Текст книги "Город святых и безумцев"
Автор книги: Джефф Вандермеер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)
Наконец болты отодвинулись. Охнув, он поднял крышку… и уставился в безошибочно знакомые патрицианские черты. Знаменитая серая челка растрепана, на острых скулах фиолетовые синяки, умные голубые глаза выпучены от страха, тонко очерченные чувственные губы скрыты за красным матерчатым кляпом, врезавшимся ему в лицо. Кровь капала со лба, который он размозжил, когда бился о крышку гроба. На руках у него были вырезаны странные символы, будто он был подношением какому-то свирепому божеству.
Лейк неуверенно попятился, уткнулся в край дивана, неспособный принять это последнее ошеломительное открытие, не в силах постичь, что зеленые действительно были правы: Восс Бендер жив. В какую игру он по неведенью ввязался?
Бендер же попытался сесть, как только увидел Лейка, хотя и был связан, и, наверное, веревки больно пережимали вены, потом забился из стороны в сторону, когда стало очевидно, что Лейк ему не поможет.
Ворон перегнулся, чтобы Бендер его увидел, и по-вороньи закаркал. Это последнее вызвало у Бендера спазм истерического страха. Ворон влепил ему звонкую пощечину, и Бендер снова обмяк в гробу. Его веки затрепетали, из гроба донесся запах мочи. Лейк не мог отвести глаз. Это был Восс Бендер, творец и губитель карьер, политиков и театров. Восс Бендер, уже два дня как мертвый.
– Почему? Почему вы это с ним сделали? – вырвалось у Лейка, хотя он и не собирался говорить.
Аист фыркнул:
– Он сам с собой это сделал. Он сам это на себя навлек.
– Он ни на что не годится, – сказал Ворон.
– Он само Зло во плоти, – добавил Сыч.
Восс Бендер шевельнулся. Глаза под властными седыми бровями широко открылись. Бендер не был ни глухим, ни глупцом (Лейк никогда не считал его глупцом) и следил за их разговором с напряженным и настороженным интересом. Голубые глаза требовали, чтобы Лейк спас его. Лейк отвел взгляд.
– Ворон даст вам свой нож, – сказал Сыч, – но не думайте, что сможете бежать только потому, что у вас есть оружие. – И словно чтобы это доказать, Сыч достал пистолет, оружие с виду элегантное и опасное, недавно изобретенное учеными Халифа.
Ворон протянул нож.
Все чувства Лейка обострились, сменили свое назначение, он поглядел на Восса Бендера, потом на нож. Тонкий лучик света играл по металлу и зернистым разводам на рукояти. Он даже смог прочесть гравировку на клинке, имя производителя: «Хоэгботтон и Сыновья». Что у такого ножа есть, наверное, своя история, родословная, что об этом ноже он должен знать больше, чем об этой троице, показалось ему столь же ужасным, сколь абсурдным. И пока он глядел на нож, на выгравированные слова, на него обрушилось сознание необратимости такого поступка. Отнять жизнь. Оборвать жизнь, ас ней целый мир любви и восхищения. Оставить дыру в ткани бытия. Отнять жизнь – это немало, совсем немало. Он увидел, как улыбается отец, как раскрываются его руки, чтобы показать блестящие, грациозные трупики насекомых.
– Бога ради, не заставляйте меня его убивать!!!
Взрыв смеха Сыча, Ворона и Аиста застал его врасплох настолько, что он засмеялся вместе с ними. Его сотрясал смех, его челюсти, его плечи расслабились в предвкушении того, что шутка вот-вот раскроется… а потом понял, что смех их хриплый, жутковатый, жестокий. Медленно-медленно его собственный сменился рыданьем.
Веселость спала с Ворона раньше, чем с Аиста и Совы.
– Он уже мертв, – сказал он Лейку. – Весь город знает, что он мертв. Нельзя убить человека, который уже мертв.
Застонав, Восс Бендер удвоил свои попытки освободиться от пут. Троица его игнорировала.
– Я не стану этого делать. Не стану.
Его слова прозвучали неуверенно, будто он вот-вот поддастся на уговоры или угрозы. Он знал, что, оказавшись лицом к лицу с собственной гибелью, сделает все, чтобы остаться в живых, пусть это даже извратит, растлит, уничтожит все, что составляло истинного Мартина Лейка. Но перед его мысленным взором еще маячило лицо отца, а вместе с ним все, что отец говорил о святости жизни.
С безжалостной четкостью выговаривая слова, Сыч произнес:
– Тогда мы исстегаем ваше лицо, пока кожа на голове не повиснет клочьями. Отрежем вам пальцы на руках и ногах, порубим, точно морковь на суп. Вы, сэр, превратитесь в кровавую головоломку, решать которую выпадет какому-нибудь псу в переулке. А Бендер все равно будет мертв.
Лейк смотрел на Сыча, а Сыч смотрел на Лейка, и совиная маска не выдавала ни тени слабости.
Глаза были как два холодных, морщинистых камня, неумолимых и древних.
Когда Ворон протянул Лейку нож, он его взял. Лакированная деревянная рукоять удобно легла в ладонь, гладкость древесины говорила о заученной легкости, мастерстве в искусстве убийства.
– Очень резкий удар поперек горла, и все будет кончено, – сказал Ворон.
Аист тем временем затянул тело Бендера белой тканью, оставив открытыми только голову и шею. Сколько раз Лейк проводил кистью по нарисованному горлу, а модель перед ним смертельно скучала? Он пожалел, что брал так много уроков анатомии. Он поймал себя на том, что перечисляет и называет мышцы в шее Бендера, каталогизирует артерии и вены, кости и сухожилия.
Аист и Ворон отошли за гроб. Пропасть между ними и Лейком была огромной, нож в руке – холодным и тяжелым. Лейк видел крохотные частички ржавчины, проевшей углубления каждой из гравированных букв в надписи «Хоэгботтон и Сыновья».
Он поглядел на Восса Бендера. Глаза у старика были выпученные, налитые кровью, водянистые. Он умолял Лейка через кляп, и Лейк лишь отчасти понимал слова. «Не надо… Не надо… все, что у меня есть… Помогите…» Лейк восхищался силой Восса Бендера, но, стоя над своей будущей жертвой, поймал себя на том, что наслаждается властью, которую получил над композитором. Ведь это человек, которого он только вчера проклинал, человек, который настолько изменил город, что его смерть его расколола.
Восс Бендер забился снова, и будто движение разрушило чары, головокружительный триумф обернулся отвращением с примесью тошноты. У него вырвался мучительный надломленный смешок.
– Я не могу этого сделать. Я не стану этого делать.
Лейк попытался уронить нож, но пальцы Ворона сомкнулись на его руке, превращая ее в кулак, сгибая собственную, которая повела нож прямо в гроб, заставляя Лейка наклониться к горлу Бендера. Аист удерживал голову Бендера ровно, со странной нежностью гладя виски обреченного. Сыч стоял отчужденно, как сыч наблюдая за разыгрывающейся под его веткой мистерией. Лейк охнул, борясь с неумолимым давлением Ворона вниз. И как раз когда уже казалось, что он вот-вот поддастся, художник внезапно обмяк. Нож опустился под безнадежным углом, что еще усугубилось мощным рывком в сторону Бендера. Клинок сделал лишь полдела, порезав яремную вену. Резко хлынула кровь.
И словно удар был сигналом, Ворон и Аист, тяжело дыша, отступили. Бендер, задыхаясь, загулькал, звук был такой, будто он захлебывается собственной кровью.
Стоя на коленях, Лейк раскачивался взад вперед.
– Вы потеряли голову, – сказал своим товарищам Сыч. – Вы что, хотите, чтобы его кровь была на нас?
Лейк смотрел то на нож, то на неумело располосованное горло Восса Бендера.
Кровь закрасила все, кроме «Хоэг» в «Хоэгботтон». Кровь запятнала его левую руку. Она совсем не походила на краску: слишком яркая. Там, где она высыхала, кожа начинала зудеть.
Закрыв глаза, он почувствовал, как стены стремительно раздвигаются, и перед ним вдруг разверзлась темная бездна. Из дальнего далека он услышал голос Сыча:
– Теперь он умрет. Но медленно. Очень медленно. Будет слабеть и слабеть, пока, вытерпев значительную боль, не испустит дух через несколько часов или дней. И мы не шевельнем ни пером, ни пальцем, чтобы ему помочь. Будем только смотреть. Ваш выбор остается прежним: прикончите его и живите; оставьте жить его и умрете вместе с ним. Теперь это убийство из милосердия.
Лейк поднял глаза на Сову:
– Почему я?
– А почему вы решили, что вы первый? Откуда вам знать, что вы избранный?
– Таков ваш ответ?
– Это единственный ответ, который вы услышите.
– Что он мог вам сделать, что вы к нему так безжалостны?
Сыч поглядел на Ворона, Ворон на Аиста, и по внезапной, проскочившей между ними легкой дрожи Лейк решил, что знает ответ. Он видел, как таким же взглядом обмениваются художники в кафе на бульваре Олбамут, когда словесно расчленяют новую восходящую звезду.
– Вы его боитесь, да? – Лейк горько рассмеялся. – Вы ему завидуете и жаждете его власти, но больше всего вы его боитесь. Вам слишком страшно самим его убить.
– Выбирайте, – откликнулся Сыч.
– И знаете, что тут смешнее всего? – продолжал Лейк. – Самое смешное тут, сами подумайте, что, убив его, вы его обессмертите!
Он плачет? Его лицо под маской было мокрым. Лейк молча смотрел, как из раны на горле Бендера сочится кровь, как, словно у паралитика, подрагивают руки.
Что видел гениальный композитор в последние минуты своей жизни? Позднее Лейк не раз задавал себе этот вопрос. Был ли это нож, занесенная над ним и опускающаяся рука? Или он видел себя снова в Морроу, у реки, вспоминал ли, как идет по зеленому полю и напевает себе под нос? Было ли это искаженное от страсти лицо возлюбленной? Мгновение до вспышки славы, которая его поглотила? Возможно, он не видел ничего, омываемый крещендо своей самой могучей симфонии, на волне крови еще гремящей у него в голове.
Наклонясь над Воссом Бендером, Лейк заметил в его зрачках отражение маски Ворона, который подошел поближе, чтобы наблюдать за убийством.
– Отойдите! – Лейк махнул в его сторону ножом. Ворон отпрянул.
Лейк вспомнил, как человек в его сне так методично, так умело вскрывал его руку. Он вспомнил, как открывались руки отца, чтобы показать яркие сокровища, вспомнил реакцию Шрик на этюды с этими руками. Да что знает эта Шрик! Даже Рафф ничего не знает. Никто не знает столько, сколько знает он сейчас.
Потом, ругаясь и плача, растянув в ужасном оскале губы, он провел клинком по горлу, надавил всем весом, а после смотрел, как угасает жизнь самого знаменитого композитора на свете. Он никогда раньше не видел столько крови, но худшее было в другом: в мгновении, в единственном мгновении, которое останется с ним навсегда, когда Восс Бендер встретился с ним глазами, а в них уже заползала пустота смерти, гася искру, которая некогда была жизнью.
* * *
По своей перспективе картина «Его глазами» уникальна для творчества Лейка, так как написана с точки зрения мертвого Восса Бендера, лежащего в открытом гробу (апокрифическое событие, ведь Бендер был кремирован), смотрящего на людей, которые глядят на него сверху вниз, и эта перспектива постепенно утрачивает смысл, так как позади людей мы видим наложенную на небо реку Моль и вереницу скорбящих на ее берегах. Из тех, кто смотрит на Бендера, один – сам Лейк, другой – ловец насекомых, чье лицо скрыто капюшоном, и еще трое в масках – по сути, ответный удар сыча, ворона и аиста из «Горящего дома». Помимо них есть еще четыре фигуры, но они безликие. Сиены на заднем плане этого чудовищно большого полотна существуют в мире, заворачивающемся в себя самого, и совокупность деталей стремится убедить зрителя, что он одновременно видит небо, зеленые поля, деревянный город и берега реки.
Как пишет Вентури, «краски сгущают тайну: спускается вечер, тускнеет река; красные тона – напряженные или мрачные, желтые и зеленые – очень глубокие; зловеще зеленоватые тона неба – косметическое отражение земной смерти». Вся картина окружена тонкой красной каймой, которая приблизительно на дюйм к центру картины расходится красными кровоподтеками. Эта уникальная «рамка» предполагает свежесть, контрастирующую с гробом, а сцены на заднем плане как будто изображают идеализированную Лейком юность Бендера, когда он бродил по естественному пространству поля и реки. Почему Лейк решил изобразить Бендера в гробу? Почему он прибег к монтажу? Что означает красная кайма? Сабон предлагает нам игнорировать гроб и сосредоточиться на красной кайме и коловращении образов, но и этот подход не дает убедительного объяснения.
Еще более смелой и, безусловно, новаторской является «Ария для хрупких косточек зимы», которая уравнивает звуки и краски: музыкальной шкале соответствует интенсивность цвета, в котором, согласно Сабон, «краски говорят безмолвным языком». «Герой» едет через заброшенное кладбище к замерзшему озеру. Небо темное, но по поверхности озера скользит отражение луны, являющееся одновременно отражением лица Восса Бендера. Растущие вдоль воды камыши состоят из нотных знаков, настолько умело переплетенных, что зритель сперва видит в них лишь сухие растения. Падает снег, и снежинки – это тоже ноты, растворяющиеся на фоне сине-черного неба, словно ария Бендера исчезает в сам момент ее исполнения.
В этой, самой амбициозной из своих картин Лейк использует тончайшие градации белого, серого и голубого для изображения исполнения арии: и действительно, его мазки, короткие или длинные, шероховатые или гладкие, повторяют прохождение арии, точно мы читаем нотную запись.
Все это движение посреди очевидного отсутствия оного сосредоточено на всаднике, который скачет навстречу судьбе как контрапункт, как возражающий голос. Лунный свет падает на его лицо, но вновь это свет отражения, поэтому черты всадника подсвечены снизу, а не сверху. В этом изнуренном и почти лежащем в седле путнике мы безошибочно узнаем самого Лейка. (Вентури называет всадника «ритмичной пульсацией невысказанного горя».) Выражение на лице всадника неопределенное, само лицо дано почти абстрактно, текуче, особенно в сравнении с отчетливой реалистичностью остальных элементов картины. Тем самым всадник представляется неоднозначным, почти незавершенным – и, безусловно, на момент создания картины и в сравнении с Воссом Бендером Лейк и был незавершенным.
Причина того, что «Ария хрупким косточкам зимы» менее популярна, чем даже экспериментальная «Его глазами», возможно, кроется в том, что Лейк прибег к слишком личным символам и образам и смысл картины понятен только ему одному. Если в «Приглашении» или в «Горящем доме» зритель чувствует, что ему дают возможность, даже зовут разделить личное откровение, «Ария» представляется закрытой системой, взглядом художника, который проник слишком далеко. Как написал Вентури, «хотя произведения Лейка редко навязывают нам новый язык, но когда это случается, у нас нет проводника, который мог бы нам перевести». Весьма спорный критик Библий рискнул даже написать про «Арию», что «картины [Лейка] – столь большое число надгробий и столь малое число смертей, полотна, которые слишком велики в своем едва подавляемом насилии, что их не способны вместить стены».
Как бы то ни было, картины «Приглашение», «Его глазами» и «Ария» связаны общими темами, общими отголосками. Разумеется, эти связи смутные, даже мистические, но я не могла их не заметить.
На всех трех полотнах появляется Лейк, но только на этих трех. Бендер и Ловец насекомых появляются вместе только во второй картине, в «Его глазами». Ловец насекомых присутствует в «Приглашении», но не в «Арии» (где, надо признать, он стал бы странным и нежеланным гостем). Бендер появляется в «Арии» и подразумевается в «Его глазами», но не появляется и не подразумевается в «Приглашении». Тогда возникает вопрос: не притаился ли Ловец насекомых где-то в «Арии», оставаясь невидимым взгляду небрежного зрителя? Быть может, на том самом заброшенном кладбище? И, что важнее, не витает ли призрак Восса Бендера в «Приглашении на казнь»? – Из «Краткого обзора творчества Мартина Лейка и его „Приглашения на казнь“» Дженис Шрик для «Хоэгботтоновского путеводителя по Амбре», 5-е издание.
* * *
После Лейк, спотыкаясь, вышел в ночь. Туман рассеялся, и звезды висели как бледные раны неба. Сорвав лягушачью маску, он сблевал в водосток, потом дотащился до фонтана с черноватой водой, где долго тер лицо и руки, но безуспешно: кровь никак не сходила. Подняв глаза от своих лихорадочно-тщетных трудов, он увидел, что грибожители бросили свою битву со свиньями и теперь глядят на него огромными, всезнающими глазами.
– Убирайтесь! – крикнул он. – Не смотрите на меня!
Потом он шел, сперва не зная куда, затем, смутно решив вернуться домой, опять вымыл руки в общественном туалете. Он тер руки гравием. Он их грыз. Ничего не помогало: вонь крови становилась только сильнее. Его снедало нечто, много большее его самого, но до сих пор в нем запертое.
Он бродил по улицам и проспектам, по закоулкам на задах Бюрократического квартала спустился в зелень долины, где его облаяла гончая, загнав назад в Квартал Негоциантов. Лавки закрылись, фонари и лампы притушили. В их тусклом свете улицы казались скользкими и мокрыми, но были сухими как мел. Он не увидел никого, только однажды перед ним возникли искаженные праведным гневом лица, когда мимо, осыпая друг друга тумаками, прокатились банды зеленых и красных.
– Это не имеет смысла! – крикнул им вслед Лейк. – Он мертв!!!
Но они не обратили на него внимания, и вскоре, как борющееся с самим собой порождение хаоса, исчезли за углом улицы.
Сгорая и плача, он поверх всего видел лицо Восса Бендера, когда из него уходила жизнь: глаза устремлены в небеса, точно зрят всепрощение, легкие в последний раз вдыхают воздух, руки вцепляются в веревки, ноги подергиваются на полу гроба… а потом тишина. Амбра, этот жестокий и жесткий город, не давала ему забыть содеянное: на каждом перекрестке на него смотрело лицо композитора – с плакатов, с табличек, с мемориальных досок.
Наконец, когда хромая нога одеревенела от изматывающей боли, он рухнул на алый порог публичного дома. Там он заснул под балдахином безразличной ночи, под ужасной пустотой звезд, проспал час или два, пока, осыпая оскорблениями и ударами шваброй, его не прогнала мадам.
Когда в город, разоблачая равно зеленых и красных, проник слабый солнечный свет, Лейк оказался в месте, которого уже больше не понимал, на улицах, пестревших лицами, которых не хотел видеть, ведь, несомненно, все они на него пялятся: от уличных разносчиков бутербродов в остроконечных оранжевых шляпах и оранжево-полосатых передниках до банкиров в бордовых костюмах и с темно-бирюзовыми папками под мышкой, от белолицых, ухоженных нянь из богатых домов до бравурных юнцов, на чьих лицах запекся переросший их красный грим.
С восприятием окружающих пришло осознание себя. Он ощутил щетину у себя на щеках, налет на зубах, кислый запах грязной одежды. Оглядываясь на мирскую суету города, он испытал огромный голод по Религиозному кварталу, все мысли о возвращении домой теперь улетучились.
Его походка приобрела целеустремленность и быстроту, пока, прибыв к своей цели, он не оказался среди молящихся, пилигримов и священников, где смотрел на бесконечные пермутации молитвенных гротов, шпилей, куполов и арок соборов мириадов религий, точно никогда не видел их прежде. Зеленые и красные здесь не бесчинствовали, и потому улицы запрудили беженцы от их бешеных убеждений.
При Церкви Семиконечной Звезды имелась настоящая исповедальня для грешников. Долгое время Лейк стоял у простых деревянных дверей (над которыми поднимался столь же скромный купол), раздираемый потребностью исповедоваться, страхом перед наказанием, если он это сделает, и уверенностью в том, что ему нет прощения. Наконец он пошел дальше, подгоняемый болезненным, сосущим ощущением в груди, которое будет гнести его многие годы. Нет никого, кому он мог бы рассказать. Никого. Теперь Религиозный квартал тяготил его, поскольку не давал ни ответа, ни облегчения. Он бродил по нему так же бесцельно, как прошлой ночью – по улицам в центре города. Ему хотелось пить и есть, ноги у него подкашивались от усталости.
Наконец там, где Религиозный квартал припадал к стопам квартала Бюрократического, Лейк прошел через рощицу в сквере и оказался перед гигантской мраморной головой Восса Бендера. Бюст почернел от огня, его оплел плющ, но рот и нос выступали, как никогда, героически, и в прохожих всматривались полные праведного гнева глаза. Под этим взглядом Лейк не смог идти дальше. Он упал в мягкую траву и лежал там неподвижно в тени мраморной головы.
Лишь под вечер его нашла Рафф и помогла добраться домой.
Она говорила ему какие-то слова, но он их не понимал. Она его умоляла. Она плакала и обнимала его. Ее тревога казалась ему такой трагично забавной, что он не мог унять смеха, но отказывался что-либо ей объяснить, и, насильно заставив его что-то съесть и запить съеденное водой, она ушла искать Мерримонта.
Как только остался один, Лейк порвал незаконченные заказы. Их самодовольная бессмысленность вызывала у него ярость. Он пощадил лишь этюды рук отца и картину маслом, которую начал накануне. Его еще зачаровывали зеленые тона, на фоне которых так угрожающе выступала голова человека из ночного кошмара. Картина как будто вобрала в себя душу города во всей ее жалкой порочности, ведь человеком с ножом был он сам, а улыбка – гримасой. Он не мог ни расстаться с картиной, ни ее закончить.
* * *
Что художник решает не писать, иногда бывает так же важно, так и то, что он пишет. Временами отсутствие способно оставить собственное эхо. Взывает ли Бендер к нам своим отсутствием? Многие критики предполагали, что Лейк познакомился с Бендером в первые три года своего пребывания в Амбре, но нет никаких свидетельств этой встречи. Если он действительно встречался с Бендером, то упустил сообщить об этом кому-либо из друзей и коллег, что представляется крайне маловероятным. В качестве косвенной улики Сабон указывает на тень аиста в «Приглашении», ведь патологический страх Бендера перед птицам общеизвестен, но поскольку Лейк страдал той же фобией, я не могу взять сторону Сабон в этом вопросе. (Сабон также находит важным, что после недавней смерти Лейка его тело, как и Бендера, кремировали, его прах развеяли над рекой Моль, пока его друг Мерримонт произносил слова: «Следую за тобой со всем сожалением, со всем смирением».)
За неимением более полных сведений о позднем периоде в биографии Лейка, приходится полагаться на те скудные факты, которые можно найти в учебниках истории. Общеизвестно, что за смертью Бендера последовал период гражданской войны между зелеными и красными, кульминацией которой стала осада Мемориальной почты имени Восса Бендера. Последнюю красные взяли штурмом лишь для того, чтобы короткое время спустя их в буквальном смысле вышвырнули оттуда зеленые.
Не об этом ли, как полагают критики, говорится в «Приглашении»? Кричащее лицо в окне, протыкающий ладонь нож, который держит в руках Смерть, только что забравшая жизнь Восса Бендера? Возможно. Ноя придерживаюсь более личной интерпретации. В свете того, что мне известно об отношениях Лейка с отцом, личностный смысл триптиха тем более очевиден. Ибо в этих трех картинах мы видим отречение от Лейка его естественного отца (ловца насекомых) и восприятие Лейком Бендера как своего истинного отца в творчестве.
Что же тогда говорит нам «Приглашение»? Оно показывает, как отец Лейка метафорически отвергает своего сына. Оно показывает смятенного сына с письмом от отца в руке – письмом, в котором содержится письменное подтверждение этого отречения. «Казнь» в «Приглашении на казнь» – это свержение короля, его отца… и тем не менее, когда казнят короля, место старого всегда занимает новый.
Через несколько дней после этого духовного отречения умирает Восс Бендер, и для Лейка эти два события – разрыв с отцом и смерть великого композитора – сливаются и дают ему единственный возможный для него способ почитать усопшего гения, путь, который ему открыло воспитание набожной, мистически настроенной матери. Тем самым «Его глазами» повествует о смерти и жизни Бендера и о метафорической смерти его настоящего отца. «Ария» наделяет Бендера жизнью за гробом, а сила и свет, стоящие за успехом изнуренного всадника, сраженного горем, так как похоронил на замерзшем кладбище своего кровного отца, перенесли усопшего в область мифологии, что позволило ему слиться с новым отцом, с луной, с отражением: с Бендером.
В конечном итоге эти три картины говорят о тоске Лейка по отцу, которого у него никогда не было. Бендер оказывается в этой роли безопасным, поскольку, будучи мертв, никогда не сможет отречься от своего самозваного сына. Если каждая следующая из разобранных нами картин представляется все более недоступной, то только потому, что их темы становятся все более личными. – Из «Краткого обзора творчества Мартина Лейка и его „Приглашения на казнь“» Дженис Шрик для «Хоэгботтоновского путеводителя по Амбре», 5-е издание.
* * *
Дни шли своим, обычным чередом, но Лейк существовал словно вне их потока. Время не могло его коснуться. Долгими часами он сидел на балконе, глядя на облака, на хитрых ласточек, серебристыми ножницами прорезавших небо. Солнце его не согревало. Ветер не холодил. Он чувствовал себя выпотрошенным, о чем и говорил Рафф, когда она спрашивала, как у него дела. И тем не менее слово «чувствовал» было неверным, так как он вообще ничего не чувствовал. У него не было души: он был уверен, что никогда больше не будет любить, не ощутит связи с другим человеком, а поскольку он не испытывал этих эмоций, то и не тяготился их отсутствием. Они были внешними, лишенными значения. Гораздо лучше просто быть, точно он ничем не лучше засохшего сучка, кома грязи, куска угля. (Рафф: «Ты же не всерьез, Мартин! Не можешь же ты…»)
Поэтому он не рисовал. Он вообще ничего не делал, и, как потом понял, если бы не объединенная любовь Рафф и Мерримонта, любовь, которую ему не надо было возвращать, то, возможно, через месяц бы умер. Они ему помогали, а он отвергал их помощь. Он не заслуживает помощи. Они должны оставить его в покое. Но они не обращали внимания на его полные ненависти взгляды, на его выходки и вспышки раздражения. И что хуже всего, не требовали никаких объяснений. Рафф приносила еду и оплачивала квартиру. Мерримонт делил с ним постель и утешал его, ведь ночи – по резкому и ужасающему контрасту с тусклыми, мертвыми, лишенными событий днями – были полны детальных и отвратительных кошмаров: белизна обнаженного горла, блеск пота в щетине на подбородке, крохотные волоски, расходившиеся перед лезвием ножа…
Через неделю после того, как Рафф его нашла, Лейк заставил себя пойти на похороны Бендера. Рафф и Мерримонт настояли на том, чтобы его сопровождать, хотя он и хотел идти один.
Похороны обернулись роскошной процессией, которая прошла весь бульвар Олбамут до доков, и отовсюду сыпались конфетти. Ядро ее образовало шествие актеров, фактически реклама «Хоэгботтона и Сыновей», импортно-экспортной фирмы, в последние годы захватившей львиную долю амбрской торговли. Главной ее темой был (якобы в честь опер Бендера) мотив весны, и украсившие скорбящих сучья, чучела птиц и огромные пчелы походили на странные излишние конечности. Похоронный марш исполнял нелепый симфонический оркестр, в полном составе выстроившийся на платформе, в которую впрягли тягловых лошадей.
За платформой следовал старший Хоэгботтон (на его одутловатом белом лице глаза казались блестящими черными слезами), который махал из открытого «мэнзикерта» с таким видом, будто участвует в предвыборной кампании. На самом деле так оно и было: изо всех жителей города у Хоэгботтона было больше всего шансов занять место Бендера как неофициального правителя Амбры…
На заднем сиденье его «мэнзикерта» сидели еще два человека, похожих на рептилий: с глазами-щелочками и жестокими, чувственными губами. Между ними стояла урна с прахом Бендера: помпезная, золоченая уродина. Именно это число (три) и манера Хоэгботтона возбудили у Лейка подозрения, но они и остались подозрениями, ведь доказательств у него не было. Никакие, неделю назад запутавшиеся в одежде, предательские перья с виновных не упали, кружась, к ногам Лейка.
Остаток церемонии прошел для него как в тумане. В доках почтенные граждане (при бросающемся в глаза отсутствии Хоэгботтона), включая Кински, произнесли утешительные банальности в память об усопшем, потом сняли с сиденья «мэнзикерта» и вскрыли урну, после чего высыпали прах величайшего в мире композитора в коричнево-голубые воды Моли.
Восс Бендер умер.
* * *
Верна ли моя интерпретация? Мне бы хотелось так думать, но величайший искус истинного произведения искусства заключается в том, что оно или не поддается анализу, или предполагает множество теорий собственного возникновения. Более того, я не могу полностью объяснить ни присутствия трех птиц, ни некоторые элементы картины «Его глазами», в частности, красную кайму или технику монтажа.
Каково бы ни было происхождение и идейное содержание «Приглашения на казнь», оно знаменует взлет прославленной карьеры Мартина Лейка. До него он был никому не известным художником. После он встанет в один ряд с величайшими мастерами северных городов, его слава как художника вскоре будет соперничать со славой Бендера как композитора. Лейк станет создавать остро новаторские декорации для бендеровских опер и тем самым даст толчок к их «интерпретационному возрождению». Ему закажут (хотя и с катастрофическими последствиями) полотно в память Генри Хоэгботтона, фактического правителя Амбры после смерти Бендера. Его иллюстрации к знаменитому труффидианскому «Дневнику Самуэля Тонзуры» станут почитать как чудеса искусства гравюры. Выставки его произведений даже украсят двор самого Халифа, и почти каждый год издатели будут выпускать по новой книге его популярных рисунков и офортов. Сотней различных способов он обновит культурную жизнь Амбры и сделает ее предметом восхищения всего Юга. (Невзирая на это, собственный успех всегда, казалось, злил и тяготил его.) Эти факты не вызывают сомнений.
Какую тайну содержит письмо в руке кричащего, какая тайна скрывается в «Приглашении на казнь», мы, возможно, никогда не узнаем. – Из «Краткого обзора творчества Мартина Лейка и его „Приглашения на казнь“» Дженис Шрик для «Хоэгботтоновского путеводителя по Амбре», 5-е издание.
* * *
Прошел год, на протяжении которого Лейк, как замечали ему Рафф и еще многие его друзья, словно бы отмаливал какое-то эзотерическое преступление. Он помногу часов проводил в Религиозном квартале, скитаясь по узким улочкам и проулкам, выискивая в грязном древнем свете те и только те сцены, которые лучше всего воплотили бы его скорбь, а также жестокость, бесстрастную страсть города, который он стал считать своим домом. Он слышал шепотки за спиной, слухи, дескать, он сошел с ума, дескать, он уже не художник, а жрец неведомой и пока безымянной религии, дескать, он принимает участие в ритуалах грибожителей, которых даже не описать словами, но не обращал внимания на такие разговоры, или, точнее, они его не задевали.
