Текст книги "Далеко ли до Вавилона? Старая шутка"

Автор книги: Дженнифер Джонстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Да, – сказал он.

Я ждал, надеясь, что он задержит меня недолго. На мои плечи навалилась огромная усталость.

– Да, – повторил он, переплетя перед собой пальцы. – Кто вам этот парень?

– Простите, сэр?

– Как его там? Кроу. Барри докладывал мне, что вы разговариваете с ним.

– Ну-у… да, сэр… иногда.

– Так кто же он вам?

Слова разделялись короткими четкими паузами, и вопрос прозвучал зловеще.

– Мы с ним земляки. Я знаю его с…

– Раз и навсегда: я не потерплю разговоров между солдатами и офицерами. Никаких разговоров. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Ну…

– Так потрудитесь понять. Дисциплина превыше всего! Строжайшая безличная дисциплина. Всегда и во всем. Ничего другого я в моей роте не потерплю.

Он замолчал и посмотрел на меня; его глаза на сером лице превратились в узкие сердитые щелки.

– Вы все – дилетанты. Я сделаю из вас профессионалов. Для меня вы только одно – солдаты. Остальное не имеет значения. Щадить я никого не буду. Вы поняли?

Я кивнул. Мой голос куда-то пропал.

– Я не просил, чтобы мне навязывали ораву проклятых болотных ирландцев. У меня один выход: делать все, что в моих силах. Вы все должны научиться воевать. Вы будете учиться, так?

– Да, сэр.

Он расцепил руки и положил их плоско ладонями на стол. Несколько секунд он рассматривал свои морщинистые пальцы.

– Это относится и к вашему приятелю Беннету. Можете передать ему, что я не потерплю никаких глупостей. Что-то там было с лошадьми. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Ну…

– Я не стал слушать. Он болван. Но больше чтобы этого не было. Больше никаких историй. Если вы дадите мне возможность, я сделаю из вас солдат, настоящих мужчин. Если же вы будете валять дурака, то убедитесь… Я уже сказал, что щадить никого не буду.

Его рука потянулась к бумагам. Он мне не нравился, но я понимал его точку зрения. Я застыл в стойке «смирно», руки строго по швам.

– Идите, – сказал он.

Я отдал честь. Когда я шагнул к двери, он снова заговорил:

– Поверка в шесть тридцать. В десять нас должны сменить, и я не хочу, чтобы сменяющая нас рота десять следующих дней барахталась в нашей грязи. Вы поняли?

– Понял, сэр.

Дней через пять-шесть я лежал на своем матрасе в Вест-Утр. Мне было тепло, и я вдыхал запах жарящейся грудинки. Пушки били где-то далеко и лишь временами. По крыше оглушительно барабанил дождь, но это было даже приятно. А главное – кто-то жарит грудинку, и скоро мы будем ее есть, запивая большими кружками сладкого чая. Уже давно стало непреложным правилом ни в коем случае не заглядывать дальше текущей минуты, дальше, собственно говоря, грудинки.

– Сегодня – лошади, – сказал Беннет.

Он был такой: только что спал, уютно и взрывчато похрапывая, а мгновение спустя сна уже ни в одном глазу и полностью вернулся к делам дня.

– Грудинка! – добавил он блаженно.

Было еще так темно, что я его не видел, но каждое его движение на матрасе доносилось до меня, словно усиленное рупором.

– Пусть тебя черт возьмет вместе с твоими лошадьми!

– А почему?

– Сам прекрасно знаешь, «а почему»!

– Мне надо проехаться верхом. Колени просто чешутся. И меня не запугает этот… этот, ах, этот… Другие же, черт побери, катаются!

– Он категорически запретил…

– Все уже устроено, и Джерри согласен. Следовательно, все твои возражения побоку.

Я встал, зажег лампу и приступил к ежедневному осмотру своих болячек. Врач дал мне для них легкую белую присыпку, которая подсушивала открытые язвы, и за несколько дней на ферме они заметно зажили, но еще далеко не прошли, а чесались так, что доводили меня до исступления.

– Хоть все и устроено, из этого не следует, что я должен ехать с вами. – Он ничего не ответил, и я начал снимать первый бинт. Свободный конец я аккуратно наматывал на два пальца. Местами бинт прилипал к коже, и я сильно дергал, чтобы его отодрать, сдирая заодно подсохшую корочку с язв. На глаза у меня навертывались бессильные детские слезы, потому что я вынужден был сам причинять себе эту пронзительную боль.

– Но я поеду.

– Угу. – Он нисколько не удивился.

– Если ты считаешь, что нас не застукают.

– Безусловно.

Он вылез из блошника совсем одетый, только без сапог и кителя.

– Воды! Э-эй, воды! – крикнул он, сцепил руки и по очереди пощелкал всеми суставами пальцев. Меня затошнило. На лестнице послышались шаги.

– Мне трудно нарушать правила.

Я положил бинт на матрас рядом с собой и нащупал в ранце присыпку.

– Правила! – повторил он презрительно.

Я встряхнул голубую жестянку, и присыпка облачком опустилась на мою ногу. На ней по всей икре и до щиколотки поблескивали кровь и гной.

– Я бы ее отрезал, – сочувственно посоветовал Беннет. – Может, тогда бы тебя отправили домой.

– А, заткнись!

Дверь открылась, и вошел О’Киф с кувшином горячей воды.

– Доброе утро, сэр, и вам, сэр, обоим.

– Доброе утро! Налейте в тазик, пожалуйста. Не слишком расщедрились, а? Оставьте чуточку в кувшине для зубов. У меня сегодня настроение почистить кусалки.

– Как скажете, сэр.

Он осторожно налил воду в тазик, поставил кувшин на стол рядом с тазиком, отдал честь и вышел. Беннет подошел и поглядел на воду без малейшего удовольствия.

– Просто как в школу вернулся. Правда, тут хоть вода горячая. А там обходись холодной при открытых окнах, и улыбочки: это вам очень полезно. Вот чего ты лишился, старина. Школа учит здоровому пренебрежению к властям и, пожалуй, ничему больше. Голову, конечно, набивают книжной премудростью, только чего она стоит? И еще крикет. Вот это – цивилизованная игра.

– У нас в крикет по-настоящему не играют.

– Еще бы! Я же сказал, что это – цивилизованная игра. И запомни: чем больше будешь отличаться в крикете, тем дальше пойдешь.

– Я не хочу идти далеко.

– Ну, об этом ты судить не можешь, пока не пойдешь.

Он намылил лицо и полоску шеи над воротником, а потом начал тыкать и растирать их сильными худыми пальцами.

– Я буду чист! Я буду! Буду! – Это звучало, как заклинание. Он нагнулся и уставился на свое клоунское лицо в мутном зеркальце, которое О’Киф повесил для нас на степу. Глаза у него были красные. И у меня глаза были красные. И у всех на мили и мили вокруг глаза были красные. Я раздумывал, использовать ли еще раз старый бинт, смотреть на который было довольно противно, или израсходовать один из моего бесценного запаса чистых. Я решил, что сначала поем, а там видно будет.

– Десны кровоточат, черт их дери. И так было всегда. В школе мы выстраивались шеренгой. Шварк, шварк щеткой! Тьфу! И мало у кого из десен не шла кровь. В сущности, странно. Вот еще одно, чего ты не узнал о своих братьях людях.

– Ничего! Успею узнать от тебя. Если уцелеешь, так узнаю.

– Учитель анархии при кротком консерваторе. Ну и ролька!

Я покраснел.

– Идиот! Я же не тори, я сторонник гомруля.

Он взвыл от смеха.

– И что же это за штука, скажи на милость?

– Сам знаешь не хуже меня.

– Никчемная политическая группа, род примочки.

– Парнелл…

– …скончался. И в любом случае… – Он умолк и вытер лицо безнадежно серым полотенцем, потом повернулся ко мне. – В любом случае толку от него не было никакого. Дал себя убить. Что это за человек!

Он бросил полотенце на пол, подошел ко мне и тихо положил ладонь мне на голову. Нечто среднее между лаской и благословением.

– Вот уж не думал, что буду восхищаться кротостью в мужчине. – Он опустил руку. – Только пойми меня правильно. – Лампа начала коптить, и я машинально протянул руку, поправляя фитиль. Он стоял рядом со мной, застыв без движения. На левом мизинце он носил золотой перстень с печаткой. Перстень казался слишком тяжелым для его тонких косточек. – И не суди неверно. – Он резко отошел. На шаг. Его губы чуть улыбались. Я ничего не сказал, но только потому, что не знал, что сказать, а минута была такой, когда говорят самое верное… или молчат.

Он пошарил в кармане, вытащил гребешок и вернулся к зеркальцу. Чтобы видеть лицо полностью, он слегка подогнул колени.

– Вероятно, в нормальной обстановке о таких вещах не говорят. Но эти обстоятельства никак не назовешь нормальными. Не чувствуй, что ты обязан как-то реагировать. Пожалуй, я все-таки отращу усы.

А я в смятении не мог разобраться, то ли он подразумевал больше, чем сказал, то ли пытался что-то во мне подорвать, то ли это было искреннее и непосредственное выражение привязанности, на которое во мне не нашлось отклика. В той единственной жизни, которую я знал, душевной теплоте и непосредственности места не было. Излишне анархические качества. Опасные. Я старательно обсыпал порошком левую ногу.

– Как, по-твоему, они мне пойдут?

– Э… а… Да.

– По-викториански отвислые.

– Чудесно.

– Я тебя рассердил.

– Нет.

– Как жаль!

Я решил все-таки еще раз использовать старый грязный бинт.

– Значит, ты поедешь с нами.

– Да. Я же сказал.

– Правда, сказал. Где, черт подери, эта грудинка? С ума можно сойти от запаха.

Мы встретились на том же углу, что и в прошлый раз. Только Джерри теперь взял с собой Беннет. Небо затягивали оливковые набухшие снегом тучи. Воздух был неподвижным и режуще-холодным. Я захватил перчатки для Джерри и, садясь в седло, отдал их ему.

– Я попрошусь, чтобы меня перевели к лошадям.

– Нет, ты его послушай! – сказал Беннет.

– Они же вовсе за ними не ходят. Черт! Видел бы ты конюшни, Алек. Безобразие, дальше некуда. Да ты на этих трех посмотри. Совсем клячи стали.

– Прямое попадание…

– Пятнадцать убило, и еще двадцать, если не больше, пришлось пристрелить.

– Вот она, ирландская сентиментальность!

– Хоть лопните со смеха, если вам смешно.

– Извините, старина. Я пошутил.

– Смердит так, что дышать нечем. Даже сейчас все кругом словно тем же воняет.

– Лошадиные трупы пахнут не хуже человеческих.

– Заткнулись бы вы, что ли!

– Беннет, оставь его в покое.

– Все надо видеть в перспективе. А вы, чертовы кельты, совершенно на это не способны. Вот и понятно, почему мы убеждены, что вам не по силам самим собой управлять.

– Мы поехали, чтобы хорошо провести время. Вон даже дождя нет. Ну, и хватит.

С удовольствием.

Беннет ударил лошадь каблуками, перелетел через небольшую канаву и зарысил по полю. Лошади вязли в грязи, но едва мы выбрались на пригорок, как они пошли отлично. Словно воскресли. Джерри, припав к седлу, обогнал меня и скоро поравнялся с Беннетом. Мои болячки заныли: я слишком сильно сжимал бока лошади, а потому я сдержал ее и только смотрел, как они свернули к канаве и взвились над ней, подняв фонтаны грязи. Даже под самым ярким солнцем эти зимние поля не слишком радовали глаз, но теперь они выглядели, как те бесконечные пустыри, которые, наверное, тянутся перед вратами ада, да и рая тоже, и по которым мы осуждены блуждать, пока не позабудем свой мир. Оставалось только надеяться, что я там пробуду не очень долго. Я больше не управлял лошадью, и она перешла с рыси на шаг. Беннет и Джерри давно скрылись из вида. Две снежинки, кружась, опустились мне на рукав. Я смотрел, как они гибнут, а потом заставил себя встряхнуться. Лошадь почувствовала это и пошла быстрее. Она, по-видимому, знала, куда ускакали ее товарки, и я предоставил ей догонять их.

– Что с тобой случилось? – спросил Беннет.

– Я не особенно торопился, только и всего.

– Он меня побил.

– И опять побью.

– Ну, это мы еще посмотрим.

– Вон деревня, и вроде бы в ней должен быть кабак, – заметил Джерри.

– Стоящая мысль, – объявил Беннет.

Деревня лежала на краю полей, и война словно бы ее не коснулась. Высокие ограды скрывали от дороги сараи и дворы.

Суровые окна холодно поблескивали, когда мы проезжали мимо. Стекла в них были целы, давно не крашенные ставни облупились. За стеклами опасливо двигались одетые в черное женщины, настороженно поглядывая на верховых, которые ехали по их тихой улочке. Джерри не ошибся: трактир в деревне был. Мы привязали лошадей и вошли. Там было темно, но тепло. За обитой цинком стойкой с латунными перильцами стоял мужчина и уныло перетирал рюмки. Он встретил нас мимолетной улыбкой, вежливой, но отнюдь не дружелюбной.

– Messieurs[19]19
  Господа (фр.).


[Закрыть].

В углу сидели за картами три старика. Они тихо переговаривались и по очереди наливали себе из бутылки, стоявшей посреди столика.

– Коньяк. Вот что нас сейчас взбодрит, – сказал Беннет и направился к стойке. Мы с Джерри сели и расстегнули шинели.

– Une bouteille de cognac, s’il vous plaît[20]20
  Бутылку коньяка, пожалуйста (фр.).


[Закрыть].

Хозяин поставил рюмку и разразился потоком слов, за которыми Беннет явно не успевал. Пожав плечами, он скрылся в задней комнате. Беннет вернулся к нам и сел.

– Чертовски странное место. Где война? Куда девалась война?

От пола исходил легкий запах хлорки. В глубине дома что-то громко сказал женский голос. С улицы вошел гнусного вида пес, пересек залу и рухнул у стойки, замученный жизнью. Как и все собаки, каких нам довелось там увидеть, он, видимо, забыл, что значит есть досыта.

Из темноты с бутылкой в руке возник хозяин. Он поставил ее на столик и остался стоять, не спуская с нее глаз.

– Merci… э… merci… – Я почувствовал, как вокруг меня волнами заплескалось возмущение мистера Бингема, – beaucoup[21]21
  Спасибо… большое спасибо (фр.).


[Закрыть].

– Où est la guerre?[22]22
  Где война? (фр.).


[Закрыть] – спросил Беннет.

Хозяин неторопливо вытащил из кармана большой белый платок, несколько секунд его осматривал, а затем поднес к своему довольно непривлекательному носу и высморкался.

– Vous rigolez, monsieur[23]23
  Вы шутите, мсье (фр.).


[Закрыть], – вопросительно сказал он.

– Чего он топчется тут? – буркнул Джерри в мою сторону. – А рюмки где? Хватит языком трепать. Пусть несет рюмки.

Это практическое предложение Беннет пропустил мимо ушей.

– Non. Je ne rigole pas. Où est la guerre. Où?[24]24
  Нет, я не шучу. Где война? Где? (фр.).


[Закрыть]

– La guerre est partout, monsieur[25]25
  Война повсюду, мсье (фр.).


[Закрыть]. – Он развел руками, охватив ими залу, деревню, весь мир. Я взял бутылку и вытащил пробку. В воздухе между нами повеяло теплым запахом коньяка.

– Рюмки, – сказал Джерри с надеждой. И напрасной.

– Où est la guerre?

Джерри взял со стола воображаемую рюмку и опрокинул ее в рот. Француз кивнул.

– Bien sûr[26]26
  Да, да, конечно (фр.).


[Закрыть]. – Он ушел за стойку и минуту возился там. Пес, когда он проходил мимо, постучал хвостом по полу.

– Туралуралу, туралуралей. Туралуралу, туралуралей, – вдруг весело пропел Джерри.

Старики оторвались от карт и удивленно оглянулись на него.

– И спел он песню «Кружка пунша»!

Хозяин вернулся с тремя рюмками и поставил их в ряд на столике. Взяв бутылку, он тщательно налил каждую до краев.

– Voilà[27]27
  Пожалуйста (фр.).


[Закрыть].

– La guerre n’est pas ici[28]28
  Войны здесь нет (фр.).


[Закрыть].

Моя рука и рука Джерри одновременно протянулись к рюмкам. Моя, как всегда, дрожала. Его была твердой и уверенной.

– Mais pourquoi? Почему?

– Nous attendons, monsieur. Jour par jour, nous attendons. Les Boches, les Beiges, les Anglais, même les Français, qui que ce soit, tout le monde souffrira ici[29]29
  Мы ждем, мсье. День за днем мы ждем. Боши, бельгийцы, англичане, даже французы, кто бы то ни был, весь свет будет здесь страдать (фр.).


[Закрыть].

– Sláinte[30]30
  Ваше здоровье (ломан. фр.).


[Закрыть].

– Хлопнули!

– Nous avons perdu notre fils. Le vingt septembre[31]31
  Мы потеряли сына. Двадцатого сентября (фр.).


[Закрыть].

– Je regrette…[32]32
  Я сожалею… (фр.).


[Закрыть]

– N’en parlons plus. C’est fini[33]33
  Не будем больше говорить. Это кончено (фр.).


[Закрыть].

– Может, угостим старичка?

– У него убили сына, – сказал я.

Джерри перекрестился.

– Упокой, господи, душу его.

Хозяин улыбнулся ему. Первой настоящей улыбкой. Я пододвинул ему рюмку Беннета.

– Pour vous, monsieur[34]34
  Вам, мсье (фр.).


[Закрыть].

Он молча взял ее и выплеснул в рот, не прикоснувшись губами к краю. А потом поставил рюмку точно на то же место, с какого взял ее. Все это заняло мгновение.

– On a besoin[35]35
  Иногда это нужно (фр.).


[Закрыть].

Он снова вынул платок, вытер рот, наклонил голову в нашу сторону и вернулся за стойку. Пес опять шевельнул хвостом, когда хозяин проходил мимо. Я налил рюмку Беннету.

– Спасибо.

Прежде чем взять, он внимательно осмотрел ее, словно решая, пить из нее или нет.

– Туралуралу, туралуралей…

– Вы тоже сторонник гомруля?

– Я? Кошки-мышки! – Джерри сплюнул на пол и захохотал.

Беннет ухмыльнулся, залпом выпил свою рюмку и снова ее налил.

– Это из-за чего же вы так решили?

– Из-за Александра.

– А! Ну конечно, бог его помилуй. Он же точно малое дитя. Его с детства учили доверять англичанам. Благороднейшие люди.

– Но ведь ваш отец в армии? Значит, и он примерно так же думает.

– Мой отец не то что не умеет мозгами пораскинуть, а еще не успел ими обзавестись. Передайте-ка бутылку.

– Но если вы не за гомруль, так кто же вы?

– Республиканец.

Я пододвинул ему бутылку. Беннет посмотрел на него с удивлением.

– А их много?

– Наберется.

– Джерри, будь честен: жалкая горстка.

– Алек, ты про это ни черта не знаешь.

– Я читаю газеты.

– Газеты!

Беннет перегнулся к нему через столик.

– Нет, я, правда, не понимаю, зачем вы тут?

– Учусь стрелять из винтовки. Вот, послушайте. – Он выпил и только тогда продолжал: – Когда я вернусь, так буду одним из тех, кто понимает, что к чему, как дело дойдет до драки. Можно, конечно, маршировать между холмов и швырять палки, но придет минута, когда понадобятся люди, которые годятся и на другое. Глядишь, меня генералом сделают. – Он захохотал. – Черт подери, я вам одно скажу: если я отсюда выберусь живой, так уж больше ничего никогда не побоюсь.

– Вот и конец нашему племенному заводу, – услышал я собственный тоскливый голос.

– Все будет в порядке. – Он погладил мою руку. – Когда мы сделаем то, что должны сделать, у нас хватит времени делать то, что мы хотим.

– Я весьма приятно удивлен, – сказал Беннет.

– А вы слыхали про Патрика Пирса?

– Как будто бы нет.

– Вот кто умеет так сказать, что просто огнем обожжет. Он учитель. И не так давно он такое сказал… – Он сосредоточенно поковырял в носу, вспоминая: – …есть вещи ужаснее кровопролития, и рабство – одна из них. Они врезаются в память, такие слова.

– Но рабство… Джерри, скажи честно… ну, кто раб? – Я замолчал и посмотрел на них. Беннет подливал коньяк в рюмку. – Вон Беннет говорит, что мы все рабы, потому что боимся быть свободными людьми.

– Я не про философию толкую, а про то, что на самом деле.

– Чушь. В Ирландии нет рабов.

– Нас лишили права самим говорить за себя. Это что, не рабство?

– Гомруль…

– Дерьмо твой гомруль. Розовая водица, даже если его и получат. Чтоб заткнуть рты. Я верю… я знаю только один способ, как от них избавиться – стрелять.

– А странно, что мы столько лет друзья и ни разу прежде об этом не разговаривали.

– Может, и к лучшему, что так. Теперь ни мне, ни тебе от этого вреда не будет, а раньше мог бы выйти большой вред.

– Не верится, что таких, как ты, много.

– Будет много. Может, ты и сам станешь таким.

– Кто знает?

– Должен признаться, я в восторге, что встретил собрата-революционера, – сказал Беннет. – Руку! – Он протянул Джерри руку через стол, но тот только с улыбкой поглядел на нее. – Мне нравится этот ваш мистер… как его?

– Пирс.

– Ну, если мне не удастся стать героем во Фландрии, я уеду в Ирландию и стану героем там.

Джерри засмеялся.

– Таких, наверное, наберется немало. Только вот на чьей стороне вы будете, можно спросить?

– На стороне мистера Пирса, а то на чьей же? На стороне человека, который сказал эти слова.

– По-моему, вам не понять, почему он их сказал.

– Чепуха.

– Вы оба сумасшедшие.

– Так выпьем за наше безумие.

Беннет взял бутылку и помахал ею в сторону хозяина за стойкой.

– Мсье?

– Merci. – Он покачал головой.

– Sláinte, – снова сказал Джерри.

– За мечту каждого из нас, – объявил Беннет.

– Люди будут издеваться над их короткими шеями, но они будут побеждать. По всему миру.

– Что-что? – с недоумением спросил Беннет.

– Мои лошади. Моя мечта другая, чем у вас. Только лошади, мои чудесные, не знающие поражения лошади.

– Так оно и будет. А скакать на них буду я, нравится вам, мистер Беннет, моя посадка или не нравится.

– Аскот, Эпсом, Ньюмаркет, Челтнем, Лоншан… и даже Саратога… Как насчет Саратоги, Джерри?

– А чего?

– Ты, наверное, пьян, – сказал Беннет.

– Наверное.

– За ваших лошадей! Чтобы все приходили первыми!

– Sláinte.

– Авось наши нынешние знают дорогу домой.

– На западе серый мой дом, – запел Джерри.

– Ш-ш-ш! Ты мешаешь им играть в карты.

– Да-ди-да-да-ди-да-да.

– Je vous en prie…[36]36
  Прошу вас… (фр.).


[Закрыть]

– Все в порядке, мсье, – сказал Беннет. – Ne vous inquiétez pas. Он немного пьян и немного malheureux. Il est Irlandais, вы понимаете, a Irlandais chantent toujoura quand ils sont un peu пьяны[37]37
  Не беспокойтесь… загрустил. Он ирландец… а ирландцы всегда поют, когда немного… (фр.).


[Закрыть].

Хозяин стоял за стойкой, и двигалась только его рука, без конца протирая рюмки, которые никак не могли быть грязны. Может быть, он слушал, может быть, нет. Может быть, он думал о своем сыне, убитом двадцатого сентября, когда я скакал по холмам на моей Морригане, а Джерри тренировался швырять палку. Джерри напевал почти неслышно. Старики за картами время от времени тревожно оглядывались на нас. У меня возникло ощущение, что мы для них – предвестники вторжения ненужной им войны. Им хотелось, чтобы мы ушли. Это желание тяготело над залой и рождало во мне неловкость. По окну винтовочными выстрелами забарабанила ледяная крупа. Джерри сотрясла дрожь. Он взял бутылку и вновь наполнил наши три рюмки.

– Посошок на дорожку. Sláinte.

– За мертвецов! – Беннет поднял рюмку.

– Вампиризм какой-то. Думай о живых.

– В таком случае: за живых мертвецов!

Старики в углу обернулись в очередной раз и следили за тем, как мы пьем этот тост. Их глаза, точно окна французских домов, прятали то, что было внутри. Беннет воткнул пробку в бутылку и встал. Он сунул бутылку в карман шинели. Потом подошел к стойке и положил перед хозяином деньги.

– Eh bien, – сказал он. – Nous allons chercher la guerre. Nous allons massacrer les sales Boches. Peut-être nous reviendrons[38]38
  Ну, ладно… мы идем искать войну. Мы идем крошить грязных бошей. Может быть, мы еще вернемся (фр.).


[Закрыть].

– Peut-être[39]39
  Может быть (фр.).


[Закрыть], – повторил человек за стойкой без всякого энтузиазма. Пес негромко зарычал. Потеряв войну, я вовсе не хотел ее разыскивать, но мы соскользнули в нее так же легко, как перед этим выскользнули.

На следующее утро мы выстроились на поверку еще до рассвета. Восточный ветер бил ледяной крупой, и солдаты ежились. Майор Гленденнинг, за плечом которого стоял Барри, сказал коротко:

– Что за шваль!

Наступила очень долгая пауза. Какой-то бедняга давился кашлем, а я напрягал всю силу воли, чтобы удержать пальцы, не дать им впиться в зудящие икры.

– Канальи, как сказали бы наши союзники французы. На нас… э… возложен… э, долг показать миру, что внешний вид еще не все. Так, сержант Барри?

– Да, сэр.

Барри обвел строй свирепым взглядом, явно надеясь обнаружить несогласных.

– Поверьте, я понимаю ваше раздражение… ваше нетерпение. Бездействие, словно бы бесполезное, необходимо выносить безропотно. И вы будете его выносить, а когда настанет время драться, – а оно настанет – вы будете драться. Всякий, кто думает иначе, будет иметь дело со мной, и вот сейчас я предупреждаю вас всех, что без малейших колебаний прибегну к крайней мере. Запомните. Без малейших колебаний. К крайней. – Он произносил это, слово с наслаждением, и мне мучительно захотелось, чтобы солдаты поняли, как понял я, что он не из тех, кто сыплет пустыми угрозами. – Мы выступаем на передовую в десять. Мистер Беннет и мистер Мур проследят, чтобы никто ни под каким предлогом ничего не бросал.

Эти дураки завели обыкновение, когда идти становилось особенно тяжело, бросать в ближайшую канаву все, что считали не особенно важным в своем снаряжении.

Прокукарекал петух. Нелепо мирный звук. У нас над головой быстро неслись низкие тучи. Светало, и я увидел, что они все еще оливковые, набухшие снегом.

Майор хлестнул стеком по сапогу.

– А теперь, – сказал он почти так, словно это не была пустая формальность, – если у кого-нибудь есть вопросы… – Он не договорил, и конец фразы повис в воздухе вместе с паром, вырывавшимся из его рта.

Джерри вышел из строя на шаг и отдал честь.

– Что такое? Кто это?

Барри наклонился вперед и сказал ему на ухо:

– Рядовой Кроу, сэр. Вы знаете.

– А-а… Да. Кроу. – Он уставился на Джерри так, словно только что его увидел в первый раз. – Ну, в чем дело?

– Я вот думал, сэр, нельзя ли перевести меня к лошадям.

Я покраснел.

– Должен ли я сделать вывод, что вы чем-то недовольны… – Он резко взмахнул рукой. Лица солдат не выражали абсолютно ничего.

– Да нет, сэр. Просто мне кажется, что там от меня будет больше толку. Я видел, как содержат лошадей, сэр. Им приходится плохо. Я бы мог помочь. Лошади… – Его голос замер. Они смотрели друг на друга в упор.

– Им бы нужен кто-нибудь вроде меня, – договорил он наконец. Его голос стал очень твердым, очень сдержанным.

– Могу ли я спросить, что вы там делали?

– Просто сходил туда, сэр. Я же объяснил, что интересуюсь…

– …местечком потеплее.

– Прошу прощения, сэр. Это мне и в голову не приходило.

– В таком случае, Кроу, – или как вас там, черт побери, – вы спокойно можете остаться тут.

Джерри ничего не ответил и только чуть кивнул.

– Вы что-то сказали? Говорите громче.

– Я ничего не сказал, сэр.

– Я уже давно к вам присматриваюсь как к тайному смутьяну. Примите это к сведению. Да.

Он как будто кончил. Тот, кого терзал кашель, еще раз попытался сдержаться. Сержант Барри свирепо закусил кончик уса.

– Да. – Он повернулся к Барри. – Приглядывайте за этим солдатом.

– Есть, сэр.

Уж этим он займется с большим удовольствием.

– Позаботьтесь, чтобы к десяти все было готово к выступлению, мистер Беннет.

– Есть, сэр.

Майор повернулся и ушел. Стек в его руке подергивался, словно живой.

Беннет скомандовал разойтись, и мы пошли завтракать.

– Черт. Джерри круглый идиот.

На завтрак были сосиски, поджаренная солонина и картошка. Приговоренные к смерти могли плотно закусить. Я получил письмо от матери и теперь пытался его читать. Она всегда пишет самым тонким перышком, и кажется, что слова – это вовсе не слова, а живые паучки, сцепляющиеся друг с другом по всей белой странице. Листок был плотный, квадратный и чуть благоухал духами – вероятно, от прикосновения ее пальцев, – обрызгивать духами писчую бумагу – вульгарно. Солонина была жуткой.

– Ммм.

– Ты не слушаешь.

– Солонина жуткая. Для последнего нормального завтрака нам могли бы отыскать пару яиц.

Беннет крикнул О’Кифу, который сидел о солдатами за столом в другом углу.

– Яиц для мистера Мура не найдется?

– Яиц? Каких яиц?

– Идиот проклятый. – Беннет, обернувшись ко мне, понизил голос. – А? Ты не согласен?

– Но могло бы и получиться.

– Ни в коем случае. А теперь на него налеплен ярлычок и, что еще хуже, Барри ему прохода не даст.

«…младший Дейли вернулся домой на костылях. Ему продырявило ногу где-то неподалеку от тебя, как мне кажется. Он поразительно весело относится к случившемуся. Генри Таунсенд пропал без вести. Вы все такие храбрецы. Несколько девушек по соседству поступили в добровольческий медицинский отряд. Скоро вокруг никого из молодежи не останется. Кузина Мод гостила три недели. Как она ни мила, но мне это показалось слишком долгим…»

– Тебе известна теория козла отпущения?

«…Ты так давно не писал. Нам всем не терпится узнать твои новости. Должна признаться, мне больно твое молчание. У всех остальных находится время писать…»

– Так что же?

– Заткнись, Беннет. Я пытаюсь читать письмо из дома.

Он перегнулся через стол над тарелками со стынущей солониной и чашками с дымящимся чаем. Я заметил, что возле своей чашки он поставил фляжку с ромом. Я еще не дошел до рома за завтраком, но, наверное, это был лишь вопрос времени. Он выдернул письмо из моих пальцев.

– Что такое дом? Риторический вопрос, на который я отвечу сам. Нереальнейшая из нереальностей. Скорее всего ни ты, ни я, ни Джерри больше никогда дома не увидим. А если и увидим, то совсем другими людьми. А потому весточки из дома – бессмыслица.

– Но послушай…

Он начал рвать письмо на мелкие квадратики – складки все глубже прорезали его бледный лоб, а пальцы рвали и рвали. Я сидел и смотрел. Он швырнул клочки через плечо на пол. Конфетти. Солдаты за другим столом глядели на него с полным равнодушием. Внезапно он улыбнулся и протянул мне руку-губительницу.

– Почему ты меня не ударил?

– Не знаю.

У него было такое выражение, словно он намеревался мне это объяснить, но тут же он передумал, взял чашку и большими глотками выпил ее. Потом встал.

– Поторапливайтесь, – сказал он через плечо солдатам, выходя за дверь.

Я слушал, как его сапоги стучат вверх по каменным ступенькам. Они выбивали искры в моей голове. Стол, за которым мы ели, пили, писали и горбились в ожидании, был светлый и весь в бороздках, оставленных временем и щетками череды хозяек, гордых порядком в доме. Царапины и узоры древесины украшали стол, точно творение художника. Наши кружки и стаканы оставили на нем бурые и серые кольца, а один угол темнел созвездиями пятен, выжженных окурками. Какой-то идиот глубоко вырезал в крышке свои инициалы «К. Д.» с росчерком, а снизу провел три широкие бороздки. Кто-то посадил кляксу и размазал синее пятно в подобие ползущего насекомого. Времени оставалось мало. Шаги Беннета у меня над головой звучали как понукание. Я вытащил из кармана лист бумаги, ручку и начал писать матери. Я подробно описал стол, за которым сидел. В ту минуту это представлялось мне необыкновенно важным.

Примерно в девять сорок пять повалил снег. Идти было очень трудно. До окопов второй линии мы добрались, когда уже совсем стемнело. Солдаты вымотались и изголодались. Твердая снежная бахромка налипла на их волосы, воротники, полы шинелей… Тем, кого мы сменяли, не терпелось уйти, и обстановку они сообщили крайне коротко. Им пришлось плохо. Трое убитых, семеро раненых. Им хотелось только одного: поскорее убраться отсюда, очутиться в относительной безопасности на ферме. Они злились, что мы хотя бы минуту заставляем их ждать дольше, чем требовалось.

Мне не повезло: меня отправили в окопы первой линии. Мы вышли, даже не выпив чаю. Они оказались черт знает в каком виде. Им явно пришлось выдержать тяжелый обстрел. На то, чтобы привести в порядок бруствер и расчистить ходы сообщения, требовалось не меньше двух дней напряженной работы. По ту сторону колючей проволоки пронзительно стонал раненый. Стоны усиливались, затихали, переходили в невнятное бормотание, а время от времени вдруг возникала тишина. Но мы все время помнили об этих стонах и ждали, когда они снова раздадутся. Солдат они мучили не меньше, чем меня. Их лица темнели от ненависти.

Я кончил обход и собрался лечь, чтобы, может быть, уснуть часа на два, но тут на пороге возник Джерри. Он протянул мне кружку с чаем, которую принес. Его рука дрожала.

– Что случилось?

– Наверное, я старею.

– Садись.

Я указал на кучу соломы.

– А можно?

– Черт тебя подери, Джерри. Садись.

Мы сели рядом. Между нами тихо поднимался пар из кружки.

– С ногами плохо?

– Могло быть хуже.

– От этих завываний с ума сойти можно.

– Извини, Джерри, что утром так получилось. Мне следовало бы вступиться. Я знаю, что следовало бы.

– Было бы два дурня вместо одного. И очень хорошо, что ты прикусил язык.

– Выпить хочешь?

– Не откажусь.

Я встал и открыл свой ранец. Ром был завернут в старый зеленый свитер. Я поставил фляжку на пол, а свитер кинул Джерри.

– Это что, мне?

– Зачем зря мерзнуть? Плесни мне в чай, а сам пей прямо из фляжки.