У меня есть свой шофер, и, если разобраться, материально я устроен куда лучше, нежели девяносто процентов местных партийных чиновников, официально занимающих более высокие должности. Но ради этого мне приходится жить в краю вечной мерзлоты. То есть девять месяцев в году я должен переносить пронизывающий холод, а три месяца – непрестанные атаки москитов.

Скажите, товарищ поэт, сколько раз вы выходили за дверь с тех пор, как стали гостем моего учреждения? Впрочем, можете не говорить. Я и так знаю: ровно столько, сколько мы вам это позволяли. А чем пахнут ваши руки?

Они, разумеется, пахли рыбой, и я полагал, что этот запах уже никогда не выветрится. Я понюхал их, стараясь сохранить бесстрастие, но не выдержал и поморщился. Зенский рассмеялся.

– Я так и думал. Признаться, нам стоило усилий, чтобы вы и ваши приятели не могли избавиться от этого запаха. Производство все увеличивается, не так ли? И руководство присылает сюда все больше людей вашего склада: писателей-диссидентов, актеров-педерастов и певцов-волосатиков. И у нас есть место и работа для всех.

Ней и его жена печально смотрели в землю. Зенский перевел на них взгляд, и в тот же миг их губы изогнулись в угодливых неискренних улыбках. Зенский приказал Ней налить мне чаю и принести какой-нибудь еды. Понюхав пищу, комендант с отвращением скривился и протянул мне тарелку.

– Возможно, со временем вы к этому привыкнете. Но я так и не смог. Это сырое оленье мясо, которое сначала нарезают тонкими кусками, а потом замораживают. Дикость. Я лично предпочитаю осетровую икру, которую нам доставляют ежемесячно вместе с водкой и крымским шампанским. Все только самое лучшее. Но здесь, кроме мерзлой оленины, ничего нет. Так что ешьте что дают, набирайтесь калорий, чтобы согреть организм. Когда немного придете в себя, я кое-что вам покажу.

После этих слову меня совершенно пропал аппетит, но я не хотел, чтобы Зенский думал, будто сумел выбить меня из колеи, поэтому решил немного подкрепиться. Когда мясо и хлеб были съедены, я отдал тарелку жене Ней и кивком поблагодарил ее. Она улыбнулась, но, посмотрев на Зенского, втянула голову в плечи и поспешила укрыться за спиной мужа.

– Давайте выйдем на минутку, – сказал Зенский. – Как я уже говорил, мне нужно кое-что вам показать.

Я попытался было встать со своего ложа, но понял, что это мне не под силу. Высокая температура и овладевшее мной отчаяние, связанное в том числе с ужасной репутацией Зенского, вызвали у меня временный паралич нижних конечностей.

– Поэт! – Зенский приблизил ко мне свое бледное, со следами оспин лицо. – Вы что, боитесь меня?

Я промолчал и, сделав над собой гигантское усилие, ухитрился-таки подняться со своего тюфяка, накинув на плечи шубу Ней. Потом мы с Зенским вышли из юрты в ночь. Она была такой прозрачной и холодной, что мы словно оказались внутри хрустальной чаши. На небе мерцало невиданное количество звезд, казалось, полностью усыпавших небосвод. Откуда-то доносились едва слышные звуки – не то отдаленный звон, не то треньканье. Зенский указал на тусклое зарево на горизонте.

– Булун. Не так далеко, как вам, быть может, кажется. Всего четыре километра или чуть больше. Но этот-то лагерь вы успели рассмотреть? Поняли, какой он формы?

Я и понятия не имел, что нахожусь в лагере. Но, осмотревшись, осознал, что юрты установлены на равном расстоянии и тянутся в обе стороны от того места, где мы стояли.

– Похоже, он вытянут в линию, – сказал я.

– Ответ неверный. Подойдите сюда и посмотрите еще раз.

Мы отошли чуть дальше от юрты.

– Круг! Юрты установлены…

– Вернее сказать, кольцо. А Булун и мой дом находятся в центре этого кольца. Вы понимаете, что это значит? Якуты привыкли кочевать. У них свои традиции, свои стада, свои жилища и язык. В Магнитогорске вы их не встретите, они не добывают уголь на шахтах Воркуты или Воронежа, а их детей не посылают в государственные интернаты. Иначе говоря, они живут, как им хочется, мы же требуем взамен одного: немного бдительности и разумного взгляда на вещи.

Одинокая слеза прокатилась по моей щеке и, замерзшая, с тихим звоном упала на землю. Зенский нагнулся и поднял ее. След еще жег мне щеку, а она уже лежала на ладони у Зенского словно некий драгоценный дар, переливаясь, как жемчужина.

– Шепот звезд, – сказал он.

– Не понял.

– Такой поэт, как вы, должен оценить подобное сравнение. Здесь это называют „шепотом звезд“. Послушайте! – Он поднял палец, призывая меня к тишине. Я снова услышал тихий звон и огляделся, пытаясь определить, откуда он доносится. Зенский рассмеялся. – Смотрите сюда. – Он округлил губы и медленно выдохнул. Клуб вырвавшегося изо рта пара мгновенно распался на крохотные льдинки, упавшие на землю со звуком, который я только что слышал. – Это выражение придумали якуты. Так называется особенно холодный зимний период, когда человеческое дыхание, не успев раствориться в воздухе, замерзает и падает на землю мельчайшими частичками льда. Якуты говорят, что в это время нельзя открывать тайны, поскольку слова тоже замерзают; весной же оттаивают, и всякий, проходя мимо того места, где состоялась беседа, может их услышать. Весной воздух здесь наполняется забытыми сплетнями, голосами детей, которые уже стали взрослыми, обрывками чьих-то давних разговоров. Ваш голос, товарищ поэт, и наш с вами диалог сохранятся в этом краю куда дольше, нежели вам суждено прожить здесь.

Я подумал было, что он решил меня убить. Но он положил руку мне на плечо и подтолкнул обратно к юрте.

– Эй, Ней, жирный ленивый якут! Принеси мне шкатулку.

– Какую шкатулку, комендант? – Широкое простое лицо Ней, озабоченное, когда он смотрел, как я тащился по снежной целине, исказилось страхом.

– Шкатулку из резной слоновой кости, в которой ты хранишь нюхательный табак. Ту самую, что мне понравилась, когда я был у тебя в последний раз. Но ты, зная об этом, повел себя неучтиво и забыл отдать ее мне.

– Но, комендант, эта шкатулка принадлежит…

Грохот и яркий сноп искр заставили нас с Ней отпрянуть. Я потерял равновесие и упал на спину, а поднявшись, увидел в руке Зенского пистолет, из ствола которого вился дымок. Он выстрелил в стоявшую неподалеку большую лиственницу, верхняя часть которой с громким, похожим на человеческий вопль звуком рухнула на землю. Еще через секунду оставшийся ствол вместе с корнями, выворотив мерзлый грунт, упал в другую сторону. Зенский рассмеялся и повернулся ко мне.

– В сезон холодов деревья взрываются, будто начиненные порохом. Когда по замерзшему стволу с размаху бьют топором, от ствола отлетают искры и дерево лопается; бывает, что и лезвие топора разлетается на части, как стеклянное. Я, честно говоря, не ожидал, что пистолетный выстрел вызовет подобный эффект. Дерево, однако, все равно рухнуло. По-видимому, слабые корни… – Он снова рассмеялся, сунул пистолет в кобуру и повернулся к Ней. – Так почему ты не можешь отдать мне эту шкатулку?

Ней тут же исчез в глубине юрты. Сквозь входное отверстие я видел, что его жена и дети заливаются слезами, сбившись в кучу у противоположной стены. Когда якут выбрался наружу, в руках у него был небольшой ящичек из слоновой кости, который он и протянул Зенскому.

– Возможно, вы знаете, что якуты торговали с купцами в Новгороде еще до того, как подпали под власть Золотой Орды. Новгородские же купцы получали товары со всего света. Полагаю, эта шкатулка попала сюда именно таким путем. А поскольку в этот забытый Богом замерзший край люди со стороны, способные оценить такой товар, забираются крайне редко, подобные сувениры хранятся в некоторых здешних семьях на протяжении многих поколений. Взгляните на эту шкатулку, на покрывающую ее резьбу. Ни один якут не смог бы вырезать столь сложный орнамент, не так ли?

Впрочем, вы в любом случае должны испытывать гордость, товарищ поэт: эта шкатулка сохранит ваши слова для меня, когда вы уйдете. Теперь я скажу вам правду… – Он сунул руку во внутренний карман куртки и вынул из него фляжку и пачку бумажных листов. Глотнув из фляжки, он протянул ее мне. Я полагал, что там водка, но в горло словно влился жидкий огонь. – Это якутский самогон. Не знаю, из чего они его гонят, но согревает здорово. – Зенский сделал еще глоток и положил фляжку в карман. – Здесь у меня, – сказал он, выразительно потрясая бумагами, – стихи, за которые вас осудили. Кстати, вы хоть знаете, в чем вас обвиняли?

Я отрицательно покачал головой.

– В буржуазном формализме. А также в том, что вы, пользуясь своим положением в университете, пытались развратить и перетянуть на свою сторону будущих лидеров Советского Союза. – Я начал было протестовать, но он отмел мои возражения взмахом руки. – Не надо, прошу вас. Все это в прошлом. Я не об этом. Мне, знаете ли, ваши стихи даже нравятся. Они воспевают природу, любовь и любопытно построены – в такие, знаете ли, привлекательные словесные блоки, в которых рифма…

– В сестины…

– Извините?

– Я хочу сказать, что такие четверостишия называются „сестины“. Некоторые из них. Я также пишу вилланели. И то и другое – итальянские формы стихосложения, основанные на игре слов. Они хорошо переводятся на русский язык. Видите ли, если взять первую строку и поменять местами…

– Прошу вас, не надо читать мне лекцию. Слишком холодно. Я говорил это к тому, что ваши стихи представляются мне совершенно безвредными. Некоторых заключенных – наркодилеров, дезертиров, евреев – я пристрелил бы на месте, но вы на них не похожи. Возможно, у вас в этой стране есть будущее. Конечно, я не могу вам позволить сбежать, иначе потеряю работу. Но если подпишу ваши бумаги об освобождении, несколько изменив при этом дату, кто меня проверит?

Он подмигнул мне, и это испугало меня куда больше, нежели произведенный им ранее пистолетный выстрел.

– Вы всегда были довольно покладистым парнем, но при побеге продемонстрировали больше выдержки и мужества, нежели можно было ожидать от поэта, особенно эстонского. Я попрошу вас только о двух одолжениях, после чего оставлю здесь с миром. Прежде всего мне нужно знать, как вам удалось сбежать. Пытались ли вы подкупить охранников? Если да, то кого. Помогали ли вам ваши приятели заключенные и кто именно? Есть ли слабое место в системе охранных сооружений Булуна? Где конкретно? И учтите – я не намерен выслушивать ваш интеллигентский треп, рассуждения о чести или фразы типа „я не выдам этого парня“. Так не пойдет. Мне нужен полный, честный и детальный отчет о побеге, после чего я верну вам плоды, так сказать, вашего творчества. Справедливо? Справедливо.

Теперь второе. Идите сюда… – Он кивнул на поваленное дерево, лежавшее среди сколков льда, щепок, комьев смерзшегося снега, вывороченного мерзлого грунта.

Зенский вытряхнул из шкатулки содержимое и приказал:

– Выдохните! – Мое дыхание, не успев смешаться с воздухом, распалось на сотни крохотных льдинок, упавших на мерзлую землю. – Отлично. Итак, какое стихотворение вы хотите прочитать?

– Извините?

– Прочтите мне свои стихи. Какое из них самое любимое? Не забыли? Или ничего, кроме омуля, уже не помните? В таком случае взгляните. – Он протянул мне бумаги, присел на ствол поваленного дерева и прикурил сигарету.

– Вот это, – сказал я. Оно называлось „Песнь торговки фруктами“. Я написал его летом, во время своего медового месяца в Кургья, когда, занимаясь любовью с молодой женой, слышал песни торговки, продававшей на площади черную смородину.

Он жестом предложил мне начать. Пока я читал, он, присев на корточки, соскребал охотничьим ножом частички почвы, на которые падало мельчайшими льдинками мое дыхание, и ссыпал их в шкатулку. Когда я закончил, Зенский закрыл шкатулку и поклонился.

– Вот и все. Теперь, если мне захочется вспомнить бесстрашного поэта, сидевшего в моем лагере, останется только открыть эту шкатулку в теплую погоду.

Вот вам бумага и две ручки. Не потеряйте и начинайте писать. Опишите все, что произошло с вами вплоть до этого момента, включая нашу беседу. Я вернусь через два дня, чтобы узнать, как продвигается работа. Как только буду полностью ею удовлетворен (не сомневаюсь, что так и будет), я передам вам документы об освобождении и отпущу домой.

Кажется, вы удивлены? Между тем удивляться нечему. Мы, знаете ли, не монстры. Просто вместе с Ней пытаемся усовершенствовать систему, чтобы она служила нам еще лучше. Он получает то, что нужно ему, я – то что нужно мне, а люди, против которых это направлено, всего лишь преступники, извращенцы и враги государства. Их поймали бы в любом случае. Но при нашей системе каждый беглец, будь он даже самым ужасным преступником, испытает перед этим дивное чувство свободы. Ему отпущено несколько часов вольной жизни, сдобренных полосками замороженного оленьего мяса, которые он жует в компании с толстой плосколицей женщиной, пропахшей прогорклым жиром. Что ж, это лучше, чем ничего. Лучше, чем рыбьи потроха и храпящие уголовники. Если разобраться, не такая уж плохая сделка, вы не находите? Так что спите спокойно, товарищ поэт».

Предмет 6.Прямоугольный ларец из слоновой кости, инкрустированный по сторонам серебром и жадеитом. Вверху жадеитом выложена арабская надпись: «Во имя Бога, справедливого и милосердного». Внутри на крышке ларца вырезано слово «земля» на китайском языке. Ларец имеет двенадцать сантиметров в длину, три в высоту и четыре в ширину.

Под словом «земля», конечно же, подразумевается один из четырех элементов, названных Аристотелем (остальные три: огонь, воздух и вода), который обладает такими свойствами, как прохлада и сухость (огонь – сух и горяч, воздух – горяч и влажен, вода – прохладна и влажна). Поскольку каждый элемент имеет одно общее свойство с остальными, он может быть трансформирован в другой посредством нагревания, охлаждения, сушки или добавления воды. Эта идея является основополагающей, и на ней зиждется вся алхимия.

Идрис бен-Халид эль-Джубир называл землю «наиболее фундаментальным из четырех элементов, наиболее распространенным и, сказать по правде, наименее полезным. Земля, подобно воде или воздуху, существует изначально, но, в отличие от двух других элементов, не может изменять форму. Это основа всего: она такая, какая есть – сырье для того, что будет или должно быть. Материальный мир – земная земля – молчалив, низок и несовершенен: подобно тому, как голосу требуется рот и дыхание для придания ему формы, так и осязаемый мир нуждается в умелой руке для своего усовершенствования».

Дата изготовления.Инкрустация, хотя и изысканная, основательно пострадала от времени и внешнего воздействия и имеет непрезентабельный вид. Это, а также другие меты времени на углах ларца позволяют отнести его к девятому или десятому веку нашей эры.

Изготовитель.Неизвестен.

Место изготовления.Материалы – слоновая кость, серебро и жадеит – типичны для Китая. Однако арабская надпись и техника инкрустации свидетельствуют об исламском влиянии. Противоречивое сочетание стиля и материала позволяет предположить, что ларец был изготовлен в Синьцзяне, где процветало китайско-исламское искусство, когда арабы впервые появились при уйгурском дворе. Ислам был в моде, однако когда в уйгурский край стали прибывать во все возрастающем количестве арабские воины, он быстро стал чем-то большим, нежели просто модой.

Последний известный владелец.Павел Вадимович Зенский, главный инженер булунской рыбной консервной фабрики и комендант Булунского трудового воспитательного лагеря, каковые учреждения закрылись с развалом Советского Союза. Зенский продал ларец и то, что в нем находилось, вместе с письмом, завещанием (впоследствии утрачено) и записями эстонского поэта Якоба Харви неизвестному покупателю за неустановленную сумму.

В августе 1992 года, когда состоялась сделка, роль Зенского в ликвидации тысяч писателей-диссидентов в Булуне стала достоянием общественности. За два месяца до этого он был разоблачен как организатор ПСН (Патруля северных народов, посредством которого КГБ принуждало людей, принадлежавших к малым народностям Сибири, действовать в качестве неофициальных лагерных охранников в обмен на суррогат свободного существования), в результате чего был лишен роскошного дома на реке Лене. Скандал, заставивший его продать свою собственность, во многом зиждился на обвинениях в том, что он подговаривал охранников способствовать побегам известных писателей-диссидентов, чтобы потом лично захватывать их на территории якутского лагеря, окружавшего Булун. Пойманным писателям он обещал свободу в обмен на детальный отчет об организации побега с указанием помощников. Эти материалы он позже использовал для шантажа охранников, служивших под его командой. Что же касается пойманных беглецов, то он расстреливал их лично или приказывал убить их своим якутским наймитам. Один из пострадавших от действий Зенского охранников выдвинул против него эти обвинения, которые впоследствии были поддержаны показаниями всех оставшихся в живых охранников Булуна.

Зенский хранил у себя рукописи убитых им писателей, которые распродал, когда о его деяниях стало известно широкой публике. Его жена Людмила Яковлевна Зенская считала, что вырученные деньги ушли на взятки, с помощью которых ему удалось ускользнуть от преследования властей, а потом и вовсе уехать из России. Как бы то ни было, незадолго до суда он неожиданно исчез, и с тех пор о нем ничего не известно. Людмила Яковлевна говорила, что ее муж сам был весьма плодовитым поэтом и эссеистом. Он держал в памяти многие произведения, за которые его подопечные были приговорены к тюремному заключению. Однако его собственные литературные труды были отвергнуты всеми советскими издательствами, в которые он обращался.

Ориентировочная стоимость.Принимая во внимание древность ларца, качество работы, а также серебряные и жадеитовые инкрустации, можно предположить, что его цена выражается шестизначной цифрой. Это в своем роде музейный экспонат, стоимость которого будет постоянно возрастать, особенно если его удастся предъявить широкой публике, отсеяв тем самым расплачивающихся наличными любителей тайных сделок, не стремящихся обсуждать достоинства этой вещи в компании экспертов. При правильной рекламе и организации торгов с привлечением внимания к определенным деталям (в частности, надписям на крышке, а не материалу и инкрустациям) цена этой вещи может подняться до суммы в полмиллиона долларов.