Текст книги "Крушение Агатона. Грендель"

Автор книги: Джон Гарднер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Я не стал уклоняться. Кувшин ударил меня в плечо и разбился на полу.

– Поговорим, когда ты успокоишься, – сказал я, вышел и закрыл за собой дверь. Когда я вернулся в комнату к Ликургу и эфорам, они на мгновение замолчали, вопросительно глядя на меня.

– Ничего, ничего, – сказал я. – Ничего серьезного.

Мы беседовали. Я поддразнивал Ликурга несколько более остро, чем обычно, но в остальном все было так, словно в действительности ничего не случилось. Приблизительно часа через два, когда я зашел в нашу комнату, Тука, уставившись в стену, неподвижно сидела на кровати. Я заговорил с ней. Она не пошевелилась. Дотронулся до нее. Никакой реакции. Мне вдруг пришло в голову, что она, возможно, приняла яд. Я в это не верил и догадывался, что, скорее всего, так должно заканчиваться то странное оцепенение, начало которого я несколько раз наблюдал прежде. И все же я испугался. «Тука, с тобой все в порядке?» – спросил я. Никакого ответа. Я толкнул ее в плечо. Она опрокинулась на кровать. Я выпрямил ее ноги и смотрел на нее, пытаясь осмыслить происходящее. Теперь я был убежден, что она приняла яд. Она лежала неподвижно, как труп, не отводя застывшего взгляда от потолка, и даже когда я дал ей сильную пощечину, это не произвело никакого эффекта. Машина, подумал я. Какая-то мышца – допустим, сердце – прекратила работу, и все остальное, включая глаза, остановилось. Я понимал, что надо позвать лекаря, – мои познания в медицине не были пригодны для такого случая, – но я боялся. «Тука! – позвал я. – Вернись! Просыпайся!» Я подергал ее за плечо, затем потряс. Бесполезно. Пощупал пульс. Он бился быстрей, чем у меня, но я не помнил, что это значит. «Тука, Тука, Тука», – шептал я. Но она была далека и замкнута, словно могильный склеп. Затем она то ли пукнула, то ли обделалась – я не решился посмотреть, – но и это не вернуло ее лицу нормального человеческого выражения. В конце концов, с той же изнуряющей безнадежностью, которую я чувствовал раньше, я оставил ее и послал слугу за лекарем. Он пришел через полчаса – тощий бородатый человек среднего возраста с длинным торчащим носом – и осмотрел ее, не произнеся ни слова. «Шок», – наконец сказал он. Пустил ей кровь и насильно влил в горло какую-то жидкость. Покончив с этим, он повернул голову и насмешливо посмотрел на меня. «Мне приходилось видеть такое после изнасилования. Ее что, изнасиловали?» «Не физически», – ответил я. Он сказал, что Тука пробудет в оцепенении дня два, и ушел.

Позже, когда слуга привел детей из школы, я позвал Клеона посмотреть на Туку. Ему было десять лет, угрюмый рассудительный ребенок, и ему лучше было увидеть ее самому, чем расспрашивать других.

– Она умерла? – спросил Клеон.

Я покачал головой.

– С ней все в порядке. Просто сейчас она не может двигаться. Через день-два она придет в себя.

Он присел на краешек кровати и взглянул на меня, словно спрашивая, правда ли все в порядке.

– Если хочешь, потрогай ее за руку, – предложил я. – Она знает, что ты здесь. Только не может сказать.

Тука действительно знала, что он здесь. У нее на глазах появились слезы. Клеон коснулся ее руки.

– Что с ней случилось? – спросил он.

Я задумался.

– Она чувствует себя несчастной. Такой несчастной, что не может пошевелиться. Она не верит в мою любовь, хотя я ее люблю.

– А через день-два, когда ей станет лучше, она узнает об этом?

Бедное дитя. Логик. Философ. Жизнь его будет адом.

– Нет, – ответил я. – Стоит один раз задать себе вопрос: любит ли он меня? – и ты будешь спрашивать об этом всегда.

Он опечалился и сочувствующе похлопал ее по руке. Полагаю, он понял.

Я остался с ней, ожидая какого-нибудь знака. Через два дня, когда я утром проснулся, она повернулась и посмотрела на меня. Поняв, что это означает, я поцеловал ее. Она ответила на поцелуй – мягко и скорбно.

– Я знаю, ты действительно любишь меня, – сказала она. – Но я должна уехать. Я вернусь с детьми в Афины.

– Не разговаривай, – сказал я. – Потом.

Она спокойно помолчала некоторое время, и я прислонился щекой к ее плечу.

– Никто не имеет такой власти над другим человеком, – наконец сказала она, – какую ты имеешь надо мной. Я ничего не могу тебе сделать. Если я сплю с другим мужчиной, тебя это не волнует. Если бы я попыталась бить тебя, ты бы свернул мне шею. Я беспомощна. У тебя нет никаких чувств.

– Есть, – сказал я.

Она откинула голову на подушку.

– Нет. Я не осуждаю тебя. Это всего лишь факт. Я ничем не могу обидеть тебя так, как ты обижаешь меня. Это несправедливо.

– Не думай об этом, – сказал и поцеловал ее в плечо. – Спи.

Она послушалась. Она спала до полудня, и когда проснулась, выглядела так, будто не спала несколько дней. Она казалась постаревшей.

– Агатон, – сказала она, – я не вынесу, если уеду и оставлю тебя.

– Так не уезжай.

– Я должна. Но не в Афины.

– Куда скажешь.

– Ты должен помочь мне. Я слишком устала, чтобы думать над этим. Куда мы поедем?

Я покачал головой.

– Чего ради я должен помогать тебе в этом, если не хочу, чтобы ты это делала? Решай сама.

В эту ночь она осталась, отложив решение до следующего дня, и мы с ней занимались любовью.

– Отложи это на неделю, – сказал я на следующее утро. – Если это важно, оно останется важным и через неделю.

Она, похоже, испугалась.

– Ты знаешь, что тогда будет. Я останусь.

– Возможно. Тем не менее попробуй. День за днем, секунда за секундой.

Она отложила отъезд на неделю и решила остаться.

Я повидал Иону и рассказал ей о том, что случилось. Когда я закончил рассказ, она произнесла только одно слово «странно». Не могу сказать, встревожилась она, огорчилась или еще что-то: лицо ее было каменным. Она расспрашивала меня про Туку, и я, как мог, отвечал ей – детство Туки, ее отец, друзья, ее музыка. Перед уходом Иона поцеловала меня – прильнула щекой к моей щеке, – но глядела мимо, мысли ее были где-то далеко. Несколькими днями позже я снова навестил ее. Мы сидели в саду позади дома, где она собирала цветы для очередного украшения. Глядя на меня холодными глазами, она сказала с ледяной улыбкой:

– Я уяснила себе, Агатон, почему я тебя люблю.

– Отлично, – отозвался я.

– Это своего рода бунт. Я безостановочно наводила чистоту в доме, готовила еду, рожала детей, подчиняясь законам Природы и Общества, и не имела передышки, чтобы поразмыслить над этим. Я устала от всего этого. Я хочу быть кем-то.

– Похвально, – сказал я.

– Не издевайся. Я говорю всерьез. Если бы не ты, был бы кто-нибудь другой. Когда я влюбилась в Доркиса, это произошло потому, что для меня пришла пора освободиться. На тот момент от родителей. От детства. А на сей раз – от занудных тягот замужества.

– Может, и так, – сказал я, покривив душой. Она знала, что не права. Я глянул вверх на голые ветки деревьев, аркой сходившиеся над нами. Я очень устал. Пронизывающий ветер свинцом давил мне на грудь, на руки и на ноги. Моя изуродованная нога словно заснула, тяжелая, как бревно.

После долгого молчания Иона сказала:

– Ты полагаешь, что все в Спарте знают о нас с тобой?

– Думаю, да, – ответил я.

– Тогда нам надо прекратить встречаться, верно? – Она с серьезным видом поджала губы, раздумывая (или делая вид, что раздумывает) над этим, и внимательно посмотрела в чашечку цветка, который держала в руках, словно там был спрятан написанный на лепестках ответ.

– Если бы существовала такая возможность, это было бы ужасно.

Она было кивнула, продолжая изучать цветок, затем спохватилась.

– Все возможно, Агатон. – От ее улыбки повеяло ранней зимой.

Я пожал плечами.

– Разумеется. – Итак, подумалось мне, с этим покончено.

Она наклонилась и обхватила колени руками. Все мои мысли, все во мне было ей омерзительно. Я не мог этого не заметить.

– Ты действительно считаешь, что никто не может ничего изменить, да?

– Нет, – сказал я. – Некто может изменить положение вещей. Некто может резать людей. Некто может разрушать жилые дома. Некто может сбросить одно тираническое правительство и создать новое, для того чтобы кому-нибудь другому было что сбрасывать.

– Солон? – спросила она. – Разве это тирания?

– Не в данный момент, – ответил я. – И не в полной мере.

Она вздохнула и кисло улыбнулась.

– Слава богу, я не философ.

– О нет, ты-то как раз философ. Ты так же мало способна поднять восстание, как… – Я заколебался, потом устало продолжил: – Как и Доркис.

– Подожди – увидишь, – сказала она. Ее тон встревожил меня. По крайней мере, на этот раз она говорила серьезно.

– Секунда за секундой, – сказал я.

– А, ерунда. Ты слишком часто это говоришь. Секунда за секундой. Как машина. – Сейчас ее раздражение не было обольстительным. Оно было вялым. Я ощутил странный всплеск паники.

– Все это верно, – сказал я с шутовской серьезностью, – за исключением того, что это не я говорю. Я только открываю рот, и слова вылетают оттуда – по воле и побуждению богов.

– Никаких богов нет, – сказала она.

Я поднял голову и стал рассматривать деревья.

В тот вечер мы не целовались при расставании, хотя она дала мне один из своих цветов – оторвала лепесток и словно уронила цветок мне в руку. Она, вне всяческих сомнений, обдумывала идею восстания.

– Ты был там? – спросила Тука.

Я кивнул.

– Я был там.

Остаток дня я провел с детьми, рассказывая им о славных подвигах Геракла.

– Расскажи им про Ахиллеса, – сказала Тука. – О том, как бедный юноша умер во имя любви.

Я улыбнулся и покачал головой.

– Глупая сказка.

22
Верхогляд

Моя мать. Не могу избавиться, эта картина все время стоит у меня перед глазами. Седые волосы, дрожь узловатых пальцев. Надо выбираться отсюда. Но как? И потом, даже если бы мне удалось сбежать или если бы высокий эфор сумел что-нибудь сделать – как он намеревался, я уверен, – даже тогда смог бы я вернуться к матери и помогать ей сейчас, когда она нуждается во мне, но не помочь при этом бедняге Агатону? Когда я думаю о том, чтобы взять на себя заботу о них обоих, кормить их и поселить под одной крышей, я смеюсь. Безопаснее посадить в одну клетку тигра и старую гремучую змею. Надо что-то делать. Выбора нет.

Я рассказал Агатону о своих затруднениях, и он, продолжая выписывать закорючку за закорючкой, обнаружил все свое жизненное бесстыдство.

– Она стара, – сказал он. – Все когда-нибудь умирают.

– То же самое я могу сказать о тебе.

Он остановился и искоса глянул на меня.

– Начинаешь понимать.

Хитрожопый старый ублюдок. Размозжить бы ему голову ночным горшком. Но я вышел из себя лишь на одну-две секунды. Я понимаю его все лучше и лучше. Он тут философствует о смерти. Ладно. Но я слышу, как он стонет и хнычет во сне, и вижу, с каким насмерть перепуганным видом он выглядывает через дверной проем, наблюдая за огнями. Он шутит, что, когда его начнут вытаскивать из камеры, он будет визжать, как новорожденный, которого эфоры из-за болезненного вида приговорили сбросить с утеса, но, несмотря на шутливый тон, я понимаю, что он действительно будет визжать, что безнадежно и глупо попытается подкупить их и, когда над его головой занесут железный прут, он умрет от ужаса. Может, и я бы умер, хотя не думаю. Разница между нами в том, что он ненавидит себя за трусость, ненавидит себя за все и ненавидит всех, кто наделен теми же недостатками. Все очень просто. Агатон, великий любовник, ненавидит людей.

Как-то он рассказал мне одну историю. Тогда я ему не поверил – я думал, он сочинил ее, чтобы убедить меня, будто действительно имел замечательную книгу, – теперь я не уверен. Это могло быть правдой.

На кладбище, сразу за святилищем Посейдона, был пустой склеп – очень старый склеп, о котором Агатон узнал от человека из Коринфа. Мертвецов оттуда убрали давным-давно, может, сотни лет назад, и двери были запечатаны. Но в склеп вел потайной ход – коринфянин рассказал о нем Агатону, – закрытый большим камнем, наполовину погребенным в зарослях, и когда Агатон пришел на указанное место, то действительно обнаружил вход Склеп идеально подходил для того, чтобы спрятать в нем книгу. Ночь за ночью Агатон, прихватив в собой несколько свитков, проскальзывал на кладбище и, перебегая от могилы к могиле, от дерева к дереву, пробирался к склепу, пока наконец через несколько недель не спрятал там свое сокровище. Он мог приходить туда, когда хотел, и, закрыв за собой потайную дверь, чтобы ни проблеска света не пробивалось наружу, мог читать до тех пор, пока в склепе было чем дышать; затем он гасил светильник, отваливал камень до утра, а потом вновь закрывал вход и прокрадывался домой, пока никто не проснулся. Ни одна душа в Спарте не знала об этом месте, даже его жена.

Затем произошло восстание. Среди тех, кто его замышлял и готовил, были и друзья Агатона, в частности эта женщина, Иона, о которой он все время лепечет. (Я видел ее дважды: маленькая, сморщенная, круглоглазая, как волчица. Там, где она ступала, трава превращалась в пепел. Может, она и правда когда-то была прекрасна. Можно сказать, что она прекрасна сейчас, если вам нравится, чтобы красота была жестока, безумна и стара, как само Время.) В одну из ночей она со своим мужем и другими илотами подожгла дворец эфоров. К утру от него остались только каменные стены и оконные проемы. (С тех пор его отстроили, но не так, как прежде. Раньше там были резные колонны, прекрасные опоры, статуи, росписи. Теперь внутри его поддерживают гладкие брусья, а единственным украшением, если можно его так назвать, является железный трезубец Посейдона. Статуи подстрекают нас обожествлять героев, говорит Ликург.)

Как бы то ни было, их заметили, а двоих-троих и опознали. За ними пришли стражники, и Иона, а может, Доркис, кто-то из них помчался к Агатону. Она знала про какое-то тайное место, где он прячет книгу. Он, несомненно, хвастал об этом. Они нажали на Агатона. (Иона, должно быть. Они оба знали, что рано или поздно, независимо от книги, Агатон будет вынужден уступить ей.) И наконец, несчастный, жалкий Агатон показал ей потайной вход, и повстанцы – все, кроме предводителей: Доркиса, Ионы и еще одного-двоих, – вошли туда. Они провертели отверстия для доступа воздуха и закрыли вход за собой. Несколько спартанцев видели, как они входили внутрь, или, может, какой-то доносчик сообщил спартанцам об их укрытии. Через несколько часов стража взломала наружную дверь и принялась лить через нее горящее масло. Тех, кто пытался бежать через наружную дверь или потайной вход, прикалывали, как свиней на бойне; те, кто остался на месте, погибли в огне. Стража ждала, пока не удостоверилась, что никто не спасся, затем ушла. До этого момента толпа илотов ничего не могла сделать. Но как только спартанцы ушли, толпа ринулась к разрушенному склепу взглянуть на этот ужас и оплакать своих мертвых.

Агатон был в первых рядах. Поначалу никто не обратил внимания, что он делает. Пока другие вытаскивали тела, с упорством маньяков пробовали найти через столько времени какие-нибудь признаки жизни и убивались, не обнаружив таковых, – старики рвали на себе волосы, разрывали одежду, женщины, крича, бились на земле, – Агатон тем временем спасал обуглившиеся останки своих свитков мертвого знания, переступая через тела поспешно и равнодушно, как через камни, хватал пергаментные обрывки и бежал с ними, хныча и стеная, к пепелищу, где остальные глядели на своих мертвых. С жестокостью свиноматки, пробирающейся через своих поросят к корыту, Агатон проталкивался через скорбящих, спотыкаясь о вытянутые руки мертвецов, пока наконец не добрался до эпицентра огня, и бросился на землю, отделяя одну почерневшую страницу от другой и ища сохранившиеся записи. Ничего не найдя, он завыл и стал рвать пряди волос на темени и выдирать клочья из бороды; затем, вспомнив о склепе, он с диким взором протаранил толпу, словно баран, равнодушный к их горестям и печалям, и вновь обследовал обуглившуюся комнату. Много позже, уже зная, что там ничего нет, он продолжал приходить на это место, рыская и хныча, как сука, потерявшая щенков.

Илоты в конце концов заметили его: отделили свое горе от горя Агатона и все как один впали в ярость. Первыми были женщины. Агатон, пробегая мимо, толкнул одну из них, она оторвала взгляд от мертвеца, которого тщетно и бессмысленно утешала, увидела, поняла и закричала. Они схватили Агатона за волосы и за одежду, повалили наземь, принялись бить его и царапать. Затем к ним присоединились мужчины и дети и начали пинать его, бить палками и швырять камни. Они бы убили Агатона, если бы не его друг Доркис.

Он возник из ниоткуда, словно удар молнии, прикрыл Агатона своим телом и заревел: «Стойте!» В сумерках никто не узнал его. Он ловил брошенные камни, швырял их обратно и подхватывал камни с земли свободной рукой. «Подождите!» – кричал он, бросая камни с меткостью пехотинца. Агатон, рассказывая эту историю, не имел понятия, то ли меткость Доркиса остановила толпу, то ли его наконец узнали. Как бы то ни было, толпа остановилась, и Доркис поднялся во весь рост. «Что произошло с вами, люди!» – вскричал он. Женщины, говоря все разом, принялись объяснять ему. (Агатон узнал об этом из вторых рук. Он потерял сознание. У него был проломлен череп.) Кто знает, разобрал Доркис что-нибудь в этом беспорядочном шуме или, зная своего друга, сразу все понял? «Уходите! – сказал он. – Вы не можете себе представить, как этот человек любил свою книгу. Вы болваны! Глупцы! Убирайтесь! Оплачьте своих мертвецов!»

Повлиял он на них? Пристыдил? Кто знает. Толпа попятилась, появилась Иона и другие предводители, и все стали уносить мертвых. Доркис вскинул Агатона на плечи и пронес полторы мили до своего дома. Он провел возле Агатона всю ночь и весь следующий день – Агатон не приходил в сознание, – соединял сломанные кости, применяя таинственную азиатскую медицину, которой он научился в доме своего отца на острове Гидры. Шесть дней Агатон находился между жизнью и смертью. Когда он пришел в себя, Доркис сидел рядом и дремал, выпрямившись и не опираясь на спинку кресла. Агатон попросил воды, и Доркис моментально проснулся.

Месяцем позже, ровно за неделю до казни, Доркис почти с сожалением, как утверждал Агатон, сказал ему: «Ты заботишься о познании больше, чем о людях». «Вовсе нет», – возразил Агатон. Доркис улыбнулся. По словам Агатона, это была ужасная улыбка. К тому моменту Доркис был ослеплен и избит до такой степени, что представлял собой груду кровоточащего мяса. «Не волнуйся, – произнес он. – Я же не сказал, что не люблю тебя за это».

Мне кое-что стало ясно. Доркис, друг Агатона, был тем, кого восставшие называли Змеем, – я видел, как он умер. Увечья, слепота. Да, это он. Он умер, как бог. Словами не описать. Когда спартанцы привели его на казнь, они убили Доркиса с первого удара – знак чрезвычайного уважения.

У меня в голове все смешалось. Змей – лучший друг старого дурака Агатона во всей Спарте! Они называли его «мозгом восстания». Известный своей мудростью, благородством в обыденной жизни и удачливостью в смертельно опасных делах – вплоть до той ночи, когда он совершил свою главную ошибку, появившись возле склепа среди возбужденной толпы. Улики против него имелись и раньше. Документы, доносы. Но никто не верил, никто не связывал Доркиса с восстанием. Почему же тогда? Почему он пренебрег своей безопасностью ради Агатона? Если он был умен, как все утверждали, то он должен был знать об Агатоне и своей жене. И должен был знать, что Агатон никогда бы не сделал того же ради него.

– Ты никогда не страдал, – поясняет мне Агатон, – вот в чем дело.

Так, как он, слава богу, действительно не страдал – не страдал из-за того, что предал все, что любил, не пошевелив при этом своим гнусным пальцем. Он сделал безобразной старухой свою прекрасную Иону и отослал свою жену Туку домой в Афины – и все это без злого умысла, просто такова его натура. Он и меня раздавит, если в том ему будет выгода. Мне следовало бы задушить его и спасти все человечество.

23
Агатон

Последнее время у меня как-то странно блуждают мысли. Однажды на моих глазах случилось нечто ужасное. Трудно сказать, почему мне это вдруг сейчас вспомнилось так отчетливо. Чего-чего, а ужасов в Спарте хватает. И все-таки…

Я с детьми – Клеоном и Дианой – отправился в горы к святилищу. Клеону было, наверное, лет девять, Диане – около семи. Это было еще до восстания – если вообще возможно определить начало таких вещей. Мы все утро взбирались по древней каменистой тропе; она была такой узкой, что по ней едва могла проехать повозка. (Одну такую повозку мы заметили на тропе, далеко внизу, позади нас. Тогда меня нисколько не удивило, что она двигалась вверх, к лесу, с грузом хвороста.) Камни на тропе были гладкие и истертые, как старые монеты, многими поколениями илотов, ослов, коров и коз. Там и сям сквозь камни пробивались пучки травы и ярко-синие цветочки. Слева от нас, прямо над извилистой тропой вздымались отвесные скалы с выступающими валунами, похожими на волчьи головы, на спящих медведей и останки гигантов. Все это немного напоминало мне Афины. Меж валунами росли клочки короткой жесткой травы и изогнутые карликовые деревья. Справа, за стеной – там, где она еще не обрушилась, – утесы круто уходили вниз, к ущелью, по дну которого протекал один из потоков, что питают стремнины Эврота за водопадом; ненадолго задерживаясь в глубоких заводях, он стремительно мчался к реке по камням и корням деревьев. Я держал Диану за руку, Клеон шел слева, чуть впереди, так что я почти мог достать до его пяток своим костылем. По пути наверх мы не видели ни одной живой души, если не считать четырех стариков-илотов, ловивших рыбу в потоке на дне ущелья.

Мы одолели крутой поворот и впереди, высоко над нами, увидели святилище Менелая. Ослепительно белое и суровое, как призрак, стояло оно на скале, окруженной темно-зелеными зарослями; его четыре колонны – словно кулаки, угрожающие пропасти. За колоннами, под широкой кровлей, святилище было погружено в полумрак. Мы остановились, пораженные внезапным появлением святилища. Казалось, что это место и впрямь было обиталищем бога. Затем мы начали быстро взбираться вверх.

В святилище было пусто: только ряды тонущих во мраке колонн с гнездами для факелов (но самих факелов не было) и в центре – алтарь. Огонь давно погас, жрецы ушли. Когда мы вошли внутрь, дети заговорили шепотом; что до меня, то я вообще по большей части молчал. Мне почудилось, будто в воздухе витают зловещие знамения, которые я не мог разгадать. Они, наверное, действительно витали там, хотя совпадение места и события было случайным.

Диана сказала:

– Папа, послушай.

Мы остановились. Только ветер шелестел в деревьях около святилища. Мы сделали еще несколько шагов. Я услышал гулкий отзвук пола под ногами. Снова прислушался.

– Кто-то идет, – сказала Диана.

И тут я тоже услышал: голоса детей, которые о чем-то оживленно болтали, приближаясь к нам с севера, со стороны леса за внешним рядом колонн. Не знаю почему – возможно, я услышал нечто, не осознавая, что слышу, – но я схватил ребят за руки и быстро вывел их из храма на солнечный свет и повел подальше от святилища, к востоку, в лес, где мы и укрылись, чтобы посмотреть, что произойдет.

– Что-то случилось? – спросил Клеон.

Я покачал головой. Но что-то действительно случилось. Что именно, я не знал.

Из леса выпорхнула стайка ребятишек-илотов, которые, смеясь и весело болтая, бегом направились к святилищу. Оно, похоже, было местом, где они часто играли. Их было, наверное, человек десять, мал мала меньше, все чумазые и оборванные, дети самых что ни на есть бедных полурабов. В основном девочки, и в руках у одной из них, помнится, была потрепанная охапка полевых цветов. Когда дети выбежали на солнечную поляну перед святилищем, я вдруг осознал – раньше, чем успел кого-либо заметить, – что не только мы наблюдали за ними, и мороз пробежал у меня по коже. Я опустился на колени в тени деревьев, положил костыль на мох и притянул Клеона и Диану к себе, сделав им знак молчать. Они с ужасом смотрели на поляну, и я понял, что еще мгновение – и Диана закричит. Я зажал ладонями их рты и не отпускал. Четверо мальчиков-спартанцев, в набедренных повязках для военных упражнений, крадучись вышли из-за деревьев и побежали, пригнувшись, к месту, где играли дети. Они (спартанцы) улыбались. Все это казалось неправдоподобным, точно страшный сон, и бесчеловечным. Я услышал вопли маленьких илотов, когда спартанцы настигли их, и в то же мгновение увидел, как из леса и из святилища вышли мужчины-илоты. Одна из девочек лежала в луже крови – мертвая, я нисколько не сомневался. Но вот спартанские мальчишки увидели мужчин и поняли: это засада. Они могли бы убежать, но встретили илотов лицом к лицу, безрассудно-отважные как всегда. Илоты окружили их и поубивали дубинами и кинжалами. Потом та повозка, которую мы видели на тропе, неспешно подъехала к святилищу, илоты сбросили хворост – теперь их дети молчали, оцепенев от страха, – и погрузили на нее мертвых спартанцев, залитых яркой кровью. Туда же положили убитую девочку, а сверху снова навалили хворост. Полив водой испачканный кровью пол святилища, они, проворно действуя тряпками, стерли все следы. Затем скрылись за деревьями. На все ушло, наверное, не больше десяти минут. Я слушал, как повозка, грохоча колесами по камням, спускается по тропе в долину, медленно-медленно. Возница, видимо, задремал. Клеона стошнило.

Вечером дети долго лежали с широко открытыми глазами и время от времени вздрагивали. Служанки принесли арфу, и Тука сыграла нам.

Впоследствии, на обеде у илотов, я как бы невзначай рассказал об этом случае Ионе.

«Чудовищно! – сказала она и добавила шепотом: – Ну а чего, по-твоему, следовало еще ожидать?»