Текст книги "Далеко ли до Вавилона? Старая шутка"

Автор книги: Дженнифер Джонстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

«Вас посылают за границу как солдата короля, чтобы помочь нашим французским друзьям отразить вторжение нашего общего врага. Вам предстоит выполнить задачу, которая потребует всей вашей храбрости, энергии и терпения. Помните, что честь Британской армии зависит от вашего личного поведения. Ваш долг – не только показывать пример дисциплины и стойкости под огнем, но также поддерживать самые дружеские отношения с теми, кому вы помогаете в этой войне. В новой обстановке для вас могут стать соблазном вино и женщины. Вы должны твердо отвергать оба соблазна и, обходясь с женщинами неизменно и безупречно вежливо, избегать какой бы то ни было близости. Мужественно исполняйте свой долг. Бойтесь бога. Чтите короля».

Бедный Джерри, подумал я, мое сердце разрывается от жалости к тебе.

Мы высадились в Гавре и из-за неразберихи с транспортом задержались там на несколько дней. Солдаты ворчали не переставая. Майор творил новые правила. Нам воспрещалось есть свинину в прифронтовой полосе, так как оставшиеся в живых свиньи – их было не слишком много, должен я прибавить – соблазнительно жирели на человечине. Английской. Французской. Немецкой. Свинье шовинизм чужд, и для розовой лопоухой свиньи все нации едины. Пейзаж был донельзя уныл. Мы забыли, что такое сухая одежда. В конце концов нас погрузили в поезд, а затем поздно вечером выгрузили в Байеле. Дождь лил не переставая. Последние десять миль до Вест-Утр мы прошли в ту же ночь по шоссе, вымощенному камнями побольше утиных яиц и скользкими от глины и лошадиного навоза. Середина шоссе, хотя и в рытвинах, казалась сущим раем в сравнении с обочинами, по которым мы были вынуждены брести почти все время, по лодыжки увязая в жидкой глине. А проносившиеся мимо тяжелые транспортные грузовики то и дело обдавали нас грязью. Солдаты, конечно, ворчали. Нашей базой стала – и осталась – небольшая заброшенная ферма. Ограда с высокими железными воротами укрыла нас от шоссе. Два сарая по сторонам двора заняли солдаты, в приземистом каменном доме разместились майор Гленденнинг, Беннет и я, а также унтер-офицеры и ординарцы. Было слышно, как в отдалении бьют тяжелые орудия, и время от времени справа раздавались винтовочные залпы – слишком близко, чтобы спокойно их не замечать. Иногда земля у нас под ногами содрогалась и немногие уцелевшие стекла дребезжали в рамах. По комнатам, разыскивая пропавших хозяев, бродила одичалая дворняга и, стоило зазеваться, хватала все съедобное, что попадалось ей на глаза. Солдаты пытались ее гладить и принимались бить, но она оставалась одинаково равнодушной и к ласкам, и к ударам, занятая одним: как бы выжить.

В Байеле к нам присоединился Беннет, молодой человек, казавшийся симпатичным. Хотя он был старше меня всего на несколько месяцев и только что приехал из Англии, держался он с таким видом, словно все это давным-давно знает, и крепко стоял обеими ногами на земле. Мы делили крохотную мансарду – нередко с дворнягой, подбавлявшей тяжести в и без того тяжелую атмосферу, которая ни мне, ни ему не доставляла особого удовольствия, хотя у нас не хватало энергии принять какие-нибудь меры. Стекло в единственном оконце уцелело, и еще там был очаг, который наш денщик ежедневно топил. Дымил очаг невыносимо, но, по крайней мере, мы могли обсушиться.

На третье утро внезапно засияло солнце. Мы вышли во двор и посмотрели на него.

– А оно настоящее, – сказал Беннет.

– Только не очень греет.

– Это было бы уж слишком. А я знаю, где можно раздобыть пару лошадей.

– Не глупите, Беннет. Майор Гленденнинг не разрешит нам верховых прогулок.

– А кто ему скажет?

– Да, конечно.

Я вспомнил про Джерри.

– Раздобыть трех вы не можете?

– А почему?

Это было одно из любимых его выражений. Его невозмутимый юный английский голос ставил под вопрос все. Ответами он, в сущности, не интересовался: ему важно было задать вопрос.

– У меня есть друг.

– Все ясно. Будет очень весело.

Он исчез. Я вышел за ворота и направился туда, где несколько солдат возводили мощные земляные сооружения – во имя дисциплины, для поддержания боевого духа и чтобы как-то убить время.

– Можно мне примерно на час забрать рядового Кроу? – спросил я у командовавшего ими сержанта.

– Можно. Кушайте на здоровье.

Ему бы и в голову не пришло ответить так не то что майору, но даже Беннету. Он повернулся к солдатам.

– Кроу, бездельник, отлепи задницу от глины, да поживей. Тебя требует мистер Мур.

Джерри вылез из ровика и отдал честь. Я повернулся и зашагал прочь как мог быстрее. Он почти бежал за мной, чтобы не отстать.

– У меня есть лошади.

– Кошки-мышки!

Мы прошли мимо ворот, удаляясь от бдительного ока майора Гленденнинга и ротного старшины, который не питал ни малейшего уважения к младшим офицерам.

– Настоящие лошади?

– Погоди, и увидишь.

– Как это ты ухитрился?

– Влиятельные друзья.

Он сплюнул. Я смотрел на него, и мне было хорошо, как уже давно не было. Из-за угла выехал Беннет, ведя на поводу двух гнедых.

– Кошки-мышки! Ну, кошки-мышки!

– Ваш друг? – спросил Беннет, останавливаясь возле нас.

– Джерри Кроу. Лучший наездник графства Уиклоу. Посадки, конечно, никакой. И все-таки самый лучший.

Беннет невозмутимо нагнулся с лошади и протянул Джерри руку. С этой минуты я проникся к нему теплым чувством.

– Беннет.

Джерри пожал ему руку.

– По великой английской традиции, – сказал я, садясь на лошадь, – крещеного имени у него нет. Только фамилия.

– Мы же все знаем, что англичане – нехристи. Так что я не удивляюсь.

– Ну, так в седло, и поехали, пока кто-нибудь не решил, что мы ему совершенно необходимы, чтобы накопать еще нужников.

Мы последовали за ним по дороге. Он словно бы знал, куда едет. Потом мы свернули прямо в поле, где три-четыре крестьянина вскапывали и перекапывали землю длинными плоскими лопатами. За полем начиналась гряда холмов, кое-где украшенных грустными зимними деревьями. Беннет кивнул на холмы.

– Хотите посмотреть на спектакль?

– Какой спектакль?

– Не важно. А ну, за мной, за мной, за мной!

Он пришпорил лошадь и понесся вверх по длинному склону. Мой скакун трепетал от удовольствия. В ноздри мне ударил чудесный запах его пота. Джерри крякнул и промчался мимо меня, низко пригибаясь в седле, как жокей. На твердой земле за полем весь мир слился в перестук конских копыт. Мы свернули вправо и взлетели на гребень холма. Там Беннет остановился. Он взглянул на Джерри и широко усмехнулся.

– Наш общий друг был совершенно прав в оценке вашей посадки. Джентльменом в седле вас никак не назовешь, но на любых скачках я поставлю на вас.

– Я на джентльменов в седле плевать хотел.

– Правильно, – сказал Беннет. Он отвернулся и посмотрел на распростертую перед нами равнину. Вытянув руку, он указал длинным худым пальцем:

– Обещанный спектакль, господа.

Небо было необъятно. По нему величаво плыли большие белые облака, зачерненные снизу дымом, который поднимался от земли. Слева от нас ипрский собор обвиняюще уставлял в небо свои шпили. А за городом далеко-далеко, на самом горизонте, появлялась и рассеивалась цепочка белых пуховочек, служа задником серой искореженной равнине. Ближе справа били тяжелые пушки, и серый дым смерчами поднимался к облакам. Кое-где весело пылали фермы. И ничего живого. Из-за какого-то каприза ветра грохот канонады доносился до нас легким рокотом, так что лошади даже ушами не передернули.

– Кошки-мышки! – сказал Джерри.

– Дивный спектакль, а?

– По-своему это почти красиво.

– Игры.

– О, да.

– На такую игру я предпочел бы смотреть со стороны, – сказал Джерри.

– Ну, не знаю. – Голос Беннета был задумчив.

Мы не могли оторвать глаз от прихотливо меняющихся узоров дыма и облаков. Моя лошадь устала ждать, сердито ударила копытом о землю и тряхнула головой, зазвенев уздечкой. Я вдруг заметил, что совсем замерз.

– Да, я бы предпочел смотреть со стороны, чем участвовать в этом, а вообще-то я бы предпочел быть дома, – сказал Джерри совершенно серьезно.

– А почему?

– Чего спрашивать-то?

– По-моему, во всем этом есть что-то великолепное. И ведь можно стать героем. Ну, не заманчиво ли?

– Не очень.

– Я замерз, – сказал я им.

– Следовательно, и у вас это зрелище не воспламеняет крови?

Он повернул лошадь, и мы поехали поперек склона.

– Нигде ни движения.

– А мне-то с детства внушали, что вы, ирландцы, большие романтики.

– Во всем этом нет ничего, хоть отдаленно смахивающего на романтику, – и меньше всего в мысли, что мы в любую минуту можем оказаться там.

– Жаль-жаль.

Джерри сплюнул.

– А знаете, – сказал Беннет, – моя жизнь до сих пор была невыносимо скучной. Раз и навсегда заведенный порядок. Куда ни взглянешь – раз и навсегда заведенный порядок. И ничего лучше со мной еще не случалось: я либо стану героем, либо погибну.

– Смерть надежнее, – сказал я.

Он засмеялся.

– А еще мне про вас говорили, что все вы – циники. Может быть, вы признаете, что хоть это правда.

– Может быть.

– Смерть, по крайней мере, сулит тайну.

– Как и завтрашний день.

– Чушь, молодой человек. Ничего он не сулит, кроме разочарования. – Он посмотрел на Джерри, который легкой рысцой ехал впереди. – Друзья?

– Да, друзья.

– Как же так?

– К черту ваш английский снобизм.

– По-моему, вы добавляете эпитет «английский» ко всему, что вам не нравится.

– Не исключено. Это вырывается само собой. По-видимому, нам надо узнать друг о друге еще очень много.

– Вы просто добавочный мешок в Бремени Белых.

Я зло усмехнулся. Шутки порой заходят слишком далеко. Беннет принадлежал к тем, кто не умеет вовремя остановиться. Смерть или геройский подвиг. Джерри перешел на шаг, и мы его нагнали.

– Скажите, Джерри, что привело вас в армию?

– Деньги.

Беннет онемел.

– Деньги, а то что же. А он, – кивок в мою сторону, – пошел в армию потому, что его мамочка захотела от него избавиться. Теперь вам известна вся подноготная.

Я почувствовал, что краснею. Вид у Беннета был ошарашенный. Это, по-видимому, не укладывалось в раз и навсегда заведенный порядок. Я расхохотался.

– Вы… э… разыгрываете меня?

– Еще чего! Спросите у него.

Беннет посмотрел на меня.

– Это правда?

– В значительной мере… хотя, прошу заметить, сам я, мне кажется, ничего подобного вслух не сказал бы. Джерри умеет редкостно передергивать.

Джерри явно был доволен.

– Моя мать плакала. Да. Не то чтобы это было так уж неожиданно, однако…

– А моя ликующе заиграла Шопена, едва за мной закрылась дверь, – сочинил я. Но это было так вероятно! – Grande Valse Brillante.

– Дам-ди-да-да, дам-ди-и-да-да.

– Совершенно верно.

– Просто поразительно.

– Свечи и новены, – загадочно сказал Джерри.

– Что-что?

– Да мамаша. Свечи и новены. Отщелкивает на четках. Преклоняет к себе слух бедняги бога… Ах, кошки-мышки!

Все его тело напряглось.

– Вы только поглядите!

Его дрожащий от возбуждения палец указывал туда, где ниже по склону, за канавой, по которой текла бурая жижа, тянулось широкое поле. По полю, не торопясь, словно времени у нее было предостаточно, шла лиса, глупая, ни о чем не подозревающая французская лиса. Во мгновение ока мы взвились над канавой, как птицы взлетают летом с нагретых солнцем склонов. И она побежала. Слава богу, она побежала. А мы припустили за ней. Наверное, прошло добрых пятнадцать минут, прежде чем она скрылась в норе посреди изрешеченной снарядами рощицы. От лошадей поднимался пар, мое сердце отчаянно колотилось. Обломанные черные деревья были совсем неподвижны. Они были мертвы, и мало-помалу в наше сознание вновь проникли звуки войны.

– Здорово было, верно?

Джерри подмигнул мне. Я засмеялся. Мы смеялись все трое. Беннет вытащил из кармана большой чистый платок и вытер лоб.

– Когда этот спектакль кончится, я, пожалуй, переселюсь в Ирландию.

Назад через поле мы поехали неторопливым шагом.

– Поселюсь возле вас, и мы вместе обучим Джерри посадке джентльмена.

– Как бы не так.

– Но вы же свертываетесь в клубок, дорогой мой.

– Зато обскачу вас, стоит захотеть.

– Не спорю. Но речь идет о форме, а не об исполнении.

Джерри сплюнул.

– Мы думаем завести небольшой конский завод. Мы с Джерри. Мы думаем…

– Мне эта мысль нравится. Отличная мысль.

– Эй, вы!

Из дыры в живой изгороди вынырнул низенький взбешенный майор. Та часть его лица, которую не прятали пышные усищи, была лиловой от гнева.

– Эй, вы!

– Сэр? – сказал Беннет и, натянув поводья, почти весело отдал честь.

– Спешиться! – рявкнул он на нас троих.

Мы вытянулись по стойке «смирно», и он несколько раз смерил нас взглядом с головы до ног.

– Что это вы себе позволяете, а?

Он гневно махнул в сторону холма. Я почему-то отметил про себя, что на руках у него митенки цвета хаки и пальцы торчат из них всего на два сустава.

– Я двадцать минут за вами слежу. Вы совсем сошли с ума?

– Мы… э… увидели лису, сэр.

Это сказал я, потому что они явно не собирались отвечать.

– Лису?

Он изумленно уставился на меня и несколько очень долгих секунд хранил молчание. Его пальцы пошарили в грудном кармане и извлекли записную книжку с карандашом. Ногти у него были темно-коричневые и слегка загибались над кончиками пальцев. Возможно, в своей прошлой жизни он был летучей мышью, хотя его зрение как будто отличалось незаурядной остротой.

– Да, сэр, лису.

– Фамилия?

– Мур, сэр.

– Полк?

– Королевский ирландский стрелковый, сэр.

– Ага. Следующий. Вы.

– Беннет, сэр. Откомандирован в королевский ирландский стрелковый полк, сэр.

Майор энергично писал.

– По-видимому, у них ощущается нехватка младших офицеров, сэр.

Кой черт тянет его за язык, подумал я. Зачем втягивать этого сукина сына в пустой разговор?

– Мне требуются только ответы на мои вопросы. Благодарю вас, мистер Беннет. Теперь вы.

– Рядовой Кроу, сэр.

Отвечая, он отдал честь.

– Почему этот солдат с вами?

– Мы… я позвал его с собой.

– Он… – Но Беннет тут же решил, что лучше не продолжать. Майор взглянул на него с уничтожающей любезностью.

– Вы что-то сказали, мистер Беннет?

– Нет, сэр.

– Так, пожалуй, благоразумнее.

Он дописал последние слова, закрыл книжку с сердитым щелчком, аккуратно опустил ее в карман, вложил рядом с ней карандаш и разгладил пальцем клапан.

– Полагаю, вы считаете, что прибыли сюда развлекаться.

– О нет, сэр! – В голосе Беннета было искреннее негодование. – Я хочу сказать…

– Проклятые школяры! И откуда у вас лошади?

– От одного приятеля, – неопределенно ответил Беннет.

Мне пришло в голову, что он их попросту украл, а вернее – позаимствовал на время.

– Разминка…

– Кто ваш командир?

– Майор Гленденнинг, сэр.

– Будьте уверены, я сообщу ему о вашем поведении. О вашей… вашем… – Его лицо стало почти фиолетовым, пока он подыскивал нужное слово и не находил его, – …поведении. Остальное решит он. Хотя, учтите, я буду рекомендовать… – Его голос пресекся, и он замолчал, глядя на нас. – А что до вас… – Он перевел взгляд на Джерри. Наступило еще одно долгое молчание. – Можете сесть в седло, – сказал он наконец. – И немедленно возвращайтесь к себе в роту.

Мы сели в седла и тронули лошадей.

– И будьте уверены… – Он выкрикнул это, нам вслед, когда мы уже выехали за дыру в живой изгороди и он остался на поле один.

– Скверно, – сказал Джерри немного погодя.

– Мне кажется, за удовольствия положено платить, – сентенциозно заявил Беннет. – Давайте рассчитывать на лучшее. Вдруг в добросовестного майора угодит случайная пуля. В конце-то концов тут каждую минуту убивают по человеку, так почему этот вредный бухгалтеришка должен стать исключением? Нет, почему?

– Такого я ни одному, пусть и сукину сыну пожелать не могу!

– Сентиментальность в подобных случаях неуместна.

Пошел дождь. Ветер дул нам прямо в лицо, и капли вонзались в кожу миллионами острых иголочек. Мы подняли воротники шинелей и скорчились в седлах на манер Джерри, пытаясь как-то согреться. У обочины валялась дохлая лошадь, и ее труп, вздувшийся от происходивших в нем химических процессов, был единственным зримым напоминанием о бойне вокруг. Рев канонады нарастал и стихал в отдалении. Но единственным звуком, доходившим до моего сознания, был ритмичный стук лошадиных копыт и поскрипывание седел.

– Ну, хорошо, – внезапно сказал Беннет. – Давайте мне лошадей. А сами возвращайтесь на ферму, и побыстрее. Прямо по проселку до шоссе.

Мы послушно спешились и отдали ему поводья. Он подмигнул.

– Все хорошо провели время?

– Замечательно.

– В таком случае не задавайте лишних вопросов. Скоро увидимся.

Он свернул через поле к купе темных деревьев.

– Бьюсь об заклад, он их просто свел.

– Я тоже так думаю.

– Здорово. Мне это по вкусу. Понимаешь, для англичанина очень даже неплохо.

Мы шли по проселку. Уже совсем стемнело.

– Ну, вот и еще один день прожили.

На следующее утро нас отправили на передовую.

Система была следующей: три дня мы проводили в окопах первой линии, затем на три дня отходили в окопы второй линии, после чего возвращались в окопы первой линии. Недели через две нас отводили на ферму отдохнуть дней пять-шесть. И снова на передовую. В то время в окопах первой линии нам ничего особенно не угрожало – наша артиллерия и гуннская били друг по другу через наши головы. Главную опасность для нас представляли снайперы, так как бруствер во многих местах был высотой всего три фута, а стоило вашей голове хоть на миг мелькнуть над ним, последствия могли оказаться самыми скверными. В окопах второй линии нас в любую минуту мог разорвать на клочки шальной вражеский снаряд. Снаряды падали у нас за спиной, взметывая гигантские фонтаны земли, камней, веток и кровавых лоскутьев, оставшихся от лошадей и людей. Все это омерзительным дождем сыпалось на нас. А мы главным образом занимались тем, что подправляли окопы, удлиняли их, наращивали брустверы и пытались получше засыпать трупы, которые плохо засыпали те, кто был тут перед нами.

Окопы эти вырыли французы, и одно время они, несомненно, были местом тяжелых боев, но с тех пор успели превратиться в сточные канавы с жидкой глиной, мусором и нечистотами на дне. Ходить по этой грязи было почти невозможно, а высыхая, она облепляла сапоги толстой коркой, тяжелой и цепкой, как цемент.

Нет смысла утверждать, будто я не боялся. Днем и ночью мои ладони были липкими от пота. Пот все время сочился из-под корней волос и холодными полосками высыхал на лбу и шее. Но потеть меня заставляла не мысль о смерти: бывали минуты, когда умереть казалось желаннее, чем жить. Нет, я боялся, что как-нибудь проснусь, и окажется, что я тупо смирился с нелепой гнусностью нашего существования. Мы с Беннетом делили блиндаж высотой около шести футов и длиной около восьми. Под наши спальные мешки, которые мы называли блошниками, была подстелена относительно сухая солома, и она шуршала всю ночь напролет, словно армии каких-то тварей вели в ней непрерывные наступления и контрнаступления. Беннет обладал завидной способностью засыпать в любое время суток. Он лежал на шуршащей соломе с закрытыми глазами, чуть полуоткрыв рот, точно уморившийся беззаботный ребенок. Я ложился потому, что ноги отказывались меня держать. Я знал, что обязан отдохнуть, но засыпал с большим трудом, а заснув, через минуты две – так, по крайней мере, мне казалось – просыпался, разбуженный кошмаром. Может создаться впечатление, что мне было жаль себя. Да, было. Я выработал систему, как дотягивать до конца каждого дня: требовалось сосредоточиться на собственных неудобствах и мелких невзгодах так, чтобы ни для чего другого места уже не оставалось, исключая выполнение служебных обязанностей. Это было искусство не видеть ничего дальше кончика собственного носа, и, во всяком случае, с помощью этой системы мне удавалось держаться. От холода руки у меня всегда легко покрывались болячками, но теперь болячки обсыпали не только пальцы на руках и ногах, но и икры обеих ног там, где их терли сапоги. Я позволял боли всецело овладевать мной, надеясь, что стану слеп ко всему остальному.

Бесконечные кружки чая, сдобренные ромом, помогали согреться и тупо ни о чем не думать. Как-то вечером Беннет посоветовал мне обтирать ромом ноги.

– Безотказная панацея. Обеззараживает и обезболивает. Вот увидишь, поможет гораздо лучше, чем дрянь, которую дал тебе врач.

– Ты, полагаю, шутишь.

– Какие шутки в такое время? Нет…

– Пожалуй, я предпочту принимать эту панацею внутрь.

Беннет зевнул.

– От такого соседа толку не больше, чем от сурка.

Он засмеялся.

– А что? Обход ты уже сделал?

– Пойду через четверть часа. Кому-то сейчас туго приходится. Фейерверк нынче редкостный.

Он лежал на своем блошнике, заложив руки за голову, а мой набросил себе на ноги для тепла.

– Чаю? – спросил я.

– Пожалуй. Я стремительно становлюсь чаеманом. Это будет двенадцатая кружка за день, не меньше. А он такой тошнотворный.

Я высунул голову за дверь. Наш денщик скорчился под низким парапетом из мешков с песком. Его лицо было обращено к небу и на миг вдруг стало пронзительно зеленым, замерцало и вновь ушло в черноту.

– Пожалуйста, чаю.

Мы, моргая, смотрели друг на друга, ослепленные этой сменой света и тьмы.

– Есть, сэр.

– А без сахара не выйдет?

– Для вас, сэр, постараюсь, но на вашем месте я бы особенно не рассчитывал.

– Ну, сделайте, что сможете.

Я вернулся и сел на солому рядом с Беннетом. Его глаза были закрыты. Пол у нас под ногами непрерывно вибрировал и время от времени из-под наката стекала струйка черной земли.

– Может, мы скоро что-то начнем. Вот потому и палят. Чтобы обескуражить противника. А может, это они нас обескураживают. Чудесная мысль…

– Начнем? – Он не открыл глаз и говорил словно бы сквозь сон.

– Наступление. Ну, хоть что-нибудь.

Он усмехнулся.

– Я люблю тебя, Алек. Люблю простоту, с какой ты мыслишь. Очень-очень люблю.

– Рад, что даю тебе возможность посмеяться.

– Мы проторчали в окопах восемь дней, и вот ты рассуждаешь, что, может, мы пойдем в наступление или на нас пойдут в наступление. Не хочешь ли восемь месяцев, старина? – Помолчав, он открыл глаза и посмотрел на меня. – Восемь лет! – Он внезапно приподнялся и сел, вызвав подозрительную суматоху в глубине соломы. – Мы просидим тут вечность, если им вздумается. Жирным толстякам у нас дома. Мы пойдем в наступление или на нас пойдут в наступление тогда, когда они – или их приятели в Берлине – сочтут это нужным. Война кончится, когда они захотят, чтобы она кончилась. Или же будет продолжаться вечно, если им так будет удобнее.

– Ты преувеличиваешь, Беннет. Насмотрелся скверных снов.

– Дрессированные собачки. Вот что мы такое. Щелкает хлыст, кто-то произносит магическое слово la Patrie, la Gloire, das Vaterland[17]17
  Отечество, слава (фр.), отечество (нем.).


[Закрыть], никогда, никогда англичанин не будет рабом, и дрессированные собачки кидаются со всех ног убивать друг друга…

– Ну, а как насчет того, чтобы стать героем? Что-то ты не оставил для этого места.

– За последние дни я пришел к мрачному выводу, что скорее всего бесславно погибну от скоротечного загнивания ног. Смерть длительная и грязная.

Вошел О’Киф с двумя кружками чая.

– Без сахара, сэр, не вышло.

– Что поделаешь, О’Киф.

– Такова система, – сказал Беннет.

– Верно, сэр. Сахар кладут вместе с чаем. Вперемешку.

– Всем дрессированным собачкам положен чай с сахаром.

– Верно, сэр. Мне-то это в самый раз. Я сахар всегда уважал. Идете в обход, сэр?

– Да.

– Поберегитесь крыс. Говорят, нынче ночью они точно взбесились. Окопы дальше по линии заливает, вот они все и плывут сюда.

– Превосходно, – сказал Беннет. – А то экземпляр в нашей соломе затосковал от одиночества.

– Вы мне больше не нужны, О’Киф. Попробуйте уснуть, если сумеете.

– Есть, сэр.

Он отдал честь и ушел.

Я вытащил из кармана фляжку с ромом и протянул ему.

– Панацея.

– Не отрицаю: иногда у тебя бывают проблески здравого смысла.

Он плеснул рому в кружку. Его ноздри затрепетали от удовольствия, когда пар обрел приятный ромовый запах. Он вернул мне фляжку, я встряхнул ее и сунул в карман.

– А сам не пьешь? Почему бы?

– Берегу для Джерри. Там дьявольски холодно.

– Мммм. А знаешь, Алек, это странно.

– Что именно?

Чай действительно был тошнотворным – переслащенный и перекипяченный. Во рту от него оставалось липкое ощущение. Мне на миг представился китайский чай в тонких чашечках, ломтик лимона, плавающий в бледном золоте. Аромат элегантности, незыблемости. Пальцы, бледные и хрупкие, как фарфор.

– Ты нравишься солдатам. И естественно: ты справедлив, внимателен к ним и добр. Вы все явились сюда из разных уголков одного болота. Но они за тобой не пойдут. В долину смерти и так далее. Я им не нравлюсь – что меня, впрочем, мало трогает, – и за мной они тоже не последуют. Единственный, кто заставит их забыть о себе и в нужную минуту побежать в нужном направлении, это Гленденнинг. Видишь ли, собачки доверяют тем, кто щелкает хлыстом. Пожалуй, я научусь быть таким.

Он снова растянулся на соломе и закрыл глаза.

– Нет, ты говоришь поразительные глупости!

Мне показалось, что он засыпает. Одна его рука прижимала дымящуюся кружку к груди, другая расслабленно вытянулась вдоль бока.

– Что ты видишь, когда закрываешь глаза?

– Точки. Миллионы точек, словно разноцветные звезды.

– Ты буквален. Ты правдив. Ты идиот. Я вижу, как рабы восстают на своих господ, а потом… знаешь что?

– Что?

Я прикидывал, как бы сдернуть с его ног мой спальный мешок. Сырость соломы просачивалась сквозь брюки, и мои ягодицы неприятно стыли.

– На улицах будут песни и танцы. Упоение великими свершениями, цветение всего, что прекрасно, устремление к совершенству, а потом – пфф!

Он слегка наклонил голову к груди и осторожно отпил чай.

– Ты рассуждаешь что-то очень темно. Когда у меня закрыты глаза, я вижу точки.

– Пфф!

Я протянул руку и сдернул с него мой спальный мешок. Его ступни под коростой грязи были очень костлявыми.

– Пфф! Умные дрессированные собачки подбирают хлысты, обучают остальных всяким новым штукам, и представление начинается вновь. C’est la чертова vie[18]18
  Такова… жизнь (фр.).


[Закрыть]. В сущности, даже забавно.

– Не понимаю, зачем ты берешь на себя труд жить дальше?

– Мне кажется, если трезво оценить ситуацию, жить мне осталось что-нибудь от двух минут до полутора месяцев. Зачем же зря тратить пулю, которой можно найти применение получше? Если ты не намерен подстелить блошник себе под задницу, то, будь другом, укрой мне ноги.

Я засмеялся и укутал ему ноги.

– От них воняет.

– Ничего. Вот вернемся в Вест-Утр, и я их вымою. И сменю чертовы носки.

– А заодно и выстираешь их.

– Не думаю. Эта пара у меня больше особой любви не вызывает.

– Так сверни их потуже и запули в гуннов. Новое секретное оружие.

– Попробую предложить майору. А еще капельки не уделишь?

– Нет…

– Т-ч-ч-ч.

Он поднес кружку к губам и сделал еще глоток. Из всех, кого я знал, только он умел пить, лежа на спине. И получалось это у него очень изящно. Догадаться, о чем он думает, было невозможно. Даже когда он разговаривал или пускался в путаные рассуждения, его лицо было, как чистый лист бумаги, и ничего вам не подсказывало.

Допив чай, я надел шинель и фуражку. Он больше не открывал глаз и ничего не говорил, танцуя на улицах с восставшими рабами.

Я выбрался из блиндажа и отправился в обход.

Канонада немного стихла. Солдатам было не о чем докладывать. Джерри был один в дальнем конце окопа. Настил там совсем сгнил, и он стоял по колено в воде.

– Все в порядке?

– Угу. Слава богу, перестали грохотать, пусть ненадолго. Я уж думал, что оглох.

Я протянул ему фляжку.

– Спасибо. Вот друг так друг.

Он отпил и хотел вернуть мне фляжку.

– Допивай. Это все для тебя.

Он кивнул и стиснул фляжку в кулаке, сберегая ром на последнюю минуту.

– А лебедей помнишь? Ну, на озере? Да ты знаешь.

– Конечно, помню. А почему ты о них заговорил?

– Тут пролетела пара. Как раз когда наступило затишье. Я услыхал хлопанье их крыльев. – Рука с фляжкой описала дугу в сторону Ипра. – Они туда полетели. Совсем низко. Футах в пятнадцати над землей, не больше. Настоящие лебеди.

– Тебе сегодня много лишнего мерещится. Как и Беннету. Вы оба понемножку свихиваетесь.

Он быстро отпил из фляжки.

– Черт! Самое оно. Нет, ум за разум у меня еще не зашел и лебедей я всегда узнаю. Хлоп, хлоп, хлоп – точно простыни на ветру.

Справа что-то вспыхнуло, и к облакам метнулся столб искр и света.

– Ну и бьют! – сказал он. – Сегодня они бьют по-настоящему, кошки-мышки. Авось мамаша молится усердно.

Я засмеялся.

– Фабриканты церковных свечей, наверное, неплохо зарабатывают. Набили полные карманы.

– Приятно думать, что хоть кому-то есть от этого польза.

Он сплюнул, чуть не попав в меня, что мне вовсе не понравилось.

– Черт бы побрал твои пакостные крестьянские привычки.

– И черт бы побрал твои пакостные барские замашки. Бери! – Он сунул флягу мне в руку. – Допьем вместе.

Допивать было почти нечего. Только рот сполоснуть.

– Как поживает твой Беннет?

– Когда я уходил, досматривал сны о мировой революции.

– Нам надо его держаться. У него хватит смекалки оказаться на стороне тех, кто победит. Живо ее в карман. Кто-то идет!

Он утер рот ладонью и отвернулся от меня. Я спрятал фляжку.

– Добрый вечер, сэр! – Я тоже утер рот, отдавая честь.

– Все в порядке, мистер Мур? – Это был майор Гленденнинг.

– Да, сэр. Как раз возвращался, чтобы доложить.

– Барри сказал, что вы пошли в этом направлении довольно давно, и высказал опасение, что с вами что-то случилось.

– Ничего, сэр.

Сержант Барри недолюбливал младших офицеров.

– Кто этот солдат? Кто он, Барри?

– Кроу, сэр.

– Совершенно верно. Рядовой Кроу, – тупо повторил я.

– А!

Наступило долгое молчание.

– Все в порядке, Кроу?

– Чудесно, сэр.

Барри втянул воздух сквозь зубы, чуть присвистнув.

– Сержант, присмотрите, чтобы тут как можно быстрее восстановили настил. Иначе этот окоп невозможно будет использовать. Просто позор, что его довели до такого состояния.

– Тогда бруствер станет недостаточным, сэр.

– Чушь. Если солдаты не хотят, чтобы им снесло головы снарядом, пусть держат их пониже. Однако в случае атаки тут невозможно будет передвигаться. А солдатам необходимо передвигаться. Это крайне важно, сержант. Что толку от солдата, увязшего в грязи?

– Я пригляжу, сэр.

– Значит, все в порядке, Кроу? Молодец. Будьте внимательны. Мне надо поговорить с вами, мистер Мур.

Я пошел за ним по окопу к его блиндажу. У него был стол и стул, а его солома выглядела чуть более сухой, чем наша. Он снял перчатки и аккуратно положил их на стол рядом с кипой бумаг. Как почти все офицеры, сабли он не носил, а всегда ходил со стеком, который тут же пускал в ход, если возникали какие-нибудь неприятности с рядовыми. Теперь он бросил его вместе с фуражкой на солому и начал расстегивать шинель. Пальцы у него не гнулись, не то от холода, не то от артрита, и пуговицы их не слушались. Шинели он так и не снял, но когда сел, то плотно запахнул ее на ногах для тепла. В заключение он поглядел на меня.