Текст книги "Далеко ли до Вавилона? Старая шутка"

Автор книги: Дженнифер Джонстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Я хотел взять его на мушку. Да только темно.

Он отвинтил крышечку и налил в чай щедрую порцию. Чай, конечно, станет холоднее, но что за важность.

– Но не смог.

– Может, это и к лучшему.

Он засмеялся и сделал большой глоток из фляжки.

– Ни один из них не вернулся.

Мы оба долго молчали.

– Сплошная пакость, – сказал он.

– Скоро кончится. Говорят, что скоро. Большое наступление, и тогда…

– А ты помнишь что-нибудь? Трава, которую не истоптали? Спокойные лица? Тишина?

– Лебеди.

– Да. Черт, отличное питво. Я совсем зашелся от холода. Вот бы сейчас разжечь побольше торфу, снять сапоги и протянуть ноги к огню.

– Мы даже не понимали, до чего нам было хорошо.

– Эх, кошки-мышки…

– Пей еще.

Он кивнул и выпил.

– Где твой Беннет?

– Наверное, старик его гоняет.

– Сукин сын! Когда война кончится, помяни мое слово, у меня найдется пуля-другая для таких, как он. Они у нас попрыгают.

– Не понимаю, как ты можешь даже думать о том, чтобы снова воевать.

– Это же будет не так, как здесь. Ни окопов, ни передовой. И не надо ничего ждать. Каждый город, каждая деревня станет передовой. Каждый холм, камень, дерево. Им повернуться будет некуда. Даже дети будут с ними сражаться. Все будет совсем не так, как здесь, можешь мне поверить. Эх, Алек, вот будет дело!

– Ненавижу эту твою мечту.

– Ненавидь на здоровье.

– Вы оба извлекаете из насилия какое-то странное наслаждение. Или, по крайней мере, из его предвкушения.

– Ну, а лисья травля?

– В ней есть свое сумасшедшее совершенство.

– И насилие, Алек.

– Наверное, я не продумал все как следует.

– Ничего, продумаешь. – Его голос стал резким.

– Возможно, это род апатии.

– Просто у нас разный подход. Но мы нужны друг другу. Такие, как ты, и такие, как я. Вот увидишь.

– Ты меня пугаешь. Гораздо больше, чем Беннет.

– Он болтун и в один прекрасный день захлебнется в своей болтовне.

Он встал.

– Мне пора. Я рад, что с ногами у тебя не так плохо. Я ничем помочь не могу?

– Спасибо, нет.

Он взял кружку.

– Ну, еще увидимся.

– Да.

Он медленно пошел к двери. Мне хотелось, чтобы он остался. Мне не хотелось быть одному. У двери он обернулся и улыбнулся мне. Потом поднял усталую серую руку, шутливо отдавая честь.

– Больше ничего не нужно, сэр?

– Ничего. Да, ничего.

Когда он отодвинул доски, служившие дверью, внутрь ворвался холодный сквозняк, принеся с собой отголоски смеха.

– Ради бога, Джерри, скажи им, чтобы они прекратили. Они что, не понимают, где находятся?

Он быстро задвинул за собой дверь.

Я лег и закрыл глаза. В темноте заплясали, заколыхались яркие цветы. Ноги у меня горели. Стоны, кажется, не стихали. А может быть, это звенело у меня в ушах.

Беннет явился на следующее утро веселый и бодрый.

– Ну, вот мы и опять тут. Отдых на жаловании.

– Старика скоро ждать?

– Он в пути. Уже в пути. А убирать тебе тут есть что!

– Мммм.

Мы с рассвета работали, как одержимые. Подпирали стенки там, где они оползли, клали настил на совсем уж непролазную грязь. Насыпали мешки песком и волокли их по окопам мили и мили, как нам казалось. В довершение всего за нами следили два снайпера, и, чтобы не получить пулю, нам все время приходилось сгибаться в три погибели. Не переставая сыпал свинцовый дождь. Едва чуть-чуть рассвело, на передовой неподалеку от нас начала бить тяжелая артиллерия.

– Что это?

Он мотнул головой в сторону, откуда доносились стоны.

– Говорят, он четыре дня так.

– Черт! Наш?

Я кивнул.

– Черт! И еще раз черт!

Он потер пальцем уголок правого глаза.

– Или кошки-мышки, как сказал бы кое-кто.

– Да.

– Ходят слухи о наступлении.

– Раз они дошли до таких, как ты, то до гуннов и подавно.

– Вполне возможно.

– Приятная перспектива.

– Ну, да пусть, – сказал он. – Будем думать о светлой стороне: лучше, что угодно, лишь бы не торчать тут.

Слухи, возможно, были верны. Весь день высоко над нашими головами проносились снаряды, явно предназначенные для цели милях в двух у нас за спиной – возможно для артиллерии и скоплений пехоты. Их свист вскоре перестал вызывать у нас тревогу: наша работа была настолько неприятной, что времени на мысли об опасности не оставалось. Часть осыпавшейся стенки обнажила останки примерно десяти французских солдат. Мы аккуратно уложили их за новым рядом мешков с песком, и нам осталось только надеяться, что в нашей жизни они больше не возникнут.

Майор Гленденнинг добрался до нас уже в сумерках. Когда он вошел, я встал и отдал честь.

– Докладывайте.

– В сущности, не о чем, сэр. Почти весь день мы приводили…

– Достаточно.

Он бросил фуражку на стол и расстегнул шинель.

– Чай у вас найдется?

– Да, сэр.

Я подошел к двери и окликнул О’Кифа, который ждал снаружи.

– Без молока и сахара.

Я передал его требование, и мне осталось только надеяться на лучшее. Когда я повернулся, он уже сидел на единственном стуле, аккуратно повесив шинель на спинку и разложив перед собой какие-то бумаги. Он вытащил из кармана сверточек и положил его на стол. Бережно развернул большой белый платок и извлек из него лимон. Затем небольшим острым ножом отрезал два аккуратных кружка. После чего тщательно обтер лезвие об уголок платка, завернул лимон и спрятал его в карман мундира.

– У нас у всех есть свои пристрастия. Да не торчите там. Сядьте…

Я начал собирать со стола мои листки, которые лежали там, когда он вошел.

– Что это? – спросил он с некоторым интересом в голосе.

– Я пробую писать, сэр… ничего такого… просто… Ну, вы понимаете.

Я сунул листки в ранец.

– Несомненно, доклады в штаб дивизии, если не в военное министерство, о том, как следует вести войну с точки зрения младшего офицера. Еще совсем зеленого.

Я покраснел.

– Нет, сэр. Ничего похожего. Я просто пишу, сэр, для развлечения. Ничего такого, что вы… ну… ничего, что вы…

– Против чего я возражал бы.

– Совершенно верно, сэр.

Вошел О’Киф с двумя кружками чая. Он осторожно поставил их на стол. Я увидел, что в одной нет молока, и не усомнился, что в ней нет и сахара. Не усомнился я и в том, что мне налита обычная бурда.

– Больше ничего, сэр?

– Ничего.

Майор Гленденнинг проколол кончиком ножа оба кружка лимона и опустил их в чай.

– Да сядьте же, бога ради.

Я взял кружку и сел на солому.

– Значит, вам не о чем докладывать?

– Нет, сэр.

– Я поглядел, Мур. Совсем неплохо. То, что уже сделано. Но завтра вам нужно будет поднажать. Поднапрячь все силы. Очень скоро сюда прибудет значительный новый контингент.

– Наступление?

– Полевым офицерам разрешается только строить предположения. Они получают приказы, а информацию – крайне редко. Предположения либо пришпоривают, либо сводят с ума. Я переночую тут. Не можете ли вы найти мне спальный мешок?

– Постараюсь, сэр. Возьмите мой, а я найду что-нибудь у солдат.

– Как хотите. Ну, идите и займитесь этим. Мне надо написать рапорт. И на боковую.

Он улыбнулся мне короткой свирепой улыбочкой.

Я ушел, а он остался писать рапорт и пить чай с лимоном. Остался в блиндаже и мой чай. Захвати я кружку с собой, он, конечно, счел бы это распущенностью.

Джерри сидел, прислонясь к мешку с песком, и тихо наигрывал на губной гармонике. Эту мелодию я узнал всем моим существом, но не мог бы ее назвать. Другие солдаты сидели, развалившись, или лежали на соломе в надежде уснуть. Джерри посмотрел на меня, но ничего не сказал. Его пальцы порхали у губ, как мотыльки. Кое-кто из солдат повернул голову в мою сторону. Остальные словно не заметили моего прихода. Я сказал О’Кифу:

– Нужна еще одна постель. Майор остается ночевать у нас. Не найдется свободного блошника?

– Будь в этих мешках только блохи, – сказал кто-то, – это бы еще ничего.

– Не беспокойтесь, сэр. Я пригляжу, чтобы ни вы, ни майор не замерзли.

Дождь прекратился. Воздух был промозглым и едким от дыма. Стон на мгновение стал нестерпимо пронзительным. Кто-то из солдат у меня за спиной исступленно выругался.

– Мистер Мур!

Голос майора, словно острый стальной зонд, задел нерв в моем мозгу. Я вернулся в блиндаж. Он сидел, чуть наклонив голову набок, и слушал.

– Кто это?

– Один из глостерцев, сэр. Их пятерых послали в разведку. Четыре дня назад, сэр. Я думаю, он давно без сознания.

– Благодарю вас, – сказал он саркастически.

Следом за мной вошел О’Киф со спальным мешком и одеялом.

– Спасибо, – сказал я. – Положите их рядом с моим.

Он кивнул.

– Когда я кончу рапорт, мы доберемся до него и посмотрим, что можно сделать.

– А!

О’Киф старательно сложил одеяло и только тогда опустил его на солому. Он внимательно слушал.

– Мне нужно не более получаса. Не ложитесь.

– Но…

– Я могу вызвать добровольца.

– Нет-нет… я… но что мы можем сделать?

Он взял свой нож и положил его в аккуратную кожаную сумку на поясе.

– Решение мы сможем принять, только когда будем точно знать ситуацию. А пока, если вы меня извините… О’Киф!

– Сэр!

– Через полчаса поставьте двоих. Мистеру Муру и мне нужно будет прикрытие. Надежных и сообразительных. Не каких-нибудь тупых раззяв.

– Есть, сэр! – Он отдал честь и вышел.

Майор продолжал испещрять лежавший перед ним лист аккуратной и точной вязью слов. Черные чернила. Черная ручка зажата в аккуратных худых пальцах, как хирургический инструмент. Я достал из ранца книгу и попробовал читать. Но тут же обнаружил, что не могу сосредоточиться. Я скользил и скользил взглядом по одним и тем же словам, но в сознание они не проникали. Я пробовал произносить их почти вслух. Я даже водил пальцем по каждому слову, но ничего не помогало: они оставались случайным сочетанием букв, которые ровными полосками пересекали страницу. Я не в состоянии вспомнить, что именно я пытался читать. В голове кружилась только одна мысль: «Я боюсь увидеть, почему он стонет, я боюсь, что запомню это навсегда. Я боюсь, что сам буду сведен к этому».

– Ну, вот! – Он прихлопнул аккуратную стопку листов. – Посмотрим, какова погода. Слишком рисковать нет смысла.

Он встал и потянулся. Опустив руки, окинул меня оценивающим взглядом.

– Револьвер?

Я кивнул. И потрогал его, чтобы удостовериться.

– Заряжен, я полагаю?

Он подергивал себя за усы, натягивая их на узкие губы.

– Да, сэр.

– Фонарик? Превосходно. Ну, так пошли. Тянуть время незачем. Шинель оставьте. Только помеха в такой прогулке. Просто следуйте за мной и точно выполняйте мои распоряжения. Абсолютно точно.

О’Киф ждал снаружи с Джерри и еще одним солдатом. Они держали винтовки наизготовку. Ночь была самая подходящая для вылазки. Тяжелые тучи прятали небо, и уже снова накрапывал дождь. Руки у меня тряслись. Я сунул их в карманы.

– Отлично. Лучше трудно и придумать. Если мы не вернемся достаточно скоро… или если у вас будут основания заключить… э… О’Киф…

– Слушаю, сэр.

– Немедленно сообщите мистеру Беннету. Вы поняли?

– Есть, сэр.

– Мы или вернемся с ним, или…

Пальцы Джерри на мгновение крепко сжали мой локоть.

– Готовы, Мур?

– Готов, сэр.

Я вылез за ним через бруствер. Не столько вылез, сколько перекатился, и услышал, как двое позади нас заняли позицию. Услышал, как щелкнули их затворы.

– Фонарик? – Он говорил шепотом. – Сюда. Вот сюда. Светите ниже и прикрывайте ладонью. Так, ничего. Выключите. Опустите пониже. Включите. Чуть ниже. Вот так.

Он перерезал проволоку в нескольких местах и проскользнул за нее. Я полез за ним, чувствуя, как колючки цепляются за брюки и китель. Останься здесь с нами! Останься! На некотором расстоянии справа от нас что-то ярко пылало. На тучи снизу ложились оранжевые отблески, в воздухе плясали вихри искр. Впереди меня майор побежал, перегнувшись почти пополам. Земля была вся в воронках от снарядов, но он словно умел видеть в темноте. Только главное было не просто избегать воронок, а не думать, на что ты то и дело наступаешь. Я старался сосредоточить все мысли на его спине, бесформенным пятном движущейся впереди меня сквозь черноту. Раненый больше не стонал. До нас доносились только долгие мучительные хрипы. Казалось, на то, чтобы найти его, ушла вечность. Где-то затрещали винтовочные выстрелы, через секунду раздался ответный залп. Но далеко, на заднем плане. Если бы им вздумалось запустить парочку осветительных ракет, просто на всякий случай, нам пришел бы конец. Живые мишени. В конце концов мы отыскали его на краю воронки.

– А! – внезапно крякнул майор и опустился на колени. Я скорчился рядом с ним, все еще глядя ему в спину.

– Фонарик. Держите у самой земли. Обойдите с той стороны. Не угодите в чертову воронку.

Я ощупью обошел то, что осталось от человека. Он не осознал нашего появления.

– Светите. Ну-ка.

Когда свет ударил в его лицо, раненый снова пронзительно застонал. Я успел увидеть безумный выпученный голубой глаз и перекошенный рот.

– Медленно ведите луч по его телу. По-моему, надежды нет никакой. Пониже. Вот сюда. Я должен удостовериться. О, господи!

Я видел его медленно движущиеся руки, две пасущиеся твари. Он секунду повозился, а потом сунул мне в пальцы какие-то раскисшие бумаги.

– Сохраните. Не трясите фонарик, черт подери… Если б мне только дали настоящих солдат, а не младенцев.

Металл звякнул о металл. Еле слышно.

– «Безмерно тайной, недоступной Розы…»

– Молчать!

Я даже не заметил, что заговорил вслух. Майор вдруг всхлипнул, а вернее, испустил долгий печальный вздох, и стон оборвался. Наступил миг полной тишины, пронизанной только мягкими шлепками дождевых капель.

– Погасите эту дрянь.

Я выключил фонарик.

– Погодите, чтобы привыкли глаза, и следуйте за мной. Держитесь как можно ниже.

Мы благополучно добрались до проволоки и пролезли в дыру. Трое ждавших в окопе солдат помогли нам перебраться через бруствер. Майор Гленденнинг прошел сквозь них.

– Горячей воды, – буркнул он через плечо. – Раздобудьте, где хотите, но поживей. И кружку чая для мистера Мура. – Он неприятно усмехнулся.

В блиндаже он начал с того, что достал еще один поразительно белый платок и принялся протирать свой нож.

– Немедленно разденьтесь, не то схватите воспаление легких.

Я послушно разделся донага и завернулся в шинель. Лежа на блошнике, я следил, как он водит и водит ножом по платку. Лицо у него было непроницаемым, но совсем белым. Он оттирал нож, словно повинуясь непреодолимой потребности. Когда лезвие стало как будто совсем чистым, он положил нож на стол рядом со стопкой листков своего рапорта, смял платок в плотный комочек и небрежно бросил в угол на солому. Он начал расстегивать мундир. Пальцы, все в темных пятнах, двигались еле-еле.

– Стишки, – сказал он раздраженно.

– Это вышло почти как песнопение… как молитва. Я не заметил, что…

– Вы жалкое создание, Мур. – Ему понравилось звучание этих слов и он повторил: – Жалкое создание. Да.

– Может быть, если бы мы встретились при других обстоятельствах…

Вошел О’Киф с ведром воды и жестяным тазиком.

– Налейте тазик и поставьте на стол. Мистер Мур воспользуется ведром. Вы можете просушить нашу одежду?

– Постараюсь, сэр.

– Отлично.

Он был сама любезность и цвел чарующими улыбками. Когда он разделся до подштанников, О’Киф забрал нашу одежду. Майор снял наручные часы и аккуратно положил их рядом с ножом. Руки его почти по локти были вымазаны смесью грязи и крови. Так, во всяком случае, мне показалось. Он погрузил их в тазик и замер, давая теплу разлиться к плечам. Я знал, что мне надо встать и тоже вымыться, но не мог себя заставить.

– Песнопения или стишки, разницы ни малейшей. Мне нечего делать с человеком, не способным принять реальность такой, какая она есть.

– Но, может быть, у каждого человека своя реальность.

– Ерунда.

Он поднял руки из тазика и посмотрел на них. Потом встряхнул, и на стол посыпался дождь мутных капель.

– Мыло у вас найдется?

Я кивнул и встал, чтобы достать ему мыло из ранца. Пока я рылся в ранце, я слышал, как у меня за спиной он плещет пальцами в воде.

– Насколько я понял из слов Беннета, вас не отдали в школу.

– Совершенно верно.

Я положил перед ним мыло и мое маленькое серое полотенце, а потом снова лег.

– Боюсь, ваши родители совершили очень серьезную ошибку.

Я промолчал. Возможно, он был прав, но ничто на свете не принудило бы меня сказать ему это. Он нагнулся к самому тазику и принялся тереть лицо.

– Возьмите чистой воды, – предложил я. – Я не буду мыться.

Он словно не услышал.

– Школа готовит нас нести обязанности взрослых мужчин.

– Меня считали болезненным ребенком.

– Руководить и служить.

Он энергично растер лицо и принялся протирать пальцы, как перед этим – нож.

– Песнопения, – произнес он презрительно. – Вы католик?

– Нет.

– С ирландцами никогда не знаешь, чего ждать.

Он сложил полотенце, как его, несомненно, научили складывать полотенца в школе, и положил на стол.

– Да, – сказал он задумчиво. – Руководить и служить.

– Вы руководите, мы служим.

– Вы позволяете себе дерзости.

– Извините. Я не хотел.

– Надеюсь, вы не заражены ирландской болезнью?

– Какой болезнью?

– Недовольством. Нелояльностью. Такие эпидемии вспыхивают время от времени.

Он взял нож, внимательно его осмотрел и, удовлетворенный результатами осмотра, убрал в сумку.

– Что бы то ни было, Мур, что бы то ни было, я, по крайней мере, сделаю из вас мужчину.

Это прозвучало угрозой. Он забрался в блошник и закрыл глаза. Разговор – если это можно назвать разговором – был окончен.

Мы пробыли в окопах первой линии еще три дня, главным образом орудуя лопатами и устанавливая подпорки. Дождь шел не переставая. Иногда по голым рукам солдат била ледяная крупа, а по ночам морозило, и дно окопов затягивала тонкая ледяная корка. Мы прокладывали окопы дальше влево. Ворочать, не разгибаясь, набухшую водой глину было отчаянно тяжело, спина и плечи мучительно ныли, Солдаты ненавидели эту работу, копали медленно и непрерывно ворчали. Почти весь день наша артиллерия интенсивно била по немецким окопам. Часами у нас над головой визжали снаряды. Мало-помалу я настолько свыкся с этим звуком, что у меня, когда он вдруг обрывался, возникало странное ощущение беззащитности, и лишь потом ко мне медленно возвращалась способность мыслить.

Беннет сменил нас на четвертый день, когда стемнело. Ему и его людям предстояла неприятная обязанность установить перед новым окопом проволочное заграждение. Несчастью для них, мы продвинулись мало, и речь шла о каких-то пятнадцати ярдах или около того. Перед тем, как мы ушли, майор Гленденнинг осмотрел нашу работу и коротко кивнул мне. По-видимому, это означало, что все более или менее в порядке.

Я раздумывал о том, что вот сейчас мне предстоит процедура стаскивания сапог, и тут в дверь проскользнул Джерри.

– Выпьешь?

– Угу.

Я кинул ему фляжку.

– А ты?

Я покачал головой.

– Трезвенником стал?

Он отвинтил крышечку и сделал большой глоток.

– Я не могу спать. Так вдруг дело в этом.

– А кто сейчас может спать? Только чокнутые и недоумки.

Он протянул мне флягу.

– Возможно, ты и прав.

Только это и оставалось прямым удовольствием – ощущение того, как ром медленным пламенем разливается по горлу. Джерри опустился на колени и начал осторожно стаскивать сапог с моей правой ноги. Смутная боль в его глазах, когда он улыбнулся мне, была отражением моей. Он молчал. Снять сапог удалось далеко не сразу. Было очень больно, и я всерьез опасался, что надеть его снова не удастся – настолько распухли ступни.

– Словно пробку из бутылки тащишь.

Потом он стянул второй сапог и осторожно снял с меня носки. По-прежнему молча он взял флягу, налил рома на ладонь и принялся растирать мне ступни.

– Э-эй!

Он только ухмыльнулся.

– Утром будешь как новенький.

– А как у тебя ноги?

– На меня все это действует меньше, чем на тебя. Да ты же толком не передохнул ни разу и все время под дождем.

– Что-то ты преувеличиваешь.

– Не очень.

– Пожалуй.

Он снова отхлебнул из фляжки.

– Я все хотел тебя спросить…

– Ну?

– Как старик это сделал?

Я не понял.

– Ну… ты знаешь… в ту ночь.

– А… э… ножом.

– Кошки-мышки!

– Мммм.

– Молодец, ничего не скажешь.

– Пожалуй.

– Ноги перебинтовать?

Я мотнул головой. Мне хотелось только одного: спать. Ступни словно парили в воздухе, отделившись от меня. Открылась дверь, и вошел сержант Барри. Джерри сунул фляжку в солому и встал.

– Все в порядке, мистер Мур. Я только что обошел посты.

– Очень хорошо, сержант. Благодарю вас.

– Еще что-нибудь, сэр?

– Нет.

Моя веки неудержимо смыкались.

– У него к вам какое-нибудь дело, сэр?

В глазах Джерри вспыхнули огоньки.

– Нет. Все в порядке, сержант. Мне не удавалось стащить сапоги, и я позвал его помочь.

– Ах так, сэр. Вы, конечно, извините меня, сэр, но лучше было бы позвать денщика.

Я покраснел, черт бы его подрал.

– Благодарю вас за совет, сержант. Можете идти.

Он выждал у двери, пока не вышел Джерри, а потом вышел следом за ним. Я погасил лампу и попытался уснуть. Мое тело спало, но сознание не угасало. Я видел, как они сидят совсем одни по концам длинного сверкающего стола, разделенные канделябрами, солонками, отражающимися в столе букетами и прочими атрибутами их безупречно элегантной жизни. Они обмениваются фразами только в присутствии слуг, а потом замыкаются в злом молчании. Они все хотели, чтобы я стал настоящим мужчиной. Мне никак не удавалось толком понять, что это, в сущности, означает, хотя, бог свидетель, на объяснения они не скупились. Каким-то образом у меня сложилось непонятное убеждение, что все это связано с постижением мрака. Мрака, который внутри. Их голоса, когда они обменивались фразами, вежливыми, но полными неумолимой злобы, скользили и скользили по полированному столу. Возмужание, быть может, наступает тогда, когда бурление человеческого сознания и спокойствие человеческой души обретают гармонию в общении друг с другом. Какое имеет значение, чей я сын? В конце-то концов нас делает такими, какие мы есть, то, с чем мы соприкасаемся после рождения. Вот что видела она, следя за тем, как я расту. Она видела, как он дает, а я беру. И она тоже должна была внести свой вклад.

Мы провели на передовой еще четыре дня и вернулись на ферму. Мы слышали о тяжелых потерях ближе к Ипру, но сами остались почти не задеты новыми смертями. Останки людей и лошадей все время были вокруг нас. Но я заметил, что эта мешанина не вызывает у меня никаких чувств, кроме физической тошноты. Наступило и миновало рождество, почти не замеченное и никак не отпразднованное. Какая-то особа королевской крови прислала нам всем рождественские пудинги, которые мы добросовестно сжевали. Солдатам выдали добавочную порцию рома. Веселье было весьма ограниченным.

Вскоре после рождества пришло письмо от отца.

«Милый сын,

во-первых, от всего сердца поздравляю тебя с рождеством. Я оказался из рук вон плохим корреспондентом, но я никогда не умел и не любил писать писем. Боюсь, я должен упомянуть о твоем последнем – или единственном? – письме матери. Оно очень ее расстроило. Она показала его мне, и, должен признаться, я смеялся, восхищаясь твоим литературным стилем, однако она сочла его презрительным пренебрежением к ее тревоге за тебя. Надеюсь, ты напишешь и помиришься с ней. Ты должен понять, что ей очень тяжело. Тут все идет потихоньку, как обычно зимой. Охотничий сезон был отличным. Твоя кобылка становится все лучше. Я привык к твоему обществу, и теперь собственное не доставляет мне ни малейшего удовольствия.

Остаюсь твой любящий отец».

Я лежал на кровати и глядел в потолок. Его покрывала сложная сетка трещин – черные глубокие опасные провалы и тонкие изящные линии, словно начерченные остро отточенным карандашом по когда-то белому потолку. Если вглядываться долго, линии слагались в узоры, или в лица, или в сумасшедший хоровод зверей, которые кувыркались и гонялись друг за другом с веселой увлеченностью, никак не вязавшейся с их положением. Беннет тоже читал письма, тихонько напевая и нетерпеливо шелестя бумагой.

– О, черт! – сказал он вдруг и смахнул конверты и письма на пол рядом со своей кроватью.

– Что случилось?

– Мы выигрываем войну.

– Правда?

– Правда. Высокопоставленные лица говорят… «Благодаря мужеству и преданности долгу наших мальчиков, мы…»

– …выигрываем войну. Это тебе пишут твои?

– Гордясь и ободряя. Оказывая моральную поддержку. Не могу избавиться от ощущения, что наибольшее удовольствие им доставили бы пышные похороны юного героя и горсть орденов и медалей, чтобы разложить их под стеклянным колпаком. Ну, и знаешь – такие траурные объявленьица в «Таймс»: «…памяти нашего возлюбленного героя-сына, павшего славной смертью…»

– Заткнись! Мой отец пишет, что охотничий сезон был хорошим.

– О чем ты думаешь, Александр? Я этого никогда не знаю.

– Я тоже. Во всяком случае, ни о чем существенном. Я боюсь. Но и это не так уж существенно. Мне бы хотелось остаться незатронутым.

– Войной?

– В том числе. Но вообще-то всем.

– Своеобразно! – сказал он, повторил и сразу уснул.

Следующие шесть дней на ферме майор Гленденнинг жал на нас уже по-настоящему. Ни у кого не было ни минуты передышки от учений и маршировки. Мы вставали с зарей, и нас наставляли и гоняли до самой ночи, когда наставало время ложиться спать. Малейшие нарушения карались со всей суровостью, и мы с Беннетом подвергались страшнейшим разносам, стоило ему вообразить, что мы слишком снисходительны к рядовым. Наше снаряжение и обмундирование, недавно еще заросшие грязью, обрели вид, почти положенный по уставу.

Вечером накануне возвращения в окопы мы с Беннетом шли от майора, получив последние инструкции. Доблестная луна спокойно плыла по небу, равнодушно игнорируя рвущуюся вокруг нее шрапнель. Было очень холодно, и земля похрустывала у нас под ногами. Дыхание, вырываясь изо рта, словно бы тут же замерзало. Беннету на рождество прислали в подарок трубку, и он время от времени без особой охоты возился с ней. Но в эту минуту ее огонек, то разгорающийся, то тускнеющий, был приятной противоположностью всему, что нас окружало. Негромко ухала сова. Тяжелая артиллерия молчала, и слышались только отдаленные хлопки, словно где-то палили из детских ружей. Беннет впивался зубами в мундштук, и они серебряно поблескивали. Моя нижняя челюсть, казалось, распухла от холода и готова была вот-вот оторваться напрочь. Ветер донес сердитое лисье тявканье.

– А-ах! – сказал я почти весело.

Тявканье раздалось снова, совсем близко, высокомерно-уверенное.

– Ты как будто ужасно доволен. – Беннет с трудом цедил слова сквозь зубы, сжимавшие мундштук. Пока он говорил, из чашечки взвивались искры и гибли от обмораживания.

– Мне надо очень мало, чтобы быть довольным, как говорят у меня дома.

– А уж в каком восторге ты был бы, если бы мог вскочить на лошадь и затравить несчастную тварь.

– В безумном.

В небе опять начала рваться шрапнель. Луна сохраняла полное равнодушие.

– А красиво, – сказал я, запрокидывая голову так, что заныла шея. – Точно очень дорогой фейерверк.

– Дороже не бывает. – Он вынул трубку изо рта и заглянул в чашечку. Ему как будто не понравилось то, что он увидел. Снова сунув трубку в рот, он сердито подул в нее и пошарил в кармане, ища спички.

– Не думаю, что ты когда-нибудь угомонишься настолько, чтобы стать истинным курильщиком трубки.

Он только буркнул в ответ и чиркнул спичкой. Огонек осветил его красные пальцы, все в болячках от холода. Глядя на них, я ощутил в моих пальцах невыносимый зуд его болячек. Он задул спичку и бросил ее на землю.

– Черт! – сказал он, снова вынул трубку изо рта и спрятал ее в карман.

– Мой отец – курильщик трубки. Идеальный. С помощью трубки он укрывается от окружающего мира. Он не смотрит на тех, на кого не хочет смотреть, а заглядывает в трубку. Ну, что может быть такого в чашечке трубки? Тлеющая трава, и только. А ты допускаешь, чтобы трубка выводила тебя из равновесия. Это никуда не годится. И в любом случае с ней ты – вылитый управляющий банком.

Он протянул руку и ухватил меня за ухо. Крепко защемил и дернул.

– Эй!.. Ой…

– Значит, управляющий банком. Ах ты жалкий убийца бедных лисичек!

Он дернул сильнее. Я откинулся вбок, чувствуя, что оставляю в его пальцах половину уха, вцепился ему в левое плечо и наподдал коленом. Он чуть было не хлопнулся навзничь, но кое-как удержался на ногах, извернулся и стиснул меня в медвежьих объятиях, стараясь оторвать от земли. Он так тесно сомкнул руки, что я всем телом чувствовал, как в нем клокочет смех.

Я вырвался и схватил его за запястье.

– Отдавай мое ухо!

– Не отдам. Никогда. Я скурю его в моей трубке.

– Банковский управляющий и людоед сверх того.

– Добрый вечер, господа.

Мы отпустили друг друга, и каждый остался стоять один под улыбчатым взглядом луны и прокурорским – сержанта Барри.

– Добрый…

– …вечер…

– …вечер…

– Добрый, сержант…

– …добрый…

Близнецы-двойняшки.

Он испепелил нас взглядом и прохрустел мимо по замерзшей глине. Нас сразил исступленный смех. Мы добрались до фермы, содрогаясь от безмолвного хохота. Внутри было не так холодно и пахло пылью, сушащейся одеждой и похлебкой невесть из чего. В нашей комнате нас ждал Джерри. Он стоял у моей кровати и явно поднялся с нее, только когда услышал наши шаги на лестнице.

– «Дух чудесный, нет, не птица ты»[40]40
  Стихотворение Перси Биши Шелли (1792–1822) «Жаворонку».


[Закрыть], – продекламировал Беннет, слегка опьяневший от нашей стычки с сержантом.

– Что ты так долго? Я почти час жду. Где ты был?

– Нас задержал старик.

– «С высоты небесной…»

– Мне очень неприятно, что ты так долго ждал.

– А, ладно!

– «…Льешь» что-то там такое…

– Что это с ним?

– Почем я знаю.

Беннет начал раздеваться, швыряя одежду на пол.

– «От сердца полноты», – сказал он. – Ну да, от полноты сердца.

– Тебе что-нибудь нужно, Джерри?

Он покосился на Беннета.

– Да не обращай ты на него внимания, бога ради.

– Вот-вот! Говорите. А на меня внимания не обращайте. Будто меня тут и нет.

– Если бы ты заткнулся, может быть, нам было бы легче в это поверить.

Я снял шинель и повесил ее на дверь.

– Как ты думаешь, майор даст мне отпуск?

– Что? Сейчас?

– Да.

Он стоял, сунув в карманы крепко сжатые кулаки. Теперь он вытащил одну руку из кармана и протянул мне листок.

– Это что?

Я взял листок, и он засунул руку назад в карман.

– Если вы меня извините, дамы и господа, я отойду ко сну! – Беннет забрался в свой блошник и закрыл глаза. – Я сплю, – объявил он. – Не слышу злого, не говорю злого, не вижу злого. Аминь!

– Сядь, Джерри.

Он присел на край моей кровати.

Я развернул листок. Это было письмо. Слова выстроились напряженно прямые по бледно-голубым строчкам. Буквы были крупные, кудрявые, тщательно выписанные. Черные, но иногда вдруг в середине слова почти серые – перо тут следовало еще раз обмакнуть в чернила.

«Сыночек миленький не знаю что с нами будет один офицер написал что твой отец пропал без вести. Как мы будем жить когда деньги перестанут приходить прямо не знаю только я очень за него тревожусь. Может они все равно будут платить только вот не знаю. Пропал без вести ведь не убит твержу себе днем и ночью потому что не могу спать все думаю. Не годится чтоб человек помирал так далеко от дома и может без священника. А потому если он только пропал без вести сыночек миленький так я вот думаю может ты его разыщешь а как разыщешь так может вернешься домой а то я не справляюсь без вас обоих. Да благословит тебя бог сынок да пошлет тебе разыскать отца. Погода очень плохая твоя любящая мать».

Я прочел письмо еще раз – главным образом потому, что не знал, что сказать Джерри, – потом сложил его по прежним сгибам. Я подошел к Джерри и отдал ему письмо. Его пальцы коснулись моих. Они были ледяные.