Текст книги "Далеко ли до Вавилона? Старая шутка"

Автор книги: Дженнифер Джонстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Записка приколота была к двери длинной золотой булавкой от галстука, вроде той, какой закалывал свой широкий галстук дядя Габриэл в дни, когда выезжал на охоту. Нэнси старательно вколола ее в блузку. Шутник, подумала она. Отворила дверь хижины, заглянула внутрь. Никаких следов посетителя. Шутник. По гранитным плитам она взобралась на железнодорожную насыпь. Сколько хватает глаз, на берегу ни души. Только и движения, что блестки солнца на море. Две чайки лениво парят в воздухе. Позади, под деревьями и дальше по склонам холмов среди дрока пасутся овцы. Стараясь не терять равновесия, Нэнси стала на рельс.

– Ладно. Ладно. Хватит шутить. Где вы там есть. Выходите.

Отзвук ее голоса замер в тишине.

– Ш-ш! – укоризненно шепнула волна.

– Я хочу с вами познакомиться.

Нэнси подождала минуту, покачиваясь на рельсе.

– Пожалуйста! – Брайди напомнила бы про «пожалуйста». Нэнси, не скупясь, еще и повторила его. Никакого ответа.

Она спрыгнула с рельса и спустилась обратно к хижине. Взяла плед, книгу, растянулась на солнышке – можно почитать и подождать.

– Мисс Нэнси Гулливер?

Она не слыхала, как он подошел. Он неслышно спустился по гранитным плитам и стоял позади нее, в каких-нибудь трех шагах. Босой, ноги узловатые, точно корни старого дерева вылезли из земли. Пока Нэнси его разглядывала, он не шевельнулся. Невысокого роста. Густые мягкие волосы спадают вдоль щек, лицо в этой темной рамке худое, почти костлявое, и светлые прозрачные глаза.

Нэнси долго его рассматривала.

– Вы, видно, больны, – наконец сказала она.

– Я здоров.

– Вы кто?

– Путешественник.

Она досадливо мотнула головой.

– Это я уже знаю. А кто вы?

– Не сердитесь, детка. Я просто прохожий, сторонний человек. Как сказал величайший писатель, какого до сих пор ухитрились породить эти острова, «что значит имя?»[45]45
  Шекспир, «Ромео и Джульетта», II, 2. (Перевод В. Пастернака).


[Закрыть].

– Просто я хочу знать, что вы такое.

– Вы склонны к философии или просто любопытны?

Нэнси покраснела и отвела глаза. Чайка на крыше над ними явно до смерти скучала: голова втянута в плечи, глаза остекленели.

– Не присядете ли?

Прозвучало по-дурацки, этакая светская любезность. Он мимолетно улыбнулся.

– Благодарю.

Все так же неслышно подошел по песку, сел возле Нэнси на плед. Посидели молча, глядя на море. Далекий горизонт ясен, словно по линейке прочерчен.

– Опять будет дождь, – сказал незнакомец.

– Да.

– Боюсь, лето кончилось.

Нэнси зачерпнула пригоршню песка и предоставила ему медленно протечь между пальцев.

– Вы преступник? Только это я и хочу знать.

– Нет. Надеюсь, вы мне поверите.

– Я поверю всему, что вы скажете.

– Это не всегда разумно.

– Мне не часто приходилось встречаться с людьми, которые лгут.

Очень церемонно прозвучало, он опять улыбнулся.

– Оно и видно.

Оскорбленная Нэнси посмотрела на него в упор:

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, милая девочка… прошу прощенья, милая молодая леди… что вы еще юны… как я подозреваю, совсем юны… и едва ли у вас было много случаев заглянуть в темные закоулки Дублина и чужих умов. – Он вздохнул. – Никогда не мог понять, почему те, кто молод, так презирают свою молодость. Великолепнейшее свойство. О господи, если б можно было опять посмотреть на мир неискушенными глазами!

– Почему вы выбрали мою хижину?

Он засмеялся.

– Боюсь, вы мне не поверите, но эта хижина была моей еще задолго до вашего рождения.

– Конечно, не верю.

– А как будто собирались верить каждому моему слову.

– Но не каким-то нелепым выдумкам.

– Это не выдумка. Я знал эту хижину с детства. – Он чуть улыбнулся. – Когда был еще моложе вас.

Нэнси посмотрела на него с любопытством.

– Вы родом из здешних мест?

– В некотором смысле. Знаете, эту железную дорогу когда-то смыло.

– Вот как!

– Она проходила там, где теперь лежат те плиты. Пришлось ее перенести выше, дальше от воды. Это было лет тридцать назад. Да. Помню, зимой был сильнейший шторм, и куски дороги снесло. Тогда вся линия берега изменилась. Помню, люди работали на дороге, молотки стучали по рельсам, звенело железо, это было почти как музыка, что-то вагнеровское. – Он засмеялся. – Только я тогда еще ничего не знал про Вагнера. Я не был ни чудо-ребенком, ни блудным сыном. По правде говоря, с тех пор прошло гораздо больше тридцати лет. Пожалуй, все сорок.

– Сбеситься можно.

– Ох, прошу прощенья!

– Вы не виноваты. Просто я мечтала, привыкла думать, что это все мое.

– Так и есть. Тут все слишком переменилось. Только чайка – та же, прежняя. Я ее сразу узнал. Чайка, вещай-ка, – окликнул он птицу.

– Вот уж это чистая выдумка.

– Чайки славятся долголетием.

– Ерунда!

– Может быть, в нее вселилась Грозная вещунья.

– Я всегда считала, что эта чайка мужского рода. У нее слишком много свободного времени.

– Нет-нет. Это старая дама. Ее дети давно уже взрослые, и теперь она просто сидит и мрачно смотрит на безобразие, которое устраивают в мире другие чайки.

Нэнси вздохнула.

– Да. Пожалуй, вы правы.

Она опять зачерпнула пригоршню песка и уставилась на него. Теплые серые и золотые крупинки, крохотные осколки раковин, блестки слюды.

– Мне пора идти, – сказала она наконец, все еще разглядывая песок.

– Так скоро? Мы едва успели познакомиться.

– Мне надо ехать в город. Я собираюсь в Театр Аббатства.

– Это славно.

– Н-ну… да… в некотором смысле.

– Наверно, с вами будет какой-то счастливый молодой спутник.

Нэнси отшвырнула песок.

– Н-ну, в некотором смысле… То есть, он не мой спутник… Я… ну… он мне очень нравится, но… Она тоже идет.

– Это, знаете, со всеми нами случается.

– Тетя Мэри говорит, я еще слишком молода.

– Пожалуй.

Нэнси улыбнулась ему. На миг лицо ее осветилось, прелесть необыкновенная. Ему захотелось коснуться ее, но он благоразумно сдержался. Только сказал:

– На вашем месте я не стал бы огорчаться.

– Я и не огорчаюсь. Ничего подобного. Я делаю разные другие глупости.

Она встала, отряхнула песок с ладоней о юбку.

– Вам больше незачем прятаться.

– Спасибо. Признаться, мне это будет приятнее.

Нэнси протянула руку:

– До свиданья.

Он пожал ей руку. К ладони еще липли жесткие песчинки.

– До свиданья, Нэнси.

– Вам что-нибудь нужно?

– Я отлично умею о себе позаботиться. Нужна только скромность.

– Я не из болтливых.

– Не сомневаюсь.

Нэнси неловко помахала ему рукой и полезла на насыпь. Обернулась, взглянула на прощанье, – он сидел на пледе к ней спиной и смотрел на море.

Нэнси любила станцию железной дороги. Всегда любила – ряды путей на сортировочной, где снуют взад и вперед паровозы, пыхтят, отдуваются, порой беспокойно ворчат, а в иные минуты радостно гремят и лязгают буферами, словно разбушевались десятки закованных в кандалы привидений; любила сигнальную будку в конце перрона, – когда Мартин, сигнальщик, бывал хорошо настроен, он позволял ей взбираться туда по крутой деревянной лесенке и следить, как он передвигает рукоятки, и слушать, как звонят колокола вдоль линии, и смотреть, как медленно меняются замечательные сигналы: трах – падает красный, скрррип – поднимается зеленый. И еще через единственную колею от платформы «из Дублина» к платформе «на Дублин» перекинут железный мост, – если стоишь на нем, когда под тобой проходит паровоз, на минуту весь мир скрывается в облаке серого дыма.

– Добрый вечер, Нэнси.

– Добрый вечер, мистер Кэррол.

Всегда такой важный, на фуражке золотой галун, под мышкой зеленый флажок; станция – его радость и гордость, здание сверкает чистотой, нигде на стенах не лупится краска, на оконных стеклах ни пятнышка, опрятная клумба, которая тянется позади платформы «из Дублина», всегда радует глаз.

– Покатила?

– Да.

– Смотри, будь поосторожнее. Нехорошие настали времена, поосторожнее надо. Невеселые времена, – бормотал он. – Невеселые.

Наверно, он думает о Сэмми, догадалась Нэнси. Протянула руку, погладила рукав его темно-синей форменной куртки.

– Я еду в театр, – сказала она в надежде немножко его подбодрить.

– Вот это славно. Голову прозакладываю, тут замешан какой-то славный малый, а? – Он подмигнул.

Нэнси улыбнулась:

– Конечно.

– Быстро ж ты растешь. Вроде только вчера тут вертелась, приставала – дай, мол, покататься на турникете, а нынче у тебя другое на уме. Как тетушка поживает?

– Спасибо, здорова.

– А генерал?

– В последние дни неважно.

– Дай ему бог здоровья! И то сказать, знатно пожил. Так. Обожди-ка минутку.

Они вместе вышли на платформу.

– Никогда не садись в купе, где один мужчина… разве что знакомый человек. Понятно тебе?

Он выбрал для нее подходящее купе, открыл дверь.

– Залезай.

Нэнси серьезно кивнула ему и поднялась в вагон. Два солидных пассажира читали газеты, немолодая женщина вязала. Тут Нэнси будет в безопасности. Мистер Кэррол захлопнул дверь. Нэнси опустила окно и выглянула.

– Спасибо, мистер Кэррол.

– Смотри, поосторожнее, Нэнси. Поосторожнее.

Он поднес к губам свисток, взмахнул зеленым флажком.

Попутчики зашелестели газетами, один глянул на часы. Попутчица вязала – две прямых петли, одна обратная, движутся искусные пальцы. Громко зашипел пар, состав дернулся. Нэнси помахала мистеру Кэрролу, он ответно махнул зеленым флажком. Она закрыла окно и села. Начертила пальцем свои инициалы на пыльном стекле, за окном уже мелькали тыльные стены каких-то лавок, потом дома, потом пустая гавань, рыбачьи сети, свернутые у стенки набережной. Поезд набирал скорость. Кончик пальца стал серый, Нэнси вытерла его о юбку.

Кликети клак, клакети клик, кликети, кликети, кликети…

Кажется, спицы вязальщицы позвякивают в такт колесам. Пальцы работают, а взгляд устремлен за окно, на море. Мастерица, подумала Нэнси.

Кликети, кликети, секрет, секрет. В иные минуты колеса не тараторили, а будто напевали про себя. Кликети. Что он сейчас поделывает, тот секрет? Может, все еще сидит на пледе и о чем-то размышляет? Может быть. Кликети, о чем размышляет? Вязальщица принялась считать петли, осторожно передвигая каждую по спице кончиком другой спицы. Беззвучно шевелит губами, считает. А у него лицо, в общем-то, породистое. Усталое. Породистое. Измочаленное. Измочаленное лицо. Сколько ему лет? Кликети, кликети. Пятьдесят с хвостиком. Не умеет она разбираться в возрасте.

Надрывный свисток, поезд нырнул в туннель. Теперь Нэнси только и видит в пыльном стекле свое неизмочаленное лицо в ореоле летящих искр.

Может быть, он сумасшедший? Нет. Скрывается, ух ты, да, может, он из тех! Были же люди вроде него, замешанные… может, и дядя Габриэл был бы один из них, если б его не убили, когда он был в армии, которая теперь вражеская. Если он из тех..? А может, он большевик? У него неплохое лицо, подумала она, снова мысленно разглядывая запомнившиеся черты… только измочаленное, больное. Скромность, сказал он. Я буду нема, как могила.

Поезд опять вырвался на свет. Внизу, у самой насыпи, море глубокое и мрачное, а дальше, где на него не падает вечерняя тень холма, оно еще весело искрится. По заливу летят наперегонки штук десять яхт, белые паруса надуты ветром. Кликети, кликети. Опять она вяжет, пальцы так и пляшут, моток коричневой шерсти подпрыгивает на коленях. Один из попутчиков опять поглядел на часы, недовольно поморщился. Не терпится ему. По другую сторону за окном уже не поля, а пригородные сады, чистенькие цветочные клумбы, теннисные площадки, аккуратные огородики, полощется на ветру сохнущее белье. Потом – словно глубокое ущелье, с двух сторон только и видны крутые каменные стены да вверху тонкая полоска неба, и колеса опять оглушительно загремели.

Снова дома, задворки, в просветах мелькает море, потом Меррион, громадный пляж протянулся до самого Хоута, сейчас он почти пуст, только вдали у самой воды – стая чаек да бегают с собакой несколько ребятишек. Поезд опять сворачивает прочь от берега, дома все тесней жмутся друг к другу, ни пятнышка зелени. Закопченные окна хмуро глядят на проносящийся мимо поезд, серый и рыжий кирпич, ни деревца; там и сям в темных комнатах уже засветились лампы. Пожилая дама свернула вязанье и сунула в большую черную сумку. Солидные попутчики дружно зашуршали газетами; один аккуратно сложил свою и сунул в карман, другой оставил свою на сиденье. Один зевнул, другой опять посмотрел на часы.

Кликети клак. Клакети клик. Клик… клик…

Гарри стоял на ступеньках у входа в контору и ждал.

– Здравствуй, Нэнси. – Он снял шляпу.

– Вот те на! Неужели вы давно ждете!

– Нет. Нет. Ничего подобного. Ну… пойдем перекусим.

Он надел шляпу, и они пошли по улице.

В окнах верхних этажей еще вспыхивало вечернее солнце. Сигналы, подумала Нэнси. Тайные световые сигналы передаются с улицы на улицу. Мимо пробежал трамвай, от проводов над головой с треском посыпались искры. Еще сигналы. Сегодня вечером город полон тайн.

Гарри взял ее за локоть и властно повел по улице.

– Ты мило выглядишь. Новый наряд?

Она покраснела от удовольствия.

– Просто я сегодня аккуратно оделась. Только и всего. Тетя Мэри грозно за мной надзирала. И сказала, в кои веки у меня приличный вид. Вы согласны?

– Безусловно.

– Безусловно приличный вид. Как благородно! Не параличный вид, не горчичный вид и даже не…

– Замолчи, Нэнси! Почему ты всегда болтаешь невесть что!

– А где Мэйв?

Незаметно, в кармане она скрестила пальцы. Не придет! Какое счастье! И никогда больше не придет. Утонула во всей красе, как Офелия или та, что пошла скликать коров с зыбучих Дийских песков[46]46
  Из стихотворения Чарлза Кингсли (1819–1875).


[Закрыть]. Волосы разметались по воде, лилии, так все романтично. Какое счастье! Прекрасная покойница. Тетя Мэри возложит на гроб прекрасный венок, она мастерица подбирать цветы. Скручивает и переплетает стебли. Куда лучше, чем заказывать нечто чопорное в магазине. Над могилой все станут проливать слезы. Гарри проведет год в благородной скорби, а потом…

– …так что она встретит нас в театре, – объяснял он.

– А… ага… да! – вздохнула Нэнси.

Он свел ее с тротуара. Из-за угла подул ветерок и проводил их через улицу. Запахло пылью и навозом. Трамвайные рельсы на булыжной мостовой – точно серебряные ленты.

– Вот я и подумал, что мы поедим в закусочной Бьюли. Понимаешь, так быстрей. Ты не против?

Нэнси подняла голову и улыбнулась ему.

– Да ради бога, как хотите!

По Дейм-стрит прокатил грузовик, полный солдат, и помчался мимо Ирландского Банка к реке.

– Я полагаю, они едут кого-нибудь расстреливать. – Нэнси попыталась завязать светскую беседу.

Гарри нахмурился, но промолчал.

Она взяла его под руку.

– Может, если бы вы после войны не ушли из армии, вы бы сейчас ехали с ними. Кого-нибудь расстреливать.

Мимо, покачиваясь, прошел трамвай, горделивый корабль на рельсах.

– Как бы это вам понравилось?

Она подергала его руку, ожидая ответа.

– Я не прочь бы добраться до кое-кого из этих мерзавцев.

Он полотно сжал губы, чтоб не сорвались еще какие-то слова, и опустил глаза на свои ноги в начищенных черных башмаках, переступающие по тротуару.

– Гарри?

– Хватит.

По Графтон-стрит шли в молчании. Когда переходили через улицу к «Восточному кафе Бьюли», перед ними проехал автомобиль, за рулем сидел немолодой человек. Он вел машину медленно, Нэнси подалась вперед, всматриваясь ему в лицо.

Теплый аромат свежесмолотого кофе обдал их и словно втянул через вращающиеся двери в кафе.

– Как по-вашему, может быть, это был мой отец?

– Кто? Где? – ошарашенно спросил Гарри.

– Человек, который проехал в той машине.

– О господи!

Он подтолкнул Нэнси вперед, через магазин, к двери в глубине – входу в кафе.

– Я всегда смотрю в проезжающие машины, нет ли там отца. – Нэнси тут же пожалела о сказанном. Беспокойно засмеялась. – Шучу, шучу.

– Садись.

И он отодвинул для нее стул за маленьким столиком. Она села. Смотрела, как он повесил шляпу на высокую рогатую вешалку, как небыстрыми, аккуратными движениями расстегнул пиджак. Наконец он тоже сел и через стол пододвинул к ней меню.

– Твой отец умер.

– Откуда вы знаете?

– Это всем известно, глупая ты девочка!

– А мне не известно.

– Конечно, известно. Итак, что ты хочешь есть? Времени у нас немного.

– Тогда где он похоронен?

– Нэнси, я…

– Где хоть какая-нибудь бумага, в которой сказано, что он умер? Какой-то документ. Мистер Роберт Гулливер скончался. Что-нибудь в этом роде. Где?

– Ну откуда мне знать! Задавай свои глупые вопросы тете Мэри. Ей досконально все известно.

Нэнси покачала головой. Гарри нетерпеливо постучал пальцем по столику, показал на меню. Нэнси пробежала его глазами.

– Мне омлет и картофельные оладьи, – сказала она. – И кофе.

– Уверена?

– Да.

Он помахал официантке.

– Она только строит предположения. У нее нет доказательств. – Нэнси наклонилась к нему через стол. – Моя мать умерла. Это я знаю. У меня ее щетка для волос. И еще разные вещи… да я даже сплю в ее кровати, а Роберт… он… мой…

– На твоем месте я предположил бы то же что и все.

Нэнси смотрела на него, пока он заказывал еду. Шепнула чуть слышно:

– До чего ж вы иногда бываете нудный.

Гарри почесал уголок глаза бледным чистым пальцем. Ногти у него красивые, ровно острижены, руки такие, словно ни к какой житейской грязи сроду даже не приближались.

– Одно тебе скажу, где бы он там ни был, но в автомобиле по Дублину он не разъезжает.

– Вы не знаете.

– Я тоже умею строить предположения.

Кругом полно народу, бренчат ножами и вилками, помешивают кофе в тяжелых белых чашках, улыбаются друг другу или читают газеты. За стенами что-то вроде войны, подумала Нэнси, но когда сидишь тут, в тепле, в мягком приглушенном свете, ни за что об этом не догадаешься. Она поглядела на спокойные лица вокруг – может, вон те двое, самые обыкновенные люди, что с улыбкой наклоняются друг к другу, замышляют кого-то убить, передают тайные сведения; помешивают ложечками кофе, а сами кого-то предают и улыбаются, улыбаются. Официантка поставила перед ней тарелку, перед Гарри другую, лицо у него недовольное; потом что-то передвинула на столике, освободила место для кофейника и тарелки с пухлыми, дымящимися оладьями.

– Надеюсь, тебе это придется по вкусу, – вежливо сказал Гарри.

– Сногсшибательно.

– Разливай кофе. Хозяйничает дама. Мне два куска сахару.

Он взял нож и вилку и принялся за ветчину и сосиски – тщательно отрезал кусочки, склонив голову над тарелкой. Нэнси налила ему кофе, ни капли не плеснула на блюдце, хотя рука немного дрожала.

– Я зануда?

Он поднял глаза и улыбнулся ей. От этой улыбки у нее на миг закружилась голова.

– Ты глупая девочка, но не зануда. Пока. Если не перестанешь глупить, пожалуй что и сделаешься занудой, но я думаю, у тебя это скоро пройдет.

– Отъявленная зануда?

– Ешь омлет. Не годится заставлять Мэйв долго ждать.

10 августа.

Хоть я и приняла знаменательное решение аккуратно вести дневник, но с отвращением убеждаюсь, что была ленива… ну, пожалуй, вернее сказать – небрежна. Наверно, мне вообще свойственна небрежность. Может быть, это от возраста и когда-нибудь я, как очень надеется Гарри, стану дельной особой. Организованной. Однако на мое вчерашнее поведение ему жаловаться нечего. Я себя вела как настоящая светская дама. Мы заставили Мэйв несколько минут подождать, но она благородно это перенесла. На ней было светло-сиреневое платье – терпеть не могу этот цвет, но ей он к лицу.

Мы смотрели две пьесы – «Андрокл и лев» Джорджа Бернарда Шоу и «Скачущие к морю». На «Андрокле» я много смеялась, а на «Скачущих» плакала. По-моему, в обоих случаях это правильно. Но хоть пьеса мистера Шоу меня и насмешила, она не очень-то мне поправилась, только им я этого не сказала – и Гарри и Мэйв от нее в восторге.

Как-то странно пахнет в этом Театре Аббатства; может быть, во всех театрах так, не знаю, у меня мало опыта.

Нам пришлось очень спешить, чтобы выбраться из города до комендантского часа. Мэйв сидела рядом с Гарри и смеялась, и болтала, и время от времени трогала его за руку выше кисти. По дороге домой мы обогнали несколько армейских грузовиков, но не видали никаких беспорядков. Когда едешь с Гарри, бояться нечего – пока он рядом, ничего страшного с тобой не случится.

Когда я вернулась домой, все уже легли. Тетя Мэри оставила в прихожей свет, чтобы мне не топтаться в темноте. На одном конце длинного стола в прихожей стоял поднос, а на нем кувшин молока, накрытый от мух муслиновой салфеткой с цветными бусинами по краям, стакан и кусок вкуснейшего фруктового пирога, Брайди обычно его держит для гостей. Я погасила свет и села на нижнюю ступеньку лестницы.

Наш дом был тихий, ласковый. Тикали степные часы, вся мебель вокруг тихонько дышала, вещи всегда дышат по ночам, когда все остальное молчит. В кухне шебуршала мышь, в полукруглое окно над парадной дверью светила луна, оранжевые ломтики света ложились от нее на пол, на ступеньки и, наверно, на меня тоже. Мне стало очень надежно, защищенно. Я попробовала понять, правильно это или неправильно, но так ничего и не решила.

Назавтра, когда Нэнси спустилась к хижине, шел дождь. На берегу ни души. Море и небо одинаково бурные, темно-серые; взметались и опадали белые брызги пены, вздыхающие переменчивые узоры. Гудели телеграфные провода. Нэнси прихватила с собою в старой школьной сумке еду – понемногу всякой всячины.

Он сутуло сидел в углу хижины, на худые плечи накинут плед. В руке книга. Когда вошла Нэнси, он положил книгу на пол и поднялся.

– Извините, – сказал он. – У меня и в мыслях не было, что вы сегодня придете. Неподходящий день для купанья.

– Я принесла вам поесть… не так уж много… по кусочку того-сего. Я же не знаю, как вы тут справляетесь.

Она говорила, а сама беспокойно отжимала капли дождя, стекающие с намокших волос.

– Вы очень внимательны и добры!

Нэнси протянула ему сумку. Он взял сумку и, не раскрывая, положил на полку.

– Знаете что, не надо обо мне тревожиться. Я очень признателен… мне не хотелось бы… Я… м-м… прекрасно умею справляться.

Долгую минуту они стояли и молча смотрели друг на друга.

– Понравилось вам в театре? – учтиво осведомился он.

– Спасибо, было очень хорошо.

– Вы бы предпочли, чтобы я на время исчез?

– Нет, нет! Пожалуйста, не надо. Я никому не проболталась.

Он чуть улыбнулся.

– Про вас.

Она перестала терзать свои волосы, вытерла мокрые пальцы о перед юбки.

– Я и не думал, что вы проболтаетесь.

– Людей ведь не разберешь.

– По-моему, прекрасно можно разобраться. Да. Вероятно, я так думаю потому, что стар и многоопытен. Может быть, присядем? Я всегда считал, что незачем стоять, если можно сидеть.

Он разложил плед и подушки так, чтобы хватило места обоим, вежливо подождал, пока усядется Нэнси, потом сел рядом.

– Ну, вот так-то, – сказал он.

– Да.

Он достал из кармана недокуренную сигарету и, прежде чем взять ее в рот, отщипнул погасший кончик. Потом стал рыться в кармане в поисках спичек.

– Вы умираете? – спросила вдруг Нэнси.

Он, видно, даже испугался. Нашарил коробок, чиркнул спичкой. Поднес огонек к лицу, рука его дрожала. Взмахнул спичкой, погасил и обгорелую спрятал обратно в коробок.

– Ну, вообще-то все мы смертны. Почему вы спрашиваете?

– Просто я думала… ну… хотела понять… мне показалось, это тоже объяснение.

– Боже милостивый, да чего ради я заявился бы сюда помирать! Нет-нет, Нэнси Гулливер, я предпочел бы умирать с удобствами.

– А по-моему, вы бы до этого не додумались.

Он засмеялся.

– Чепуха, милая девочка. Я совсем не романтический герой. И не меньше других люблю уют. Особенно если уж речь пойдет о смерти. Предпочитаю умереть не на берегу, где свищет ветер, сжевав два неспелых яблока, а в теплой постели, сразу после хорошего ужина с бутылочкой кларета.

– «Угаснуть заполночь, не испытав мучений…»[47]47
  Строка из стихотворения Дж. Китса (1795–1821) «Ода соловью».


[Закрыть]

– Это было бы приятно.

– Дед никак не умрет. Только сидит и ждет и все не дождется. – Нэнси ковырнула в носу указательным пальцем. – Даже как-то не по себе от этого… то есть, гораздо хуже. Сидит такой беспомощный и ждет. Да. А мы смотрим. С каждым днем он понемножку высыхает, но все никак не умрет.

– А вам обязательно надо ковырять в носу?

Нэнси поспешно отдернула руку и покраснела.

– Извините. Я сама не заметила…

– Расскажите-ка о себе. Чем вы заняты кроме того, что смотрите, как высыхает ваш дед?

– В сущности, я ничем не занята. Я сирота.

– Я тоже.

Она засмеялась.

– Глупый! У меня никогда не было родителей.

– Другими словами, вы появились в облаке дыма, как демон в пантомиме.

– Вот было бы забавно!

– А ваш дедушка…

– Я живу с ним и с тетей. Вон там… – Нэнси неопределенно махнула рукой в сторону железной дороги. – Я только что кончила школу. Осенью поступлю в Тринити-колледж.

– И что будете изучать?

– Историю. Во всяком случае, для начала это как будто неплохо. Тетя Мэри говорит, наверно, мне история быстро надоест.

– А тете Мэри на роду написано никогда не ошибаться?

– Вообще-то она хотела, чтобы я училась в Оксфорде, но… ну… у нас на Оксфорд не хватит денег. Она говорит, чтобы я работала головой, меня надо подхлестывать… и нужна дисциплина. Она говорит, тут я, наверно, не получу ни того, ни другого. Она говорит…

Нэнси замолчала, тревожно поглядела на него.

– Что же?

– Она говорит, наверно, это даже к лучшему, что у нас нет денег, потому что будет война с Англией… настоящая война… и тогда мне лучше оставаться тут. В конце концов…

– Так она думает, с Англией будет настоящая война?

Похоже, это его позабавило.

– Она говорит, очень может быть, потому что кругом ужасные путаники и баламуты.

Порыв ветра застучал дождем по крыше. Точно камешки посыпались на нее, потом соскользнули, и стало тихо.

– Она добрая.

– Вот как!

– Она очень добрая и с дедом, и со мной. И вообще со всеми. У нее в жизни большой порядок. Ведь правда, это хорошо?

– Несомненно.

– Вы так сказали, как будто не очень в этом убеждены.

– Нэнси Гулливер, в детстве вы, наверно, были несносная надоеда.

Она чуть улыбнулась.

– На фотографиях моя мама очень похожа на тетю Мэри. Только, по-моему, она была не такая любительница порядка.

– Почему вы так думаете?

– Она обзавелась мною. – Нэнси наклонилась к собеседнику, будто боялась, что кто-то подслушает. – Подозреваю, что она была не замужем. Это ведь не очень в порядке вещей, правда? Имейте в виду, люди ничего подобного не говорят, это просто мои подозрения.

– Пожалуй, вам было бы куда легче жить, если б вы верили тому, что говорят люди.

– Да, пожалуй.

На нее вдруг напал голод, она встала, сняла с полки свою сумку и заглянула внутрь.

– Банан хотите?

– Нет, спасибо. Никогда не ем в неурочное время.

– А я один съем, ничего? Их тут три штуки.

– Ешьте на здоровье.

Нэнси достала банан, аккуратно отогнула кожуру. Мякоть местами побурела и стала как кисель. Нэнси опять неохотно села, вытянула перед собой ноги. Ей хотелось двигаться, походить взад-вперед, точно лев в клетке. Слишком длинный второй палец с любопытством выглядывал из дырки в промокшей парусиновой туфле. Нэнси жевала банан и смотрела на палец, как будто несколько встревоженная его появлением. Ее сосед уже подумывал, не взяться ли опять за книгу.

– Как вас зовут? – спросила Нэнси после долгого, долгого молчания.

– Мы, кажется, уже говорили на эту тему?

– Но ни до чего не договорились. Правда же… полагается… удобнее… знать имя квартиранта. То есть… вы не… но все-таки.

Он не отвечал.

Нэнси свернула банановую кожуру и сунула в карман.

– Вы случайно не Роберт?

– На своем веку я переменил немало имен.

– И Робертом вас тоже звали?

– Что-то не помню. Не такое уж интересное имя.

– Моего отца звали Роберт.

Он захохотал во все горло. Через минуту она тоже засмеялась, от ветра и от хохота даже хижина задрожала.

– Вот так-так, ай-да Нэнси! Неужели вы считаете меня виновником?

– А почему бы и нет? Почему бы и не вы?

– И откуда вы знаете, что его звали Роберт? В конце концов, раз уж вы не верите тому, что говорят люди…

– Но это я знаю. Дед иногда поминает это имя, а он уже не способен врать. И потом, у меня есть эта книга. – Нэнси говорила и машинально поглаживала давний, с детства, шрам на коленке. Не умела она сидеть неподвижно. Ее руки не ведали, что такое покой. – Первое издание Йейтса. Знаете, такая чудесная мягкая бумага, а там, где страницы разрезаны ножом, края неровные… Наверно, это его подарок ей… моей матери. Там написано Элен… ее так звали.

Он кивнул, это могло означать что угодно или ровно ничего. Впрочем, Нэнси на него не смотрела, она словно впилась глазами в черную кудрявую надпись на титульном листе книги.

– «…любовь умчалась, шепчешь ты с тоскою, и по вершинам горным над тобою ступает, лик скрывая свой меж звезд»[48]48
  Из стихотворения ирландского поэта У.-В. Йейтса (1865–1939) «Когда ты стар».


[Закрыть].

Молчание.

– Не знаю толком, что это значит.

Молчание.

– Но это славно… хорошо. И потом еще приписано! «Элен от Роберта». Так что сами понимаете.

– Да, понимаю, – сказал он мягко. – И уверяю вас, что это написал не я.

– Ну, что ж… – покорно проговорила Нэнси.

– Не стоит принимать это так близко к сердцу.

Он нагнулся, растер окурок о подошву. Он держал останки сигареты в ладони, точно крохотного мертвого зверька.

– Пока вы молоды, существуют сегодняшний день и завтрашний. Несчетные завтра. Только когда доживешь до моих лет, в жизни начинает играть какую-то роль прошлое. Непрошеное. Хочешь не хочешь.

– Просто я хочу знать, что во мне намешано. Что за личность может из меня получиться.

– Это чепуха, девочка.

– Так ведь, наверно, важно, что в меня заложено?

– Несущественно. С наследственностью ничего не поделаешь, надо попросту о ней забыть и делать свое дело: взрослеть, разбираться в своих способностях и развивать их.

– Вы так и сделали? То есть, так и делаете?

Он смотрел на смятый окурок в руке.

– Да бросьте вы его на пол, – посоветовала Нэнси.

Он поднялся, подошел к двери; едва ее отворил, в хижину брызнуло дождем. Он швырнул окурок на песок и поспешно закрыл дверь.

– Не считайте меня стариком. – Он усмехнулся. – Я-то себя стариком не считаю, но все же… теперь все время… как я уже говорил, хочешь не хочешь, а прошлое напоминает о себе. Опять и опять вторгается в мою жизнь. Непрошеное. Мне уже не хватает времени поразмыслить. Это очень раздражает. Я уже не могу действовать свободно, мешают голоса прошлого.

Он стоял, не шевелясь, у двери и говорил словно про себя, бледное лицо – лишь неясное пятно в полутьме.

– Все здание моей жизни затряслось, точно эта забавная хижина под порывами ветра. – Он внезапно вытянул руки, и Нэнси заметила: они тоже дрожат. – И вот, впервые за многие годы, все, что я делаю, оказывается под вопросом. Я вынужден притворяться, обманывать людей. Я всегда был полон уверенности, сокрушительной уверенности; а теперь вынужден подавлять сомнения, постоянно напрягать свою мысль. Возможно, растерянность – участь людей средних лет и среднего сословия. Это можно сравнить с утратой веры.

Он посмотрел на свои протянутые руки, потом уронил их вдоль тела. Нэнси казалось, она подслушивает то, что не предназначено для ее ушей.

– О господи, – сказал он. – Прошу прощенья. Обычно я не болтаю зря. Еще один признак.