Текст книги "Далеко ли до Вавилона? Старая шутка"

Автор книги: Дженнифер Джонстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Он подошел и опять сел с ней рядом.

– Я не против, – сказала Нэнси. – Я не поняла, про что это вы, но мне правится вас слушать.

– Лучшей слушательницы и желать нельзя.

Он сказал это мягко, без насмешки.

– А вот я неверующая, – сказала Нэнси.

– Полагаю, рано или поздно поверите, не в одно, так в другое, хотя бы в себя. Верить можно и не в бога.

– Я часто думаю – помогает это? …ну, вера в бога? От этого, что ли, легче жить? Меньше в жизни… ну… темных углов?

– Боюсь, что нет. Сам я не набожный и не хотел бы сбивать вас с толку. Но в одном я убежден: очень важно почувствовать, что в твоей жизни есть смысл.

– Я всегда терпеть не могла пещеры. Раньше, когда мы пускались в дальние прогулки… когда я была… ну, моложе… понимаете…

Он ободряюще кивнул.

– Все непременно забегали в каждую попавшуюся пещеру. Ура, кричат, хорошая пещерка! А я этого не выносила. Оставалась снаружи. Только слушала, как другие там кричат и хохочут. Понимала, что теряю что-то, а внутрь войти не могла. Все, когда выходили, дразнили меня. В пещерах иногда наталкиваешься на ужасные вещи.

– Это верно.

– И в лабиринтах, и в запертых комнатах, куда годами никто не входил, и в погребах. И в темных заброшенных проулках. Я терпеть не могу пугаться.

– Вам, видно, чужд дух приключений. В юности почти всем кажется, что когда страшно – это очень увлекательно. Даже весело. А вам так не кажется?

– Нет.

– Чем же вы увлекаетесь?

Нэнси на минуту задумалась, беспокойно грызя ноготь.

– Мне правится пускать камешки по воде.

– Благородное занятие.

– Ехидничаете, – рассердилась она. – Я стараюсь вам объяснить. Наверно, я какая-то балбесина. Слова. Вот что меня увлекает – слова. Написанные, сказанные, они у меня кувыркаются в голове… даже не мысли, а тени, но так и шумят. Понимаете?

– Похоже, у вас впереди трудное время, молодая особа.

– Для начала у меня куча преимуществ.

– Да. Но вам следует понять, что иногда эти преимущества могут обернуться изрядной помехой.

Замолчали. На крышу опустилась чайка. Слышно было, как нетерпеливо царапали когти по крыше, пока наконец чайка не уселась удобно.

– Однако меня вы не боитесь, – сказал он после долгого молчания.

– А разве надо бояться?

– Я для вас такая же неизвестность, как запертая комната.

– Люди меня не пугают. Разве что очень умные, которые, вроде, все на свете знают.

– Но вы же понимаете, что на самом деле всезнающих нет.

– Мне тоже так кажется, а все-таки я не уверена.

Он сунул руку в карман и достал что-то. Протянул ей.

Это был револьвер.

Внутри у Нэнси что-то противно подпрыгнуло. Она не шевельнулась и не заговорила, пока это неведомое внутри не вернулось на место. Сердце неистово колотилось.

– Ну?

– Это все, что вы можете сказать?

– А что, по-вашему, я должна сказать? – Голос ее прозвучал сердито, почти пронзительно. Хочу жить, хочу жить, хочу жить!

– Вы убить меня хотите… или что?

– Нет, конечно.

Он спрятал револьвер в карман.

– Так зачем… зачем..?

– У меня при себе оружие. Я вдруг подумал, что вам следует об этом знать.

– Вы… вам надо..?

– Если надо будет, я пущу его в ход.

Он снова сунул руку в карман, и Нэнси собралась с духом, готовясь опять увидеть револьвер, но из кармана появилась пачка сигарет. Он достал одну, постучал ею о ноготь большого пальца, потом сунул в рот.

– Если я вас расстроил, не стану извиняться. – Сигарета в углу его губ кивала в такт словам. – Вот первая истина, которую вы должны усвоить, если намерены хоть чего-то достичь: в жизни далеко не всё приятно и светло и не все люди – благовоспитанные джентльмены, которые встают, когда в комнату входит дама. Напротив, жизнь полна насилия, несправедливости и страдания. Вот это вам и страшно увидеть, когда вы открываете запертые двери и заглядываете в пещеры. Грозную истину.

– Нет, – сказала Нэнси. – Нет, нет…

– В давние-давние времена… – Он опять полез в карман, на этот раз за спичками. – …дали мне красивую форму и оружие и призвали убивать врагов моего народа. Я исполнил свой долг. Я был отличным солдатом, Нэнси, наверно, потому, что не боюсь умереть… Знаю, это звучит высокопарно, но это правда; мне страшно было бы оказаться в плену у бесконечной жизни, на манер вашего деда… Я получил чин майора. Я не был, как множество несчастных дураков, героем-мальчишкой из тех, что так и скачут галопом до седых волос. Четыре распроклятых года в полевой артиллерии. У меня на глазах люди умирали за то, что кое-кто из них считал правами малых народов. Бойня. Молодые, старые, герои и негодяи и просто несчастные олухи, которые воображали, будто исполняют свой долг. – Он чиркнул спичкой, огонек отразился у него в глазах. Затрепетали сразу три огонька. – Сперва я думал, мы наносим миллион ударов во имя справедливости, совершается нечто вроде искупления… но, конечно, я ошибался. Хотя одному я научился. – Он погасил спичку и с нею огоньки в глазах, глубоко затянулся. – Теперь я знаю, кто враги народа. Настоящие враги. – Он неожиданно засмеялся. – Наверно, вы думаете, что я немножко спятил?

– Пожалуй, – осторожно сказала Нэнси. – Немножко.

– Возможно. Болтаю лишнее. Изливаю заумный бред на такую вот девочку, а ее, верно, никогда не трогало… не задевало… в конце концов, чего бы ради вам…

Изо рта и ноздрей его просочились струйки дыма. Нэнси в упор смотрела на его худое лицо. Умирает, зло подумала она, скоро умрет; надеюсь, ты скоро умрешь. Сигарета свесилась между его пальцами, загрубевшими оттого, что он столько лет нажимал на спусковой крючок.

– Моей войне конца не будет, – сказал он негромко.

Нэнси встала.

– Чем скорей вы отсюда уйдете, тем лучше, и… и… пожалуй, я не буду больше носить вам бананы… или еще что. Нет уж, дудки.

Он запрокинул голову так, что оперся затылком о стену, и захохотал.

– Ничего смешного. Уходите. Убирайтесь. Вы…

– Я не хотел вас обидеть. Поверьте, мне очень жаль. Просто меня многое забавляет.

– Вы, что ли, не понимаете, может, я пойду в полицию. К военным… мы… мы знаем офицеров…

– Пусть это не прозвучит высокомерно, но – раз вы считаете нужным, ступайте в полицию. Не возражаю.

Нэнси прошагала к двери, распахнула ее. В хижину яростно ворвались дождь и ветер. Потревоженная шагами и шумом чайка заерзала на крыше. Нетерпеливо стучала когтями, дожидаясь, когда все опять успокоится. Нэнси обернулась. Тот по-прежнему стоял у стены, улыбался.

– До свиданья.

– Вы разве не хотите забрать свои бананы?

– Молчите, вы! Чертов… чертов..!

Она вскарабкалась на насыпь и, не оглядываясь, зашагала по рельсам. Далеко на горизонте упрямо двигался в сторону Англии пароход. Видно, нелегко ему пробиваться вперед по серому взбаламученному морю. Шпалы скользкие, в глубоких провалах между ними полно воды.

Когда Нэнси переступила порог, по прихожей как раз шла тетя Мэри. В одной руке она несла чашку чая, в другой – тарелку с мелко нарезанными, намазанными маслом гренками.

– Деточка, ты насквозь мокрая. Где ты была? Беги скорей переоденься, не то завтра совсем расхвораешься.

– Чаю… – начала Нэнси.

– Не спорь. Если поторопишься, чай еще не совсем остынет, он только что подан. Знаешь, дедушка сам попросил гренки. Поразительно. Он сегодня гораздо бодрее, наш голубчик. Такое облегчение.

– Я возьму себе чай наверх.

– Незачем разгуливать по дому, когда ты вся мокрая.

Нэнси прошла в гостиную и налила себе чаю. В камине тихонько тлел сложенный пирамидой торф. Нэнси отрезала кусок бисквита и вернулась в прихожую. Тетя Мэри оказалась еще там.

– Что-то было такое… – туманно начала она. – Посмотри, сколько мокрых следов на полу, детка. Брайди очень расстроится. С тебя капает.

– Что-то такое?

– «Смерть, где твое жало?» – запел старик в комнате по другую сторону прихожей.

– Иду, голубчик. Гренки. Да, о чем бишь я?

– Терпеть не могу этот противный гимн.

– «Могила, где твой венец?»

– Сейчас, минутку. – Тетя Мэри направилась к дверям. – А, да, вспомнила. Гарри.

– Гарри? – переспросила Нэнси с полным ртом.

– Он звонил. Хорошо, что я не выходила в сад… такой ливень. Мне надо бы поработать в саду, там уже настоящие джунгли. А телефон я там не слышу… то есть слышу, но у миссис Берк такой несносный характер, она звонит от силы раза два, бросаешься к этому противному аппарату, бежишь, пыхтишь, а она говорит… я думала, никого нет дома, мисс Дуайер. А сама прекрасно знает, что всегда кто-нибудь да есть. Не может минутку потерпеть. Как будто у нее работы по горло. Я подозреваю, что она просто не может оторваться от завлекательных чужих разговоров, вечно подслушивает.

– Что же Гарри?..

Нэнси уронила крошку на ковер и нагнулась подобрать ее.

– «И в смерти восторжествую, лишь милостив будь ко мне».

– А, да. Они с Мэйв ждут тебя к ужину. Около семи. Ее родители едут по какому-то случаю в город, а Мэйв приглашает тебя и Гарри ужинать. Что-то в этом роде.

– И ты за меня согласилась… Ну, знаешь, тетя!

– Я думала, ты захочешь пойти, деточка.

– Это возмутительно! Просто… черт-те что!

– Такой молоденькой девушке совсем не пристало браниться.

Нэнси в сердцах пнула ногой по низу перил. Чай выплеснулся из чашки на блюдце.

– Гарри очень настаивал. Прими хорошую ванну, деточка, ты рискуешь подхватить ревматизм.

– Я ему нужна просто как… ну, как… вроде…

– Уймись. Ты обобьешь с балясин всю краску.

– Краска и так вся облупилась. Не дом, а какая-то облезлая развалюха.

Тетя Мэри вздохнула. Стоит тут, в руках быстро стынут гренки, а лицо вдруг сделалось такое несчастное, бесконечно усталое.

– Ты ведь сегодня вечером играешь в бридж?

– Я подумала, посижу лучше с дедушкой. Я очень мало работала в саду… из-за дождя… Не такая уж надобность около него сидеть, но… – Тетя Мэри подняла глаза и, глядя в потолок, к удивлению Нэнси довольно немузыкально посвистала. – Миссис Хэзлоп очень расстроилась. Ты ведь ее знаешь… ну, ничего не попишешь. – Она сделала несколько шагов по направлению к комнате старика. – По-моему, ему лучше, гораздо лучше. – Свободной рукой она толкнула дверь. – Он еще всех нас переживет. Гарри сказал, в семь. Беги, детка, и прими горячую ванну.

Она вошла к старику и затворила за собой дверь.

– Ну и ну! – сказала Нэнси пустой прихожей.

В ванной пахло гамамелисом и свежевыглаженным бельем. В окошко прокралась глициния. Нэнси лежала в ванне и смотрела на перекрученные стебли, ползущие к потолку. Наверно, мало кто может похвастать, что у него в ванной растет глициния. Мысль эта приходила всякий раз, как Нэнси ложилась в горячую, дышащую паром воду, – и тут же забылась.

– Пойду в полицию, – сказала Нэнси губке.

Губка не ответила ни да, ни нет.

В конце концов я рада, что он мне не отец, не может он быть моим отцом. Не может. До смерти рада. Вдруг бы это был он? О чем только я говорю?

Девичье нетронутое тело бледно поблескивало в зеленоватом свете.

– Как бы ты поступила на моем месте, губка?

На большой палец ноги капнула из крана холодная капля. Нэнси отодвинула ногу, по воде пошла рябь, исказила линии ног.

– Ну, почему я ничего не соображаю? Почему? – Она вдруг озлилась, отшвырнула губку. Та угодила в стену возле раковины и, брызнув водой, шлепнулась на пол.

– Все, что мне требуется, это уменье мыслить четко и ясно. Ну, почти все. А я – воплощенная биологическая, психологическая и физиологическая неразбериха. Чертова неразбериха.

Нэнси свирепо посмотрела в другой конец ванной, на ни в чем не повинную губку; вроде немного отвела душу. В дверь постучала тетя Мэри.

– Нэнси, детка, нехорошо слишком долго лежать в кипятке. Очень вредно для кожи. Она станет слишком сухая. Пойдут поры и морщинки.

Вот так, нахмурилась Нэнси, сперва загнала меня в ванну, теперь выгоняешь из ванны. Ну и жизнь.

– Ты там уже давно. Я хотела бы войти. Мне надо почистить зубы.

Тетя Мэри жаждет чистить зубы в любое время дня и ночи. Далеко по бокам у нее золотые пломбочки, их видно, когда она смеется; наверно, столь цепное имущество надо содержать в идеальном порядке.

– Ну, так войди. Мне скрывать нечего.

– Фу ты!

Заскрипели половицы под удаляющимися шагами.

– Тетя Мэри!

– Вылезай, девочка, вылезай. Ты даже не моешься. Я же слышу, все тихо, ты просто лежишь в воде и нежишься. Вылезай.

Нэнси со вздохом встала, потянулась за полотенцем.

– Донести всегда подлость?

Опять заскрипели половицы, тетя Мэри вернулась к двери ванной.

– Я не расслышала, что ты говоришь.

– Доносчики – все подлецы?

– Что за странный вопрос!

– А ты можешь ответить?

Молчание.

Большим пальцем ноги Нэнси ухитрилась вытащить пробку. Вода, журча, устремилась в сток.

– Н-ну… Знаешь, я не раз задумывалась об Иуде. Как-то трудно примириться с тем, что столько веков его считают презреннейшим из людей. – За дверью наступило молчание, тетя Мэри размышляла об Иуде. – Видишь ли… может быть, он был даже героем. Я хочу сказать, больше героем из них двоих. Необыкновенно сильным, прозорливым, истинным союзником. Я только говорю – может быть.

– По-моему, это какое-то кощунство.

Грома с ясного неба не последовало. Только заскрипели старые половицы.

– Пошевеливайся, детка. Мои зубы тоскуют по мытью.

– Ты мне не ответила.

– Ты задаешь невозможные вопросы. Бывают разные обстоятельства. Иногда было бы крайне глупо не донести, если уж тебе угодно так выразиться, а в других случаях этого нельзя ни за что на свете. В нашей стране слово «доносчик» звучит весьма неприятно. А с какой стати ты вдруг спрашиваешь?

– Просто раздумывала о том о сем.

– Ну, так раздумывай где-нибудь в другом месте.

Нэнси яростно растерлась полотенцем и с любопытством поглядела, как оно крохотными белыми чешуйками сдирает кожу.

– Я этого не сделаю, – сказала она.

– Что такое? – крикнула из-за двери тетушка.

– Ничего.

Она решила соблюсти приличия и явиться в дом Кейси через калитку кованого железа, по чисто подметенной дорожке, с парадного хода. Чинно прошла по аллее и по дороге в лучших своих туфлях, в чулках, в черном крепдешиновом платье – тетя Мэри отговаривала ее от этой покупки, уверяя, что такое платье не для молоденькой девушки. Нэнси шла и чувствовала себя старой… ну, во всяком случае, старше своих лет. Шла и по-лебединому вытягивала шею, как заклинала когда-то учительница танцев. «Головы к небесам, девочки, выше, выше. Подрастите». Нэнси росла на ходу. Наверно, в ней уже шесть футов росту. Она презрительно посматривала на пыльную дорогу, на серебряные пряжки своих лучших туфель. Ветер унес дождевые тучи, зеленовато-голубое небо так и сияло. Даже при великанском росте, какого достигла Нэнси, моря отсюда не видно, но в воздухе всегда ощущаешь его терпкое соленое дыхание; а иногда, если забыть о приличиях и высунуть язык, даже вообразишь, будто его лизнула.

Едва она толкнула кованую калитку, и презрения, и роста у нее поубавилось. Пожалуй, тетя Мэри права. Может быть, в этом платье она выглядит просто глупо. Она медленно подошла к парадной двери. Возле гаража стояла машина Гарри. Может быть, после ужина он отвезет ее домой, и она просто будет молча сидеть с ним рядом и не скажет ничего безмозглого или незрелого. Стекла по обе стороны двери ярко светились. Нэнси нажала кнопку звонка. Подумала о человеке, чье имя не Роберт, – все ли у него ладно? Может, он решил уйти? Она отняла руку от звонка. По прихожей кто-то шел. Нэнси повернулась и побежала по гладкой, аккуратной дорожке, из-под ног так и разлетался песок.

– Нэнси… – окликнул голос Гарри.

Она выбежала за калитку, на дорогу.

– Нэнси…

Она завернула за угол и здесь, в безопасности, на шоссе, ведущем к железнодорожному мосту, уже не бежала, а пошла так чинно, как только сумела. Каждая жилка билась не в лад с другими. Туфли, чулки, черное крепдешиновое платье теперь были совсем некстати. Они меня убьют, подумала Нэнси, но это будет завтра. А сейчас важно его остановить. Если он уйдет, он, конечно, уже никогда не вернется, исчезнет окончательно и бесповоротно, за свою жизнь он наверняка сколько раз так скрывался. Револьвер там не револьвер, а этого она вовсе не желает. У моста она перелезла через ограду под насыпью. В поле высокая мокрая трава хлестала по щиколоткам. Нэнси сняла туфли и чулки и оставила под изгородью. Взобралась на насыпь и зашагала к песчаной косе. Яркое солнце уже скользнуло книзу, длинные лучи золотили пологую волну.

На вершине холма светилось окно столовой. Наверно, тетя Мэри с дедом сидят там и молчат, и все одни и те же мысли тихонько гудят у них в головах. В комнате только и слышно, как позвякивают ножи и вилки. Шпалы под ногами мокрые. Странно, ведь в конце концов тишина – это всего лишь пустота в воздухе, а как она много значит. Думается, у деда какая-то своя потаенная утешительная жизнь, старик никому не даст до нее добраться, даже кроткой, неусыпно бдительной тете Мэри. Бывает, наткнешься босой ногой на крохотную занозу, мука мученская ее вытаскивать, а если не вытащишь, она проникнет в какой-нибудь сосуд, и пойдет в тебе колесить, и под конец пронзит сердце. И крышка. Под насыпью идут по берегу парень с девушкой. Тоже молчат. Руки сплетены – не разнять, лица от полноты чувств какие-то даже измученные. Любить – такая трудная задача.

По насыпи не удается идти размеренно, расстояние между шпалами неудобное, приходится укорачивать шаг, чтобы не ступать по колкой щебенке в промежутках. Иногда летом вдалеке увидишь дельфинов, гибкие тела играют, изгибаются дугой, блестят. Шш-ш! Плеснула волна, одним долгим вздохом и нарушила тишину, и взмолилась – пускай опять все стихнет.

Дойдя до косы, Нэнси спустилась с насыпи и зашагала по песку. На песке никаких следов, только узорчатые отпечатки птичьих лап у самого края воды.

Он сидел спиной к хижине и читал. Когда Нэнси подошла ближе, поднял голову от книги, встал, стоит и смотрит на нее, в правой руке – книга.

– Не ждал, что вы так скоро вернетесь. Я собираюсь уйти утром.

Нэнси замотала головой.

– Я подумала, может быть… может…

– Первым делом. С самого утра.

– Извините меня. Я поэтому пришла – сказать. Пожалуйста, не уходите.

Он долго молча, в упор смотрел на нее. Нэнси почувствовала – щеки горят.

– Я никакой гадости не сделала.

– Шш-ш! – сказало море.

– Я боялась, что вы уже ушли. Я спешила…

Тысячелетняя чайка прилетела с моря и уселась на крыше.

– Пожалуйста, не уходите.

– А вы понимаете, что это значит?

– Я постараюсь.

Он кивнул.

– Тогда, пожалуй, выпьем. Я полагаю, вы для этого не слишком молоды?

– С удовольствием выпью.

– У меня есть только виски.

– Виски – это очень мило.

Что сказала бы тетя Мэри?

– В доме или на воздухе?

– На воздухе. Всегда, если только нет дождя.

– Я принесу плед.

– Не беспокойтесь. Мне и так хорошо.

– Я принесу плед.

Он ушел в хижину.

Прямо как тетя Мэри – ахи, охи, простуда, сквозняк, ревматизм. В конечном счете все взрослые одинаковы, черт возьми. Нэнси покружилась на месте, черное платье вспорхнуло, точно крылья. Славно. Покружилась еще. Он вышел из хижины, в руках бутылка и две чашки, на плечи наброшен плед.

– Какое милое платье! – сказал он.

Нэнси покраснела.

– Вам правда нравится?

– Правда. В нем вы как молодая ведьма. Понятно, не из тех крючконосых, которые летают на помеле. Пожалуй, вернее сказать – ворожея.

– О-о!

Нэнси смотрела, как он расстилает плед на песке.

– А тете Мэри это платье не нравится.

– На сей раз тетя Мэри рассудила неправильно. Не угодно ли присесть?

Он повел рукой, приглашая ее на плед, и, когда Нэнси уселась, подал ей чашку, виски там было на донышке.

– Придется пить неразбавленное. Воды из-под крана в моей берлоге нету.

– Мне все равно, – сказала Нэнси. – Я никогда еще не пила виски.

Сдвинув брови, она заглянула в чашку.

– Спешить некуда, – сказал он и сел рядом.

– Я люблю, когда небо голубое и уже показываются звезды.

– Значит, вы опять проделали всю дорогу.

– Ну… да… я все гадала, как тут надо поступить, а потом подумала, это же не мое дело, и, наверно, я еще не такая взрослая, чтоб разбираться… в этом… во всем. Я еще очень мало вообще думала. Я там стояла у двери и вижу, один человек идет открывать, и подумала, не вытерплю я этого – сиди целый вечер и улыбайся, как пай-девочка, а если по правде, ты им вовсе ни к чему. Даже в лучшем платье я там все равно… не к месту. Не могу я сидеть и смотреть, как они держатся за руки… то есть в переносном смысле. – Нэнси подняла глаза на звезды в голубом небе. – Я ревнивая. Мне это противно. Просто противно.

Она торопливо отхлебнула виски. Очень крепко, даже рот обожгло.

– Вы полагаете, я что-нибудь понял?

– Может, вы просто послушаете, а понимать не обязательно.

На губах его мелькнула улыбка, он отвернулся, поглядел вдаль. Лицо у него иссечено морщинами, под глазами серые мешки.

– Сколько вам лет?

– Предполагается, что я должен слушать, а не отвечать на вопросы. На дурацкие вопросы.

– Как мне жить?

– Еще один дурацкий вопрос. В вашем возрасте редкий человек знает, как ему жить. Знают очень немногие, они так и рождаются целеустремленными. А обычно, когда живешь, поневоле приходится выбрать, к чему приложить свои силы. Очень важно это понять. В молодости не хватает терпенья.

– Когда эта война кончится… что тогда будет?

Он засмеялся.

– Будет другая война… Те, кто сейчас заодно, станут драться друг с другом. Так всегда бывает.

Нэнси еще отпила из чашки.

– Те, кто победит, усядутся на троне и станут угнетать всех и каждого, в точности как прежде угнетали их самих. Все это будет очень печально, а достигнуто ничтожно мало. У одних по-прежнему еды будет в избытке, а другие по-прежнему будут жить впроголодь.

– Какая-то бессмыслица. Зачем вы это делаете?

– Я? Я не воюю именно против англичан, льщу себя надеждой, что я воюю за народ. Я не желаю власти, я хочу справедливости для всех людей и готов убить каждого, кто всерьез угрожает…

Нэнси пробрала дрожь. Он протянул руку и коснулся ее плеча.

– Извините.

– Ничего. Это просто из-за убийств. Ненавижу, когда убивают.

– В мире есть немало такого, что похуже убийства. Против людей все время совершаются жестокие преступления. Их совершают другие люди.

Он отхлебнул виски.

– Остается только воевать.

– По-моему, все это очень странно.

– Да. Поговорим лучше о чем-нибудь другом.

– Мы живем вон там, на холме.

Он кивнул.

– Знаю. Я уже вам говорил. В детстве я знал эти места. Этот… эту… – Он постучал костяшками пальцев по стенке у себя за спиной. – Мы приходили сюда почти каждый день. Приезжали с гувернанткой в коляске и играли на берегу.

– Мы?..

– Да. Мы. Дети. Прекрасно помню. Каждое утро, когда выхожу из хижины, мне опять все это вспоминается. В небе ни облачка, на берегу ни души. И на море пусто. И поезда. На ходу машинист выглянет и помашет нам рукой. И тогда пора домой, обедать. Она всегда позволяла нам дождаться, пока пройдет поезд. – Темнело; холмы позади насыпи, наверно, уже совсем черные. – Это было очень давно. Еще раньше…

– Раньше чего?

– Раньше, чем я стал тем, кто я есть. – Он засмеялся. – Самым настоящим потрепанным революционером.

– Вы знали мою мать?

– Наверно, тогда она была крохой. Здешний мирок был тесен. Даже в те времена у него не было будущего. Я родился в тысяча восемьсот семидесятом.

– Ух ты! – Нэнси мысленно подсчитала, сколько же ему.

– На пасху. Славно родиться в такой день, кругом цветут нарциссы и звонят колокола, и никто слыхом не слыхал ни про Джеймса Конноли, ни про Патрика Пирса.

– Деду восемьдесят с чем-то. Кажется, восемьдесят четыре. Он воевал в Крыму.

– Навряд ли я доживу до столь почтенного возраста.

– Вы больны? Так и знала, что вы больны.

Он засмеялся.

– Я не охотник до бессмертия.

– Дед тоже не охотник, я уверена, но это ему не помогает. Он такой застывший, как будто уже мертвый. Руки холодней, чем у мертвеца. Дотронешься до него – прямо дрожь пробирает. Он все время сидит, закутанный пледами, и смотрит, как мимо идут поезда. У него есть полевой бинокль… он говорит, на днях он видел моего отца.

Нэнси поднесла к губам чашку и поверх чашки впилась глазами в собеседника.

– А-а. – Ни по лицу его, ни по голосу ничего не поймешь.

– Вообще-то у него винтиков не хватает.

– Годы такие. А вам не холодно?

– Немножко. Шла полем к насыпи. Наверно, от этого… А моего дядю Габриэла вы знали?

– Может быть, пойдем в хижину?

– Нет.

Она порывисто поднялась, отдала ему чашку.

– Пора домой. Придется расхлебывать кашу.

– Что вы натворили?

– По-моему, я вам уже рассказала.

– Ничего вы мне толком не сказали.

– Я сбежала от Гарри и Мэйв. – Она усмехнулась. – Уже второй раз.

– Это та самая парочка, что держится за руки в переносном смысле?

– Да.

– Едва ли вас за это можно осуждать.

– Тетя Мэри скажет, что я поступила невежливо.

– Понятно.

– И начнет поучать насчет простейших правил приличия.

– Это вам не повредит. Я человек довольно старомодный и тоже стараюсь соблюдать приличия.

– Даже когда кого-нибудь убиваете?

– Очень невежливое замечание.

– Да. Извините.

– Уже почти совсем темно. Как вы пойдете домой одна?

– Я темноты не боюсь. Привыкла.

Нэнси протянула руку на прощанье. Не вставая, он улыбнулся ей.

– Какие церемонии!

И коснулся пальцами ее ладони.

– Как вас зовут?

Он усмехнулся:

– А вы упрямая, никогда не отступаетесь?

– Надо же мне как-то вас называть, когда я про вас думаю. Не просто «этот человек».

– Икс?

Она помотала головой.

– Прямо из геометрии и не очень оригинально.

– А мне совершенно все равно, как называться. Ярлыки надо наклеивать только на посылки, чтобы они наверняка дошли по назначению.

– Как вас называла ваша мама?

– Не помню.

– Врете.

Она повернулась и пошла прочь. Песок под ногами был уже холодный. Телеграфные провода вдоль насыпи гудели, поднимался ветер. Все та же чайка уселась на ночлег и неподвижно глядела в пространство. Вдруг пришла охота захлопать в ладоши или закричать и спугнуть ее. Но это было бы невеликодушно. Море неспокойно шумело. Нэнси остановилась на одной из гранитных плит, обернулась, крикнула:

– Я знаю, как буду вас называть.

– Как же, мисс Гулливер?

– Кассий.

– Очаровательно. – В голосе его звучала насмешка.

– Потому что вы тощий и с виду голодный.

– Кассий плохо кончил. Но вспомните: «…и каждый раз нас, совершивших это, назовут людьми, освободившими отчизну»[49]49
  Шекспир, «Юлий Цезарь», III, 1. (Перевод М. Зенкевича).


[Закрыть].

– Кто это сказал?

– Кай Кассий.

– Гнусный заговорщик.

– Бегите домой и расхлебывайте кашу.

– А вы будете здесь?

– Трудно поручиться. Возможно.

– Спокойной ночи, Кассий.

Нэнси поднялась на насыпь и зашагала по шпалам.

– Спокойной ночи, мисс Гулливер.

Она подобрала мокрые туфли и чулки и пошла босиком к дому, навстречу возмездию.

– О-го!.. – дружески окликнула сова, когда Нэнси вошла в калитку.

Посреди пустого неба ехидно ухмылялась луна.

– О-го-го! – отозвалась Нэнси.

– Про кого?

– Про тебя, дуреха!

Дорогу к дому обрамляли непролазные заросли рододендронов, меж их ветвями карабкалась куманика и, вырываясь наружу, покрывала каждый куст чужими ему белыми цветами. Занавеси в окне гостиной задернуты неплотно, виден яркий свет.

– О-го!

– Спокойной ночи, сова. Пожелай мне удачи.

Нэнси повернула медную ручку двери, ладони стало холодно. А у него такие теплые пальцы.

На пороге гостиной стояла тетя Мэри.

– Ну, знаешь, Нэнси… у меня нет слов!

Нэнси прошла за нею в гостиную. Старик сидел в кресло на колесах и улыбался про себя чему-то, что случилось сто лет назад. Напротив него, далеко вытянув длинные ноги, сидел Гарри. Лицо каменное, ни тени улыбки. Тетя Мэри стала посреди комнаты, сразу видно – возмущена.

– Ну, знаешь, Нэнси… – начал Гарри.

– Это я уже слышала от тети Мэри.

– Ты вела себя очень невежливо, Нэнси. Незачем продолжать в том же духе.

– Каюсь.

– Не мешает.

Тетя Мэри подошла к креслу старика, взялась за спинку.

– Пойду уложу папу в постель.

– Постель, – повторил дед. – Мне надо в постель?

– Уже поздно, голубчик. Ты устал.

– Я не устал, Мэри. В кои веки… в кои веки я хотел бы решать сам за себя.

– Надо принять лекарство и прочее. Я помассирую тебе спину. Если будешь умницей, почитаю тебе. Немножко. Я тоже устала.

– Вдруг я не усну.

– Конечно, уснешь, отец.

– Я не могу спать. Просто лежу. Какой смысл ложиться в постель, чтобы просто лежать в темноте?

– Тише, дорогой. Все будет хорошо. Извинись, Нэнси. Ты просто обязана извиниться, сама понимаешь.

– Так и не засыпаю, пока не начнет светать. Это невыносимо, Мэри.

– Я помассирую тебе спину, папочка…

Дверь за ними закрылась.

Нэнси обернулась к Гарри.

– Извините.

Села на ручку дивана и оглядела свои босые ноги. Ноги мокрые, к ним прилипли травинки и крохотные камешки.

– Я просто не понимаю тебя, Нэнси.

Она чуть заметно пожала плечами.

– Я хочу сказать… ты совсем не думаешь о людях… бедняжка Мэйв… Я хочу сказать, я-то тебя знаю, но она… что она должна подумать?

– А мне тошно было думать, что придется целый вечер сидеть и смотреть, как вы с ней обмираете друг по дружке.

– Совсем мы не обмираем друг по дружке.

– А по-моему, обмираете.

Гарри поднял кочергу и со злостью стукнул по чурке в камине; она в ответ зашипела на него, точно кошка.

– Надо тебе поскорее стать взрослой, Нэнси. Научиться себя вести. Я не первый раз это говорю.

– И еще скажете. Я голодная.

Нэнси потерла ладонью впалый живот, в животе пусто.

– Я возмущен. Как ты можешь рассчитывать, что другие станут хорошо к тебе относиться?

– А я и не рассчитываю.

Он посмотрел с другого конца комнаты, покусал нижнюю губу. Вгляделся сердитыми голубыми глазами в лицо Нэнси, и в глазах что-то дрогнуло.

– Пойду поищу чего-нибудь поесть. Не то сию минуту свалюсь замертво. Умру, мой бог, умру… голодной смертью!

Она втянула щеки, страшно вытаращила глаза. Гарри и не подумал улыбнуться. Нэнси направилась к двери; он встал и пошел следом.

– И Мэри из-за тебя совсем расстроилась.

Шаги их громко отдавались на каменном полу коридора.

– Она была поражена, когда я ей сказал, просто поражена. И расстроилась.

– А зачем сказали? Кляузник. Предатель. Вот вы кто.

– Не говори глупостей! Я думал, тебе вдруг стало плохо, заболела. Или…

– Сбежала с разносчиком молока.

Одним нескладным взмахом руки Нэнси стукнула кулаком по кухонной двери, распахнула ее и повернула выключатель.

– Пшли!

В кухне пахло глаженым бельем и свежевыпеченным хлебом.

– Для чего столько шума?

– Для мышей, – Нэнси осторожно шагнула в кухню и огляделась. – Я всегда надеюсь их спугнуть. Нападение, знаете ли, лучшая оборона. Вам, старому вояке, следует это знать.

– Ну и ну, неужели ты боишься мышей?

– Нечего насмехаться. У каждого свои слабости.

– Так ведь на то есть кошка.

Посреди кухонного стола в круге света возлежал, притворяясь спящим, большущий рыжий кот.

– Мыши ему нравятся. У него с ними дружба. Ему и в мысль не придет сделать мышке больно. Он, паршивец, чересчур откормленный.

Нэнси подняла крышку хлебной корзинки и заглянула внутрь.

– Хотите хлеба с вареньем? Славный серый хлеб и малиновое варенье.