Текст книги "Дядя Ник и варьете"

Автор книги: Джон Бойнтон Пристли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Когда после второго представления я разгримировался и, как обычно, пришел в уборную дяди Ника, я застал у него гостя. Они курили сигары и пили шампанское. Гость был пожилой, коренастый человек, разгоряченный и потный, в высоком воротничке, галстуке-бабочке в горошек и твидовом костюме. Мне он сразу не понравился.

– Джо, это мой племянник Ричард Хернкасл, – сказал дядя Ник. – Мистер Джо Бознби, мой агент.

– Отлично, отлично, отлично! – вскричал Бознби, схватив мою руку и тряся ее так, словно я только что спас его с тонущего корабля. – Примите мои поздравления, молодой человек!

– С чем?

– Я вам скажу с чем. Вы сейчас работаете с одним из умнейших и самых преуспевающих артистов сегодняшнего варьете, да, да! Я с ними со всеми имел дело, и я уж знаю. Он – чудо! Вы понимаете, что работать с ним – большая честь? – Бознби был из тех говорунов, которые задают вопросы, не давая возможности на них ответить. – Конечно, вы это понимаете.

– Он не понимает, Джо, – сухо сказал дядя Ник. – И перестань меня расхваливать.

Не могу удержаться, Ник, дружище. Какой изумительный номер! Даже лучше, чем всегда, еще лучше. Твой «Исчезающий велосипедист» меня просто уложил сегодня на обе лопатки, а я уже их видел-перевидел. А этот фокус с девушкой в ящике – лучший в своем роде. Изумительно! Ну, так на чем мы остановились, Ник?

– Погоди минутку. – Дядя Ник повернулся ко мне. – Скажи Сисси, чтоб не ждала: я ужинаю с Джо Бознби. Лучше сам проводи ее в берлогу, малыш. Кстати, мы потеряли девицу, которая, если верить Сисси, тебе приглянулась. Они все переходят – куда, Джо?

– В театр «Ройял», в Плимут, к Джимми Гловеру. Начинают репетировать на следующей неделе. Это маленькая Нэнси вас покорила, молодой человек? Я вас понимаю, умная, славная девочка. Но знаете, как у нас бывает: сегодня здесь, завтра там. Вместо Сьюзи и Нэнси я пригласил «Музыкальных Типлоу». Отличный, изящный номер, всегда пользуется успехом. Папаша с двумя дочками. И полагаю, что на этих девушек наш молодой человек глаз не проглядит, а, Ник? – И Бознби визгливо засмеялся. Мне захотелось его убить.

Когда я передал Сисси распоряжения дяди Ника, она спросила:

– Что с тобой, Дик? Я вижу: что-то случилось.

Я рассказал ей то, что узнал от Бознби.

– Сисси, – продолжал я, – посидишь тут, пока я поговорю с Нэнси?

– Ладно, Дик. Только будь я на твоем месте, я бы с ней сегодня не говорила. У тебя сейчас не то настроение. Ты ей чего-нибудь наговоришь, а после будешь жалеть. Послушай моего совета, не говори с ней сегодня.

И конечно, я ее не послушался. Разве способны мы принять разумный совет, когда мы в нем особенно нуждаемся? Никто не мог помешать мне вести себя по-идиотски. Я ждал, тупо, мрачно и угрюмо, полный гнева и горечи, и наконец поймал Нэнси, когда она возвращалась в свою уборную.

– Ах, Дик, я все вспоминаю сегодняшний день. И знаете, было куда лучше, чем я ожидала. Я очень хочу поехать туда еще раз весной или летом. И чтобы не нужно было так быстро уезжать от миссис Уилкинсон. Что с вами, Дик?

Я молчал; там, где мы стояли, было почти темно, – как она догадалась, что что-то неладно? Девяносто девять из ста в девяти случаях из десяти способны на это. Но как, каким образом? Это необъяснимо.

– Я только что узнал, что вы уходите… переходите в театр, – начал я медленно.

– Да, – сказала она весело. – В Плимут. Я буду играть Дандини, а Сьюзи – второго мальчика.

– Вы, кажется, очень этим довольны…

– Ну, конечно, в каком-то смысле. Там забавнее… и потом, это – труппа… можно посидеть на месте, не переезжая из города в город каждую неделю.

И еще одно я замечал у большинства женщин: они в мгновенье ока понимают, что случилось неладное, что вам не по себе, но дальше ведут себя так, словно интуиция покинула их. Они либо не обращают на нее внимания, либо сознательно идут наперекор. Бог свидетель, не говори она с такой радостью о том, что покидает меня ради плимутского театра, я меньше осуждал бы ее и ощущал меньше горечи.

– Должен сказать… – Я отяжелел, словно меня налили свинцом. – …Я не понимаю, почему человеку, который делает вид, что вообще не любит сцены, почему театр кажется ему более забавным. Вы будете еще чаще показывать свои ножки, каждый день и каждый вечер. Вы будете…

– Прекратите, Дик, – резко сказала она.

– И еще я вбил себе в голову одну глупость: мне представлялось, будто мы друзья…

– Слышали бы вы себя сейчас.

– Я-то себя слышу. И знаю, что если бы уезжал я, то говорил бы с сожалением и чувствовал это сожаление, а не радовался и не сиял, как медный таз, начищенный кирпичом…

– Ступайте скандалить в другое место. Спокойной ночи. – И она побежала вверх по ступенькам, и ее чудесные ножки быстро-быстро замелькали у меня перед глазами.

– Ну и пожалуйста, – заорал я ей вслед. – Спокойной ночи. Прощайте.

Думая о днях нашей молодости, мы склонны помнить лишь приливы безудержного счастья и забывать столь же внезапные душевные терзания. Но коль скоро я вспоминаю все, я не могу забыть, что чувствовал после своего дурацкого крика, глядя на пустую лестницу. Мне казалось, что меня забросило на какую-то мертвую планету и я вешу целую тонну.

– Ты сказал или сделал какую-нибудь глупость, – заметила Сисси, едва мы вышли на улицу. – И теперь ты по-настоящему несчастен, да, глупышка?

– Холодный вечер, не правда ли?

– Правда. – Она взяла мою руку и сжала ее. – Если ты не хочешь про это говорить, Дик, то и не надо. Но я должна сказать, что лучше бы та, другая, от нас уехала – Джули Блейн. Ты же знаешь, что она на тебя положила глаз. Точно, точно. Можешь мне поверить.

– Ну, не знаю, откуда ты взяла. На прошлой неделе я с нею десяти слов не сказал. Так что о ней тоже нечего говорить. А что Билл Дженнингс и Хэнк Джонсон?

– У них все в порядке. В общем-то они славные ребята. Только очень уж руки распускают. Если б мне пришлось с кем-нибудь из них сумерничать, я бы обе ноги засунула в один чулок.

– У тебя одно на уме, Сисси.

Она не обиделась.

– Ну и что? А у тебя?

– Ничего похожего.

– Ну, положим, я тебе верю, но ведь больше-то никто не поверит. Да и я не поверю, если ты скажешь, что не думаешь о Нэнси Эллис, когда ложишься в кровать…

– А вот и не думаю. Так что хватит об этом, Сисси. – Я сказал ей чистую правду. Это не значит, что если бы я мысленно раздевал Нэнси, то признался бы в этом Сисси; но я не солгал ей, сказав, что я этого не делал. Впрочем, отсюда не следует, что секс не интересовал меня, – я уже признавался, что он занимал все мои мысли. Мое воображение легко воспламеняла то Джули Блейн, то Нони, которая по-прежнему иногда налетала на меня, то какая-нибудь девица, на которую я засматривался в чайной. Однако когда я думал о Нэнси, то в мыслях моих мы оба были одеты и занимались не любовью, а только спорами.

И конечно, будь у меня голова на плечах, я отыскал бы Нэнси в пятницу или субботу, мы бы всласть поспорили и в конце концов помирились бы. Но я не хотел делать первого шага, и она тоже. В течение этих двух дней до меня так и не дошло, что она в самом деле уезжает. Пока Нэнси была рядом, за любым углом, ссора казалась чем-то вроде дурацкой игры, которую я продолжал с тупым упорством, но когда она очутилась за триста миль от меня, вокруг сразу стало пусто, и не заметить этого было невозможно; переменилась вся жизнь моя, в которой теперь не было Нэнси, и сам я метался, переходя от гнева к отчаянию. Теперь, конечно, я был уже не тот, что прежде.

2

В следующий понедельник в лидском «Эмпайре» «Музыкальные Типлоу» сумели проскочить на репетицию с оркестром раньше меня. Они капризничали, суетились, теряли зря время, так что я невзлюбил бы их, даже если бы они появились сами по себе, а не вместо Нэнси. Номер их мне, во всяком случае, не понравился; это была имитация домашнего музицирования, – папаша сидел за роялем под лампой с абажуром, а девицы располагались рядом, и все, что они играли, было пошло и слащаво до тошноты. Мистер Типлоу носил густую серебристую шевелюру и висячие усы; мисс Типлоу, что играла на виолончели, была длинная и тощая, а другая, которая попеременно брала скрипку или флейту, – маленькая и толстая; все трое напоминали иллюстрации «Физа» к Диккенсу.

– Сынок, – сказал Билл Дженнингс, который не мог не заметить, с какой злобой я смотрел на семейство Типлоу, – беда с вами, с молодежью: не цените вы настоящей утонченности.

– Должен тебе сказать, сынок, – протянул Хэнк Джонсон, – что этими двумя красотками даже Билл не соблазнится.

– Я все пытаюсь вообразить, что было бы, если б они субботним вечерком сыграли в Бьютте, штат Монтана, – сказал Билл мечтательно.

– Друзья мои, на той стороне есть бар, – сообщил Хэнк. – Пойдешь с нами, сынок? Если что, разбавишь водой.

Но я отказался, потому что ждал своей очереди репетировать. Через несколько минут ко мне подошла Джули Блейн.

– Долго еще будут копаться эти кретины? А вы следующий? Вот хорошо! Тогда подождите меня и мы с вами выпьем, ладно? Договорились.

Мы нашли тихий уголок в баре, где Дженнингс, Джонсон и еще какие-то люди беседовали у стойки.

– Боже мой, что Томми сделает с этими Типлоу! Они же прямо созданы для его пародий. Он от них мокрого места не оставит. И вы будете в восторге, Дик, милый.

– Да, Джули. Скажите мне, когда он вставит их в номер.

– Вы не можете им простить, что они здесь, а вашей маленькой Нэнси нет. – Я не ответил, и она продолжала: – Мы с ней обменялись несколькими словами в субботу вечером. Как я поняла, это крепкий орешек.

Я кивнул и одним духом выпил почти полстакана пива. Ставя стакан, я увидел, что Джули смотрит на меня каким-то странным, изучающим взглядом. Я ждал, что она скажет.

– Вы же сами понимаете, что за шесть пенсов, в крайнем случае за шиллинг, – если быть очень красноречивым, – вы могли бы дать ей телеграмму в плимутский театр «Ройял» и положить конец вашей глупой ссоре.

Надо сказать, что в то время все в театре посылали телеграммы и почти не писали писем.

– И что я скажу? Что сожалею и признаю себя виновным, когда она сама во всем виновата?

– Да, конечно. Разве вы не знаете женщин?

– Не слишком. Мы с нею ездили вместе за город. Это было чудесно. Я полагал, что теперь мы близкие друзья, чтобы не сказать больше. А потом, вечером, она даже не сочла нужным притвориться расстроенной тем, что уезжает. Подвернулось что-то поинтереснее – и будьте здоровы, до свидания. Ну и пожалуйста. И я не собираюсь посылать никаких извинительных телеграмм или писем. С какой стати?

– Но сейчас вам тоскливо, одиноко? – Она была серьезна, ее темные, странно поблескивавшие глаза испытующе смотрели на меня. Я пожал плечами, она улыбнулась и сказала, что хочет еще виски. Я ответил, что теперь моя очередь, и пошел к стойке.

– Спасибо, Дик. – Джули залпом выпила почти все, потом снова пристально посмотрела на меня. – Нэнси славная девочка, – начала она медленно. – Но хотя вам тоскливо и одиноко, вы не собираетесь с нею мириться. Вы твердо это решили, милый?

– Да, Джули. А теперь давайте переменим тему. Я не вижу смысла копаться в этом.

– Ах, не видите? – Она улыбнулась мне нежной и насмешливой улыбкой и продолжала с обычной живостью: – У меня все идет ужасно. Я в этих краях ни души не знаю, а Томми здесь который год выступает, так что у него друзей полным-полно, публика чудовищная – букмекеры, владельцы баров и их тупые жирные жены. Мы как раз в одном из их баров. А вы где остановились?

– В одной берлоге с дядей Ником и Сисси.

– Она еще не влезла к вам в постель? Она ведь вас обожает, милый, я знаю.

– Дядя Ник чересчур суров с нею, поэтому ей хочется сочувствия. Но не в постели. Она об этом и не думает, и черт меня забери, если я сам думаю.

– У вас должны быть тут друзья.

– Есть несколько, но они свободны по вечерам, когда занят я.

– Но у них, хоть у кого-нибудь, есть свое жилье… квартира?

– Нет. – Я отвечал без особой охоты, потому что внезапно понял, куда она клонит. А у меня как на грех настроение для всяких хитроумных постельных планов было неподходящее. Правда, даже в это время и в этом месте-в уголке бара утром в понедельник – она, как и прежде, казалась мне самой красивой женщиной, – а если говорить честно, то единственной по-настоящему красивой женщиной, – которую я видел в жизни; но у меня не было настроения уговариваться с нею о любовном свидании в четверг или в пятницу. Даже если его можно было устроить, в чем я сомневался.

– Понятно. Своего жилья у них нет. – Джули подняла брови – они были не слишком густые, но четко прорисованные и поднимались очень красиво. – Веселая же у вас была жизнь, милый Дик!

– Да, не такая, как вам нравится, Джули. Не забывайте, что всего несколько недель назад я был младшим клерком на прядильной фабрике. Вы положительно несете вздор, мисс Блейн.

– А ну сейчас же замолчите и перестаньте нудить. Мне пора. Только сначала ответьте: будем мы видеться чаще или нет?

– Конечно, постараемся. Но этим придется заняться вам.

– Знаю. Это будет нелегко. Но я что-нибудь придумаю.

Однако вышло так, что в эту неделю мы виделись очень часто без чьих-либо возражений и без усилий и стараний со стороны Джули. Эта странная история началась в тот же понедельник вечером. После второго представления я сидел в уборной дяди Ника, который разгримировывался и переодевался (я всегда делал это очень быстро, но дядя Ник любил снимать грим и костюм не спеша, между разговорами и бокалом шампанского), как вдруг вошедший мальчик-посыльный сказал, что какой-то господин на служебном подъезде хочет видеть Гэнгу Дана по очень срочному делу. Этот господин ничего не предлагает купить: у него срочное личное дело. После минутного раздумья – он не жаловал посетителей – дядя Ник велел мальчику привести его наверх.

Посетитель был худой бородатый человек лет пятидесяти с небольшим, похожий на Бернарда Шоу, только меньше ростом и невзрачнее. На нем был костюм из егеровской ткани, который в то время считался непременной одеждой теософов, социалистов и вегетарианцев.

– Я чрезвычайно благодарен вам за то, что вы согласились принять меня, мистер Дан…

– Моя фамилия Оллантон, – сухо сказал дядя Ник. – Гэнга Дан – просто сценическое имя. И если вы пришли поговорить об Индии, то должен вам сказать, что я никогда там не бывал.

– Ах, какая жалость! Нет, дело не в том, что я хотел поговорить об Индии. Я там тоже не бывал. Но я полагал, что вы индиец и поэтому скорее всего выслушаете меня с сочувствием. А теперь, боюсь, моя просьба о помощи покажется вам лишенной всякого основания. Моя фамилия Фостер-Джонс – через дефис: Фостер-Джонс. Вам она знакома, я полагаю. – И он умолк в ожидании ответа.

– Нет, незнакома. А тебе, Ричард? Кстати, это мой племянник Ричард Хернкасл. В номере он был молодым индийцем и исчезающим велосипедистом.

– Здравствуйте! Какой же поразительной ловкостью вы должны обладать…

– Я – нет, это все дядя, – ответил я. – А фамилию Фостер-Джонс я слышал, но речь шла о суфражистке миссис Фостер-Джонс…

– Совершенно верно, совершенно верно. Моя жена. Я здесь от ее имени. Меня сюда привели двое друзей… я редко хожу в мюзик-холл, но они считали, что мне надо рассеяться. И когда я увидел ваше изумительное представление, мистер Оллантон, передо мной забрезжил слабый луч надежды. Вот почему я здесь, сэр. – И он умоляюще взглянул на дядю Ника.

– Продолжайте, мистер Фостер-Джонс, – сказал дядя Ник с притворным равнодушием, хотя я видел, что он заинтересован. – Так в чем же дело?

– Мистер Оллантон, – торжественно произнес Фостер-Джонс, – я надеюсь, вы согласны, что женщинам должно быть предоставлено право голоса.

– Нет, не согласен. Правда, я часто думаю, что и у большинства мужчин следует его отнять. Они совсем безголовые.

– Боже мой, боже мой! – У Фостер-Джонса было такое лицо, словно он сейчас упадет в обморок. – Тогда я не знаю, что делать. Если я не нашел в вас сочувствия, то, полагаю, мне не следует продолжать.

– Как вам угодно. Но вы можете хотя бы сказать, что вы имели в виду, когда просили о встрече со мной.

Фостер-Джонс помолчал, словно не зная, что ответить, затем произнес слова, которые, очевидно, поразили дядю Ника:

– Я хотел, чтобы вы помогли исчезнуть моей жене.

– В самом деле? – Глаза у дяди Ника загорелись.

– Конечно, не на сцене, а по-настоящему… В жизни… Во время митинга… Боже мой! Теперь я сказал вам слишком много.

– Вам лучше рассказать все. Даже если мы и не сможем помочь вам, то обещаем сохранить все в тайне, правда, Ричард? Договорились. Пожалуйста, мистер Фостер-Джонс.

– Моя жена Агнес – Агнес Фостер-Джонс – одна из руководительниц суфражистского движения. Ее уже дважды сажали в тюрьму, а она, должен сказать, женщина болезненная и чрезвычайно нервная. Теперь она «в бегах», как они говорят, – скрывается от полиции, и при первом же появлении ее арестуют. Собственно говоря… – Тут он понизил голос. – Она у друзей, своих горячих сторонников, милях в десяти отсюда. На воскресенье здесь, в Лидсе, назначен большой митинг и демонстрация. Полиция, конечно, будет на месте. Так пот, если бы моя жена могла неожиданно появиться на сцене и произнести речь, – она превосходнейший оратор, – это была бы сенсация. И она это сделает, она так решила. Но не успеет она закончить речь, как ее тут же схватят, когда она спустится со сцены или когда будет выходить из зала. Но если бы она каким-то образом могла исчезнуть после своей речи… – Он не договорил, но глаза были красноречивей слов: он смотрел на дядю Ника, как больной спаниель. – Сегодня вечером, когда я наблюдал ваши поразительные фокусы и иллюзии, мне вдруг пришло в голову, что вы могли бы тут что-то сделать. Осмелюсь добавить, что вам будет предложен гонорар…

– Нет, нет, об этом ни слова. Меня заинтересовала сама задача. Ей нужно появиться на сцене и произнести речь – предупреждаю, речь должна быть короткой, – а потом на глазах у всех она исчезнет, чтобы избежать ареста. Я верно вас понял? Ну, это не так уж трудно.

– Силы небесные! Неужели это возможно, мистер Оллантон? – с жаром воскликнул Фостер-Джонс. Он был восхищен и взволнован.

Восхищение дядя Ник любил, но не одобрял волнения и горячности.

– Успокойтесь. Вам тоже предстоит работа. Во-первых, вы должны быть здесь завтра в это же время, имея с собой приблизительный план зала со всеми входами и выходами и самое главное – подробный план сцены с указанием, как гуда попасть и как выйти. У вас это есть? Хорошо. Кроме того, мне нужно несколько фотографий вашей жены и чтобы хотя бы одна была в рост, а также сведения о ее весе, росте и так далее…

– Я могу сейчас вам сказать, – начал было Фостер-Джонс.

– Завтра, если не возражаете. Выполнит ли она приказ?

– Гм… нет, не думаю. Мы не признаем таких отношений…

– А я только такие и признаю, – сказал дядя Ник мрачно. – Ну что ж, скажите ей, что я ничего не могу предпринять для ее спасения от полиции, пока она не пообещает точно выполнять все, что я велю. Никаких споров. Никаких «хочу того, не хочу этого». То, что я попрошу ее сделать, будет чрезвычайно просто и чрезвычайно разумно. Ничего похожего на то, что Ричарду и другим приходится делать в моем номере.

– Нет-нет, здесь не будет никаких трудностей, мистер Оллантон. Жена моя может быть очень упрямой, по не в такую минуту, за это я ручаюсь. Что-нибудь еще?

– Да. Чтобы все прошло как следует, я должен буду довериться одному или двоим людям. Тут вам придется положиться на меня, мистер Фостер-Джонс. Не забудьте, что я могу нажить неприятности, спасая кого-то от ареста, и потому вряд ли стану связываться с болтуном. Нет, нет, не благодарите. Я же еще ничего не сделал. Кроме того, я голоден и хочу ужинать. Поэтому ступайте и возвращайтесь завтра вечером. Ричард, взгляни, Сисси готова?

Когда я вернулся и сообщил, что она ждет нас, дядя Ник уже снял грим и одевался.

– Очень досадно, – сказал он, – но я боюсь посвящать Сисси в нашу затею. Что бы она ни обещала, она не сможет держать язык за зубами. Рассказать ей – это все равно что напечатать в «Йоркшир ивнинг пост». Так что будь осторожен, малыш. Если она заподозрит, что мы что-то задумали, то ко мне лезть не посмеет, а постарается все выведать у тебя. Смотри не оплошай, малыш.

За ужином дядя Ник говорил мало, а мы с Сисси наперебой ругали Типлоу, которые, как выяснилось, были с ней сухи и неприветливы, когда она хотела выказать им свое расположение. Но вот тема была исчерпана, и дядя Ник, закурив сигару, строго велел Сисси отправляться спать.

– У тебя усталый вид, девочка, и потом мне нужно поговорить с Ричардом о деле – наклевывается новый фокус. Так что беги.

И Сисси подчинилась без возражений, потому что техническая сторона номера ее никогда не интересовала и всегда казалась пустячной. Она никогда не видела его из зала и не могла себе представить, как он выглядит для публики. Я же по-настоящему любил слушать дядю Ника, когда он говорил о технике своего дела еще до того, как фокус переходил в стадию чертежей и подключались Сэм и Бен; может быть, именно по этой причине и дяде нравилось делиться со мной своими замыслами.

– Неужели миссис Фостер-Джонс – кстати, ведь она знаменитая суфражистка – придется, уйдя со сцены, влезть в наш ящик?

Дядя Ник выпустил два безупречных кольца дыма и ответил медленно, явно довольный собой:

– Я об этом подумывал. Получился бы чертовски веселый розыгрыш. Но это слишком серьезно, малыш.

– Знаю. Если ее схватят, то к концу следующей недели начнут подвергать насильственному кормлению. Тут уж не до смеха, дядя Ник.

– Вот спасибо, что предупредил. Мне, конечно, плевать, получат они право голоса или нет, но нынче я на ее стороне, садовая ты голова, и иду на риск. – Некоторое время он молчал, погруженный в свои мысли и планы. – Я думаю, малыш, лучше всего направить их по ложному пути. Она произносит свою речь, – говорить придется покороче, – полиция видит, что она покидает сцену, и окружает ее, чтобы арестовать. Только та, что сходит со сцены, уже не миссис Фостер-Джонс. А они будут слишком заняты, чтобы заметить настоящую, которая теперь, конечно, выглядит немного по-другому. Все пройдет прекрасно, если там есть центральный вход на сцену, как это обычно бывает. А если еще сбоку есть ступеньки, тогда я все устрою в лучшем виде.

– Но это значит, что кому-то придется сыграть роль миссис Фостер-Джонс. Кто же это будет?

– Я знаю, кто не будет – это наша Сисси. И кроме того, мы не можем ничего решать, пока не узнаем побольше о миссис Фостер-Джонс. Предоставь это мне, малыш. Я посмотрю, как сделать все это наилучшим образом. Ну ступай. И знаешь, – не скрою от тебя, – я жду этого с большим удовольствием.

– Вижу, дядя Ник. И я тоже. Спокойной ночи.

В ту неделю в Лидсе Фостер-Джонс спас меня от безысходной тоски. Нэнси уехала, и я все еще чувствовал и утрату и обиду. Ходить на этюды было невозможно: ясные холода прошлой недели могли бы закончиться снегопадом, – а меня всегда восхищали снежные пейзажи, – но вместо этого обернулись унылым дождем да низко повисшими грязными облаками, словом, пребывание в Лидсе, который никогда не был моим любимым городом, не сулило ничего радостного. Тут-то и пришел мой спаситель Фостер-Джонс.

Он вновь появился у дяди Ника в четверг вечером в сопровождении Мюриел Диркс, одной из единомышленниц своей жены. Она была маленькая, с широким унылым и бледным лицом и огромными, глубоко посаженными глазами. Когда спрашивали, каково ее мнение, она всячески старалась быть полезной и говорила очень приветливо, но почему-то все время выглядела так, словно вот-вот заплачет. Впрочем, как только Фостер-Джонс извлек на свет план зала, дядя Ник перестал замечать обоих и говорил со мною так, будто мы были одни.

– Видишь, малыш, – начал он торжествующе, – это как раз то, что требуется. Гляди сюда. Со сцены в зал с двух сторон ведут ступеньки, и тут же рядом дверь в артистические уборные, в дирекцию и так далее. Обрати внимание: на сцене есть центральный вход между местами для хористов, где будут сидеть самые активные участники митингов. Если митинг в воскресенье будет многолюдный, то они займут все места.

– Это верно, Мюриел? – беспокойно спросил Фостер-Джонс.

– Конечно, – начала миссис Диркс. – Мы уже разослали приглашения.

Но дядя Ник не удостоил их даже взглядом и грубо перебил:

– Гляди, малыш. Мы ставим экран, который скроет этот центральный вход. Закончив свою речь под аплодисменты собравшихся, взволнованная миссис Фостер-Джонс неуверенно подходит к экрану, исчезает за ним, но затем, очевидно, передумав, выходит из-за него, торопливо пересекает сцену, спускается по ступенькам и идет к двери, ведущей за кулисы, – вот сюда. Но открыть эту дверь ей не удается, потому что там уже ждет полиция. И тут – здрасьте, я ваша тетя!

– Может быть, это и так, – резко сказала Мюриел Диркс, – но если полиция схватит миссис Фостер-Джонс…

– Должен сказать, мистер Оллантон, – торопливо проговорил Фостер-Джонс, – я не совсем уяснил себе…

– Одну минуту. – Дядя Ник заметил их существование. – За кого вы меня принимаете? На сцену из-за экрана возвращается совсем не миссис Фостер-Джонс. Настоящая миссис Фостер-Джонс, слегка изменив свою внешность, в это время уже выходит на улицу. Наша задача – направить их по ложному пути. И это самый верный способ. Полицию надо занять делом. Показать им яркое пальто или какое-нибудь платье… не совсем обычное… и если вторая женщина, одетая таким же образом, будет чем-то напоминать миссис Фостер-Джонс, они будут твердо уверены, что это она и есть.

– Прекрасный план, – сказал Фостер-Джонс неуверенно. – Прекрасный, умный план. Как вы находите, Мюриел?

– Признаюсь, он у меня вызывает сильные сомнения. Ведь ваш план рассчитан на то, что полицейские – полные идиоты?

– Ничего подобного. – Дядя Ник строго посмотрел на нее, затем перевел взгляд на Фостер-Джонса. – Не учите меня моей профессии. Я состою в профсоюзе обманщиков и неплохо на этом зарабатываю. Полицейские увидят то, что я захочу, и ничего больше. Не забудьте, что ни один из них не подойдет к экрану. Допустим, на ней ярко-красное пальто. Они видят, как это пальто скрывается за экраном с одной стороны и выходит из-за него с другой, как раз когда они собираются последовать за ним. Они успевают увидеть, но не успевают подумать. Можете мне поверить, это все детские игрушки по сравнению с тем, что мы тут проделываем дважды в вечер, верно, Ричард?

– Согласен, дядя. Но только в том случае, если удачно найдена вторая женщина и обе точно знают, что им делать.

– Эге, и ты туда же, малыш? – Дядя Ник презрительно фыркнул. – Конечно, все должно быть тщательно отработано. Как с фотографиями вашей жены, мистер Фостер-Джонс?

– К сожалению, то, что у меня есть, не очень вам поможет, – сказал он извиняющимся тоном, протягивая поясную кабинетную фотографию и несколько снимков, вырезанных из газет. – Рост пять футов пять дюймов, сложение хрупкое, волосы темные, с сединой…

– Понятно, понятно, – сказал дядя Ник нетерпеливо. – Нет, мы должны все сделать наилучшим образом. Это будет настоящая работа, а не игра. Не любительская стряпня, а продуманный до мельчайших подробностей профессиональный эффект. – Он взглянул на Фостер-Джонса, потом на Мюриел.

– У меня есть знакомая, которая немного похожа на Агнес Фостер-Джонс, – тихо, с беспокойством в голосе сказала Мюриел. – Только не знаю, сумеет ли она…

– Я тоже не знаю, – резко перебил ее дядя Ник. – Я думаю, вам обоим лучше выйти на полчаса. На той стороне есть бар…

– Мы не из тех, кто ходит по барам, мистер Оллантон, – сказал Фостер-Джонс.

– Да-да, конечно. Тогда идите вниз и подождите на служебном подъезде, пока я не пришлю за вами. Или вы решили отказаться от этой затеи? Нет? Ну ладно, тогда подождите внизу. Я не хочу, чтобы вы уходили, потому что о деталях, может быть, надо будет условиться уже сегодня.

Когда они вышли, он налил шампанского себе и мне – у него в уборной всегда была бутылка с трубочкой, пропущенной через пробку; мы выпили, и он вопросительно посмотрел на меня:

– Придумал что-нибудь, малыш?

– Да. Джули Блейн.

– Какие-нибудь доводы, не считая того, что тебе все еще хочется с нею втихую переспать?

– Да. У нее почти такой же рост и фигура. Она умная, опытная актриса и сделает в точности то, что ей скажут. И она понимает в одежде.

– Неприятно признаваться, но ты прав, малыш. А согласится ли она?

– Думаю, что да. Я знаю, она сочувствует суфражисткам. И мне кажется, ей самой доставит удовольствие сыграть такую шутку.

– Несомненно. Но если мы втянем ее, нельзя будет оставить за бортом Томми Бимиша. Придется рассказать ему, а сможет ли он после двух-трех стаканчиков держать свою пасть на замке? Тут мы рискуем.

– А может быть, риск будет меньше, если его тоже втянуть, ввести в действие, дать роль, – сказал я с надеждой, стараясь забыть, что на Томми Бимиша нельзя положиться, даже когда он гвоздь программы.

– И если он не слишком много будет знать. Тогда не слишком много и растреплет. – Дядя Ник с задумчивым видом выпил шампанского и продолжал: – Придется провернуть это сегодня вечером, малыш. Если мисс Блейн согласится, ей надо будет завтра встретиться с миссис Фостер-Джонс, посмотреть, как та выглядит, как двигается, и выяснить насчет одежды. Я спрошу Фостер-Джонса, может ли он отвезти ее туда на машине. На своей машине я ее не повезу и сам никуда не поеду. Я разработаю для них точный план, по вставать с утра пораньше и тащиться под дождем черт-те куда не собираюсь. Томми тоже не поедет. Я ему скажу, что он слишком знаменит. А теперь убеди меня, что с мисс Блейн следует поехать именно тебе. Нет, я серьезно, малыш.

– Я художник, – сказал я важно и в то же время посмеиваясь. – У меня зоркий глаз. Я…

– Подходит, малыш. Я пойду к Томми и мисс Блейн, а потом поговорю с Фостер-Джонсом и с этой миссис. Сам ты возьми Сисси и идите ужинать, а мой ужин пусть стоит на огне – я могу запоздать. И помни, Сисси – ни слова.

Дождь еще лил, и мы с Сисси припустили к трамваю, в котором оказалось полно народу, а потом молча добежали от трамвайной остановки до берлоги. Но когда мы за ужином уселись друг против друга, Сисси заявила довольно раздраженно:

– Я прекрасно вижу, что происходит что-то интересное, так лучше уж расскажи мне все, Дик. Я не прикидываюсь умной, но какие-то вещи я просто чувствую – вот, например, я всегда знаю, когда Ник встречается с другой женщиной.

Я думаю, это была правда. Она ни на чем не сосредоточивала свой ум, не изощряла его, и поэтому он был открыт всем ветрам. Наверное, она могла бы неплохо предсказывать судьбу.

– Да, ты права, Сисси, но тебе это как раз неинтересно. Он обдумывает новый фокус. И задержался, чтобы встретиться с двумя людьми, которые могут ему помочь.