Текст книги "Город святых и безумцев"
Автор книги: Джефф Вандермеер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)
– Ты хорошо спал? – спросила она. – Ты так поздно вернулся.
– Кое-как. Прости, что пришел так поздно. На сей раз работа была трудная.
– Выгодная? – Она задела его локтем, переворачивая лопаточкой яичницу.
– Не особенно.
– Правда? Почему?
Он напрягся. Догадается ли Ребекка, что особняк превратился в смертельную западню? Унюхает ли она кровь, почувствует ли вкус страха? Он служил ее глазами, ее проводником в мир зрительных образов, но не обирает ли он ее, не описывая ей во всех подробностях ужаса пережитого? И обирает ли?
– Ну… – начал он и зажмурился. Его словно загипнотизировал болезненный взор поверенного, шарящего по сцене собственной смерти. Даже обнимая Ребекку, он чувствовал, как между ними разверзается трещина.
– Тебе не нужно зажмуриваться, чтобы видеть, – сказала она, отстраняясь.
– Как ты узнала? – спросил он, хотя в точности знал.
– Услышала, как ты закрываешь глаза, – с мрачным удовлетворением ответила жена.
– Просто грустно было, – сказал он, садясь за кухонный стол. – Ничего жуткого. Просто грустно. Женщина потеряла мужа, ей пришлось продать дом. С ней был сын, который все цеплялся за крохотный чемоданчик.
Останки поверенного медленно опадают на землю, сворачиваются как бумажные конфетти. Взгляд мальчика мечется меж Хоэгботтоном и клеткой.
– Мне стало их жалко. У них были недурные фамильные вещи, но большую часть уже обещали Слэттери. Мне мало что досталось. Там есть неплохой морроуский ковер, изготовленный до Безмолвия. Интересные детали того, как морроуская кавалерия скачет нас спасать. Хорошо бы его заполучить.
Осторожно переложив яичницу с беконом на тарелку, она поставила ее на стол.
– Спасибо, – улыбнулся он. Бекон она сожгла. Яйца пересушены. Он никогда не жаловался. Ей нужны были такие мелкие фокусы, маленькие хитрости, эта иллюзия зрячести. Завтрак был съедобным.
– Мистер Бладгуд водил меня вчера в Морхаимский музей, – сказала она. – Там выставили для публики много старинных вещей. Текстура у некоторых просто поразительная. А еще заходил продавец цветов, но ты, наверное, сам догадался.
Отец Ребекки был куратором небольшого музея в Стоктоне. Он любил шутить, что Хоэгботтон только временный хранитель предметов, которые рано или поздно попадут к нему. Хоэгботтон же всегда думал, что музеи просто припрятывают то, что должно было быть доступным на свободном рынке. Пока болезнь не украла ее зрение, Ребекка была ассистенткой отца. Теперь Хоэгботтон иногда брал ее с собой в магазин, где она помогала сортировать и каталогизировать новые приобретения.
– Я заметил цветы, – сказал он. – Рад, что в музее тебе понравилось.
По какой-то причине, пока он ел яичницу, руки у него дрожали. Он положил вилку.
– Невкусно? – спросила она.
– Очень вкусно. Просто пить хочется.
Отодвинув стул, он подошел к раковине. Водопровод им провели всего пять недель назад, после двухлетнего ожидания. Раньше к дверям дома привозили кувшины с водой из колодца в долине. Он с удовольствием смотрел, как из крана брызжет вода, как его стакан постепенно наполняется.
– Симпатичная птица или что там еще, – сказала у него за спиной жена.
– Птица. – Его прошиб смутный страх. – Птица? – Стакан звякнул о край раковины, грозя выскользнуть из пальцев.
– Или ящерица. Или кто там еще? Кто это?
Повернувшись, он оперся о раковину.
– О чем ты говоришь?
– О том, кто сидит в клетке, которую ты вчера принес.
Смутный страх пополз вверх по позвоночнику.
– В клетке ничего нет. Она пуста.
Может, она шутит?
Ребекка рассмеялась – приятный, влажный звук.
– Забавно, потому что твоя пустая клетка недавно дребезжала. Поначалу она меня напугала. Там что-то бегало по кругу. А я не могла определить, птица это или ящерица, иначе просунула бы палец сквозь прутья и погладила бы.
– Но ты этого не сделала.
– Нет.
– В клетке ничего нет.
Ее лицо неуловимо переменилось, и он понял, что она думает, будто он не верит ей в том, в чем она знаток: в распознавании звуков. Однажды она сказала, что тихим днем может услышать, как в доках мальчишки «пекут блинчики».
Хоэгботтон с мгновение молчал. Но долго стоять в тишине он не мог. Она не способна читать по его лицу, не касаясь его, но он подозревал, что жена умеет распознавать разницу между разными видами молчания.
Он рассмеялся.
– Шучу. Это ящерица… но она кусается. Поэтому правильно, что ты не стала ее трогать.
Подозрение ожесточает, стягивает ее черты. Затем ее лицо расслабляется, она награждает его улыбкой, потом левой рукой нашаривает его тарелку и крадет кусочек бекона.
– Я так и знала, что это ящерица!
Ему так хочется пойти в гостиную, где на столе стоит клетка. Но он не может, пока не может.
– Тут так тихо, – мягко говорит он, заранее зная ответ.
– И вовсе не тихо. Совсем не тихо. Ужасно шумно.
Левый уголок его рта поднимается, когда он подает привычную реплику:
– Что ты слышишь, любимая?
Ее улыбка становится шире.
– Ну, во-первых, твой голос, мой милый. Приятный, низкий баритон. Затем Гобсона внизу, который слушает свой граммофон совсем тихо, чтобы не потревожить Потаков, но те в данный момент ссорятся из-за такой глупой мелочи, что я даже не буду тебе рассказывать, а этажом ниже, наискосок от них… – Она прищуривается. – Полагаю, Смиты тоже жарят яичницу. Над нами старик Клок все ходит и ходит, опираясь на палку, и бормочет что-то про деньги. У него на балконе чирикает воробей, вот почему я подумала, что животное в твоей клетке скорее всего ящерица: она сплошь шипит и щелкает, а вовсе не чирикает. Или, может, там у тебя курица?
– Нет, нет… это ящерица.
– Какая ящерица?
– Сафнаская щелкающая огнедышащая ящерица с Южных островов, – говорит он. – Она растет только в клетках, которые сама себе строит, пережевывая землю. Земля у нее в желудке превращается в металл, который она потом срыгивает. Но питаться она способна только теми животными, которые ее не видят.
Признательно рассмеявшись, она встает и его обнимает. От ее запаха он забывает про свой страх.
– Хорошая сказка, но не думай, что я тебе поверила. Впрочем, одно я знаю точно. Ты опоздаешь на работу.
На самом первом этаже, где, как он решил, не будет разницы, услышит жена или нет, Хоэгботтон поставил клетку на пол. Раскачивающуюся, громоздкую клетку так неудобно было нести вниз по спиральной лестнице, что у Хоэгботтона совершенно опустились руки. Он потел в тяжелом дождевике. Дыхание вырывалось у него из груди учащенное, затрудненное. И затхлость в вестибюле, следы крохотных ржавчинных грибов, испещривших пол точно мышиные следы, крапчатая зелено-оранжевая плесень на стеклах входной двери, тоже не утешали.
Кто-то оставил прислоненный к входной двери зонтик. Схватив его, он долгим взглядом вперился в клетку. Неужели именно в этот момент его настигнут проклятия Ангдома и Слэттери? Он загнал острый конец зонтика меж прутьев. Чехол немного прогнулся, замялся, но распрямился, как только он вытащил зонтик. Ничто на него не прыгнуло. Он попытался снова. Ничего.
– Тут что-то есть? – спросил он у клетки. Клетка не ответила.
Держа перед собой зонтик как меч, Хоэгботтон отвел шторку – и тут же отскочил.
В клетке по-прежнему было пусто. Бешено раскачивалась взад-вперед жердочка – от ветра, поднятого отодвигаемой занавеской. Женщина сказала: «Клетка всегда была открыта», а мальчик: «У нас никогда не было клетки». Поверенный своего мнения не предложил. Раскачивающаяся жердочка, пустота в клетке действовали угнетающе. Хоэгботтон не мог бы сказать почему. Он снова задвинул шторку.
На лестнице у него за спиной раздались шаги, и он резко обернулся, но снова расслабился. Это была всего лишь его домохозяйка Сара Уиллис, которая неспешно спускалась из своей квартиры на втором этаже.
– Доброе утро, миссис Уиллис, – сказал он, опираясь на зонт.
Миссис Уиллис не потрудилась ответить, пока не оказалась перед ним, не всмотрелась в его лицо через толстые стекла очков. Ее лысеющую макушку покрывала шляпа с цветами. Поношенное цветастое платье ей в тон прикрывало древнее тельце, даже (предположительно обутые) ноги.
– Держать домашних животных запрещено, – сказала она.
– Домашних животных? – Хоэгботтон на мгновение опешил. – Какие домашние животные?
Миссис Уиллис кивнула на клетку:
– Что у вас там?
– А, это! Это не животное.
– Я не потерплю никаких зверей, ни домашних, ни к столу. – Миссис Уиллис хихикнула (или кашлянула) над собственной шуткой.
– Это не… – начал было он, но сам понял, что бесполезно. – Я уношу клетку. Она тут только час простояла.
Хмыкнув, миссис Уиллис едва не оттолкнула его, проходя мимо.
У двери, собираясь выйти под возобновившийся стук дождя и, очевидно, рассчитывая, что шляпа ее защитит, она наградила Хоэгботтона следующим советом:
– Про мисс Констанс помните? С третьего этажа? Она голову вам оторвет, если вы не положите на место ее зонтик.
* * *
Расположенный на бульваре Олбамут, на полпути между доками и спускающими в вечно ждущую своего затопления долину жилыми кварталами, магазинчик Хоэгботтона («Роберт Хоэгботтон и Сыновья: Ваши надежные поставщики бывших в употреблении и новых старинных предметов нашей родины и из чужеземных стран») занимал первый этаж солидного двухэтажного деревянного дома, принадлежавшего одному монаху из Религиозного квартала. Вывеска была данью оптимизму: никаких сыновей не существовало. Пока. Что бы там ни говорила Ребекка, время было слишком неподходящим, ситуация слишком ненадежной. Когда-нибудь его магазин, возможно, станет штаб-квартирой торговой империи, но этого придется ждать еще несколько лет. В подсознании, вечно подстегивая его работать все упорнее, притаилась брошенная однажды его братом Ричардом угроза прийти ему на помощь всем кланом Хоэгботтонов, дабы спасти честь имени, ежели он потерпит пораженье.
В укрытой от дождя навесом витрине красовался потертый розовато-лиловый диван, пышное золоченое кресла (вместе с еще несколькими сокровищами уворованное Хоэгботтоном во время панического отступления войск Халифа), граммофон, большая красная ваза и неказистое с виду седло, а также Алан Бристлвинг, его помощник.
Бристлвинг стоял на коленях, аккуратно пристраивая на подставке рядом с граммофоном пластинки. Он уже стер со стекла скопившиеся за ночь микофиты. Результаты его уборки валялись на тротуаре съежившимися комьями красного, зеленого и голубого. От этих останков исходил кислый запах, но через час или два дождь все смоет.
Увидев хозяина, Бристлвинг помахал и дюйм за дюймом, постепенно вытащил свое жилистое тело из витрины. Мгновение спустя, прикрывая голову от дождя газетой, он уже отпирал огромный висячий замок на решетке перед дверью. Его губы были сложены в привычную лаконичную ухмылку, которая сама по себе являла досужему взору любопытные окаменелости – спасибо уличному дантисту. Когда ключ вышел из замка, вместе с ним вывалились и, покатившись, остановились на мокром тротуаре несколько похожих на пуговицы бешенокрасных грибков.
Бристлвинг был неряшливым подвижным человечком, от которого пахло сигарным дымом и который часто исчезал на несколько дней к ряду. Сплетни про кутежи с проститутками и недельные прогулки на рыбалку вниз по реке Моль роились вокруг Бристлвинга, но на него не садились. Хоэгботтону было не по карману нанять более надежного помощника.
– Утречка, – сказал Бристлвинг.
– Доброе утро, – ответил Хоэгботтон. – Какие-нибудь покупатели вчера вечером были?
– Ничего денежного… – Стоило Бристлвингу увидеть клетку, его улыбка исчезла. – А! Вижу, вы кое-что принесли.
Ставя клетку перед Бристлвингом, Хоэгботтон свободной рукой забрал у него связку ключей.
– Просто поставьте ее в контору. Книги описей обновлены?
Рука у Хоэгботтона еще зудела в том месте, где рисунок ручки клеймом отпечатался у него на ладони.
– Разумеется, все сверено, – сказал Бристлвинг, чопорно отворачиваясь и подбирая свою ношу.
Путь в контору Хоэгботтона в задней части магазинчика затруднял лабиринт предметов, от которого исходило затхло-металлически-гнилостно-пыльный запах, впрочем, для самого владельца он был лучше тончайших духов. Этот запах древности оправдывал в его глазах его товары не меньше, чем документы об их подлинности. Что посетители, пробираясь по вечно меняющимся тропам, спотыкались и зачастую терялись, не имело для него ровным счетом никакого значения. Семейная мудрость гласила, что если загнать покупателя в угол, у него не остается иного выбора, кроме как купить хоть что-нибудь из штабелей стульев, зонтов, часов, ручек, удочек, одежды, эмалированных шкатулок, вешалок из оленьих рогов, гипсовых ящериц, изящных зеркал из стекла и меди, очков для чтения, труффидианских икон, досок для костей из носовой кости, моделей кораблей, старых медалей, клинков в трости, музыкальных шкатулок и прочих обломков чужих жизней и далеких мест. Хоэгботтону нравилось думать, что, прицениваясь к самому обыкновенному обеденному сервизу, покупатель может столкнуться нос к носу с раздутыми ноздрями и любопытным языком эротической маски племени скаму. Непреодолимое ощущение тайной истории этих предметов иногда приводило его в состояние подобное трансу. Счастье, что Ребекка, сама испытывая его с младых ногтей, разделяла это чувство.
Покупателю, преодолевшему это болото сокровищ, контора Хоэгботтона открывалась оазисом скудости. Пять шагов вели к плотной ковровой дорожке (алой с золотой нитью, купленной у старого театра Треноди Ларкспур незадолго до того, как он сгорел дотла) и простому письменному столу розового дерева, единственным украшением которого служили ножки, вырезанные в виде щупальцев кальмара. Кресло, два верстака у дальней стены и диван для посетителей – вот, собственно, и вся обстановка. Слева располагались две двери. Одна вела в недавно оборудованную личную ванную, другая в святая святых Хоэгботтона.
Стол скрывался под упорядоченным хаосом из инвентарных книг, россыпи перьевых ручек, промокательной и писчей бумаги с оттиснутым на ней вензелем «ХиС», папок с накладными, металлической почтовой капсулы со свернутым внутри листком бумаги, срезом оранжевого гриба в бумажном пакетике, раковины, которую он нашел, когда его в возрасте шести лет возили на каникулы на Южные острова, и последнего издания «Фрэнкрайта и Льюдена», монографии «Тайна Цинсория» Блейка Клокмура. Дагерротипы Ребекки, его брата Стивена (теперь потерянного для семьи после того, как по чудовищному, но исторически распространенному капризу он записался в кавалерию Халифа) и его матери Гертруды на газоне перед чьим-то особняком в Морроу привносили личные нотки.
Бристлвинг уже убрался с глаз долой: Хоэгботтон слышал, как он вытаскивает какой-то ценный хлам из-за батареи старых книжных шкафов, доверху заставленных треснувшими цветочными горшками. Клетка же стояла на приставном столике у письменного стола, точно ей тут самое место.
Хоэгботтон повесил плащ на одну из шести вешалок, подобно солдатам выстроившихся в дальнем углу конторы. Потом взял гроссбух с описью за вчерашний день и с ним прошел к двери, ведущей в комнату рядом с ванной. Дверь была очень старой, источенной червями и утыканной старыми металлическими символами, которые Хоэгботтон забрал из заброшенной часовни мэнзиитов.
Отперев дверь, Хоэгботтон вошел внутрь. Дверь беззвучно за ним закрылась, и он остался один. Комната купалась в желтоватом свете от прибитой к дальней стене старомодной лампы на кальмаровом масле.
Ничто на первый взгляд не отличало эту комнату от любой другой. В ней стоял усталого вида обеденный стол, вокруг которого прикорнули четыре потертых стула. По одну руку на шифоньере с зеркалом, игравшем роль буфета, стояли тарелки, чашки, миски и столовые приборы. Зеркало пошло прожилками багрянистых микофитов, которые умудрились забраться в крошечные трещинки на стекле. Хоэгботтон тревожился, что во время какой-нибудь еженедельной инспекции магазина агенты капана могут конфисковать зеркало, но они не обращали на него внимания, быть может, распознав его возраст и то, что сами микофиты покрылись плесенью.
Стол был накрыт на троих, поблекшие салфетки брошены кое-как. На середине стола лежал лист бумаги с выцветшими словами, такой старый, что казалось, от малейшего прикосновения рассыплется в пыль. Рядом с пустым местом против четвертого стула стояла до половины полная бутылка портвейна.
По недавно установленной традиции Хоэгботтон каждый день устраивался здесь просматривать инвентарные книги. Эти переплетенные в красную кожу книги ввозились из Морроу. Кремоватые страницы были тонкими, как папиросная бумага, чтобы в книгу вошло как можно больше листов. Две книги, которые Хоэгботтон взял с собой, представляли собой описи за последние три месяца. Шестнадцать других, столь же массивных и громоздких, были завернуты в одеяло и надежно спрятаны под половицами в конторе. (Два отдельных блокнота для записей прискорбных, но необходимых сделок с Ангдомом и Слэттери, соответственно, желтый и коричневый, валялись в незапирающемся ящике письменного стола.)
Вчера был пустой день: продано только пять предметов два из них – граммофонные пластинки. Он нахмурился, прочтя занесенное Бристлвингом описание покупателей: «Низенькая дама с палкой. Имя не назвала» и «Больного вида мужчина. Целую вечность не мог решить, чего хочет. И, потратив столько времени, купил одну пластинку». Бристлвинг не уважал систематичность. В противовес его каракулям типично хоэгботтоновское описание покупателя казалось отчетом следователя: «Мисс Глиссардра Бекл, Ист Манрейл Мьюз 4232, под пятьдесят лет. Серебристо-седые волосы. Поразительные голубые глаза. Одета в дорогое зеленое платье, но дешевые черные туфли, потертые. Настаивала на том, чтобы назвать меня „мистер Хоэгботтон“. Осмотрела очень дорогую окситанскую вазу и положительно высказалась насчет костяной заколки для волос, жемчужной табакерки и часов, которые некогда носил один выдающийся труффидианский священник. Купила, однако, только заколку для волос».
Если Бристлвингу так не нравились детали, которые требовал для своих гроссбухов Хоэгботтон, сама комната не нравилась ему еще больше. Тщательно каталогизировав обстановку, когда ее привезли три года назад, Хоэгботтон задал Бристлвингу вопрос:
– Вам известно, что это?
– Старая затхлая комната. Дышать нечем.
– Нет. Это не старая затхлая комната, где нечем дышать.
– Шутить изволите, – хмурясь, отозвался Бристлвинг и оставил его здесь одного.
3
Но Бристлвинг ошибался. Бристлвинг вообще ничего не знал про комнату. Да и откуда? И как бы Хоэгботтон объяснил, что эта комната, возможно, самое важное, что есть на свете, что иногда он вдруг оказывался в ней, гуляя по городу, или читая вслух жене, или покупая яйца и фрукты у фермеров на рынке.
История комнаты уходила корнями в само Безмолвие. Его прапрапрадед Самуэль Хоэгботтон был первым Хоэгботтоном, перебравшимся в Амбру, – наперекор воле своей обширной родни, включая его двадцатилетнего сына Джона, который остался в Морроу.
Для человека, оторвавшего жену и дочь от всего, что им было знакомо, чтобы поселиться в чужом, зачастую жестоком городе, Самуэль Хоэгботтон добился заметного успеха, открыв два магазина неподалеку от доков. Казалось делом времени, что и другие члены клана последуют его примеру.
Этому, однако, не суждено было сбыться. Однажды Самуэль Хоэгботтон, его жена и дочь исчезли, трое из тысяч душ, пропавших из Амбры во время бедствия, известного как Безмолвие. Несколько тысяч человек исчезли без следа, оставив после себя пустые здания, пустые дворы, пустые дома и домыслы убитых горем родных: за этой трагедией стоят серошапки. Хоэгботтону было особенно памятно одно место из дневника Джона: «Не могу поверить, что мой отец действительно исчез. Да, возможно, с ним приключилась какая-то беда. Но просто исчезнуть? Вместе с матерью и сестрой? Я все думаю, что однажды они вернутся и объяснят мне, что произошло. Иначе с этим слишком трудно жить».
Сидя в спальне своей матери с раскрытым на коленях дневником, Роберт Хоэгботтон всегда чувствовал холодок на загривке. Что сталось с Самуэлем Хоэгботтоном? Он много вечеров провел на чердаке, строя догадки среди старинной рухляди. Он прочесал письма, которые посылал домой перед Безмолвием Самуэль. Он написал родственникам в других городах. Его мать подобных розысков не одобряла, а бабушка только улыбалась и печально говорила: «Я тоже часто спрашивала себя». С отцом он об этом поговорить не мог – этот холодный и отстраненный человек редко бывал дома.
Его сестру эта загадка тоже заинтриговала. Вдвоем они разыгрывали различные сценарии, а задником им служил сам дом. Они расспрашивали служанок, чтобы восполнить пробелы в своих знаниях, и тем самым открыли для себя значение таких слов, как «серошапка» и «капан». Бабушка даже отдала им старый рисунок, на котором были изображены гостиная их тогдашней квартиры и члены большой семьи: приехавший погостить Самуэль Хоэгботтон в окружении улыбающихся родственников. Но для его сестры эта игра была просто средством разогнать нечастую скуку, а он вскоре с головой ушел в изучение семейного дела, и загадка улетучилась из его мыслей.
Достигнув совершеннолетия, он решил уехать из Морроу и поселиться в Амбре. Вот уже девяносто лет ни один Хоэгботтон в Амбре не показывался, и он выбрал ее именно по этой причине, или так он сам себе говорил. В Морроу под хищным взглядом Ричарда ему казалось, что ни один его план не принесет плодов. В Амбре он начал бедным, но независимым: торговал с лотка на тротуаре газетами и фруктами. В самые неожиданные моменты (на аукционе, когда он рассматривал ювелирное украшение, которое напоминало вещь, которую могла бы носить мать; когда крался тайком по лавке Ангдома, изучая его товары, намного дороже всего, что он сам мог бы приобрести в то время) его одолевали вдруг мысли о Безмолвии.
В тот день, когда он подписал договор аренды помещения для собственного магазина, Хоэгботтон навестил квартиру Самуэля. Адрес он нашел в одном письме предка. Дом стоял в «муравейнике» заброшенных строений, которые поднимались по склону долины к востоку от Квартала Негоциантов. Хоэгботтон потратил час, чтобы его отыскать, сперва в моторной повозке, потом пешком. Когда ему пришлось перелезть через деревянный забор с табличкой «Приказом капана вход воспрещен», он понял, что близок к цели. Облака висели низко, солнце лило рассеянный, но неожиданно яркий свет, и он шел мимо доходных домов, чувствуя, что попал в какой-то иной, призрачный мир. Временами ему попадались стены, где из известкового раствора торчали кости, и по ним догадался, что эти дома превратили в кладбища.
Когда наконец он оказался перед дверью нужной квартиры (на первом этаже трехэтажного здания), то спросил себя, может, лучше развернуться и уйти. Дверь была заколочена, опалена и покрыта пятнами буровато-желтых микофитов. Сорняки заглушили траву и какие-либо признаки газона. В воздухе витал запах, похожий на вонь от выдохшегося уксуса. Стоявшие друг против друга ряды зданий образовывали коридор света, в конце которого бездомный пес обнюхивал землю, выискивая нужный запах. Даже с такого расстояния Хоэгботтон видел, как у него выпирают ребра. Где-то заплакал ребенок, звук вышел тонкий, разжиженный и какой-то автоматический. Он прозвучал так неожиданно, что Хоэгботтон подумал, что это, наверное, и не младенец вовсе, а нечто, подделывающееся под младенца в надежде подманить его ближе.
Еще через минуту он принял решение и достал из заплечного мешка ломик. Полчаса спустя он отодрал доски и увидел дверь, на которой по темному дереву четко выделялся более светлый косой крест. Он поймал себя на том, что дышит неглубоко, но часто, его обуревало предвкушение, подернутое страхом. Если бы он толкнул дверь и ему понадобилась бы помощь, никто не смог бы ее оказать, и все равно он жаждал чего-то (чем бы оно ни было), оставшегося внутри квартиры. Это могло быть что угодно, даже его собственная смерть. И все же он почувствовал прилив адреналина.
Потянув дверь на себя, Хоэгботтон шагнул за порог, занося ломик как оружие.
Его глаза не сразу привыкли к темноте. Воздух был затхлым. Окна справа и слева от коридора, хотя и были забраны досками, все же пропускали достаточно света, чтобы разглядеть, как светятся дорожки пыли на полу, – точь-в-точь колонии крохотных, приглушенных светлячков. Коридор был на удивление обыкновенным: все на своих местах. В еще более скудно освещенной гостиной Хоэгботтон разглядел, что некогда здесь устроил себе берлогу какой-то бродяга, а потом ее бросил. Диван был перевернут, покрывало пущено на импровизированный шатер, на полу для мягкости настелены газеты. Собачий кал был более свежим, и сваленные в углу кости каких-то мелких животных тоже. Трупик кролика, усохший, но с коркой крови, мог быть всего недельной давности. Обои опали в бормочущей дряхлости полос и обрывков. Висевшие по стенам картины рухнули на пол, будто хотели сбежать, крючки давно вывалились из стен. От комнаты исходил слабый горьковатый запах – кислотная горечь, раскрывавшая тайные договоренности меж деревом и микофитами, естественные плоды гниения. Серошапки не появлялись здесь очень и очень давно. Он опустил ломик.
Хоэгботтон прошел в столовую. Обеденный стол был засыпан хрупкими клочками газетного листа, прижатой к скатерти бутылкой портвейна, подле которой стоял стакан. Еще на заполоненном паутиной, пылью и крапчатыми частицами осыпавшейся с потолка штукатурки столе стояли три тарелки и три прибора. Затхлый воздух мумифицировал содержимое тарелок. Три тарелки. Три куска окостеневшей курицы с гарниром из зеленого мазка какого-то давно засохшего овоща. Самуэль Хоэгботтон. Его жена Сара. Его дочь Джейн. Все три стула, источенные червями и шаткие, чуть отодвинуты от стола. Четвертый лежал чуть дальше – развалившийся на части от времени или удара.
Не отрываясь, он долго-долго смотрел на стулья. Сдвинулись ли они с места за прошедшие сто лет? Может, их столкнул случайный ветер, забравшийся в щели забитых окон? Кто знает? И тем не менее их расстановка бередила воображение. Не похоже, что семья Самуэля Хоэгботтона вскочила в тревоге – на сиденьях двух стульев лежали неразвернутые салфетки. Третья (наверное, того, кто читал газету) была не тронута, и столовые приборы возле этой тарелки тоже. А вот возле остальных двух они были расположены странно. Справа вилка лежала под углом к тарелке, будто ее туда бросили. На зубья было наколото что-то сморщенное и темное. Подходит ли оно к выемке в засохшей курице на тарелке рядом? Нож отсутствовал вовсе. У прибора слева вилка еще была воткнула в кусок курицы, нож рядом с ней вгрызался в мясо.
Хоэгботтону показалось, что семья ела и… просто исчезла… растворилась в воздухе. Щекочущий холодок пополз по коже. Вилка. Нож. Стулья. Газета. Еда брошена, недоедена. Бутылка портвейна. Тайна глодала его, становясь все более непроницаемой. Ничто в расписанных ими с сестрой в детстве сценариях такого не предполагало.
Достав перочинный нож, Хоэгботтон наклонился над столом и осторожно сдвинул лезвием один лист газеты, чтобы посмотреть на дату: день Безмолвия. Дата его ошеломила. Он отодвинул стул, принадлежавший скорее всего Самуэлю Хоэгботтону, и медленно на него опустился. Поглядел на приборы, у которых сидели его дочь и жена. Дочитал до конца газету: статьи про волнения в порту, про подготовку к переработке небывало богатого улова пресноводного кальмара, который должен привезти рыболовецкий флот; краткое сообщение Труффидианского Предстоятельства о кощунстве в соборе; кроссворд. Внезапное дуновение, перемещение воздуха, недоуменный взгляд жены… И в это последнее мгновение он поднял глаза от газеты, чтобы увидеть… Что? Увидеть серошапок или нечто много худшее? Испытал ли Самуэль Хоэгботтон удивление? Ужас? Восхищение? Или его самого, его жену и дочь забрали так быстро, что у них вообще не было времени что-либо испытать?
Хоэгботтон вновь скользнул взглядом по столу, остановился на бутылке портвейна. Стакан до половины полон. Подавшись вперед, он его осмотрел. Жидкость внутри испарилась, превратилась в тинистый осадок. На краю стакана был видел слабый отпечаток крошечных губ. Пробка плотно вбита в горлышко бутылки. Новая загадка. Неужели портвейн налили после Безмолвия?
За бутылкой настал черед вилки с насаженными волокнами мяса. С какой точки ни посмотри, они как будто взялись вовсе не от курицы на тарелке.
Он отпрянул, как от внезапно пришедшей ему в голову мысли, так и от самой вилки. Его взгляд привлек тусклый блеск на полу. Очки Самуэля Хоэгботтона. Смятые в жалкую восьмерку, насаженную на длинную прямую с двумя «подковками» на концах. Глянув на часы, Хоэгботтон почувствовал, как множатся вопросы, будто он сидит не просто на стуле Самуэля Хоэгботтона, но на стульях тысяч пропавших, и всматривается в темноту, пытаясь увидеть то, что видели они, узнать то, что они узнали.
Когда, спотыкаясь и ловя ртом воздух, он выскочил из дома, ребенок все еще плакал. Хоэгботтон побежал, давя ботинками обломки кирпича и щебня. Бежал через высокие сорняки. Бежал мимо зданий с известковым раствором из костей. Перелез через забор, где табличка говорила, что сюда нельзя лазить. И не останавливался, пока не достиг знакомой брусчатки на самом дальнем конце бульвара Олбамут. А тогда, задыхаясь, привалился к стене, но давление в висках осталось, и случайная мысль засела у него в голове точно болезнь. Что видел Самуэль Хоэгботтон? И обязательно ли надо потом бесследно исчезнуть, чтобы это увидеть?
Вот как это началось – с розысков по остывшему сто лет назад следу. Поначалу он убедил себя, что просто использует подвернувшуюся выгоду: скупает содержимое заколоченных домов, чинит то, что пришло в негодность, и перепродает через свой магазин. Он начал с квартиры Самуэля Хоэгботтона, наняв рабочих, чтобы они перенесли обстановку столовой и расставили ее в комнате, прилегающей к его конторе. Рабочие расположили предметы в точности так, как они лежали или стояли, когда он впервые увидел их. Хоэгботтон часами сидел в комнате, пристально изучая каждый отдельный предмет: бутылку портвейна, тарелки, приборы, брошенные на стулья салфетки, но никакие больше озарения его не посещали. Через несколько месяцев он смахнул с мебели пыль, починил стол, стулья, восстановил все, кроме газеты, так, как оно, вероятно, было в день Безмолвия. В часы уныния он чувствовал, что своими поступками вот-вот накличет новое Безмолвие, и все равно ни на шаг не приблизился к ответу.
Вскоре даже заброшенные квартиры утратили над ним свою власть. Он входил вслед за рабочими и обыскивал старые, скудно освещенные помещения, откуда давно уже выветрилось то, что некогда наполняло их жутковатым напряжением. Он перестал приобретать такие предметы, хотя в определенном смысле было слишком поздно. Ангдом, Слэттери и им подобные уже начали на него клеветать, распространяя слухи о его намерениях и состоянии рассудка. Они осложняли ему жизнь, но, не обращая внимания на их колкости, он выстоял.
