Текст книги "Далеко ли до Вавилона? Старая шутка"
Автор книги: Дженнифер Джонстон
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
– Утром ты будешь чувствовать себя по-другому, а если приложишься как следует, – он щелкнул ногтем по бутылке, – так и вовсе ничего чувствовать не будешь. Собственно, если разыграть карты правильно, можно и вообще ничего не чувствовать, пока в тебя не угодит пуля.
– Спасибо.
– Плавал ты всегда лучше меня.
– Да.
– А хорошие были денечки!
– Да.
– Лебеди еще там?
– Да.
– Выпей-ка!
– После тебя.
Мы оба выпили.
– Зачем она тебе сказала? Такое?
– Не знаю.
– А ее ты не спросил?
– Наверное, у нее были свои причины.
– А! Так или эдак, разница не велика.
– Для меня – велика.
– Чудак ты!
– Возможно.
– Тут скоро начнется стрельба.
– Все уладится, когда кончится война.
– Опытные солдаты тогда ох как пригодятся!
– Джерри…
– Может, даже тебе подобные.
– Они перестали танцевать.
– Слепому захотелось выпить.
– Откуда он?
– С холмов. Только он больше по дорогам бродит. Тут поклянчит милостыню, там на скрипке попиликает. Говорят, у него не все дома. Только сам я этого не замечал.
– Вечный странник.
– Ни кола, ни двора!
– И жены нет?
Я услышал, как он сплюнул.
– Чтоб они пошли за тобой, им надо луну пообещать. А дашь луну, так потребуют солнце. Ты хоть раз с девочкой бывал?
Я покраснел.
– Нет.
– Вот и я тоже. А мне жуть как интересно. И страшно. Заберут тебя в лапки, и оглянуться не успеешь. Мать у тебя – благородная красавица. Я раньше думал: ну, прямо Прекрасная Елена.
– А потом, в день скачек, я поглядел на ее лицо не такими детскими глазами и понял: она хочет того же, что все женщины на дорогах, только побольше.
– Ты говоришь так, будто тебе лет сто.
– Некоторые люди родятся старыми и никогда не молодеют.
– А я?
– По твоему лицу не скажешь, что ты когда-нибудь подрастешь.
Скрипач играл, и музыка уносилась в темноту. Смех танцующих был мягким смехом начала ночи. Топотали ноги. Деревья вздыхали, точно томясь желанием принять участие в пляске. Где-то кто-то развел костер, и в воздухе пахло древесным дымом.
Он перегнулся и стиснул мое колено. Его пальцы впились в кожу сквозь мягкую ткань. Помню, что утром я увидел вокруг коленной чашечки пять уже желтеющих синячков.
– Мы, значит, вместе поедем, верно, Алек?
Мир понемножку вращался. Мне пришлось нажать ладонями на траву, чтобы остановить всеобщее круженье.
– Верно.
– Ну, так выпьем за это?
– Выпьем.
Он прижал бутылку к моим губам. Жидкость утратила всякую жгучесть и проскользнула в горло, как теплая вода. Он отнял бутылку от моего рта и допил ее до дна.
– И будем танцевать.
Он вскочил на ноги удивительно быстро и швырнул бутылку через плечо в канаву. Я кое-как поднялся и начал счищать с брюк глину и траву.
– А толку-то? – разумно спросил Джерри.
За деревьями сияла луна. Внезапно юна стала очень холодной, а земля легонько завертелась, даже как-то ласково. Очень осторожно мы направились к компании, окружавшей скрипача, и вдруг нас засосало в пляску. Меня обволокло запахом пота, дыма и перегара. Потные руки задевали мои, лица стремительно кружились и уносились, как уносился я сам, не зная и не думая о том, что делаю, а земля двигалась в такт с нами. Вся земля плясала. Слепой стал творцом, движителем всего живого. Его лицо висело над нами, как луна, глаза в прожилках блестели силой, переполнявшей его. Пляска оборвалась столь же внезапно, как и вспыхнула. Слепой стоял, опустив смычок, и словно глядел на небо в чаянии вдохновения. Я все еще вертелся и спотыкался в гуще толпы, почти падал и, наконец, окончательно растянулся на земле у ног слепого.
– Господи, помоги мне! – услышал я собственный голос.
Нес между колен скрипача угрожающе заворчал, у меня за спиной кто-то насмешливо захихикал.
– А ну, хватит! – грубо сказал Джерри.
– Хи-хи-хи. – Смех скрипача был немножко сумасшедший.
– Парень-то нализался.
– Не он один.
– Ш-ш-ш!
– Может, больной?
– Сам ты больной!
– Ш-ш-ш! Говорят же вам! Не видите, что ли, кто это?
– А мне плевать, будь он хоть Чарлз Стюарт Парнелл.
– Нализался, одно слово.
– Хоть и нализался, так что?
– А ну, хватит!
Джерри говорил вполголоса, но внятно. Он стоял рядом со мной. Пес все рычал и рычал.
– Хи-хи-хи.
Джерри нагнулся и подергал меня за плечо. При виде движущейся руки нес, чья морда была почти рядом с моим лицом, оттянул верхнюю губу в свирепой усмешке. Скрипач медленно опустил смычок и коснулся собачьего бока. Рычание стихло.
– А он-то! «Господи, помоги мне!» С каких это пор слепой стал господом? Как же тут не засмеяться. От моего смеха вреда никому нет. Господи, помоги мне, говорит он. Господи, помоги нам всем, говорю я.
Он снова сунул скрипку под подбородок и задрал лицо к луне.
– Господь, он там, наверху, – пробормотал он, поднимая смычок. – Там, откуда дует холодный ветер.
– Да ну же! Вставай, пока совсем не раскис.
Он поставил меня на ноги. Скрипач снова заиграл. Танцующие забыли про нас. Спотыкаясь, мы обошли их и поплелись по траве к калитке.
– Я провожу тебя домой.
Поддерживая друг друга, мы медленно брели по тропинке.
– Тебе нужно домой. В постельку.
– Мне надо сказать что-то очень-очень важное.
Мы на секунду остановились, пока я собирался с мыслями.
– Ну?
– Забыл.
Мы пошли дальше.
– А тут, наверху, опасно.
Мне казалось, что кусты опрокидываются на меня.
– Может, поближе к земле..? – вопросительно сказал Джерри и опустился на четвереньки.
– Пожалуй.
Мы ползли, пока не очутились на травянистом склоне между камелиями и водой.
– Остановимся. По-моему, я пьян.
– Прямо как я.
– Пьяным я домой вернуться не могу.
– А я думал, джентльмены всегда возвращаются домой пьяные.
– Что ты знаешь о джентльменах?
– Да немного.
– Есть у нас с тобой одно общее, Джерри.
– Что бы это?
Мы сидели бок о бок на траве. Еще не договорив, он поднял руку и погладил глянцевитые листья камелии. Бутоны будущего года уже почти совсем сформировались.
– Мы оба умеем распознать хорошую лошадь.
Я вспомнил Морригану и расчувствовался, что легко случается с теми, кто по-настоящему пьян.
– Вообще-то мне нравилось быть ребенком.
Джерри засмеялся. Он вскочил на ноги и начал сбрасывать с себя одежду.
– Ну-ка, давай!
– Что это ты?
– Выход у нас только один.
Он мотнул головой в сторону озера.
– Ты в своем уме?
– Но ты же сказал, что должен вернуться домой трезвым.
– Дикость какая-то!
– Алек, либо раздевайся, либо я сам тебя раздену.
Я расшнуровал вечерние туфли, которые, как и я сам, заметно утратили элегантность, и стянул носки. Трава оказалась неприятно холодной.
– Чего только на тебе не наверчено!
Джерри, обхватив руками узкую грудь, подпрыгивал, чтобы не замерзнуть. Я дергал и тянул пуговицы жилета. Скоро и я разделся донага. Секунду мы с любопытством смотрели друг на друга, а потом смущенно уставились на озеро.
– Догоняй!
Он побежал по траве и нырнул прямо с берега. Когда ледяная вода обняла его всего, как никогда не обнимет ни одна женщина, взлетела и рассыпалась туча мерцающих брызг, а за ним к середине озера протянулся усыпанный звездами след.
– Господи, вот здорово! – Джерри высунулся по плечи из воды и стряхнул с лица капли.
– Ну, до чего же я трезвый!
– А что я тебе говорил?
– Лечение шоком.
– И хорошие же были денечки!
– Еще бы.
– Мамаша все время меня допекала, что я так много купаюсь. Говорила, что я в гроб себя уложу. Не одно, так другое. У тебя – микробы, у нее – холодная вода.
– А моя мать считает, что мир рухнет, если мы перестанем переодеваться к обеду.
– Алек?
– Мммм.
– Ты помнишь эхо?
– Ну как же!
– Давай наперегонки.
Мы поплыли к самому центру озера, перевернулись и легли на спину. Миллионы звезд, казалось, спускались все ниже и ниже, пока мы смотрели на них.
– Эхо! – крикнул я.
– «Хо… хо… хо…»
Звук обежал череду холмов.
– Э-эй, ты там!
– «Ты та… ты та… ты та…»
Словно где-то вдали перекликались голоса.
– Мы тебя любим! – крикнул Джерри.
– «Убим… убим… убим…»
Возле дома залаяла собака, и ее лай был тотчас подхвачен, но не эхом, а другой собакой где-то в деревне.
– Гав-гав-гав, гав-гав-гав, – хором залаяли мы.
– «Ав… ав… ав… ав… ав…» – откликнулись с холмов призрачные собаки. Мы захохотали и, захлебываясь хохотом, лаяли, а в ответ лаяли холмы и словно бы все собаки всех деревень, а мы хохотали и плескали друг в друга пригоршнями осеребренной звездами воды.
– Мы перебудим всех в округе. – Джерри взбил ногами фонтан искр.
– Ну и что!
– Нас-то здесь не будет.
– Ага.
– Алек, ты же на попятный не пойдешь?
– С чего ты взял?
– Утром тебе все может представиться по-другому.
– На попятный я не пойду. Только я замерз. А ты? Я вылезаю. Пальцы совсем окоченели. Кровообращение у меня скверное.
Три пальца на правой и на левой руке побелели и онемели. Я поплыл к берегу, а Джерри остался лежать на спине, созерцая луну. Было невозможно поверить, что тот же серебряный лик смотрит сейчас на окопы, пушки, колючую проволоку, на мертвецов.
– Ты не думаешь вылезать?
Я стоял на берегу, растирал рубашкой покрытую пупырышками кожу и смотрел, как он неторопливо плывет ко мне. Внезапно, словно кто-то сдернул покрывало, небо из иссиня-черного стало рассветно-серым.
– Ненавижу эту слякоть, – пожаловался Джерри, выбираясь на крутой берег. – Утиное и лебединое дерьмо гнило тут тысячу лет, а теперь выдавливается между пальцами. Бррр, пакость.
Я бросил ему мою рубашку.
– Вытрись этой. Зачем портить вторую рубашку?
– Спасибо. – Он поймал ее и присвистнул. – Какая материя! Просто красотища. И чтоб такому, как я, да вытираться такой красотищей!
– Заткнись, чертова деревенщина.
Он набросил рубашку на плечи и принялся ожесточенно работать руками. Я смотрел на него, дрожа всем телом.
– Я себя жутко чувствую. По-настоящему жутко. Внутри весь горю, а снаружи леденею. Ненавижу холод. Сквозняки. Ванные комнаты зимой, сырые коридоры в чужих домах. В эту пору меня всегда начинают одолевать нервные страхи.
– Так ты бы оделся, чем языком трепать.
Я подобрал жилет. Он намок от росы.
– А я-то думал, что ты обзавелся девочкой.
– И ошибся. – Я надел жилет.
– Но ты иногда про это думаешь?
– Да нет, редко.
– А я так думаю. – Он бросил мою рубашку и начал ощупью искать свою одежду. – Не просто головой думаю, а прямо всем телом. Понимаешь?
– По-моему, да.
Он нашел брюки и натянул их.
– Это не грех. Можешь мне поверить.
– Наверное, нет. Только я никогда всерьез об этом не размышлял.
– Я подглядываю за сестрами. Я знаю, что не надо бы, и они меня просто убьют, если узнают, но ничего с собой поделать не могу. По-твоему, это нехорошо?
– Не знаю. Честное слово, Джерри. Мне это только любопытно, и то не слишком. Да и во всяком случае сестер у меня нет, а значит, и такой возможности.
– Удачно, когда сестрички рядом! – Он вздохнул. – Как-то грустно ехать на войну, так и не узнав ничего.
– Времени хватит, когда вернемся. Говорят, она к рождеству кончится.
– Какой только чуши собачьей не говорят!
Начинали просыпаться птицы. Их сонный щебет был неожиданно громок. По самой поверхности озера, точно дым, стлался туман.
– «Воинство Нокнари скачет в ночь
Через могилу Клут-на-Бера;
Койлт пламя волос разметал,
А Ньем взывает: „Прочь, о прочь!
Сердце от смертной мечты очисть…“»
– И ты все это видишь там? Далеко же ты смотришь!
– Нет. Просто слова, которые пришли мне на ум.
– Твои собственные?
– Ну, что ты! Мистера Йейтса.
– И ты веришь? Что воинство скачет и всякое такое?
– Да, отчасти. Только говорить это вслух как-то глупо.
– Вот бы впитать их в память. – Он кивнул на воду, на холмы, готовящиеся к трудовому дню. – Для того… ну… чтобы всегда можно было на них поглядеть, если захочется.
– Ничего не выйдет. Ты не замечал? Колдовские минуты, когда говоришь себе – «этого я никогда не забуду», исчезают из памяти быстрее всего. Я, наверное, буду помнить, как сырой жилет липнул к коже, а не то, каким было озеро и как оно пахло. – Я вздрогнул, а вернее, затрясся от холода. – Я совсем замерз, Джерри. Праздник кончился.
– Угу. А дальше как?
– Не помню толком. Та та-та-та. Та та-та-та…
«Мы встали меж ним и делом его,
Мы встали меж ним и сердцем его…»
– О господи! – сказал Джерри.
Я протянул ему руку.
– Встретимся в поезде.
Он прикоснулся к моим обескровленным пальцам и кивнул.
Под светлеющим небом его лицо стало серым – лицо человека, уже опустошенного жизнью. Оно было не для посторонних взглядов, дневное оживление больше не прятало настороженности его глаз. Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга, потом он улыбнулся или, во всяком случае, растянул губы.
– Ты же поедешь первым классом, а?
– Просто поразительно, до каких нелепостей ты додумываешься.
Внезапно он засмеялся.
– Вот будет потеха: старик завернет за угол, а я тут – скалюсь на него. Просто не дождусь посмотреть на его рожу.
– А скалиться зачем?
– Я всегда на него скалился. Он тяжел на руку, и лучше перед ним не пасовать.
Я ушел, а он остался стоять там, бесцельно заточая в памяти туманные холмы.
Меня всегда поражала быстрота, с какой тьма сменяется светом. Я шел по дорожке и смотрел, как ширится розовая полоса за домом. Погубленная рубашка была новая, купленная в Риме. Кто-нибудь что-нибудь скажет по этому поводу. И еще пятна трапы на брюках, и засохшая глина на лакированных туфлях. Там, где дорожка вливалась в аллею, я остановился, поглядел на дом и вдруг спросил себя, можно ли любить человека так, как я любил эти гранитные плиты, спящие окна, безыскусственно серый цвет – все строгое совершенство этого здания. Песок под моими ногами хрустел так громко, что должен был бы разбудить весь свет, но ни одна рука не приоткрыла занавеску, ни одно лицо не поглядело вниз на меня.
– Круу, – где-то высоко под крышей проворковал голубь.
– Ш-ш-ш! – сказал я.
– Круу.
Я повернул бронзовую ручку входной двери, и мои пальцы оставили на ней большой грязный мазок. Я подумал, что и об этом кто-нибудь что-нибудь скажет.
Утром я еще долго лежал в постели после того, как горничная принесла медный кувшин с горячей водой и отдернула занавески. Прошло много времени, прежде чем я посмел открыть глаза, а когда открыл, то понял, что лучше бы мне их не открывать. Дневной свет оказался невыносимо ярким, а вопрос о том, что следует упаковать в чемодан, отправляясь на войну, давил своей важностью и неразрешимостью. Голова у меня шла кругом. В конце концов я все-таки встал и побрился с величайшим тщанием. Перед решительными минутами всегда надо бриться очень тщательно. Я выглядел удивительно бодрым, оскорбительно юным. И позавидовал лишенным возраста глазам Джерри. Прогремел гонг к завтраку. Его гулкий звон всегда, казалось, вещал конец света, а не приглашал в очередной раз к столу. В коридоре постукивала щеткой горничная, запоздавшая взяться за дело. Возможно, и она расплачивалась за удовольствия прошлой ночи.
– Круу, кру-кру-кек, – сказал мой утренний знакомец. Он явно чувствовал себя лучше, чем я.
– Черт, о черт! Мне противно то, что я делаю. Я сам себе противен.
Я завязал галстук и заботливо его расправил. Мать всегда требовала безупречности утреннего костюма. Они будут сидеть за столом столь же безупречно одетые, изящно склонив головы над газетами и овсянкой со сливками, аккуратно разложив на коленях белоснежные салфетки. И столь же безупречно они будут стареть, укрывая от мира свою беспощадную ненависть друг к другу. Может быть, подумал я, ненависть не меньше любви необходима для того, чтобы колеса вертелись? Голова у меня разламывалась. Я надел пиджак и спустился в столовую.
К завтраку стол всегда накрывали скатертью. Столовая, как обычно, хранила холодно-парадный вид. Отец читал каталог распродажи породистого скота и только невнятно буркнул, когда я вошел. Мать, как всегда, сидела в окружении для нее одной поданных баловств – вересковый мед в сотах, ее серебряный чайничек с китайским чаем, липкий барбадосский сахар и серебряный ножик для разрезания бумаг, который каждое утро клали у ее прибора, чтобы она могла изящным движением кисти вскрывать конверты. Подняв голову от письма, она улыбнулась.
– Милый мальчик! – и подставила щеку для поцелуя. Так, словно ничего не изменилось. Мысль о том, чтобы прикоснуться к ее надушенной коже, была невыносима, и я прошел мимо к подогревательному устройству на серванте. Я оглядел кушанья под серебряными крышками, малая часть которых будет съедена, а остальное выброшено свиньям, и решил, что даже думать о еде не могу.
Налив чаю в чашку, я осторожно донес ее до стола, сел и за неимением другого занятия уставился в окно. Трава еще белела ночной росой. Садовник катил по лужайке пустую тачку.
– Ты, надеюсь, не дуешься? – Голос матери мягко скользнул в уши, как шелковинка в игольное ушко.
– С какой стати?
Отец сидел совершенно неподвижно, и я понял, что он ловит каждое слово.
– Я просто высказала предположение. Дуться – такое ребячество.
Наступило молчание. Я не положил сахара в чай, но тем не менее взял ложечку и принялся его размешивать.
– Ты не хочешь есть?
– Нет.
– Но почему? – Ее голос стал сердитым.
– Я не голоден.
– Тебе нездоровится? Обычно ты ешь завтрак с большим аппетитом.
Ее взгляд упал на невскрытый конверт у ее тарелки. Она взяла его, внимательно оглядела адрес и штемпель, а потом взрезала по верхнему краю. Вынимая письмо, она снова заговорила:
– Нет, ты все-таки дуешься. Когда ты был маленьким, то постоянно дулся. Неприятная привычка.
– Я не дуюсь, мама.
– Тогда почему ты ничего не ешь?
Отец, заслоненный газетой, тревожно вздрогнул. Она развернула письмо и небрежно пробежала первые строчки.
– Я сказал вам, что не голоден.
– От Мод.
Продолжая читать, она нахмурилась.
– Она намерена приехать погостить в начале охотничьего сезона. Вздор.
– Как так вздор?
– Разумеется, ты голоден. Юноши твоего возраста всегда голодны, если только не больны.
– Лошади я Мод не дам, – сказал отец. – С меня достаточно прошлого раза.
– Но не могу же я так ей написать.
– Этой чертовой бабе только на верблюде ездить.
– Милый, я намажу тебе маслом сухарик с капелькой моего особого меда. В этом году он восхитителен.
– Сколько раз я должен повторять, что не голоден?
– Он не голоден, – поддержал меня отец из-за газеты.
Губы матери зловеще сжались.
– Осужденный не съел перед казнью плотного завтрака. – Еще не договорив, я пожалел об этой дурацкой шутке.
Отец положил газету на стол.
– Александр…
Мать предостерегающе подняла руку.
– У нас никогда не бывало неприятных сцен за завтраком…
– И сейчас это никакая не сцена. Я не хочу есть без всякой задней мысли. Можете мне не верить, но это так. А кузине Мод дайте Морригану.
Отец поглядел на меня как на сумасшедшего.
– На открытие охоты? Что это еще за глупости?
– Поскольку меня тут не будет, так почему бы ей и не… Или устройте перетасовку.
– Как так – тебя здесь не будет?
– Вероятно, я тогда буду уже на пути в Бельгию.
– Ну вот! – сказала мать. – Я же говорила, что он дуется.
– Ах, вот что!
– Но, милый, ты вполне можешь дождаться открытия охотничьего сезона.
– Я еду сегодня.
– Сегодня? – Ее голос был пронзительным и очень сердитым.
– Да. А потому, если вы меня извините, я пойду…
– Не кажется ли тебе, что ты немножко не считаешься с нами?
– Я просто теряюсь. Вчера вы выразили желание, чтобы я завербовался в армию. Сегодня я еду в армию. Не понимаю, чем вы недовольны.
– Ты невыносимо груб.
– Прошу прощения. Это не намеренно. Но я не хочу больше никаких споров, никаких обсуждений. Я убедился, что с вами ничего невозможно обсуждать… Мне надо ехать, и все. Я надеялся, что вы поймете.
– Но тебе не обязательно ехать сегодня.
– Нет, обязательно. Я собирался охать сразу же, едва проснусь. С первым лучом зари, как говорится. Но потом передумал.
Она беспомощно провела рукой по воздуху.
– Ну, если обязательно… Другие юноши обходятся без…
– Мне надо успеть на дублинский поезд. Я пойду укладываться.
– …подобных выходок.
Несмотря на брюзгливость ее слов, я ощутил исходящую от нее волну жгучей радости, какого-то торжества.
– Я думаю, нам следует отправить его в автомобиле, не правда ли, Фредерик?
– Я предпочту поехать на поезде. Боюсь, мне придется попросить у вас денег, папа. Извините.
– Да-да, конечно.
Он взял газету и снова укрылся за ней. Руки у него дрожали.
Мать вытерла салфеткой уголок рта, убирая все следы особого меда и орехового сухарика.
– Ты был очень бессердечен, милый, но я тебя прощаю. Пойдем. Позволь, я уложу твои вещи.
Она встала, подошла ко мне и приложила прохладный палец к моей щеке. Я отмахнулся от него, как от мухи.
– Позволь, я помогу тебе.
– Я беру только зубную щетку.
– Какой ты смешной.
– Да.
Я встал.
Отец за газетой высморкался.
– Ну, – сказал он, – если ты решил ехать, то, конечно, чем скорее, тем лучше.
– Разумеется.
– Жаль, что ты не будешь на открытии сезона.
– Да.
– Для Мод я что-нибудь подберу. Давать ей Морригану ни в коем случае не следует. Она разорвет ей весь рот. Возможно, я возьму ее сам.
– Я был бы очень рад.
– Мммм.
Он внезапно встал и пошел к двери.
– Твой дед был военным. Не могу сказать, чтобы это ему что-нибудь дало. Когда соберешься, я буду у себя в кабинете. Ты решительно отказываешься от автомобиля?
– Решительно.
Я слышал, как он прошел через холл. Я слышал, как он открыл и закрыл дверь кабинета.
– Я так тобой горжусь, – сказала мать у меня за спиной.
Я засмеялся и пошел наверх укладываться.
Уложив зубную щетку и белье в коричневый кожаный чемоданчик, я сел на край кровати. Во все ящики и в высокий шкаф красного дерева положат нафталинные шарики, потом забудут открыть окна, и вскоре комната станет безликой. Что к лучшему. Если я когда-нибудь и вернусь в нее, то совсем другим человеком. Открылась дверь, и вошел отец. Он секунду смотрел на меня, а потом сказал:
– Мне необходимо кое-куда съездить.
Я кивнул. Он протянул мне пачку банкнот.
– Да. Необходимо съездить. Одно непредвиденное обстоятельство.
– Ну, конечно, папа.
– Возьми. Это все, что сейчас есть в доме. Но я пришлю тебе еще.
– Спасибо.
Я взял деньги и продолжал держать, не зная, что с ними делать.
– Не ограничивай себя. Все, что тебе понадобится…
– Спасибо.
– Мне надо уехать. Я не в силах сидеть здесь и ждать.
– Я понимаю.
– Твоя мать захочет проститься с тобой наедине. Я настаиваю, чтобы ты был с нею ласков.
– Хорошо.
– Спрячь деньги как следует. Ты их потеряешь.
Я сунул пачку в карман пиджака.
– Не потеряю.
Он опустил два пальца в карман жилета и извлек свои золотые часы.
– Ни тебе, ни мне сентиментальность не слишком идет. Будем считать это данью традиции. Часы моего отца. Балаклава и прочий вздор. Возьми их, ради бога возьми. Он великолепно ездил верхом. Настоящий великан. Солдатом он, я убежден, был никудышным. Во всяком случае, умер он в своей постели. Теперь они твои. А мне карманные часы больше ни к чему. Весь дом полон настенных и напольных, черт бы их побрал. Тикают повсюду. Спрячь их.
Они были теплыми. Хранили теплоту его тела. Я положил их в тот же карман, что и деньги.
– Мой охотничий костюм я отдал бы Чарли Бреннану и сделал бы его доезжачим.
– Бреннану?
– Он ничем не хуже остальных.
– Хорошо, я подумаю. Ну, и… Ты уложил вещи?
– Только зубную щетку. Какой смысл…
– Разумеется.
– Жаль, конечно, пропустить начало сезона.
– Наверстаешь в будущем году.
Я нагнулся, взял чемоданчик и протянул ему руку.
– До свидания.
Он пожал ее.
– До свидания, мой мальчик. Не слишком… э… увлекайся всякими глупостями.
– Я буду писать.
– Да. Извини, что я тебя не провожаю.
Я ушел, а он все стоял там.
Мать ожидала меня в гостиной. Едва я вошел, она протянула мне навстречу руки великолепным театральным жестом. Я направился к ней. Пол словно растянулся на милю. Наконец я оказался перед ней, и ее руки, как две птицы, вспорхнули мне на шею, и она притянула мое лицо к своему. Я поцеловал одну щеку, потом другую. Но она продолжала держать меня. Я поднял руку и расцепил ее пальцы. Глаза у нее светились синим торжеством.
– Ты приедешь навестить нас в мундире, не правда ли?
– Мама, перед отъездом мне необходимо сказать вам одно.
– Что же?
– О том, что вы сказали вчера вечером.
Она улыбнулась мне.
– Так говори же, милый.
– Я не верю вам. И никогда не поверю.
Она засмеялась.
– Поторопись, милый. Ты опоздаешь на поезд.
Я повернулся и пошел к двери. Обратный путь был не таким долгим. Она сказала мне вслед:
– Пиши! Непременно пиши! Я так буду ждать твоих писем.
В холле меня окружили слуги, пожимали мне руки, поглаживали по пиджаку. Миссис Уильямс, кухарка, всхлипывала в большой голубой платок. Да, новость разнеслась стремительно.
– Увидимся на рождество. – Больше я не нашел, что сказать, сбежал с крыльца и сел в автомобиль. Я опустил стекло, чтобы вдохнуть торфяной дым, чтобы успеть деть двух лебедей, покачивающихся на озерных волнах.
Далеко ль до Вавилона?
Странная мысль для подобной минуты.
Сто три мили, говорят, сэр.
Только эти строчки крутились в моем мозгу. Нелепый спотыкающийся стишок, которого я не слышал с детских лет.
Я туда успею к ночи?
Пока мы ехали по аллее, перед нами все время вальсировали палевые листья каштанов.
И воротитесь назад, сэр.
Следующие полтора месяца я провел на берегах Белфаст-Лоха, учась быть солдатом. Это походило на какую-то сумасшедшую детскую игру, только правила полагалось соблюдать со всей серьезностью. Джерри оказался прав: никому и в голову не пришло, что я могу быть чем-то, кроме офицера. Я отрастил усы, чтобы придать лицу хоть какую-то солидность, чтобы спрятать мой нежный детский рот, а может быть, просто чтобы иметь причину улыбнуться всякий раз, когда я смотрелся в зеркало. Ничего хоть сколько-нибудь заслуживающего упоминания не произошло вплоть до первого декабря, когда майор Гленденнинг прислал за мной и объявил, что на следующий день я отбываю с ним на фронт. Затем он долго сверлил меня взглядом над своим полированным письменным столом. Мне оставалось только сверлить его взглядом в ответ. Его лицо было словно обтянуто лакированной кожей, которую тщательно содержат в порядке. Его руки умели лежать перед ним на столе в полной неподвижности, словно были просто еще двумя принадлежностями письменного прибора. Он имел обыкновение откусывать крупными блестящими зубами кончик каждого слова, выходящего из его рта. Он выглядел человеком, который постиг все тонкости контроля над собой.
– Судьба послала мне, мистер Мур, – сказал он напоследок, – такой букет никчемностей, какого я в жизни не видел: неграмотные крестьяне, хулиганье и вчерашние школьники. Тем не менее я намерен сделать из вас настоящих солдат.
Я это уже слышал. На протяжении полутора месяцев он раз в неделю обрушивал на нас свои тирады. И я знал, что отвечать не следует.
– Сделать все возможное. Ничего другого нам не остается. Постройте своих людей ровно в девять.
– Есть, сэр.
Я не понял, отпустил он меня или нет. А он приподнял одну из своих рук со стола и что-то написал на листе бумаги. Потом снова посмотрел на меня или, вернее, сквозь меня.
– Вы откуда-то из-под Дублина?
– Примерно, сэр.
– По пути мы захватим там еще парочку никчемностей. Если хотите, можете часа на два съездить повидаться с родными.
– Благодарю вас, сэр, но я предпочту не ездить.
– Как угодно.
– Я предпочел бы обойтись без этого, сэр.
Он записал на листе еще что-то.
– Можете идти.
– Благодарю вас, сэр.
Когда я подошел к двери, он меня окликнул!
– Мистер Мур!
– Сэр?
– Будьте общительнее, мистер Мур.
– Общительнее, сэр?
– Я сказал именно это. Я слежу за вами всеми. И у меня создалось впечатление, что вы считаете себя выше остальных.
– Нет, сэр.
– В таком случае, почему вы не общительны?
– Я как-то об этом не думал, сэр.
– Не думали?
– Я не знаю, что сказать, сэр.
– Беда подобных войн в том, что в армию идут совершенно неподходящие люди. Бесхребетные.
– Мне очень жаль, сэр, если я подал вам повод к неудовольствию. Я был бы рад служить рядовым.
– Идиотизм.
Он разорвал лежащий перед ним лист и бросил в корзину для бумаг. У меня возникло ощущение, что он каким-то образом адресовал это движение мне.
– Просто возьмите себя в руки и общайтесь. Можете идти. Постройте своих людей в девять и помните, что я сказал.
Я закрыл за собой дверь. Капельки пота выступили у меня из-под корней волос и поползли по лбу. Дежурный сержант ухмыльнулся мне. Я вытащил из кармана платок и вытер лоб. Сержант подмигнул. Я кивнул ему, стараясь сохранить достоинство.
Джерри околачивался около двери. Я в первый раз увидел его не в строю с тех пор, как мы завербовались. Он отдал мне честь. Его постригли, заставили немножко подтянуться, но настоящим солдатом он не выглядел. Мы пошли рядом по дорожке к офицерской столовой.
– Ну, Алек?
– Как ты?
Он внимательно огляделся и только тогда сплюнул.
– Отправляемся завтра.
– Слыхал. По-твоему, мы вернемся домой к рождеству?
– Ха-ха!
– Вот и я так думаю.
– Как, по-твоему, будет там?
– Алек, старина, хуже, чем здесь, там быть не может.
– Вот и я так думаю.
– Ну, я пошел, не то потащут меня в военно-полевой суд за панибратство с офицером. Покедова.
Вопреки всем требованиям устава он засунул руки в карманы и позвенел монетками.
– До свидания, Джерри. Желаю удачи.
Он ушел, продолжая позванивать. Начался дождь. Крупные капли ударяли по лицу, рассыпаясь миллионами ледяных иголочек. Он побежал – тоже, наверное, нарушая устав. Бежать положено только во время атаки, причем прежде убедившись, что бежишь на противника, а не куда-то там еще, как никчемный трус. У угла здания он остановился и обернулся ко мне. Вытащив руку из кармана, он быстро провел ребром ладони по горлу. Приветствие, которое он придумал сам. Потом скрылся за углом. Я уже сильно промок.
Весь следующий день дождь лил не переставай.
В Дублине к нам присоединились еще сто солдат и двое субалтернов из третьего батальона. Сногсшибательного впечатления они не производили. Бедняга Гленденнинг, думал я, как вам грустно, что нынешние гунны явно не разбегутся при виде нас. Серые толпы стояли на серых улицах. То тут, то там какая-нибудь женщина призывала на нас благословенье божье. Мы были мокры насквозь, когда наконец добрались до парохода. Он задним ходом, как и тогда, когда я путешествовал с матерью, вышел из Кингстаунской гавани, а затем повернулся к войне кормой.
Бухта, охваченная кольцом холмов, вся в фестонах бледных мерцающих огней, была красива даже под низкими дождевыми тучами. Маяк Бейли вспыхивал, посылая предостережение и привет, Кингстаунский мигал в ответ. Над нами мяукали чайки. Они кружили и падали к серым, как небо, волнам. Далеко ль?.. Некоторые продолжали махать, пока от города не остался только светло-зеленый мазок, отраженный в тучах.
Мы понесли свои первые потери – какой-то несчастный дурак перерезал себе вены на руках еще до того, как мы высадились в Англии. Но больше ничего за время пути не произошло. Устав, правила и дополнительные правила. Каждому солдату был выдан экземпляр следующей инструкции с приказом хранить его в расчетной книжке – по-видимому, чтобы перечитывать в минуту искушения.
