Текст книги "Далеко ли до Вавилона? Старая шутка"

Автор книги: Дженнифер Джонстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

В ближайшие недели Нэнси отыскала дома старую половую щетку, с одного боку почти облысевшую, разжилась гвоздями, молотком, парой ветхих, истертых одеял и двумя подушками, из которых то и дело вылезали длинные колючие перья. Она скребла и мыла пол морской водой, пока доски не побелели, точно иссохшие кости. Прибила полки, расставила на них кое-какие любимые книжки, отличную жестянку с печеньем, чтоб было чем подкрепиться после купанья, и стеклянную вазочку, полную занятных ракушек и камешков, подобранных на берегу. Отгребла песок от двери, смазала ржавые петли, внутри ввинтила в балку крюк – вешать полотенце. Подумывала покрасить стены, но решила, что не стоит. Ни к чему ей такая изысканность.

По-видимому, никто не замечал, что она уже не слоняется скучливо по дому, как бывало всегда во время школьных каникул. Тетя Мэри вечно поглощена собственными хлопотами, у нее все расписано по часам: отведено время на хлопоты по дому, на чтение, на гольф, на бридж, на встречи с приятельницами, на посещение скачек, на уход за дедом и на невеселые мысли. Когда уж ей задумываться, что там затевает Нэнси.

Нэнси заранее знала, как будет, едва закончится трапеза: будь хоть трижды день рожденья, но тетя Мэри удалится из столовой и скроется в кабинете. Это у нее время для чтения, а вслед за часом, отведенным книге и пищеварению, наступит час садоводства. Она примется подстригать, подравнивать и полоть, подвязывать вьющиеся розы и ломонос, срезать и сощипывать увядшие цветы в оранжерее и собирать в большую берестяную корзину, подберет всех до единой улиток, которых заметит на клумбах, и выложит рядами на песке, чтобы их потом уничтожил кто-нибудь не столь брезгливый. Деда водворят на обычное место в гостиной у окна, он свесит голову на грудь, тихонько, прерывисто похрапывая. А Гарри начнет беспокойно бродить взад-вперед, болтая о пустяках и втайне подыскивая предлог – как бы улизнуть к Мэйв.

Нэнси выскользнула из комнаты, пока те трое еще сидели за столом, вяло помешивая кофе крохотными серебряными ложечками.

Она пересекла аллею, обогнула рощицу за домом, на склоне холма, и тут в ветвях дохнул теплый ветерок. Впервые за долгие недели шевельнулись листья – едва заметно, точно спящий, который вот-вот проснется. Движение пришло с юго-запада. Скоро погода переменится, вероятно, не сегодня, но скоро. Проходя полем, Нэнси ощутила запах моря. Над головой, распластав во всю ширь неподвижные крылья, медленно проплыла в воздушной струе чайка. Нэнси сняла туфли и вскарабкалась по насыпи. Приятно ощутить босыми ногами теплые шершавые шпалы.

«Роберт умер».

В голосе тети Мэри, когда она это сказала, не слышалось ни печали, ни радости. Деловито сказала. Довольно глупостей. Роберт умер, папочка, и незачем больше об этом говорить. Кто же там был? Кого увидал старик? Кто заставил его вспомнить?

Никто. Наверно, всплыл в памяти какой-то образ из туманного прошлого. Проглянул сквозь даль времен. Да и вообще у старика винтиков не хватает. Если б надо было выбирать имя для собственного отца, так не Робертом же его называть. Нет уж. Пожалуй, как-нибудь поэкзотичнее. Константин или Артимис, или героическое имя вроде Александра. И чего ради ему было умереть? Вовсе я этого не думаю.

Дойдя до хижины, Нэнси решила искупаться. Крупный песок колол и обжигал ступни, к воде она бежала как по раскаленной плите. А вода неожиданно оказалась ледяная. Место это не рассчитано было на любителей плескаться или шлепать на мелководье, – крутой откос, и через несколько ярдов дна уже не достать, и течение мягко увлекает тебя вдоль берега и, если не поостережешься, унесет неведомо куда. Потом она растянулась на полотенце – пускай обсушит солнце – и стала смотреть, как собираются по всему горизонту облака. Наверно, было уже около четырех, когда она вспомнила про пирог Брайди. Поднялась, начала стряхивать песок, налипший на икры и плечи. И вдруг словно бы ощутила на себе чей-то взгляд.

– Эй!

На берегу и на рельсах ни души. Никакого движения. На щеку упала капля дождя.

– Фу, черт!

Нэнси сердито вскинула голову – небо чистое, вполне невинное. Песок чуть заметно зыблется под ветром. Нэнси пошла к хижине. У двери помедлила, оглянулась.

– Эй!

Вошла в хижину, оделась. По крыше стукнули еще несколько редких капель.

Нэнси стала на пороге, стряхнула полотенце.

– Э-э-эй!

Чайка, сидящая на гранитной плите, искоса глянула на нее недобрым глазом.

– Почему бы тут кому-то и не быть? – рассудительно спросила Нэнси чайку. – В конце концов, считается, что у нас тут свободная страна, и напрасно ты на меня так уставилась.

Чайка повернулась к ней спиной. Когти нетерпеливо царапнули по камню. Вряд ли она бы сидела так спокойно, шастай кто-то поблизости. Нэнси повесила полотенце на внутреннюю сторону двери. Дождь уже дробно стучал по песку и по крыше. Нэнси заботливо притворила дверь, чтобы дождь не захлестывал внутрь, не то сгниет пол, потом взобралась на насыпь и почти всю дорогу до дому бежала бегом.

Когда она вошла, все сидели в гостиной, допивали чай.

Гарри еще не ушел. Ему очень даже по вкусу и сандвичи с огурцами, и слабый китайский чай, и Мэйв тоже, покорно подумала Нэнси.

– Я еще здесь, – сказал он, будто она сама не видит.

– Выпей чаю, – сказала тетя Мэри. – Только он уже остыл.

– Спасибо, не хочется.

– Пирог мы еще не разрезали. Хотя искушение нешуточное.

– Куда это ты исчезала? – спросил Гарри почти жалобно.

– Она вечно исчезает. Жизнь ее полна тайн. Но я необыкновенно тактична, никогда ни о чем не спрашиваю. Правда, детка?

– А сандвичей не осталось?

– Неужели ты думаешь…

– Понятно.

– Давайте отведаем пирога. Разрежь сама, детка. Пирог полагается разрезать новорожденной.

– Причем загадать желание, – подсказал Гарри.

Нэнси взяла нож и взрезала шоколадную корочку. Желаю… нет, не желаю, чтобы он сказал, не заскочить ли нам сейчас к Мэйв. Первый ломтик.

– Восхитительно выглядит. Фирменный пирог Брайди. Она у вас просто сокровище, Мэри.

– Хочешь пирога, дед?

– Пирога, – растерянно повторил старик, никто не понял, означает это да или нет.

Нэнси отрезала кусочек, положила на тарелку. Отнесла и поставила на круглый столик возле деда.

– Сегодня мой день рожденья. Ты не забыл? Мне уже восемнадцать.

Старик с минуту смотрел снизу вверх ей в лицо, пытался сообразить, кто это перед ним.

– А, да, – сказал он наконец. – Дочка Элен. – Глаза его блеснули торжеством. – Я не ем пирогов.

Она все-таки оставила тарелку подле него, может быть, еще передумает.

– Ты промокла, – сказала тетя Мэри.

– Немножко. Дождь начался так неожиданно.

– На твоем месте я пошла бы и переоделась.

– Только не в день рожденья, – отрезала Нэнси.

– Ревматизм…

– В восемнадцать лет ревматизма не бывает.

– Детка, надо быть осторожнее…

– Э-э… я вот думаю… – начал Гарри с набитым ртом, жуя пирог. – Я думаю, может, нам заскочить к Мэйв. На минутку.

Нэнси отошла к окну, выглянула на сверкающие струи дождя. Вот и загадывай желания. Всегда заранее знаешь, чего от него ждать, черт возьми. Непостижимо, откуда у нее к нему… ну… слабость. Слабость, нежные чувства. Может быть, это потому, что всегда знаешь, чего от этого человека ждать. Никакие опасности тут не грозят. С ним скучно до смерти? Если любишь, так не скучно.

– Мартышкина свадьба, – сказала Нэнси.

– Что такое?

– Она хочет сказать, сразу и дождь и солнце, – пояснила тетя Мэри, собирая чашки с блюдцами на поднос.

– Вот тебе и раз! Почему?

– Что почему?

– Почему это называется мартышкина свадьба?

– А почему бы и нет? – спросила Нэнси.

– Жаль, что ты упустила сандвичи с огурцами. У Брайди они просто изумительны, Мэри.

– Надо резать хлеб тонкими-тонкими ломтиками. В этом весь секрет. Совсем тонкими, иначе ничего не получится. И в перце, конечно. Нужна очень точная мера.

Она забрала с отцова столика тарелку с нетронутым пирогом.

– Извините, я только отнесу поднос на кухню. По субботам Брайди любит попасть в церковь пораньше.

Она вышла, а Гарри подошел к Нэнси.

– Так как же?

– Хорошо. Если вам так хочется.

– Только на минутку заглянем.

– Прямо сейчас?

– Ну… ну да… А почему бы нет?

– Дождь.

– Мартышкина…

– Да.

– Ты уже все равно промокла.

Нэнси вздохнула.

– Ладно, пойдем.

Они вышли на веранду, вслед послышался голос деда:

– «Век земной быстротечен, близок полночный час, радости наши меркнут, свет покидает нас. Все преходяще и тленно…»

– Мы ушли, тетя Мэри, до свиданья. Идем к Мэйв. Заскочим на минутку… – Ее разобрал смех.

– Переоденься. Переоденься, детка, сними мокрое… Переоденься.

Нэнси потащила Гарри с веранды.

– Скорей, Гарри. Гарри, скорей. Скорей, скорей.

– Нэнси…

– Тише! Не суматошьтесь вроде нее. А то вдруг, пока я стану переодеваться, Мэйв возьмет да и уйдет куда-нибудь. Мало ли. Лови мгновенье[42]42
  Гораций (65–8 до н. э.) – Carpe diem (букв. «Лови день»).


[Закрыть] – кто-то что-то такое сказал, верно? Это, кажется, из латыни?

– Почему он все время поет? Пока тебя не было дома, он все время пел. Похоже, он и сам этого не замечает? Да еще такой мрачный гимн.

– Ну, не знаю. «И в смерти восторжествую, лишь милостив будь ко мне». Хотя завтра, наверно, он запоет что-нибудь другое. Знаете, иногда бывает, привяжется мотив. И никак от него не отделаешься. Дед обожает Тома Мура. «Часто в полночной тиши»[43]43
  Из «Песен народов» Томаса Мура (1779–1852).


[Закрыть]. Больше все вот такое унылое. Винтиков у него не хватает, а слова помнит в точности, прямо чудеса.

Она храбро взяла Гарри под руку. Он не противился. Он всегда такой вежливый.

– Можно вас кое о чем спросить?

– Давай.

– Если не хотите, не отвечайте.

– А в чем дело?

– Вам приятно было воевать?

Он остановился – стоял и смотрел на желтую розу на прямом зеленом стебле, готовую вот-вот распуститься.

– Какой странный вопрос.

Меж бровей у него прорезалась морщинка.

– Я любопытная. Вот и любопытничаю.

Гарри слегка наклонился к розе. Нэнси чувствовала, прежде, чем он ей ответит, розе придет конец.

– Приятно… Странно сказано, Нэнси.

Она ждала.

– Ну… надо признаться, иногда бывали приятные минуты… Иногда… Пожалуй, я был не против. Скажем так. Как называется эта роза?

– Вам было страшно?

– Право, не замечал.

– Страшно кого-то убить?

– Глупая девочка. Много от этого было бы толку.

– А что вас самого убьют?

И она щелкнула пальцами, словно точку поставила.

– Тоже не суть важно. Ну, иногда как-то вроде сосало под ложечкой. Но подолгу страха не чувствовал. Не понимаю, почему тебе это интересно. Уставал. Пожалуй, больше всего запомнилось вот это чувство: усталость. Страх мы там отлично научились подавлять, о нем почти не помнили. Так что же это за роза?

– Понятия не имею. Спросите у тети Мэри. Она знает по именам нее цветы и деревья… наверно, все, сколько их есть на свете. И птиц тоже. А вы чувствовали себя героем?

– Конечно, нет. – Гарри засмеялся. – Ну, ясно, там были и герои, но только не я. В конце концов, у меня деды и прадеды солдаты, а не герои. Самые обыкновенные солдаты. Знали свое дело. Но мне это занятие не по душе. По-моему, времена несколько изменились. Наверно, родители были разочарованы, когда я ушел из армии. Особенно мать. Она всегда воображала, что сынок вырастет генералом. Ты же знаешь, каковы матери.

– Не знаю, – сказала Нэнси.

Он густо покраснел.

– О господи! Извини, Нэнси. Надо же такое ляпнуть. Как-то сорвалось с языка.

Она чуть подтолкнула его локтем – хватит стоять на месте. Трава под ногами была скользкая. Пора бы ее скосить. Она будто разом выросла под этим нежданным дождем.

– Ну, а…

– А что?

– А вот быть биржевым маклером… это занятие вам по душе?

– Какое ты еще незрелое существо.

– Но-но! – сердито вскинулась Нэнси.

– Я хочу сказать… когда станешь постарше, ты не будешь приставать к людям с такими глупыми вопросами.

– Но я хочу знать. Как же что-нибудь узнать, если ни о чем не спрашивать?

Гарри сочувственно вздохнул.

– Живешь, и никто тебе ничего не говорит, ничего не рассказывает. Мне надо столько времени наверстать. У меня голова гудит от вопросов. Вам так страшно хочется быть биржевым маклером?

– Надо же чем-то заниматься. Когда-нибудь и ты это поймешь. Мужчине, во всяком случае, нужно занятие. Нужно делать карьеру, зарабатывать деньги, нести какую-то ответственность. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Маклерством зарабатываешь деньги, способ не хуже других. А вообще хорошо быть девушкой… никаких таких забот. Сиди и жди, покуда не явится какой-нибудь малый и не поднесет тебе все на блюдечке.

Нэнси не ответила. Они молча шли к калитке в высокой живой изгороди, которая отделяла сад Кейси от поля.

– «Страшно хочется», – повторил Гарри не презрительно, скорее задумчиво. – Наверно, тебе самой чего-то страшно хочется?

– Ну… сейчас только понять. – Она засмеялась. – Вы опять скажете, что я незрелое существо. У вас это на лице написано.

– А что тебе хочется понять?

Ему уже поднадоел этот разговор. Он ускорил шаг, спешил к калитке, к Мэйв, к зрелости.

– Наверно, все на свете… – Нэнси порывисто взмахнула руками.

Гарри достал из кармана серебряный портсигар, вынул сигарету. Несколько раз постучал концом по крышке и только потом взял в рот.

– Обо всем где-нибудь да написано. Поступишь в колледж, тогда и потрудись все это разыскать. – Эдак покровительственно, снисходительно. Достал спички, закурил.

– Меня заботит то, про что не написано.

– Смотри, станешь невыносимой занудой. С пунктиком.

Он выпустил из ноздрей синий дым. Потрясающее зрелище. А вот и калитка. Глубоко в сплошной стене эскаллонии, кусты которой поднялись выше человеческого роста и чудесно пахнут после дождя. Нэнси взялась за щеколду, остановилась.

– Я хочу жить надежно. Все всегда было так надежно, безопасно. Я чувствую… – Сама того не замечая, она загремела щеколдой. – …если знать, что к чему, это должно помочь. Тогда знаешь, когда надо действовать самой. Знаешь и понимаешь. Надо разобраться…

Она посмотрела на Гарри. С губ его тянулась струйка дыма. Он слегка пригнулся, уклоняясь от торчащих над головами веток. И смотрит мимо Нэнси, вперед, туда, где сад и светло.

– А, ладно… – покорно сказала она. Ткнула его пальцем в бок. – Эй… послушайте. По-вашему, я хорошенькая?

– Э-э… Нэнси… я задумался. – Он оглядел ее с головы до ног. – Да ничего. Ты еще похорошеешь. Пожалуй, еще чуточку не хватает…

– Зрелости?

– Вроде того. Понимаешь, что я имею в виду…

Нэнси пинком ноги распахнула калитку, и они прошли в сад семейства Кейси. На правильных, будто с циркулем и линейкой вычерченных клумбах росли чистенькие, аккуратные цветы. Даже после дождя ни единый лепесток не посмел слететь на газон. Дорожки выложены кирпичом, сквозь него не пробилась ни одна сорная травинка. Дом был построен примерно в начале века из добротного красного кирпича. Окна-эркеры смотрят на этот гладкий газон. Из хвоста каменного дельфина загадочным образом бьет в пруд водяная струя. Приятно слушать плеск воды, вдыхать густой вечерний запах цветов.

– А-а! – глубоко, с наслаждением вздохнул Гарри. Вот кто обожает порядок. – А-а-а!

Нэнси промолчала.

– Иногда мне кажется, что ты не любишь Мэйв, – сказал он сурово.

– Люблю, люблю.

Гарри оглядел недокуренную сигарету, недоумевая, как с нею поступить. В этом саду нет моста для мусора. Он осторожно придавил пальцами тлеющий кончик и сунул смятый окурок в карман. Нэнси следила за каждой его мыслью, за каждым движением. А она может быть злючкой, подумал он, злая, настырно любопытная девчонка. Ничего, с годами это пройдет. Прежде, чем вынуть руку из кармана, он пощупал, точно ли сигарета погасла.

– Мэйв не курит?

– Конечно, нет.

– А тетя Мэри курит. В куренье нет ничего плохого.

– Некоторые считают, что это дурная привычка.

– Ау!

Мэйв вышла на веранду им навстречу.

– Как хорошо, что вы пришли. Я совсем одна. Мама с папой поехали в город, там то ли званый ужин, то ли еще что-то. Я совсем одна. Я надеялась, что вы заглянете. – Она улыбалась обоим, но не сводила глаз с Гарри. – Гарри, – почти уже шепотом.

– Ну… э-э… да… э-э… очень удачно, что мы зашли, правда, Нэнси?

– И Нэнси.

– Привет, – сказала Нэнси.

Мэйв и Гарри улыбались друг другу. Они не замечали, какое долгое молчание окружает их улыбающиеся лица и сближает их все тесней, тесней. Над бровью Нэнси сердито застучала какая-то жилка. Цветы самодовольно вставали во весь рост над разрыхленной влажной землей. Ни одна улитка здесь не поедала листья, не оставляла серебристых следов на дорожках. Нэнси с досадой поглядела на дырку в своей правой туфле, оттуда неряшливо торчал большой палец.

– Мои паршивые ноги никак не перестанут расти, – сказала она.

Улыбки угасли.

– Простите? – переспросила Мэйв.

– Да нет, ничего… просто у меня огромные лапы, и все растут… ничего интересного… ничего…

– У нее сегодня день рождения, – пояснил Гарри. – Ей исполнилось восемнадцать.

– Это замечательно! – теперь Мэйв обратила улыбку к Нэнси. – Вам по виду не дашь восемнадцати. Правда, Гарри? Если бы я знала, я приготовила бы подарок. – Она мимолетно коснулась губами щеки Нэнси, поцелуй пахнет духами. – Замечательно! Прощай, школа. Теперь она выйдет замуж. Правда, Гарри? Пойдемте же в дом. После дождя стало прохладно. На той неделе будет вам от меня подарок. Непременно, лучше поздно, чем никогда. А вы что ей подарили, Гарри?

Через веранду она провела их в гостиную. Это было продолжение сада. Куда ни глянь, в упорядоченном изобилии вьются, изгибаются, топорщатся цветы. От них избавлен только белый концертный рояль, задвинутый в угол.

– Да пока еще ничего не подарил. В сущности, я поздновато узнал. Забыл. Никакой памяти на эти дела. Никакой. Что тебе подарить, Нэнси?

– Правда, Нэнси, что вам подарить?

– Да ничего мне…

– Требую ответа, – сказал Гарри. – Решительно требую.

– Уж наверно вам чего-нибудь хочется, – сказала Мэйв.

Нэнси призадумалась.

– Просить, что захочу?

– В разумных пределах, конечно.

– Ну, конечно, – согласилась Нэнси.

– Нэнси не злоупотребит вашим вниманием, – сказала Мэйв.

Нэнси задумалась, а они опять заулыбались друг другу.

– Мне хочется в Аббатство. Вы не сводите меня на представление?

– С превеликим удовольствием.

– Замечательная мысль! Можно и мне с вами? Пожалуйста, возьмите и меня!

– Конечно! – с восторгом отозвался Гарри.

– Вы ведь не возражаете, правда, Нэнси?

– С чего мне возражать? – Нэнси посмотрела на них, оскалив зубы.

– Вот прелестно, правда? Гарри все устроит, и мы проведем прелестный вечер. Замечательно.

– Замечательно, – сказала Нэнси.

– А сейчас мы отметим праздник рюмочкой хереса. Вы, если хотите, выпейте виски, Гарри, а мы с Нэнси…

Мэйв пошла к двери.

– Я вам помогу.

– Спасибо, я и сама справлюсь, – однако она ему улыбнулась, и они вдвоем вышли из гостиной.

Нэнси плюхнулась на цветастый диван.

Зачем я сюда пришла?

Потому что ему хотелось пойти. Видно было – до смерти хочется. И не хватает смекалки, как бы пойти одному.

Я им тут без надобности.

Ну да. Только и нужна была, пока они не справятся с той первой улыбкой.

А сейчас? Взялись они за руки там, в соседней комнате? Ладонь к ладони, безгрешный ладонный поцелуй.

Отчего чайки со злыми глазами нравятся мне куда больше, чем эта любезная девица?

Отчего ему..?

В соседней комнате смеются.

…больше нравится…

Ладонь к ладони.

…она…

Чуть звякнуло стекло о стекло.

…чем… чем…

В комнате пахнет мастикой для пола и сладко – готовыми осыпаться розами.

Я им только помеха.

Нэнси встала.

– Мне пора домой. – Она изысканно поклонилась роялю. – Очаровательный вечер… благодарю вас. – Она медленно пошла к двери, кивая и улыбаясь стульям, цветочным вазам, столу, на котором стояла, вернее, застыла в балетной позе нарядная фарфоровая пастушка. – Так мило… так любезно с вашей стороны, до свиданья…

Вышла в сад и кинулась бежать по дорожке, к живой изгороди, за калитку.

Калитка взвизгнула, затворяясь за нею.

– Предательница, – прошептала Нэнси.

На холме поднимались из двух труб струи дыма, пятная небо; одна, наверно, от плиты: в кухне, конечно, Брайди, топая по скрипучим половицам и что-то напевая, готовит ужин; другая – от недавно разожженного камина в гостиной, там пламя с треском пробивается сквозь искусное сооружение из сучьев и хвороста.

Пока Нэнси шла полем, злость ее утихла.

– Поздравляю себя с днем рожденья, – сказала она вслух.

8 августа.

Со дня моего рожденья все время лил дождь, но сегодня как будто проясняется. В небе появились голубые просветы, изредка выглядывает солнце, играет на клумбах. Ласточки так долго прятались под застрехами, копошились прямо над изголовьем моей кровати, а теперь ныряют в воздухе за окном, трепещут крыльями. Какие они быстрые. Мелькнут перья – и нет их, миг – и вернулись. Такие неугомонные. Видно, очень радуются, что живут на свете.

Последние два дня деду было худо. Два раза падал с кресла. В таких случаях он никогда не ушибается, наверно, потому, что весь расслабленный и даже не пробует удержаться. А потом беспомощно лежит на полу, и нам с тетей Мэри не так-то легко поднять его и заново усадить в кресло. По-моему, он падает нарочно, когда ему надоест дремать и петь и разглядывать в бинокль железную дорогу. Я это сказала тете Мэри, а она только фыркнула: «Чушь!», но я-то знаю, по глазам вижу, что он старается нам досадить. Если во время таких небольших приступов его для безопасности оставить в постели, он весь день ноет и стонет, будто его мучают. И не желает есть сам, отнимает время у тети Мэри, она сидит возле него и кормит с ложечки, будто мамаша – капризного младенца. Когда он такой, я его ненавижу. Он не желает надевать вставные зубы, уголки глаз у него гноятся, и я себя презираю за то, что так на него злюсь. Иногда как посмотрю на его бессмысленное лицо, взяла бы и придушила подушкой. А когда с ним тетя Мэри, куда только девается ее привычная резкость. Поразительно, до чего она тогда ласковая. Это меня тоже злит. Хоть бы он умер, пока, разваливаясь на составные части, не доконал и нас.

Но сегодня день опять будет солнечный, и я пойду на берег, к моим чайкам, и послушаю, как волны разбиваются о гранит.

Сияло солнце. Над лужайками весело поднимался парок, и земля на клумбах опять стала теплая на ощупь.

Кончался второй завтрак. Высокие окна и двери на веранду были распахнуты, ветерок вздувал занавески. Старик свесил голову на грудь. Солнечный луч лег на его бескровные, почти неживые руки. Тетя Мэри, держа чашку в руке, напоследок старательно ее выскребла и наклонилась к нему.

– Ну, последнюю капельку, голубчик. На. Ты был таким умницей… ты сегодня такой… Брайди порадуется, что ты все съел. На, голубчик.

И сунула ложку в послушные вялые губы. С этой самой ложки его кормили, когда он был маленький. Ручку украшал его вензель: «Дж. Д.».

Тетя Мэри отставила чашку на стол и потрепала старика по колену. Он никак не откликнулся, сидел и тупо разглядывал свои руки, лежащие поверх пледа. Тетя Мэри встала, отошла к окну.

– Иные люди просто разваливаются, – сказала она вполголоса. – Иные счастливцы умирают мгновенно, а другие… да… другие. Вот так и с ним. Мы должны быть очень внимательны к нему. В глубине души он все понимает.

– Понимает он, как же, – презрительно отозвалась Нэнси.

– Мы должны быть очень внимательны к нему. Но завтра ему будет лучше. Я уж вижу.

В прихожей зазвонил телефон. Долгий дребезжащий звонок, потом перерыв. Нэнси встала, пошла к телефону. Когда она снимала трубку, звонок задребезжал снова.

– Слушаю.

Звонил Гарри.

– А, привет! – Она постаралась не выдать, как рада слышать его голос.

– Куда ты в тот вечер девалась? Ужасно невежливо было с твоей стороны вот так сбежать. На что это похоже, Нэнси!

– Просто я ушла. Порыв? Позыв? Какое слово следует применить?

– Иногда ты бываешь такой несносной девчонкой.

– Я подумала, без меня вам будет лучше… ну… и, пошла домой.

– И ни слова не сказала.

– Стала бы прощаться, получилась бы чепуха. И потом, мне там, в этом цветнике, неуютно было, будто я заблудившийся муравей.

– Чушь!

– Я же знаю, вам без меня было лучше. Признались бы честно.

– Я остался ужинать.

– Вот то-то. А при мне бы не остались.

– Она была совсем одна…

– Именно…

Молчание. Слушая, как они молчат, миссис Берк, телефонистка, нетерпеливо кашлянула.

– Я звоню насчет театра.

– А, да.

– Пойдемте завтра вечером? Мэйв это удобно. А тебе?

– Да.

– Уверена?

– Да, конечно. Спасибо. Спасибо.

– Наверно, тебе сперва надо спросить у Мэри?

– Она позволит.

– Ну, прекрасно. Может быть, приедешь поездом и зайдешь ко мне в контору? На Колледж-стрит. Перекусим на скорую руку. Я приведу машину и отвезу тебя домой. Скажи Мэри, пускай не беспокоится о тебе.

– Будет чудесно.

– Значит, в шесть в конторе. Кстати, идут «Скачущие к морю»[44]44
  Пьеса ирландского драматурга Дж.-М. Синга (1871–1909).


[Закрыть].

– Да, я знаю.

– Значит, договорились?

– Да.

– Что ж…

– Что ж…

Миссис Берк опять покашляла.

– Завтра увидимся.

– Да.

– До свиданья.

– До свиданья.

Нэнси положила трубку на рычаг и повернула ручку, давая миссис Берк знать, что разговор окончен… будто она сама не знает. Постояла минуту в темноте, прислушиваясь к голосу Гарри, еще звучащему у нее внутри.

– Кто? – окликнула из столовой тетя Мэри.

Нэнси пошла туда.

– Гарри.

Тетя Мэри утирала салфеткой лицо деда.

– Завтра вечером он ведет меня в Театр Аббатства.

– Очень мило.

– На «Скачущих к морю».

– Только будь осторожна, в городе черно-пегие и… беспорядки…

– И Мэйв идет, – сказала Нэнси.

– Хорошенькая девушка. – Тетя Мэри уронила смятую салфетку на стол. – Скучновато на мой взгляд.

– Это мне подарок к рожденью.

– Но будь осторожна. Хотя, думаю, Гарри о тебе позаботится. Уснул. Пожалуй, отвезу его в гостиную. Он любит сидеть у того окна.

– По-моему, я влюбилась в Гарри.

Тетя Мэри нагнулась, отпустила тормоз инвалидного кресла.

– Какие пустяки.

На солнце набежало облако, и в комнате стало темнее.

– Для меня это не пустяки.

– Может быть, и так, детка. Думаю, у тебя детское увлечение. Так бывает. Но это не любовь. Любовь – огромное чувство, голубчик, тебе рановато об этом думать. И во всяком случае, Гарри тебе совсем не подходит.

Облако ушло, на полу и на стене заиграли солнечные пятна. Нэнси молчала.

– Я не хочу сказать о нем худого. Он очень милый… просто ничем не поражает воображение.

– Он красивый. Поразительно красивый.

Тетя Мэри взялась за ручки кресла и покатила его по комнате.

– Красота, как тебе известно, штука чисто внешняя. Есть красота без глубины, а есть… понимаешь ли… кое-что поинтереснее. В нем нет глубины. Ему надо бы остаться в армии, из него бы вышел образцовый красавец-генерал. Куда красивее, чем был его отец.

– Это ты так думаешь…

– Погода сегодня получше, что ты собираешься делать до обеда?

– Погуляю. Может быть, искупаюсь.

– Нашла бы себе подруг. Играла бы в теннис. Я в твои годы увлекалась теннисом.

– Ты всегда была спортивная.

– Возьми свитер. Ветер холодный.

Когда они вышли в прихожую, старик, потревоженный шагами, запел:

– «Не убоюсь я ворога под защитой твоей руки…»

– Правда, замечательно? – сказала тетя Мэри. – Ему уже лучше. Может быть, завтра я все-таки смогу поехать на скачки.

– «Бедствия мне не тягостны, слезы мои не горьки».

Нэнси вышла на веранду, ее обдало густым сладким запахом герани.

– Свитер! – крикнула вслед тетка.

Казалось, все как всегда. Защищенно. Безлюдно. Был отлив, берег обрамляла кружевная оборка мелких волн. С гребня крыши озирала горизонт неподвижная чайка. Справа от двери, среди раздробленных ракушек, валялся окурок. Нэнси, нахмурясь, поглядела на него, потом босой ногой забросала его песком. Отворила дверь, заглянула в хижину. Никого; но недавно здесь кто-то был. Кто-то здесь двигался и дышал. Трогал ее вещи, угрожал ее тайне. Сперва Нэнси разозлилась, потом испугалась. Над головой по крыше царапнули когти – шевельнулась чайка. И Нэнси успокоилась. Взяла с полки блокнот и карандаш и принялась писать:

«Дорогой сэр,

буду вам признательна, если вы больше сюда не придете. Это очень личная собственность.

С уважением

Нэнси Гулливер»

Аккуратно вырвала листок из блокнота, постояла, постукивая карандашом по зубам, огляделась – где бы пристроить записку. Наконец прислонила ее к книгам на полке, как раз напротив двери, чтобы сразу бросилась в глаза тому, кто войдет. Купаться расхотелось, она старательно затворила дверь, помахала на прощанье чайке и пошла домой.

Наутро, когда они завтракали, опять позвонил Гарри.

– Нэнси?

– А, привет.

Он все отменит, подумала она. Только бы не отменил.

– Я сейчас мчусь на службу.

– Да.

Тетя Мэри досадливо зашуршала листами «Айриш таймс».

– Я вот подумал, позвоню, спрошу, не возражает Мэри, что ты поедешь в город?

– Я же говорила. Она не против.

– Гренки остынут, – окликнула тетя Мэри.

– Хорошо. Она не беспокоится, что ты поедешь поездом одна?

– Нет. (Ну вот, пошли ахи-охи.)

– Не бери обратный билет. Я отвезу вас обеих домой.

– Да.

– Что может быть отвратительней остывших гренков. Воспитанные люди не пользуются этим мерзким аппаратом в такое время, когда другие завтракают.

– Я поставлю автомобиль поближе к театру, не надо будет далеко ходить.

– Да.

– Так что пускай Мэри не беспокоится.

– Она, по-моему, и не беспокоится.

– Гренки.

– Значит, условились. Жду тебя в конторе. И пойдем перекусить.

– Спасибо.

– В половине седьмого, времени хватит.

– Половинка семи.

– Половинка семи – это три с половиной, – сердито крикнула тетя Мэри. – Хоть бы говорила по-человечески.

– Мне пора.

– Да.

– До свиданья.

– До свиданья. Спасибо, что позвонили.

Нэнси опять села за стол.

– Немцы вместо «половина четвертого» говорят «половина четырех», – сказала из-за газетного листа тетя Мэри. – Halb vier. Halb fünf… половина пятого. Невразумительно, но они же иностранцы. Разные языки, разные конструкции и вообще. Ешь свои холодные гренки.

– Больше не хочется.

– Чепуха! И потом, на них уже столько масла и мармелада.

Она опять углубилась в газету, а Нэнси стала жевать гренки. Наконец тетя Мэри аккуратно сложила газету, взяла ее под мышку. Поднялась, собрала раскиданные перед ее тарелкой письма.

– В последнее время газеты читать тошно. Хоть бы прекратились эти убийства. Бедный Габриэл! – Она вздохнула, постояла, глядя в пространство. – В каком-то смысле я даже рада, что его уже нет. Его бы все это так расстроило. Вот я очень расстраиваюсь. Бедные люди… Понимаешь, он всегда хотел самоуправления, гомруля хотел.

– Кто?

– Твой дядя Габриэл. Папа всегда так из-за него расстраивался. Так сердился. Всегда говорил, Британская империя превыше всего. Бедняжечка! Пойду посмотрю, как он сегодня утром. Не забудь, надо говорить половина седьмого. Половина семи – это не просто неправильно, это дурное воспитание.

«Дорогая мисс Гулливер, благодарю за записку. Заверяю вас, я очень уважаю права личности и сожалею, что так или иначе посягнул на ваши. Уверен, знай вы все обстоятельства, вы бы меня извинили. Похоже, вы – человек, способный прощать. Я за вами наблюдал. Я видел, как вы встревожились и рассердились однажды, когда заподозрили, что я нахожусь поблизости. Постараюсь больше вас не потревожить. Надеюсь, сегодня вы найдете все в полном порядке, не будет ни окурков, ни духоты. Должен сказать, мне очень правится ваш выбор книг. Такая удача – найти прибежище не только для тела, но и для души! Благодарю вас. Не могу не выразить также почтения к вашей знаменитой фамилии. Подобно тому, кто носил ее задолго до вашего появления на свет, я тоже причисляю себя к разряду путешественников».

Никакой подписи.