Текст книги "Крушение Агатона. Грендель"

Автор книги: Джон Гарднер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

– Моя свобода, – тихо и лукаво сказал он, – условна. Я свободен выбирать лишь способы воздействия на то, на что я могу хоть как-то воздействовать, – на Самость Мира.

– Безусловно. – Кажется, я кое-что начинал понимать, в определенном смысле, конечно.

– Предположим, я не в тюрьме и решаю покататься на слоне, который существует на самом деле^{48}. Я выбрал цель – покататься на слоне, и одновременно я выбрал средство – взобраться на слона. Но тут передо мной встают две проблемы. Во-первых, мой свободный выбор означает, что возможен и другой свободный выбор – например, решение вообще не кататься на слоне; следовательно, моя свобода поглощает мою же свободу. Во-вторых, делая свободный выбор, я могу выбрать цель, которая окажется мне не по силам: скажем, слон может быть слишком злобным, а если и не злобным, то слишком норовистым, и я не смогу на нем удержаться!

– Это так, – сказал я, чувствуя, что мне нечего добавить или возразить.

– Таким образом, выясняется, что мое Не-Оно определяет нечто большее, чем просто мое Оно. А именно: оно определяет также и слона. Этот самый слон, который выказывает неодолимое сопротивление моему желанию покататься на нем, может, напротив, оказать мне неоценимую помощь, если я захочу погубить своего врага, подговорив его прокатиться на слоне. Как видишь, сам по себе слон нейтрален; другими словами, для того чтобы выказать себя вредным или полезным, он должен быть понят в свете той или иной цели. Он, если можно так выразиться, представляет собой брутальную сущность. Теперь будь особенно внимателен! Мы свободны, когда конечное понятие, с помощью которого мы познаем, чем мы являемся, есть цель, а не некая реальная сущность, вроде той, что, как мы предположили, могла бы выполнить наше желание, то есть некая вещь, которая еще не существует. Только совокупность реальных сущностей может отделять нас от этой цели – точно так же, как эта цель может мыслиться только как некое будущее состояние этих реальных сущностей, которые отделяют меня от нее. То сопротивление, которое свобода обнаруживает во всем сущем, отнюдь не является угрозой свободе; напротив, оно позволяет ей проявиться именно как свободе! Только действуя в сопротивляющемся мире, Не-Оно может быть свободным! Вне этого действия понятия свободы, предопределенности и необходимости теряют всякий смысл!

– Понятно, – сказал я.

Фалет уронил голову на солому и тяжело задышал. Наконец, с неимоверным усилием, он произнес:

– Ты не понимаешь. Никто не понимает.

– Может быть, и так.

Он весь жутко затрясся, и я отвел взгляд.

– Тем не менее, – сказал он наконец, – быть свободным не значит получать желаемое, а значит только самому определять свои желания. Успех не имеет никакого значения. То, что я, желая быть свободным от этой вонючей камеры, не могу этого достичь, лишь подтверждает общее правило. История человеческой жизни – это история провала^{49}. И потому я счастлив.

Много лет спустя, перечитав его сочинения, я подумал, что он был не так уж далек от истины. Но в тот момент меня куда больше интересовали его взгляды на политику. Почему он поначалу поддерживал Ликурга, находя занятной его бесчеловечность, а затем сделался его врагом, подняв илотов на восстание? Я спросил его:

– Не от этой ли любви к провалу ты стал приверженцем планов Ликурга, а когда, вопреки здравому смыслу, эти планы начали осуществляться, ты выступил против него?

Фалет лежал неподвижно. Неподвижнее, чем каменные стены камеры, подумалось мне. Наконец – ужасно, ужасно! – он вздохнул.

– Ты ничего не понял, – прошептал он.

– Может быть, и так.

Хотя он говорил о радости свободы, во всем его облике сквозила страшная печаль.

– Свобода индивидуальна, – сказал он, чуть приподняв голову и закатив глаза под самые веки, чтобы взглянуть на меня. – Антиматериализм Ликурга провозгласил возможность личной свободы. Но антиматериализм – это метафора, миф.

Я вздохнул. Фалет был далеко не прост.

– Слушай внимательно, – прошипел он. – Ликург отрицает ценность телесного начала, но при этом использует ее. Он лицемер! Деспот! Всякое правительство навязано нам, если оно не выбрано свободно каждым человеком на данный момент. А кто знает, какое правительство пожелал бы выбрать свободный человек? Ценности ускользают у нас из-под носа, как куропатки, прежде чем мы успеваем что-либо сделать.

– Но это же нелепо! – не выдержал я. – Если каждый человек в Спарте будет выбирать свою форму правления…

– Ну и пусть, – раздраженно оборвал он меня. – Нас всех ждет провал. Разве я тебе этого не говорил?

– Фалет, – сказал я, – могу ли я что-нибудь сделать для тебя?

Он оставался недвижим, как рухнувшая колонна. Возможно, он был мертв. Когда я пришел на следующий день, мне сказали, что он умер несколько часов назад.

Признаться, рассуждения Фалета не произвели на меня сильного впечатления. Даже после того, как я перечитал его произведения и обнаружил в его идеях некоторый смысл, я не особенно проникся ими. Но по меньшей мере одному человеку в Спарте высказанные Фалетом мысли глубоко запали в душу. Когда Иона научилась сравнительно неплохо читать – не столько благодаря моему влиянию, сколько благодаря тому, что я из лучших побуждений (или, по крайней мере, тактично) перестал с ней встречаться, оставил ее заброшенной в свободу, как сказал бы Фалет, – она прочла все написанное им во времена подполья в Амиклах. И если прежде она довольно неуклюже выражала свои мысли, то теперь высказывала их с той убийственной убежденностью, которая обычно проистекает из увлечения новыми великими идеями.

Как-то раз мы сидели с ней в саду, и когда вдоволь наговорились о пустяках: убийствах и самоубийствах, пожарах и секретных посланиях, она робко протянула мне письмо, сочинением которого занималась в то время. Письмо это, написанное на дешевом розоватом пергаменте, она намеревалась разослать своим приверженцам по всей Лаконии. Почерк у нее был неровным, каждая буква выписана с яростным нажимом, что меня, признаться, удивило. Однако идеи ее были небезынтересны. В письме говорилось приблизительно следующее:

Нельзя осуждать средства, не учитывая конечную цель, которая только и придает им смысл, как нельзя судить о цели, отвлекаясь от средств, которые ее определяют. Убийство одного илота и расправа с сотней членов Оппозиции – это два равноценных действия. Убийство илота есть абсолютное зло: оно означает стремление сохранить отживший миропорядок, увековечить противостояние рас, и этому должен быть положен конец! Расправа с сотней наших противников, возможно, и есть проявление жестокости, но жестокость эта оправдана и разумна. Это вопрос удержания и сохранения Власти, которая призвана уничтожить абсолютное зло, творимое изуверами и деспотами.

Я дважды прочитал этот отрывок.

– Ну как? – спросила она. Девичьи ямочки на щеках и весь ее облик озадачивали меня ничуть не меньше, чем ее послание.

– Хм-м, – произнес я. И, помолчав немного, сказал: – Иона, я не верю, что ты так серьезно к этому относишься.

– Почему бы и нет? – спросила она. На сей раз без улыбки.

– Потому что это глупо. И наивно с философской точки зрения.

Она сжала ладонями чашу и, судя по всему, оскорбилась. Я пожалел о своих словах. Мне бы следовало догадаться, что свое философствование она воспринимает всерьез, (По правде говоря, я догадывался об этом. Так что, к чему оправдываться?) Скулы у нее заострились.

– Я и не претендую на роль философа, – сказала она. – Я просто действую.

– Я знаю. Но, по словам Фалета, выбор и действие – это одно и то же^{50}.

– Откуда мне знать, что говорит Фалет. Кто бы он ни был.

Я вздохнул и оставил ее слова без ответа. Две белки резвились на крыльце, и я долго смотрел на них, изучая бездумное совершенство их движений.

– Ты разошлешь это послание войскам? – спросил я. Не без иронии, конечно. У них была лишь горстка смельчаков.

– Не стоит говорить об этом.

Я снова вздохнул. Как нас угораздило запутаться в этой идиотской паутине?

– Ты хочешь, чтобы я ушел, Иона? – спросил я.

– Ох… – Она взглянула на меня, улыбнувшись, и коснулась моей руки. – Нет, просто не будем говорить об этом, – сказала она.

Я спросил:

– А с кем ты будешь говорить, Иона?

Она улыбнулась, на этот раз радостная и далекая.

– С богами.

Я должен прерваться. Какая-то странная слабость. Наверное, я болен.

27
Верхогляд

Кажется, у нас есть шанс. Я боюсь в это поверить, но думаю, у нас действительно может быть шанс.

Не эфоры. Теперь это совершенно ясно. Они приходили вчера. Те же трое, что обычно, в сопровождении неизменной свиты. Сердце у меня екнуло, когда я увидел высокого эфора, шагающего через поле по направлению к тюрьме; он почти обгонял стражников, которым положено идти впереди. Подойдя к нашей камере, он улыбнулся мне, вне всякого сомнения дружелюбно; голова его была, как всегда, гордо поднята, а плечи слегка опущены, будто из вежливости или желания показать искреннее участие в наших делах.

– Как поживаете? – спросил он негромко, но величаво. Двое других эфоров – один толстый, а второй приземистый, похожий на мула, – повернули свои потные лица в мою сторону.

– Я в порядке, – сказал я, – а вот Агатон совсем плох. – Я отстранился, чтобы они могли заглянуть внутрь. Он лежал пластом на кровати, задрав ноги на стену, чтоб избавиться от дурноты.

– Великие боги! – сказал высокий эфор и нахмурился. С присущим ему вниманием он пристально посмотрел мне в глаза. – И давно с ним такое?

– Уже несколько дней, – сказал я. – Иногда он встает и бродит по камере, будто что-то ищет, а иногда садится за стол и… – Я хотел сказать пишет, но что-то заставило меня остановиться. Они наверняка захотят посмотреть, что он написал. А ведь сам Агатон никогда не показывал им свои записи, так что и я не должен делать этого без его ведома. Эфор смотрел на меня. Он уловил мою заминку и несомненно понял, в чем дело.

– Не знаю, – сказал я. – Просто сидит. Иногда подходит сюда, к двери, и сидит, прислонясь к брусьям, дышит свежим воздухом. Порой бывает ужасно жарко, а внутри этот запах… – Эфор кивнул; запах он уже, конечно, почувствовал. Я сказал: – И с головой у него что-то не в порядке. Временами он как будто бредит. К тому же у него сильная лихорадка. Мне приходится постоянно смачивать ему лоб холодной водой, которую приносит тюремщик. Иногда Агатон не узнает меня, а иногда рассуждает вполне здраво. Врач дал ему какое-то лекарство, но оно не помогает. Ему с каждым днем становится все хуже. Он серьезно болен.

– Да, здесь неподходящая обстановка для больного человека, – сказал эфор, рассматривая камеру во всех подробностях.

– Крысы кусают ему пальцы на руках и ногах, – сказал я. – Наверное, он от них чем-то заразился. Несколько крыс уже подохло. Тюремщик может подтвердить.

Он обернулся и взглянул на тюремщика. Тот кивнул.

– Он хорошо питается? – спросил эфор, глядя на меня.

Я с серьезным видом покачал головой, хотя вопрос сам по себе был странным, даже глупым.

– Почти ничего не ест, – сказал я. Эфор, казалось, на время задумался, и я спросил: – Вы говорили, что будет проведено расследование. Что-нибудь выяснилось?

Он пристально посмотрел на меня своими светлыми глазами.

– Разве расследование – это то, что сейчас нужно Агатону, Демодок?

У меня внутри все оборвалось. Я-то думал, что расследование идет уже не одну неделю.

– Вы еще не начали расследование? – спросил я; колени у меня подогнулись, и, чтобы не упасть, я схватился за брусья.

– Вопрос лишь в том, действительно ли Агатону нужно расследование, – мягко сказал эфор.

Я посмотрел на тюремщика, но тот отвел взгляд. Он тоже, как мне показалось, был в недоумении.

– Постойте-ка, дайте сообразить, – сказал я. – Вы говорили, что проведете расследование, а оно даже не началось?

Эфор прочистил горло, слегка качнул головой и посмотрел мне в глаза, как бы придумывая, чем меня утешить.

– Ты же понимаешь, с чем это связано, Демодок. Я не могу предпринять никаких шагов, пока не буду уверен, что Агатон согласен на расследование.

– Но это безумие, – сказал я. – Вы же эфор, а он всего-навсего жалкий больной старик. Какая разница, чего он хочет? Да и кто знает, чего это сумасшедший старый ублюдок хочет? Он же умрет здесь. Думаете, он этого хочет?

Высокий эфор продолжал разглядывать меня; лицо его оставалось неподвижным, только одно веко чуть подрагивало.

– Я обещал Агатону, что он будет в полной безопасности, пока я отвечаю за это дело. Думаю, он не забыл.

Я помотал головой, чтобы стряхнуть оцепенелое замешательство, и откинул назад налезшую на глаза прядь волос.

– Ладно, – сказал я, пытаясь понять суть его слов, его отеческой доброты, и начать сначала. – Ладно, неважно, – сказал я. – Начнем все заново. Агатон умрет через неделю, если останется в этой вонючей камере. Можете ли вы выпустить его отсюда?

Эфор внимательно посмотрел на меня, о чем-то размышляя. У него действительно было доброе лицо – я не ошибся, и в нем отражалась напряженная работа мысли – тут я тоже был прав. И еще: он был честен. Лжецы умеют скрывать свои мысли, но нельзя надеть маску простодушной честности. Что же тогда было не так?

– Можно ли выпустить его? – повторил я свой вопрос.

Эфор опять прочистил горло и сжал губы. Наконец он произнес:

– Нет.

И тут же эфоры втроем повторили: «Нет», при этом маленький толстяк в отчаянии заломил свои пухлые белые ручки, а суровый коротышка глянул так злобно, будто он единолично принял такое решение. Высокий решительно покачал головой. Об этом не могло быть и речи.

Я отошел от двери и уселся за стол. Они еще о чем-то говорили с тюремщиком.

– Демодок, – позвал высокий эфор. Я не стал отвечать. Вскоре они ушли.

Ничего не понимаю. Лучше не думать об этом.

Но незадолго до рассвета у меня появилась новая надежда. Не знаю, где был тюремщик – спал, наверное, в своей хижине. Как бы то ни было, что-то стукнуло в мою руку, и я, вздрогнув, проснулся. Посмотрел на пол: комок грязи. Я решил, что он отвалился от потолка, но тут услышал приглушенный шепот у двери. Это был мальчик, тот самый, что приносил Агатону письмо. Он жестом подозвал меня. До смерти напуганный, он суетливо шнырял глазами во все стороны, словно затравленный пес. Тюремщик не закрыл дверь досками, за которыми мальчик мог бы спрятаться, как в прошлый раз. Агатон спал, наполовину свесившись с лежанки и постанывая от боли. Я подкрался к двери, мотая головой, чтобы стряхнуть сон.

– Через три ночи. В полночь, – прошептал мальчик. – Приготовь старика.

– Приготовить? – не понял я. – Для чего?

Но мальчик уже исчез.

Значит, через три ночи.

Только бы этот старый извращенец не окочурился. Надеюсь, он не помрет. Сегодня он выглядит почти нормальным, задирается и ехидничает, и что-то бормочет насчет того, как прекрасен сверкающий снег.

28
Агатон

Надо спешить. У меня есть все основания предполагать, что конец мой близок.

Однажды поздней ночью меня бесцеремонно разбудили и вызвали к Ликургу. Времени одеться мне не дали, и я отправился в чем был. Ликург сидел за столом, мрачно-торжественный, исполненный спокойствия и угрозы, как зыбучий песок. С ним были шестеро эфоров, некоторые сидели, другие стояли, но выглядели все одинаково официально и грозно. Я, как подсудимый, подошел к его столу. Перед ним на столе лежал развернутый свиток. Я мгновенно узнал его.

Ликург начал без обиняков:

– Ты знаком с илотом по имени Доркис?

– Может быть, – сказал я, делая вид, что роюсь в памяти.

– Ты его знаешь, можешь не притворяться, – сказал он. – Взгляни сюда. – Он пододвинул свиток ко мне. – Тебе это знакомо?

Я покачал головой.

– Это подстрекательство к мятежу, – сказал он. – Против нас.

Я ощутил страх, однако пожал плечами и даже попробовал пошутить.

– Весь мир против тебя, Ликург. Пора бы к этому привыкнуть.

– Молчи, – прошептал он. Ни разу не слышал, чтобы Ликург говорил шепотом. Я почувствовал, что меня бьет дрожь и колени подгибаются.

– Я забыл свой костыль, – сказал я довольно громко. – Нельзя ли попросить стул?

– Стул, – приказал Ликург.

Один из эфоров принес мне стул. Я сел. Непонятно отчего у меня вдруг заныла нога, и я сунул руку под колено, чтобы размять больное место. В тот же миг откуда-то из тени за моей спиной возник Алкандр и легко, словно пером, коснулся мечом моего плеча, приставив острие к горлу. Я глянул на Ликурга, и он сдвинул брови. Алкандр сделал шаг назад.

– Я спрашиваю тебя, признаешь ли ты, что это написано рукой твоего друга-илота Доркиса. – Двумя пальцами Ликург стучал по свитку.

– Нет, – сказал я. – Боюсь, что мне незнаком его почерк.

– Трудно в это поверить. – Он вперил в меня свой единственный глаз и буравил взглядом насквозь. Потом внезапно изменил тактику. – Ты был профессиональным писцом, не так ли?

Я кивнул.

– Как писец, ты бы узнал почерк, если видел его раньше? – Он смотрел на меня, и ни один мускул не дрожал на его лице.

– Это смешно, – сказал я, хотя ничего смешного в этом и не было. Я дрожал всем телом. – С какой стати я должен помнить каждый почерк, с которым мне доводилось сталкиваться?

Ликург молчал. От него падали три длинные тени, создаваемые светильниками на столе и в стенном выступе, так что две из них дрожали на стене, а третья вытянулась на полу. Рядом с его двумя тенями на стене теснились тени Алкандра и эфоров, сгрудившихся вокруг меня. Я чувствовал себя окружённым со всех сторон: тени были столь же угрожающи, как и люди.

– Мне незнаком этот почерк, – сказал я.

– Ты лжешь, – сказал Ликург.

И снова наступило молчание. Я сосредоточился на яркой точке, блестевшей в Ликурговом глазу от света настольных светильников. Наконец он сказал:

– Прочти это.

Я прочел несколько строк:

О всяком мятеже, когда он закончен, можно сказать, что некоторых зверств и жестокостей можно было бы избежать. Но далеко не все, заявляющие об этом, являются людьми доброй воли.

– Тебе знаком этот стиль? – спросил Ликург.

Я снова притворился, что пытаюсь вспомнить, потом покачал головой.

Ликург сверлил меня взглядом. Не повышая голоса, он приказал:

– Приведите пленника.

Два стражника, стоявшие у двери, вышли и вскоре вернулись – но не с Ионой. Они ввели мужчину. Он был весь исполосован кнутом. Его лицо и торс представляли собой кровавое месиво разодранной в клочья плоти. Один глаз у него совсем заплыл, другой был наполовину прикрыт и смотрел куда-то вдаль.

Я перевел взгляд на Ликурга.

– Ты глупец.

– Возможно. – Он задумчиво наблюдал за мной. Ликург знал меня достаточно хорошо и не сомневался, что я имел основания назвать его глупцом, увидев пленника. Но лицо его оставалось непроницаемым. Он подал знак, и стражники подвели Доркиса к столу. Он взглянул на меня сверху вниз и чуть заметно улыбнулся. Они выбили ему зубы и изуродовали лицо, но им не удалось ни изменить, ни даже коснуться самого Доркиса. Его израненное тело было всего лишь фактичностью. Фалет был прав.

– Агатон, – сказал Доркис, с трудом двигая распухшими губами. – Хвала богам. – И вновь на его лице мелькнула призрачная улыбка.

– Кто написал это? – спросил Ликург, указывая на свиток.

– Один мой приятель.

Ликург взглянул на меня.

– Я ничему не учил Доркиса, – сказал я. – А если и учил, чего все-таки не было, то я уверен, что в этом нет ничего противозаконного.

– Закон не запрещает писать, – сказал Доркис. Он говорил, стараясь не сжимать опухшие и разбитые губы.

– Писать это – против закона, – сказал Ликург.

Доркис вполне отчетливо улыбнулся.

– Он не учил меня писать это.

Я был поражен, вернее даже – ужаснулся. Связанный и избитый, Доркис казался сильнее их всех. На миг мне почудилось, что он постиг нечто несказанно важное, но я тут же понял, что ошибаюсь, что только мое философское предубеждение заставляет меня считать знание силой. Меня вдруг как ударило (одному богу известно, что я имею в виду): Нечто постигло Доркиса. Словно некое божество вселилось в него, овладело им.

У меня, однако, не было времени предаваться отвлеченным размышлениям. Я тоже не хотел, чтобы выяснилось, кто на самом деле написал этот свиток, но вместе с тем я не мог допустить, чтобы Доркис сам отдался спартанцам, если есть возможность его спасти, не подвергая опасности Иону. Поэтому я сказал:

– Ликург, ты же знаешь этого человека. За долгие годы он доказал свою искреннюю преданность и полную благонадежность. Зачем ему становиться подстрекателем? А если он и стал подстрекателем, то почему же тогда не использует власть, которой бесспорно обладает в силу занимаемого положения? Почему бы ему, к примеру, не собрать банду мятежников, чтобы поджечь склады, перекрыть сточные канавы, уничтожить скот?

Ликург потер челюсть.

– Как это ни странно, ты в точности перечислил все подробности заговора.

Я посмотрел на Доркиса. Очевидно, я сглупил. Он улыбался.

– Это невозможно, – сказал я. Но моя голова отказывалась соображать. Прошла еще минута.

– Их планы, разумеется, были раскрыты, – сказал Ликург. – Глупые планы. Недостойные нашего друга. А что до тебя… – Он задумался. – Хотя мне известно, что ты лжец, я сильно сомневаюсь, что ты участвуешь в заговоре. Слишком уж их планы смелы и прямолинейны, ты же, на мой взгляд, гораздо… осторожней. – Он показал свои лошадиные зубы, что должно было означать улыбку, и сказал стражникам:

– Уведите пленника.

Стражники приблизились к Доркису, но не стали дотрагиваться до него, чтобы не причинять лишней боли. Он повернулся, чтобы следовать за ними, и протянул мне закованную руку. Но я был слишком далеко, и он не смог коснуться меня.

– Агатон, если сможешь, присмотри за ними.

Я кивнул.

Его казнили прилюдно, на площади. На нем была лишь набедренная повязка – обычное одеяние приговоренного к смерти. Он опустился на колени, и выбранный им жрец окропил водой его лоб, затем отошел и благоговейно склонил голову. Двое палачей встали возле Доркиса, сжимая в руках по железному пруту. Они ждали, когда ирен^{51} подаст им знак. Доркис же, казалось, уже не ждал ничего, что подвластно обыденному ходу времени. Он и на колени опустился с каким-то безмерным терпением, и на лице его было выражение, которому я затрудняюсь подобрать наименование, – нежность, пожалуй. Он был отделен – полностью и совершенно – ото всего окружающего. Как будто наконец бессознательно принял Нечто, и выбор этот преобразил его. Тщетно стараясь не выдать своих чувств, я пытался понять, почему он даже на колени опускался иначе, чем приговоренный к казни спартанец, но мысль ускользала от меня. Затем к нему подошел ирен и о чем-то спросил; Доркис кивнул в ответ, ласково, словно ребенку. И вдруг я понял. Он принял зло. Не какое-то частное зло, вроде ненависти, или страдания, или смерти, но зло как необходимый принцип вселенной – время как постоянное исчезновение^{52}, пространство как творение и крушение.

Ирен подал знак. Палачи убили его с первого же удара.