Текст книги "Дядя Ник и варьете"

Автор книги: Джон Бойнтон Пристли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– Вот она, Ричард. Вы насладитесь ею. А мы тоже насладимся, глядя, как наслаждаетесь вы. У людей разные вкусы, поймите…

Лили шипела что-то у самого уха, она была вне себя, я повернулся и сильно ударил ее по лицу. Она взвизгнула, я вытолкнул ее из спальни и дал ей такого пинка, что она отлетела и врезалась в какую-то мебель. Я кинулся обратно в спальню и запер дверь. Мерген не двигался, он походил на огромную и страшную восковую куклу.

Я открыл другую дверь, выходившую в коридор.

– Вон, – сказал я ему, – или я всем расскажу, клянусь, я это сделаю. А из вас кишки выпущу, Мерген. Вы хотели полюбоваться, как я насилую хорошенькую пьяную девочку? Убирайтесь вон!

Он медленно сдвинулся с места и неуклюже направился к двери, – половина разгромленной армии. Потом обернулся и хрипло спросил:

– Что вы собираетесь делать?

– Ничего такого, на что вам приятно было бы полюбоваться. – Я услышал, что Лили, словно огромная кошка, царапается ногтями в другую дверь. – Теперь слушайте. Скажите Лили, чтобы она прекратила, иначе я обойду вокруг и так отхлещу ее, что она ослепнет.

Когда он вышел, я медленно и осторожно вытащил из-под Филлис покрывало и набросил на нее, ткнул ей под голову подушку, вынул ключ из двери в коридор, выключил свет и запер дверь снаружи. Таким образом, Филлис была в безопасности между двумя запертыми дверьми на случай, если Лили и Мерген вздумают развлечься каким-нибудь другим способом, по тут я сообразил, что она должна иметь возможность отпереть дверь в коридор – хотя бы затем, чтобы найти ванную комнату; с помощью карандаша оказалось нетрудно просунуть ключ под дверь и протолкнуть его достаточно далеко, чтобы эта маленькая гусыня увидела его, когда придет в себя.

Я описал в точности все, что я делал и говорил, но опустил то, что чувствовал, – сердцебиение, перехваченное дыхание, – и вижу, что представил себя слишком спокойным, решительным, высоконравственным и героическим. Поэтому добавлю, что на полпути между «Империалом» и «Викторией» мне пришлось остановиться из-за внезапного приступа тошноты – к счастью, поблизости никого не было, – на лице выступил холодный пот, поток желчи устремился вверх, в глотку, и я изверг в сточную канаву богатое гостеприимство Лили Фэррис и Отто Мергена.

До конца поездки оставалось еще много недель, но я больше ни разу не разговаривал ни с одним из них. А они на меня даже не смотрели.

5

В четверг утром на той же неделе в Баррингтоне я сидел над остатками своего завтрака, пускал клубы дыма в «Манчестер гардиан» и пытался, уже не в первый раз, вызвать в себе какой-то интерес к биллю Асквита о гомруле и к проблеме Ольстера, как вдруг в комнату вошел полицейский.

– Вы кто? – спросил он.

– Что вы имеете в виду?

Он достал записную книжку.

– Вас здесь трое, так? Оллантон, Мейпс, Хернкасл. Так вы кто?

– Я Хернкасл. А Оллантон и Мейпс, наверное, еще спят. А что? В чем нас подозревают?

– Это вы скоро узнаете. Старший полицейский офицер Хилл хочет видеть вас ровно в половине двенадцатого на сцене «Дворца Варьете». Мне подняться наверх к тем двоим, или вы им скажете?

– Я скажу. Правильно ли я запомнил? – Я повторил распоряжение. – Только не думаю, что мистер Оллантон пожелает явиться, если не узнает причину.

– Нами обнаружено мертвое тело, – сказал полицейский. – Вам все расскажут. – И он вышел.

Дядя Ник брился. Наблюдать за ним во время бритья было одно удовольствие: его немецкая опасная бритва всегда была изумительно отточена, и он водил ею по коже словно перышком. Каждый раз, когда мне случалось видеть его за этим занятием, я напоминал себе, что никогда не был в ладу с холодным оружием и что куда благоразумнее придерживаться безопасной бритвы.

– Обнаружено мертвое тело? – Он посмотрел на меня своим сумрачным, подозрительным взглядом. – Это все, что он сказал?

– Он сказал, что мы все узнаем. От главного начальства, наверное. А где Сисси?

– Не знаю, малыш. Может быть, пошла в ватерклозет поплакать. Она сентиментальна и скрытна и потому просиживает там уйму времени. Я скажу ей. Надо было тебе послать этого бобби наверх. Я бы из него выжал побольше. Мертвое тело! Этим еще ничего не сказано. – Он снова принялся намыливать подбородок.

– Я знаю. Но если они собирают всех участников, значит, тело найдено во «Дворце Варьете».

Дядя Ник лишь утвердительно замычал, так как водил бритвой у самого рта. Затем, когда он снова мог говорить, произнес:

– До этого я и сам додумался, Шерлок Холмс. Возможно, это кто-то из наших, хотя у них тут некоторые рабочие сцены уже давным-давно мертвецы, только никто этого не замечает. Ладно, беги. Я приведу Сисси.

В половине двенадцатого на сцене баррингтонского «Дворца Варьете» собралось столько людей, сколько здесь давно не видывали. Было человек двадцать исполнителей и еще человек двадцать всякого персонала, включая весь здешний жалкий оркестр из восьми человек. Были трое полицейских в форме, – два констебля и сержант, – да еще двое в штатском: один средних лет, второй – моложавый, кроме того, присутствовал, конечно, старший офицер Хилл собственной персоной – пожилой толстяк с такой одышкой, что своим присвистом напоминал старый маневровый паровоз. По иронии судьбы все недобрые предчувствия Сисси и мои сбылись, и зловещий ярлык был накрепко приклеен к нашим гастролям именно этим одышливым и свистящим старым чудаком.

– Прошу прощения за то, что побеспокоил… но выбора не было, – начал он, гневно обводя глазами всех присутствующих. – Очевидный случай убийства. – Он замолчал, ловя ртом воздух, и у нас тоже перехватило дыхание. – Тело молодой женщины… обнаружено театральным пожарным… сегодня рано утром. Медицинским обследованием установлено… смерть от удушения. Тело опознано… молодая женщина по имени… Нони Кольмар… участница акробатической труппы. Медицинские и другие доказательства… дают основание предполагать… что она была задушена в конце… или сразу по окончании… второго представления вчера вечером.

Тут Густав Кольмар яростно прокричал что-то по-французски и рванулся с таким видом, точно хотел броситься на полицейских, но молодые Кольмары удержали его. Старший полицейский офицер умолк, на лице его вместо гнева выразилось терпение, и он продолжал:

– Единственная возможность… найти виновного в этом зверском преступлении… ваше содействие и помощь. На некоторые вопросы… придется ответить… теперь же, немедленно. Когда вы… в последний раз… видели эту молодую женщину… Нони Кольмар… живой? В котором часу… вчера вечером… вы ушли из театра? Предупреждаю…. отвечать надо абсолютно точно и правдиво. Инспектор… ваше слово.

Человек средних лет в штатском сурово сказал:

– Сейчас я скажу, как мы проведем этот опрос. Но на случай, если кому-нибудь он кажется забавой и кто-то вздумает разыграть театральную сценку, я хочу заявить, что с моей точки зрения один из вас, стоящих на этой сцене, – отвратительный жестокий убийца, который, по крайней мере, один раз уже убил и может убить еще, если мы не поймаем его и не повесим. Так что не надейтесь позабавиться и не вздумайте лгать.

Нас разделили между полицейскими для опроса, и – очевидно, потому, что группа Гэнги Дана числилась среди звезд, – нами занялся сам инспектор, фамилия которого была Фарнесс. Дядя Ник взял дело в свои руки, сразу же убедив Фарнесса, что он, Ник Оллантон, человек серьезный и заслуживающий доверия как на сцене, так и вне ее.

– С нами у вас не будет хлопот, инспектор, – сказал дядя Ник. Мы выступаем в конце первого отделения…

– Знаю, мистер Оллантон, – сказал Фарнесс. – Я был на представлении. Превосходно! В котором часу вы ушли?

– Мисс Мейпс, мой племянник Ричард Хернкасл и я ушли примерно в десять минут одиннадцатого и сидели за ужином в гостинице «Виктория» еще до половины одиннадцатого. Вы легко можете это проверить.

– Хорошо. А остальные? – Он взглянул на Сэма и Бена, флегматичных как всегда, и на Барни, который стоял с отвалившейся челюстью, беспокойно моргал и как всегда дергался и суетился.

– Спросите их сами, – сказал дядя Ник. – Я не видел их после того, как мы разошлись по своим уборным. Спросите Сэма Хейеса. Он работает со мной много лет, это человек надежный, уравновешенный. И не обращайте внимания на маленького Барни. Он всегда такой. Они почти все такие.

Сэм взглянул на инспектора.

– Мы вышли в пять минут одиннадцатого. Швейцар на служебном входе должен был нас видеть. Спросите его.

– Я уже спрашивал. Но он человек пожилой, не слишком наблюдательный, и говорит, что не обязан замечать, кто когда приходит и уходит. Подождите минуту. Я приведу его сюда.

Пока мы ждали, Сисси сказала дрожащим голосом:

– Мне она никогда не нравилась. Но это ужасно. Я не могу поверить. Я хочу сказать… кто мог это сделать?

– Не смотри на меня, девочка, – сказал дядя Ник. – Я этого не делал.

– Не говори глупостей, Ник. Никто из нас не делал.

– Кто-то сделал.

– Может быть, сюда забрался какой-нибудь бродяга? – сказала Сисси с надеждой. В то время любой список подозреваемых обычно начинался с бродяги.

Но дядю Ника это не устроило.

– Если ты этому веришь, значит, поверишь чему угодно. Ну как, инспектор, – обратился он к Фарнессу, вернувшемуся вместе со швейцаром, – будем продолжать?

– Мне не меньше вашего хотелось бы продолжить, сэр. Итак, – приказал он швейцару, – расскажите им то, что вы рассказали мне.

– Я помню, что эти двое, – сказал швейцар, указывая на Сэма и Бена, – ушли рано, сразу после десяти. Но этот – нет. – Он указал на Барни. – Этот – нет.

– Он никогда меня не видит, – закричал Барни. – Он никогда меня не видит. Я вхожу и выхожу… он никогда не замечает. Он плохо видит, а я маленький… он никогда меня не видит. Мис’Оллантон… мис’Оллантон…

– Ну, ну, замолчи, Барни, – сказал дядя Ник. – Сэм, он ушел вместе с вами вчера вечером?

– Да, – ответил Сэм. – Верно, Бен?

– Верно, – сказал Бен. – Мы вышли вместе, втроем. Мы почти всегда выходим вместе.

– Барни шел с этого боку, – сказал Сэм, – швейцар мог его не заметить.

– Это можно себе представить, – сказал Фарнесс. – А выйдя отсюда, куда вы направились?

– Куда и всегда, – не задумываясь ответил Сэм. – В погребок трактира «Солнце». После представления мы любим пропустить там пару пива.

– Сейчас я бы тоже не отказался, – сказал Фарнесс. – Ладно, вы трое можете идти. А вы, швейцар, возвращайтесь к сержанту. – Когда они вышли, он взглянул на дядю Ника. – Думаю, что мы вас больше не потревожим, мистер Оллантон…

– Вы хотите сказать, что ее видели живой после нашего ухода? – спокойно спросил дядя Ник. – Нет, можете не отвечать. Я уже давно догадался.

– Вы сообразительный человек, мистер Оллантон. Я об этом тоже давно догадался. Если бы вы хотели избавиться от этой молодой женщины, бьюсь об заклад, что она просто исчезла бы, ха-ха! – Потом он понизил голос: – Но раз уж мы с вами разговариваем, мистер Оллантон, не можете ли вы сообщить мне какие-нибудь полезные сведения?

– Мог бы… и Ричард тоже. Сисси, подожди нас внизу у выхода, – я щажу твою стыдливость. – Она вышла медленно и неохотно, и дядя Ник продолжал: – Я второй раз путешествую с этими Кольмарами. У нас была долгая поездка начиная с прошлого сентября. Девица эта не в моем вкусе – слишком молоденькая и взбалмошная… Но в своем сценическом костюме она была лакомый кусочек… И страшно любила прижиматься и вертеть задом. Спросите этого парнишку. Он как раз в таком возрасте, чтобы понимать, что у нее на уме, а, Ричард?

– Она мне не нравилась даже после того, как я не один раз видел ее в сценическом костюме, и скоро она оставила свои заигрывания. – Я помолчал. – Мне кажется… но это только догадка… что ей редко случалось бывать с мужчинами: дядя и двое других не спускали с нее глаз. Поэтому она развлекалась, как могла, за кулисами. Она умела дразнить мужчин…

– И кого-то дразнила слишком часто, – негромко сказал дядя Ник.

– А это значит, – сказал Фарнесс тоже негромко, – что нам нечего тратить время на рабочих и прочий персонал.

– Неприятно признавать… мало радости путешествовать с убийцей… Но боюсь, что это правда. И потом, насколько я могу судить о здешнем персонале, их что дразни, что не дразни – толку никакого. Вот и все, что мы можем сказать вам, инспектор. Так что если вы не возражаете…

– Да, пока у меня все.

– Тогда я пойду поговорю с директором. – Он повернулся ко мне. – Ты понимаешь, малыш, что Кольмары вылетают? Девица была главной в их номере. Им придется либо найти другую и обучить ее, либо совершенно изменить весь номер. Не думаю, что они смогут это сделать за две недели, даже если контракт останется в силе. И если директор не сможет найти хорошую замену на вечер, всем придется расширить свои номера. Так что предупреди Сэма и Бена. Пойду взгляну, что делает директор. А ты иди и жди вместе с Сисси.

– Можно я угощу ее за углом, дядя Ник? Ей, наверное, нужно выпить.

– Да и тебе тоже. Ладно, ступай.

Остальных все еще опрашивали группами на сцене или возле нее. Мы отделались легко – несомненно, потому, что были среди тех, кто ушел рано, но также, мне кажется, и потому, что инспектору Фарнессу не хотелось, чтобы дядя Ник болтался поблизости. Чувствуя на себе взгляды коллег, я не мог не радоваться тому, что совсем их не знаю и не водился с ними во время этой поездки. Что, если б это случилось на прошлых гастролях и мне бы пришлось подозревать Билла Дженнингса, Хэнка Джонсона или Рикарло?

Сисси ждала у служебного входа; вид у нее был несчастный, она кусала губы и мотала головой, стараясь отвязаться от двух молодых репортеров. Увидев меня, все трое просияли.

– Пойдем за угол, выпьем, Сисси. Дядя Ник знает. Нет, я вам ничего не могу сказать, не потому, что не хочу, а потому, что ничего не знаю. Подождите инспектора Фарнесса – он скоро выйдет.

В баре не было никого из «Варьете», только два каких-то пожилых человека, которые неодобрительно посмотрели на Сисси, очевидно, приняв ее за проститутку. Я усадил ее в угол, заказал себе крепкого эля, а Сисси, сказав, что у нее в желудке «подкатывает», выбрала смесь под названием «джин с перцем», который барменши обычно рекомендуют дамам, когда у них подкатывает. Потом, конечно, мы заговорили об убийстве. Она сказала, что догадывается, о чем мы с дядей Ником рассказывали инспектору, но это не помешало ей подробно расспросить, что именно мы говорили ему про бедную Нони.

Минут через десять она сказала:

– Не пойму я тебя, Дик. Не пойму, как ты смотришь на это жуткое убийство – жуткое, так оно и есть. Ника я понимаю. Он человек твердый и уж очень гордится тем, что его ничем не проймешь. Что бы ни стряслось, он скажет, что видывал раз в десять хуже – в Берлине или еще где-нибудь. Но ты совсем не такой… Ты славный, впечатлительный… художник и вообще… Ты должен чувствовать, как это ужасно. Ты чувствуешь?

– Думаю, что да, Сисси. Это все еще так ново, и странно, и нереально. Если бы я увидел ее…

– Перестань. Я представляю себе… и я читала, как выглядят задушенные. И знаешь, Дик, я боюсь. Вам, двум мужчинам, ничего… вас никто не станет душить… но если его не поймают, на следующей неделе может настать мой черед. Ты не знаешь, что значит быть женщиной, Дик. Иногда чувствуешь себя такой беспомощной. Вот ты вдвоем с милым молодым человеком, и вдруг ты замечаешь его взгляд, и у тебя кровь застывает в жилах. Это правда, Дик, тут нет ничего смешного. А теперь мы знаем, что рядом с нами ходит убийца. И пока его не поймают, я никому из наших не поверю, вот на столько не поверю. Если кто-нибудь попробует меня остановить в темпом углу, я завизжу так, что весь город сбежится.

Тут явился дядя Ник – не затем, чтобы выпить с нами, а чтобы увести из бара.

– Они пригласили на замену ирландского тенора из Манчестера, – объявил он. – Сегодня на обоих представлениях будут битковые сборы, вот увидите, и публика разнесет театр, когда этот парень начнет выводить рулады про милую старую ирландскую мамочку. Стоит англичанам пойти в мюзик-холл, как они начинают обожать ирландцев.

В отношении сборов он оказался прав. Оба раза был аншлаг. Дядя Ник пришел в ярость.

– Талантом их не заманишь, а убийством – в два счета. Они гадали, кто из нас больше всего похож на душителя.

– Я их не осуждаю, – сказала Сисси. – Я тоже гадаю. – В это время мы уже сидели в гостинице и ужинали. – Пока что колеблюсь между Даффилдом, самым высоким из американцев, и этим противным Мергеном.

– Ну и хватит, девочка, – сказал дядя Ник. – Этого достаточно. Если тебя не остановить здесь, сию же минуту, ты будешь твердить об убийстве день и ночь. Ты не сможешь говорить ни о чем другом. Поэтому прекрати сейчас же. Пусть полиция выясняет, кто ее убил. Им за это платят, хотя я бы не сказал, что здешние очень уж преуспели. Двадцать против одного, что им придется звонить в Скотленд-Ярд. Так пусть они этим и занимаются.

– Какой ты бесчеловечный, Ник.

– Иногда мне хотелось бы, девочка, чтобы это было так. Ты говоришь, что напугана… охвачена ужасом…

– Так оно и есть.

– Конечно. Но ты очень похожа на эту проклятую деревенщину, которая сегодня набилась в зал. Тебе это доставляет удовольствие. Ты попробовала крови и теперь облизываешься…

Сисси вскочила, сверкнув глазами.

– Это грязная ложь, Ник Оллантон. Постыдился бы так со мной разговаривать. С меня довольно. – И она выбежала вся в слезах.

– Что-то у нас неладно, малыш, – сказал дядя Ник, не обращая внимания на ее вспышку. – Я тебе рассказывал о старом индийце, который как-то зашел ко мне?

– Вы начали, но потом остановились.

Он мрачно кивнул.

– Старый индиец сказал, что видит реки и океаны крови. Все это наших рук дело, сказал он. То, чего мы действительно хотим.

– Это уж слишком, дядя.

– Может быть. А может, и нет. Но едва у нас за кулисами случилось убийство, они все уже рвутся сюда, чтобы поглядеть на нас. Если ты живешь в таком городе, то талантом тебя не заманишь. Тут нужно совсем другое. Ты же сам видишь, малыш. А теперь я скажу тебе то же, что сказал Сисси. Предоставь это убийство полиции. А то, что думаешь, держи при себе. Я не хочу об этом слышать. Единственная мысль, которую я хотел бы от тебя услышать, – и это комплимент, малыш, – это что-нибудь новенькое для номера, пока я не подготовил фокус с двумя карликами. Мы не могли бы использовать твою живопись?

Я смутился.

– Ну… у меня была одна мысль…

– Давай выкладывай. Что касается деталей, то, как всегда, можешь положиться на меня.

– Зрители выбирают из нескольких сюжетов тот, который хотят видеть на картине, – деревенский дом, поле ржи, кораблик на море и так далее. Им показывают два пустых холста. Один стоит на мольберте и повернут к стене. На другом я начинаю писать – пишу быстро, потому что все уже намечено карандашом. Когда картина закончена, скажем, на одну треть, второй холст поворачивают лицом к публике, – и на нем видно то же самое изображение. У меня готовы две трети – на волшебном холсте тоже. Когда я закончил – закончена и вторая картина, точная копия первой. Конечно, картина на волшебном холсте написана заранее, но она покрыта сверху чистым холстом, который ходит на роликах с пружинами и убирается в раму. Конечно, я понимаю, что куда проще было бы показывать картину не по частям, а просто убрать весь чистый холст сразу…

– Но это не так эффектно, – нетерпеливо перебил дядя Ник.

Как всегда, едва только понадобилось обдумать и решить новый фокус, он делался другим человеком.

– Знаешь, малыш, у тебя есть чутье. Ну, давай подумаем, как это можно устроить.

Он достал карандаш и бумагу из своего вместительного внутреннего кармана. Следующие полчаса мы с ним с увлечением придумывали всевозможные приспособления для волшебного холста, который – дядя Ник настаивал на этом – мы непременно будем показывать зрителям совсем вблизи и даже позволим им потрогать его до начала фокуса. Конечно, я был горд и польщен тем, что дядя Ник так серьезно отнесся к моей идее. Что же до него, то, я думаю, он был счастлив уйти от мрачной сумятицы Баррингтона и побыть в своем маленьком чистом и светлом царстве тщательно продуманных, но невинных обманов. И может быть, этот случай потому мне запомнился, что больше мне уже не пришлось видеть дядя Ника таким счастливым и беззаботным.

6

Но Баррингтон готовил нам новые сюрпризы. В тот же четверг вечером случилась новая беда. Я занимал маленькую спальню в конце лестничной площадки. У дяди Ника и Сисси спальня была гораздо больше и находилась на той же площадке, но не рядом, а была отделена чем-то вроде ванной комнаты. Я упоминаю об этом, поскольку, мне кажется, тот факт, что мы были на одной площадке, но не в соседних комнатах, отчасти объясняет, почему Сисси решила воспользоваться случаем. Свет у меня уже был погашен, и я почти спал, как вдруг почувствовал – не увидел, но услышал, – что в комнату кто-то вошел.

– Дик, ты не спишь? Это я, Сисси.

– Что случилось?

– Ой, мне так страшно, Дик, милый. А ему все равно. Можно я побуду немножко… пожалуйста… пожалуйста. Я только хочу, чтоб ты обнял меня, тогда мне не будет страшно. Вот и все. Только обними меня и скажи, что все в порядке. Я не за тем пришла… честное слово, не за тем… мне страшно. Но я, конечно, понимаю, каково мужчине обнимать девушку, и если ты хочешь, так уж ладно… только успокой меня.

– Жалко, что ты так напугалась, Сисси… Право, тебе нечего бояться. Но это ни к чему, тебе это не поможет, а утром ты сама пожалеешь.

– Мне все равно, что будет утром. Самое главное то, что я чувствую сейчас…

– Не сердись, Сисси, но я не хочу, чтобы ты здесь оставалась – ради твоего же блага, да и моего тоже. Возвращайся к себе, пока мы все не попали в беду.

– Дик, милый, пожалуйста! Неужели ты не понимаешь?..

– Он все отлично понимает. – Сисси вскрикнула, и дядя Ник зажег свет. В длинном красном халате вид у него был почти сатанинский, он свирепо смотрел на Сисси, которая лежала поперек кровати чуть ли не обнаженная – поверх ночной рубашки на ней был только легкий платок. – Он все понимает, и я тоже. А теперь вставай и уходи – живо! – Когда она, громко рыдая, выбежала из комнаты, он сказал: – Она думала, что я сплю, а я не спал. Поэтому я слышал достаточно, чтобы понять, что это не твоя затея, малыш. Это что же, впервые?

– Да, дядя Ник. И будьте с ней помягче. Она и в самом деле напугана до умопомешательства…

– Откуда у нее ум, чтобы мешаться. А если она так напугана, значит, будет рада, что может уйти. А уйти ей придется.

– Нет, нет, дядя…

– Да, да, племянник. Завтра я заплачу ей за эту неделю и за следующую, но в субботу она кончает. И никаких споров. Спокойной ночи, малыш.

Наутро в пятницу, едва увидев его – Сисси еще была в постели, – я принялся умолять, чтобы он оставил Сисси, но он и слушать не желал и заявил, что все равно собирался избавиться от нее, потому что она прибавила в весе и слишком медленно двигалась в фокусе с ящиком и пьедесталом. Но я не поверил этому, хотя и промолчал. Истинная причина была в том, что она нанесла ему удар в самое больное место, она оскорбила его безмерную гордость, хотя ради справедливости следует прибавить, что в отличие от многих он ни разу не вымещал свою обиду на мне. Он снова и снова повторял, что ей придется уйти и что он найдет замену, какую-то девушку, которая работала с ним раньше, по тут нас прервал инспектор Фарнесс.

– Доброе утро, господа. Всего несколько вопросов, прежде чем вы займетесь делами…

– Я ими уже занимаюсь, – сказал дядя Ник. – Надо найти девушку на место мисс Мейпс. Объясни, Ричард. – И он вышел.

– Что происходит? – спросил Фарнесс, укоризненно посмотрев вслед дяде Нику.

– Он увольняет мисс Мейпс. В субботу она с нами последний день. Но я не думаю, что она у вас на подозрении.

– Вы правы, молодой человек. Ее можно отпустить. Совершенно независимо от вашего алиби – оно, кстати, подтверждено, – она не могла этого сделать. Вообще-то женщина может, если у нее большие руки, как у мужчины. Но у вас тут нет женщин с такими руками. Нет, это мужская работа. А если бы вам предложили угадать, кто бы это мог сделать? Кто больше всех натерпелся от нее? Ну знаете, заигрывает, поощряет, а потом говорит: ведите себя прилично.

– Честное слово, не знаю, инспектор. Мы ведь мало что видим. У нас не так, как в театре. Тут отыграют свои номера и расходятся по уборным.

– Так я и думал, так я и думал, – сказал он уныло. – Хотя кое-кто называл вашего карлика Барни. Что вы скажете?

– Нет. Барни бегал за нею как дурачок, – он ведь глуповат, – но все равно он ушел рано, вместе с Сэмом и Беном Хейесами.

– Я знаю. Ну, гадайте дальше.

– Все это ничего не стоит, – сказал я медленно. – Но я думаю… это либо Даффилд, либо один из трех американцев. И если вы скажете, что это чистейшее предубеждение, то будете совершенно правы, так оно и есть, инспектор. Меня только интересует, как вы собираетесь продолжать свое расследование. В воскресенье мы переезжаем в Престон, а через неделю в Блэкпул.

– Нам это все известно, молодой человек. Именно поэтому мы позвонили в Ярд. Не могу сказать, что я об этом жалею. Десять против одного, что вам пришлют инспектора Крабба. Слыхали о нем? Нет? Ну, это гроза преступного мира. Не очень похож на краба, но ведет себя в точности как краб – идет все в сторону, в сторону и вдруг, смотришь, сцапал голубчика. Я знал Альфа Крабба, когда он был тут сержантом. У него такой вид, будто он нашел шесть пенсов, а потерял шиллинг, но с ним шутки плохи. А где мисс Мейпс? Еще не встала?

– Да. Скрывает свое горе.

– Как вы думаете, она сможет сообщить мне что-нибудь новое – тем более раз она уходит?

– Нет, инспектор. Вчера она не переставая говорила об убийстве, но ни разу не сказала ничего такого, чего бы я не знал. На вашем месте я оставил бы в покое бедную Сисси. Вы ничего не добьетесь, кроме ручьев слез.

Я сам боялся этих слез, но вышло так, что я их не увидел. К сожалению, – ибо я очень привязался к Сисси, – я даже не смог проститься с нею. Она нарочно так устроила. Почти весь тот день она оставалась в постели; потом отработала два вечерних представления, ни с кем не перемолвившись и словом; я бы не поверил, что она может держаться так отчужденно. А потом у нас с дядей Ником и Сэмом Хейесом возник технический спор по поводу одного эффекта, так что мы вышли позже обычного. Нас ждал ужин, но Сисси не было ни за столом, ни возле него.

– Я устал, малыш, – сказал дядя Ник. – Сбегай наверх и скажи ей, что мы здесь. Если она еще дуется и не желает ужинать, это ее дело. Но я хочу есть.

Когда я вернулся, еда была на столе, и дядя Ник уписывал ужин за обе щеки.

– Долго же ты там, – проворчал он. – Если она не хочет спускаться, то и не надо. Я же тебе сказал. Спорить с ними бессмысленно, так и знай.

– Я не мог с нею спорить, ее там нет, – сказал я, усаживаясь. – Я должен был все осмотреть, чтобы убедиться, что она уехала.

Он уставился на меня.

– То есть как – уехала?

– Там нет ничего из ее вещей, дядя. Она, наверное, заранее уложилась. И ее тоже нет. Она могла успеть на последний лондонский поезд.

– Будь я проклят! Вот мстительная дрянь! Получила деньги между представлениями, притом за неделю вперед, и ушла, не сказав ни слова, и нарочно посадила нас в галошу. Таковы женщины, малыш. Черта с два им можно верить. Она прекрасно знала, что я условился с Дорис Тингли, что га приедет в Престон в воскресенье, стало быть, завтра ее еще никак быть не может – и вот она уезжает, не сказав ни слова, и сажает нас в галошу. Все проклятая бабья злоба. Никакой лояльности ни мне, ни номеру.

По молодости лет этот праведный гнев умного человека показался мне нелепым. (Как я узнал впоследствии, праведный гнев обычно таким и бывает.) Он сам сказал бедной девушке, что в конце этой недели выгоняет ее только потому, что она задела его гордость, а теперь, когда придется отыграть без нее два представления, он осуждает ее за отсутствие лояльности, словно она снова его оскорбила. Втайне я не мог не разделять этот реалистический женский взгляд на вещи, и комичная вспышка дяди Ника объяснила мне, почему мужчины так часто кажутся женщинам тупыми чурбанами и надутыми лицемерами. Но, с другой стороны, я тоже был задет тем, что Сисси уехала, не попрощавшись со мной. В конце концов, мы провели вместе много месяцев и были друзьями.

– Ну что ж, утром найдешь Сэма, Бена и Барни, малыш. Днем мы прогоним весь номер и напихаем всякого старья. И как только прожуем эту жвачку, я закажу сцену для репетиции. А ты скажи Сэму и Бену, пусть проверят аппаратуру. Что бы мы ни делали, все будет из рук вон, но для субботнего вечера в Баррингтоне сойдет. Молю Бога, чтобы глаза наши больше не видели этого проклятого места.

– Я тоже, дядя Ник, – воскликнул я с жаром. – Эта неделя – сплошные неприятности.

Он пристально посмотрел на меня.

– Да, но могло быть еще хуже, чем ты думаешь, малыш. А теперь – за дело. Прежде всего надо подсчитать, сколько времени занимают фокусы с участием девушки: тогда мы будем знать, сколько надо заполнить старыми трюками.

Было уже поздно, я поднялся к себе в комнату усталый, разделся и уже был готов лечь, когда заметил письмо, которое Сисси засунула между подушкой и покрывалом. Несколько минут я никак не мог разобраться в ее мазне и каракулях. Наконец я понял, что она сожалеет, что уехала, не попрощавшись и не поцеловав меня, но она не могла этого больше выносить и должна была уехать, хотя ехать ей некуда, только домой, а дом, как я знал, она терпеть не могла, что я славный, милый мальчик, а на то, что я был с нею так сдержан тогда, она не обижается, потому что все время знала, что я влюблен в крошку Нэнси Эллис, даже если той до меня и дела нет, и она надеется, что мы когда-нибудь встретимся и что я ее не забуду, потому что она была верным другом и, может быть, даже чуточку больше. Все кончалось крестами, обозначавшими поцелуи, с которыми я так хорошо познакомился позже, на войне, когда был произведен в офицеры и должен был просматривать солдатские письма. Сисси целиком принадлежала к тому огромному косноязычному миру, в котором слова бессильны передать чувства, а кресты означают поцелуи.

Дочитав прощальное письмо Сисси, я почувствовал себя всерьез несчастным – это была, наверно, низшая точка в том злополучном путешествии. Теперь с нами ехали убийца, люди вроде Лили Фэррис и Мергена и другие, которых я и знать не хотел (дядю Ника, как бы груб он подчас ни бывал, я не мог отделить от себя), и не было Сисси, пусть временами и глуповатой, но настоящего друга; Сисси была живой и сердечной, она была человеком, а не просто манекеном или каким-нибудь кровожадным злодеем. В ту пятницу в Баррингтоне погода стояла жаркая, но мне было холодно.