355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джефф Вандермеер » Город святых и безумцев » Текст книги (страница 23)
Город святых и безумцев
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 02:19

Текст книги "Город святых и безумцев"


Автор книги: Джефф Вандермеер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

КЛЕТКА
Из сборника «Мелочи о тиране и другие истории»
Сирин
1

В зале имелись в наличии следующие объекты по пунктам (впоследствии некоторые из них были включены в опись на поблекших желтых листах, разлинованных синим и миропомазанных толикой плесени):

– 24 транспортировочных ящика, поставленных один на другой в штабеля по три. На одном ящике стояли

– 1 чучело лебедя с кроваво-красными перепончатыми лапами, бусины глаз вырваны, в пустых глазницах – завитки вылезшей ваты (или, быть может, микофитов?); птица лишь «первая ласточка» из

– 5.325 экспонатов из дальних стран, расставленных по полкам, которые тянутся вдоль четырех стен и уходят в примыкающие коридоры. Освещение в них он мог бы описать только как «черный свет»: лампы тускло мерцали, но не разгоняли сумрак. Переливчатые трупики дроздов, апатичные останки растрепанных медуз, плавающих в янтарных бутылях, или мелких млекопитающих, чьи яркие глазки хранили память о катастрофе, чьи тельца застыли в хрупких позах. Вонь химикалий, привкус крови и

– 1 граммофон марки «мэнзикерт» в отличном состоянии, заткнутый меж острых черных зубьев 11 битых пластинок и

– 8 разбитых дагерротипов жившего в особняке семейства: отдыхают на Южных островах; позируют перед зеленой изгородью; блаженствуют на веранде. Больше всего ему понравился тот, где был изображен высунувший язык мальчик лет семи или восьми, чье лицо сияло бурной радостью. Рамка треснула, в нижнем левом углу смазанное пятнышко крови. Граммофон, пластинки и дагерротипы стоят на

– 1 длинном дубовом столе, покрытом темно-зеленой материей, неспособной скрыть горб в том месте, где раскололась столешница. Вокруг стола стоят

– 8 дубовых стульев, с ножками в виде серебряных львиных лап. Стулья датируются периодом до правления Трилльяна Великого Банкира. Он невольно поморщился, заметив, как дурно с ними обращались, и невольно остановился взглядом на

– 1 высоких стоячих часах: переднее стекло пошло трещинами и чем-то забрызгано, стрелки застыли на отметке незадолго до полуночи, из недр механизма еще доносится сдавленное тиканье, как будто колесики жаждут двинуться снова, а под часами

– 1 вышитый ковер, определенно сотканный на севере, в окрестностях Морроу, может, даже одним из его собственных предков. На ковре изображено прибытие морроуской кавалерии в Амбру во время Безмолвия: лошади и всадники омыты кровью, которую при ином освещении можно принять за деталь рисунка. Хотя никакое освещение не способен скрыть

– 1 книжного шкафа со стопками книг, израненных и испорченных, словно что-то вырвалось сквозь корешки, оставив по себе в широких бороздах кровь. Рядом со шкафом

– 1 одетый во все черное поверенный в тканьевой маске поверх носа и рта. Такие маски особенно в моде у тех, кто верит в «мир под микроскопом», недавно открытый учеными Халифа. Нервничающий и изнуренный поверенный быстро моргает поверх маски, стоя подле

– 1 изящной бледной женщины в белом платье. Ее набрякшие веки не шевелятся, беспокойный, но бесцельный взгляд словно сплетает паутину в дальнем далеке. Кисти рук у нее недавно были отрублены, за конец кровавого бинта, скрывающего левую культю, держится

– 1 изможденный бледный мальчик с глазами круглыми и бегающими, как двое поставленных рядом карманных часов. В его свободной руке покачивается зеленовато-голубой чемоданчик, но пальцы на ручке так же нетверды, как взгляд матери. Его голени дрожат под пепельно-серыми штанами. Он смотрит в упор на

– 1 стальную клетку высотой в три фута и по форме сходную с широкими приземистыми ядрами для мортиры, дождь которых войска Халифа недавно обрушили на город перед злосчастной Оккупацией. Взгляд мальчика (а ему приходится выворачивать плечо и шею вправо и запрокидывать голову, чтобы смотреть вверх и позади себя) привлекает внимание

– 1 экспортера-импортера, Роберта Хоэгботтона тридцати пяти лет от роду, ни худого, ни толстого, ни красивого, ни безобразного. Он одет в скучный серый костюм, который (как он надеется) не свидетельствует ни о богатом воображении, ни об отсутствии такового. Еще на нем тканевая маска поверх (маленького) носа и (широкого, сардонического) рта, хотя здесь она по иным причинам, нежели у поверенного. Хоэгботтон считает маску слабостью, помехой и суеверием. Его глаза прослеживают взгляд мальчика до ниши, вырубленной в стене на половине ее высоты, где на подоконнике приютилась клетка. В темном и узком окне выгнутое зеленое стекло – в потеках дождя. В Амбре стоял сезон ливней. Дождь шел днями не переставая, и воздух казался сине-зелено-серым от влаги. Во всех тайных уголках города поднимались обильные и чреватые спорами плодовые тела. Ничто в небе цвета старого синяка не позволяло угадать, утро сейчас, день или вечер.

Поверенный все говорил, и делал это, как казалось Хоэгботтону, уже довольно давно.

– Вот чучело черного лебедя, например, в плохом состоянии, – сказал он, чтобы прервать бесконечную болтовню поверенного.

Поверенный вытер лоб подернутым бледной зеленью платком.

– Но птица-то, птица, – откликнулся он, – в отличном состоянии. Да, глаза отсутствуют. Да, это верно, но, – он обвел рукой стены, – богатство коллекции Дэффеда невозможно недооценить.

Томас Дэффед был последним из рода прославленных зоологов. Жена и сын Дэффеда стояли сейчас подле поверенного, последние выжившие из семьи в шесть человек.

– Но мне коллекция не нужна, – нахмурился Хоэгботтон. – Прекрасная коллекция, изумительная… – Он говорил искренне, восхищаясь человеком, который мог так целеустремленно, почти одержимо накапливать столь разнообразное, но тем не менее единое собрание. – Но моим покупателям, как правило, нужны горшок, зонтик или печка. Время от времени я приобретаю про запас какую-нибудь диковину, но коллекцию такого масштаба? – Хоэгботтон изобразил свое знаменитое пожатие плечами, отточенное за несколько лет сбивания цены.

Поверенный уставился на него так, будто ему не поверил.

– И каково тогда ваше предложение? Что из предметов вы возьмете?

– Я еще не рассчитал сумму.

Одним резким движением поверенный расслабил воротничок.

– Прошло уже больше часа. Мои клиенты нездоровы.

Он обильно потел. У него на щеках начала проступать зеленоватая бледность. Невзирая на пот, поверенный как будто стремительно терял влагу и то и дело облизывал пересохшие губы. Его маска то поднималась, то опускалась под натиском вылетавших изо рта слов.

– Я соболезную вашим утратам, всем вашим утратам, – сказал Хоэгботтон, поворачиваясь к матери и ребенку, застывшим в безмолвной покорности судьбе. – Надолго я вас не задержу. – Как бы он ни старался, эти фразы всегда получались неискренними.

Поверенный издал странный звук – не то стон, не то сдавленный всхлип, который Хоэгботтон не потрудился даже каталогизировать. Его мысли вернулись к интерьеру: ковер, часы, книжный шкаф, граммофон, стол, стулья. На какую цену владельцы согласятся?

Хоэгботтон включил бы в свои расчеты клетку, если бы испуганный взгляд мальчика то и дело не метался к ней, чтобы тут же снова устремиться в пол, скользя, как взгляд самого Хоэгботтона, по руинам успеха, обернувшегося полнейшим провалом. Сколько бы ни было в комнате эксцентричных предметов, к которым следовало отнести и мать мальчика, больше всего ребенок боялся клетки, которая вреда ему могла принести не больше, чем висевший у него в руке зеленый чемоданчик.

Испытав укол жалости к мальчику, Хоэгботтон одновременно отметил изящество серебряной гравировки на ножках стульев, – определенно претрелльяновский период.

Он рассматривал мальчика, пока тот не встретился с ним взглядом.

– Разве ты не знаешь, что теперь вам уже ничего не грозит? – спросил Хоэгботтон чуть громче, чем следовало, но ткань надо ртом приглушила слова. Эхо поднялось к высокому потолку, натолкнулось на окно в нем и вернулось на тон выше.

Мальчик молчал. Имел на то право. За стеной во дворе сжигали из предосторожности тела его отца, брата и двух сестер, тела настолько изувеченные, что их все равно нельзя выставить для прощания. Да и участь его самого еще не решена. Иногда уцелевшие не выживали.

Ничто не гарантирует безопасности. В городе стали вдруг скупать дома без подвалов или с каменными полами, но никто еще не доказал, что подобная мера – или вообще какая-нибудь – помогает. Случайный характер событий в сочетании с их нечастостью привили жителям Амбры определенный фатализм.

У поверенного иссякло терпение. Он сделал шаг вперед, оказавшись неприятно близко к Хоэгботтону, дыхание у него было кислым и спертым.

– Вы уже готовы? Времени у вас было более чем достаточно. Мне, наверное, стоило обратиться к Слэттери и Ангдому. – Его голос казался более искаженным, чем могла бы объяснить маска, будто поверенного охватило новое и, быть может, смертельное чувство.

Под свирепым взглядом поверенного Хоэгботтон отступил. При упоминании двух основных конкурентов на левом веке у него забилась маленькая венка. Особенно при имени Ангдома, высокого неистового Джона Ангдома, толстопузого, замаринованного в алкоголе и свином жире.

– Тогда обращайтесь, – сказал он, глядя ему за плечо.

Взгляд поверенного буравил ему щеку, а потом вдруг смердящее дыхание исчезло. Поверенный рухнул на стул – просто серое пятно, а не человек.

– Как бы то ни было, я почти закончил, – сказал Хоэгботтон. Венка в левом веке все не унималась. Верно: ни Слэттери, ни Ангдом не придут. Потому что боятся. Потому что не до конца, не всем сердцем преданы своему делу. Хоэгботтон вообразил себе, как их обоих подхватывает и рвет под дождем в клочья ветер.

– Расскажите мне про клетку, – к немалому своему удивлению, вдруг попросил он. – Эта клетка, – он указал на подоконник, – тоже продается?

Мальчик напрягся, уставился в пол.

К удивлению Хоэгботтона, женщина повернулась на него посмотреть. Глаза у нее были черные, как бездна, они не моргали и не отражали никаких чувств или мыслей. На мгновение ему показалось, будто он сам едва балансирует на тонкой грани между испугом мальчика и взглядом бездонных глаз его матери.

– Клетка всегда была открыта, – просипела она, точно что-то застряло у нее в горле. – У нас была птица. Мы всегда позволяли ей летать по комнатам. Красивая птица. Она летала под самым потолком. Она… никто не смог найти птицу. После. – Ужасающее бремя слова «после» как будто сломило ее, и она снова умолкла.

– У нас никогда не было клетки, – сказал, качнув темно-зеленым чемоданчиком, ее сын. – У нас никогда не было птицы. Они ее тут оставили. – И повторил: – Это они ее оставили.

По спине Хоэгботтона пробежал холодок, вызванный отнюдь не сквозняком. Его взгляд уперся в сонные глаза плавающего в банке эмбриона свиньи. Удачная находка или катастрофа? Ценность оставленного ими артефакта может быть немалой. Но и вероятный риск не меньше. Это уже третий раз, когда его вызывают в дом, который навестили серошапки. Пока он выбирался целым и невредимым. Если уж на то пошло, пришел к выводу, что такие, как он, запоздавшие, могут избежать последствий. Тем не менее даже он испытывал приступы острой паники, как, например, в прошлом доме, когда, миновав белый вестибюль, прошел в комнату, где его ждал товар, и обнаружил череду темных пятен, отпечатков и кровавых следов, будто по полу что-то тянули. На полпути по коридору он заметил на полу блестящий темный предмет по форме похожий на вяленый фрукт. Из любопытства он наклонился посмотреть, что это, и отшатнулся, поняв, что перед ним человеческое ухо.

На сей раз больше всего не по себе было поверенному. По словам вызвавшего Хоэгботтона болтливого посыльного, поверенный прибыл вскоре после полудня и еще застал тела. Отрезанные конечности были заткнуты между экспонатами коллекции, расположены в сложных позах, что говорило об извращенном чувстве юмора.

От оконных стекол мягко отражался свет. Тишина становилась все более полной. Вокруг со всех занятых стеллажами стен следили друг за другом мертвые вещи – какофония взглядов, видевших все и ничего не запомнивших. За окном неумолимо барабанил дождь.

В подушечки пальцев Хоэботтона закралось покалывание. Сумма материализовалась у него в уме, проявилась в сверкающих мелочах.

– Две тысячи селов, за все.

Поверенный вздохнул, почти опал как тесто. Женщина быстро заморгала, будто недоумевала, а потом уставилась на Хоэгботтона с ненавистью, тем более реальной, что была столь отстраненной. Все прошлые протесты поверенного, даже страх мальчика – ничто в сравнении с таким взглядом. Красное на ее бинтах поблекло, будто белые повязки начали ее исцелять.

Он услышал, как говорит:

– Три тысячи селов. Если вы включите клетку.

И вдруг сообразил, что так оно и есть: он хочет получить эту клетку.

Поверенный, стараясь скрыть теперь какое-то собственное мелкое недомогание, сказал, хихикнув:

– Договорились. Но вам придется самому ее снять. Мне нездоровится.

Матерчатая маска шевельнулась почти незаметно, когда он вдохнул, потом выдохнул. А комнате повеяло кислым.

На стремянке Хоэгботтон испытал мимолетный страх высоты. Мир закружился, потом, пока он продолжал карабкаться, выпрямился. Когда он заглянул на подоконник, из-за клетки на него уставились два глаза.

– Мэнзикерт! – прошипел он, отпрянул и едва не потерял равновесие, цепляясь за пустой воздух, потом все-таки извернулся и снова привалился к стремянке… и тут сообразил, что это просто отсутствующие глазки-бусины лебедя, положенные сюда каким-то шутником, впрочем, лучше не думать, что это был за шутник. Переведя дух, он попытался сглотнуть беспокойство, покрывалом опустившееся ему на плечи, надавившее на язык, на веки.

Клетка стояла справа от стремянки, и он остро сознавал, что, пока тянется за ней, лестницу должен обхватывать ногами.

Внизу поверенный разговаривал с мальчиком, но их голоса казались смутными и отдаленными. Хоэгботтон помедлил. Что могло быть там, в клетке? Какая гадкая вещь может быть страшнее отрезанного человеческого уха? Ему пришла в голову странная мысль, что, дернув за шнурок на чехле, он увидит отрубленную голову Томаса Дэффеда. Но ведь под материей видно решетку, успокоил он самого себя. Что бы ни жило в клетке, оно в ней и останется. Теперь это его приобретение, его собственность, и он ни за что не поддастся малодушию, как Ангдом и Слэттери.

У чехла, который в тусклом свете казался присыпанным светящейся зеленой пылью, имелся шнурок, раздвигавший его как занавес. Резко дернув за этот шнурок, Хоэгботтон раздвинул шторки… и поморщился, отшатнулся, едва не упал, ощутив на лице дуновение воздуха, будто в клетке что-то шевельнулось. Он вскрикнул. Потом сообразил, что в клетке пусто. Постоял минуту, тяжело дыша и всматриваясь за прутья. Ничего. В клетке никого нет. Как зверек, выскакивающий из норы, из его нутра хлынуло облегчение, а за ним – разочарование. Пусто! Если не считать соломенной подстилки на дне и поблескивающей в задней части, раскачивающейся жердочки, пусто. Ну конечно, ее раскачал рывок, которым он отдернул ткань. Высокая на все три фута от основания до верха клетки дверца с засовом сдвигалась вбок на специальных полозьях. Испачканные зеленью прутья были самой лучшей чеканки, которую ему только доводилось видеть: замысловатые цветы и плющи, между грибов, разросшихся на заднем плане, выглядывают крохотные личики. Если правильно подать такой товар, можно заработать четыре тысячи селов.

Хоэгботтон глянул вниз сквозь сумрачную муть, лишь слегка разбавленную светом нескольких ламп.

– В ней пусто, – крикнул он. – Клетка пуста. Но я ее возьму.

Вверх всплыл неразборчивый ответ. Когда его глаза привыкли к сумраку внизу – далекий поверенный на стуле, мать и сын еще стоят бок о бок, – на одно ужасное мгновение ему показалось, что они плавятся. Мальчик словно прикипел к чемоданчику, его зелень неотделима от белизны руки. Культи женщины были невероятно белыми, точно у нее выросли новые кости. Поверенный превратился просто в мазок зелени.

Снова оказавшись на полу, обретя твердую почву под ногами, он не смог сдержать дрожи.

– Все бумаги я пришлю вам завтра, – сказал он, – когда внесу все предметы в опись.

Повсюду, на сиденьях стульев, на столе, на книжном шкафу, поднялись на тонких ножках белые грибы с опущенными красным шляпками.

Поверенный на стуле неудержимо хихикал.

– Приятно было познакомиться, – сказал Хоэгботтон, отступая к двери, ведущей в комнату, которая вела в соседнюю комнату и в комнату за ней, а дальше (хотелось бы надеяться) на улицу, а к тому времени он уже побежит со всех ног. Из культей женщины вылезли белые нити мицелия, лениво пробиравшиеся вокруг запекшейся крови и ею скрытые. Ее глаза медленно затягивало белым.

Хоэгботтон попятился к разломанному столу и едва не упал.

– Как я и говорил, приятно было иметь с вами дело.

– Да, да, да, да, – выдавил поверенный и захихикал снова, кожа у него сделалась зеленой и морщинистой, как у ящерицы.

– Тогда мы скоро увидимся. – Пробравшись задом к двери, Хоэгботтон пошарил у себя за спиной в поисках ручки. – И при… при лучших… – Но не смог закончить фразы.

Руки у мальчика стали темно-зелеными, ворсистыми и расплывчатыми, точно натюрморт пуантилиста. Его чемоданчик, некогда зеленовато-голубой, сделался черновато-зеленым, ведь микофиты затянули его так же, как плющ восточную стену особняка. И хотя в глазах ребенка Хоэгботтон прочел ужасающее понимание происходящего, мальчик все же держал маму за руку, а белые нити обвивали конечности обоих, точно сплавляли их воедино.

Впоследствии Хоэгботтон решил, что простоял бы целую вечность, держа руку на двери, слушая скулящее хихиканье поверенного, если бы не то, что случилось дальше.

Разбитые часы застонали и пробили полночь. Дребезжащий звон эхом раскатился по комнате, отдался в тысячах склянок с заспиртованными животными. Поверенный с внезапным ужасом поднял взгляд и вдруг, мягко хлопнув, взорвался легким дождем изумрудных спор, которые западали на пол с медленной и безмятежной грацией парашютиков одуванчика. Его будто разорвал сам хлопок.

На улице Хоэгботтон сорвал с себя маску, рухнул на колени и сблевал у фонтана, охранявшего проход к бульвару Олбамут. У него за спиной, на пятачке темно-зеленой травы тлели серые с черным тела Дэффеда, его дочерей и второго сына. Вонь паленого мяса смешивалась с запахом плесени и дождя, гравировавшего Хоэгботтону спину. Руки и ноги у него дрожали от обессиливающей слабости. Во рту пересохло. Долгое время он стоял неподвижно, глядя, как капли дробят его отраженье в чаше фонтана. И дрожал, как подрагивала вода.

Никогда раньше он не подходил так близко. Обычно они умирали или задолго до его появления, или через много времени после ухода. Скулящее хихиканье поверенного еще щекотало ему слух, а с ним мягкий хлопок спор. Он поежился, заставил себя расслабиться, поежился снова.

Всякий раз, когда Алан Бристлвинг (как он это часто делал) вслух сомневался, так ли уж разумно браться за столь опасные предприятия, Хоэгботтон только улыбался и переводил разговор на другое. Его разрывали два противоречивых порыва: горячечное возбуждение и желание бежать из Амбры, вернуться в Морроу, в своей родной город. Но когда тускнело в памяти каждое следующее приключение, возвращался кураж, всякий раз почему-то все возраставший.

Сплавленная с чемоданчиком рука мальчика…

Держась за испачканный лишайником обод фонтана, Хоэгботтон окунул голову в шелковистую воду. Холод его потряс. Он пробился сквозь оцепенение, защипал кожу, обжег ноздри. У него вырвался всхлип, за ним другой и третий, и ему снова пришлось наклониться над водой. Внезапно у него похолодел загривок. Подняв лицо, он поглядел на свое отражение – маска, которую он смастерил, чтобы скрывать эмоции, исчезла. Он снова стал самим собой.

Хоэгботтон поднялся на ноги. Через двор люди капана, забыв про тела, взялись забивать досками двери и окна старого особняка. Никто не поднял жалюзи, возмущаясь, что их оставили внутри. Никто не колотился в двери, моля его выпустить. Они уже начали свой путь.

Один взгляд на лицо Хоэгботтона, когда он, спотыкаясь, выбежал из дома, сказал людям капана все. Без сомнения, они оставили бы и его внутри, если бы не взятки и его репутация человека, умеющего выживать.

Он вытер рот платком. Купленный им товар будет плесневеть в особняке, неиспользованный и некаталогизированный, если не считать записи в гроссбухе с пометкой «Потенциальные приобретения: Утерянные». В зависимости от того, какие истеричные указы издал на этой неделе капан, особняк и прилегающую к нему территорию обнесут забором или, возможно, даже подожгут.

Часы пробили полночь.

Рядом, блестя от дождя, стояла клетка. Все время своего бегства – пока из углов на него невинно взирали мертвые экспонаты дьявольской коллекции Дэффеда, Хоэгботтон так крепко сжимал ручку, что ее рисунок отпечатался там, где не стер с ладони кожу. На ней остался отчетливый след: тончайшая филигрань незнакомых символов, из-за которых всматривались странные глаза. В тускнеющем свете, ведь дождь западал сильнее, микофитов на занавеске как будто смыло водой. Хоэгботтон испытал извращенное разочарование: от каждого следующего столкновения с серошапками он привык ожидать новых откровений.

Моргая, чтобы смахнуть с ресниц капли, Хоэгботтон сделал глубокий вдох, затолкал маску в карман и, обернув носовым платком пораненную руку, поднял клетку. Она казалась тяжелее, чем он помнил, и почему-то лучше сбалансированной. Когда он пошел с ней к бульвару, от ее веса ему приходилось крениться набок. Надо спешить, если он хочет успеть до введенного капаном комендантского часа.

Вечерняя Амбра, поглощенная и затемненная дождем, который брызгал о тротуары, барабанил по крышам, бил в окна, намекая на распутство, которое пугало Хоэгботтона меньше, чем то, что всякий раз, когда он останавливался, чтобы переложить клетку из правой руки в левую, и наоборот, ее вес словно бы изменялся.

Город, днем процветающий благодаря трудолюбивой деловитости, ночью превращался в свою противоположность. Рассказывали про оргии в заброшенных церквах. Будто бы в доках давали нелепые и похабные представления театры водяных кукол. Будто бы всякую неделю в Квартале Негоциантов устраивали полночные аукционы картин решительно непристойного содержания. Фантастические иллюстрированные произведения Колларта и Слотиана приобрели такую популярность и настолько вознесли своих авторов, что по влиянию они уступали лишь капану. В Религиозном квартале мятущиеся труффидианские священники пытались вернуть себе власть над умами, отошедшую к заклятым врагам, пророкам Питерсону и Страттону, чьи противоборствующие учения заражали все новых и новых жадных до насилия последователей.

А источник этой распущенности был в серошапках, которые в последние годы приходили и уходили как приливные волны: то поднимаясь на поверхность, то исчезая под землей, точно вечно мигрировали между светом и тьмой, днем и ночью. Город всегда непредсказуемо реагировал на их появления. Но что еще оставалось жителям Амбры, как не заниматься своими делами, надеясь, что не им выпадет стать следующими, закрывая глаза на все, кроме собственных бед? Сто лет прошло с Безмолвия, когда без следа исчезли тысячи человек, и горожан уже можно простить забывчивость. Большинство перестало думать про Безмолвие повседневно. Оно не фигурировало среди повседневных забот обитателей Амбры, в отличие от еженедельных проповедей труффидиан или забот капана и его агентов.

Пока Хоэгботтон шел к дому, из мутных сумерек проступили фонари, выхватывая из мрака спасающиеся бегством фигуры: бежит, подобрав сутану, чтобы не наступить на подол, священник; два туземца из племени Догге прикорнули у закрытых дверей банка, их приметные зеленые тюрбаны натянуты низко на задубевшие от непогоды лбы. От недавней Оккупации не осталось и следа, если не считать граффити на стенах, требующих, чтобы захватчики убирались. Но Хоэгботтон все равно натыкался на слабо светящиеся, багрянистые круги шести футов в диаметре, отмечавшие те места, где перед Безмолвием встревоженные власти срубили гигантские грибы.

Когда, поднявшись на семь пролетов лестницы, Хоэгботтон вошел в квартиру, его жена уже спала. Лампы она потушила, потому что, ворвись к ним вор, это дало бы ей преимущество. Слабый запах лилий и жимолости сказал ему, что Ребекку приходил навестить торговец цветами, живущий этажом выше.

Когда, поставив на пол клетку, он снял ботинки и носки и повесил на вешалку плащ, то заметил тусклый отблеск из гостиной слева. Прямо перед ним была столовая с заросшим плесенью окном – дождь кормил плесень, и пурпурный глянец сиял темным светом. Всего на прошлой неделе Хоэгботтон проверил защиту против микофитов и не нашел в ней ни щелки, но сделал себе заметку на память утром проверить ее снова.

В стенном шкафу в передней он нашел полотенце, которым вытер себе лицо и волосы, а затем промокнул клетку снаружи. Снова взяв свою громоздкую ношу, он на цыпочках прошел в гостиную, где под его босыми ступнями ковер был толстым, но холодным. В глаза ему бросилось беспорядочное нагромождение темных силуэтов: лампы и пристенные столики, диван, длинный, кофейный столик, книжный шкаф, напольные часы. За ними – давно заполоненный микофитами и потому запертый балкон. Сказочный свет почти преображал обстановку комнаты в бесценные сокровища, какими он описывал их Ребекке. Он выбрал их не за ценность, а за текстуру, за запах и за звуки, которые они издавали, когда их передвигали или открывали, когда на них садились или ложились. Взгляд они ничем бы не привлекли, но она радовалась его выбору, а это означало, что более ценные приобретения он мог хранить в магазине, который запирался надежнее.

Клетку Хоэгботтон поставил на стол в гостиной. Ладони у него стерлись и горели. Сняв остальную одежду, он положил ее на подлокотник дивана.

Свет лился из спальни справа от гостиной. Пройдя туда, он глянул влево: в закрытом окне над кроватью отражался радужный свет, исходивший от его жены и от нее одной. Ребекка спала на спине, простыни на ней сбились, открывая длинный, черный, немного похожий на слезу шрам у нее на левом бедре. Он жадно погладил его взглядом. Шрам поблескивал как обсидиан.

Обойдя кровать справа, Хоэгботтон осторожно лег. Придвинулся ближе к жене, прижался к черноте шрама. Перед его мысленным взором мелькнула женщина из особняка.

Когда он лег на спину, Ребекка, повернувшись во сне, положила ему на грудь руку. Ладонь у нее была теплой и мягкой, такой же хрупкой, как морские звезды, скользящие в воде у причальных свай. У него на груди она казалась такой маленькой.

Свет исходил из ее открытых глаз, хотя он с точностью мог сказать, что она спит. В этом серебристом свечении мелькали слабые фосфоресцирующие искорки голубого, зеленого и красного: дрожь и иканье раздробленного света, точно в ее зрачках бушевал десяток крохотных бурь. Какие многогранные миры ей снятся? И в тысячный раз он задал себе все тот же вопрос, что означает этот свет. Когда он познакомился с ней в ту свою поездку по делам в Стоктон, она уже перенесла болезнь, которой заразили ее микофиты и которая оставила по себе слепоту, странный свет из глаз и шрам. Он никогда не знал ее здоровой.

Кто эта незнакомка, такая бледная, безмолвная и прекрасная? Волна радостной печали поднялась в нем, пока он смотрел на исходящий из нее свет. Всего позавчера они спорили о том, следует ли им завести детей. Каждое слово, которое он ей бросил во гневе, ранило его так глубоко, что под конец все слова вышли, и он мог только смотреть. Глядя сейчас на нее, на это расслабленное лицо, на ее тело рядом с его, он не мог не любить ее за шрам, за глаза, пусть даже этим доказывал, что хочет, чтобы она оставалась увечной.

2

На следующее утро Хоэгботтон проснулся от звуков готовящегося завтрака, а воспоминания об окровавленных бинтах хозяйки особняка уже потускнели. Ребекка знала квартиру лучше него, знала ее поверхности, ее грани, точное число шагов от стола до кресла и до входной двери и любила готовить в кухне, которая стала ей более знакомой, чем когда-либо была ему. И тем не менее она просила принести больше мебели для гостиной и спальни или переставить уже имеющуюся. Иначе ей становилось скучно. «Мне нужны неисследованные земли. Мне нужна толика неведомого», – сказала она однажды, и Хоэгботтон с ней согласился.

До некоторой степени. Были вещи, которым, на взгляд Хоэгботтона, лучше оставаться неузнанными. Например, на каминной полке против кровати лежало наследство его бабушки, предметы, которые прислали ему родственники из Морроу: булавка, серия портретов членов семьи, набор ложек и слепой машинописный экземпляр истории семьи. К этому наследству прилагалось письмо с рассказом о последних днях бабушки. Однажды вечером месяц назад он просто нашел посылку на пороге. Бабушка умерла шестью неделями ранее. На похороны он не поехал. Он даже не смог заставить себя рассказать о ее смерти Ребекке. Жена знала только про шуршанье конверта и бумаги, когда он развернул письмо, чтобы его прочесть. Она, возможно, брала в руки булавку и ложки, недоумевая, почему он принес их в дом. Рассказать ей означало бы объяснять, почему он не поехал на похороны, а тогда придется рассказать про ссору между ним и его братом Ричардом.

Запах яиц и бекона заставил его отбросить одеяло, встать и, надев халат, сонно пошаркать через гостиную в кухню. Отдающий мертвечиной солнечный свет – блеклый, зеленоватый и тепловатый – лился в кухонное окно сквозь пурпурную с тонкими прожилками зелени плесень. Город проступал на стекле водяными знаками: серые шпили, жалкие повисшие флаги, размытые силуэты других безымянных многоквартирных домов.

С деревянной лопаточкой в руках Ребекка стояла у плиты, облитая угрюмым светом. Ее черные волосы казались необычайно яркими. Домашнее платье – зеленая с синим изгибом запятая – висело на ней свободно. Она напряженно вслушивалась в сковородку перед собой: взгляд устремлен на нее не мигая, губы поджаты.

Подойдя к Ребекке сзади, обняв ее за талию, он нахмурился от сознания своей вины перед ней. Вчера вечером он подошел так близко, почти так же близко, как мальчик, как женщина. Неужели та последняя черта, до которой он может зайти, не?.. На протяжении всех его поисков этот вопрос не давал ему покоя. Внезапно его затопила темная волна смятения, и он поймал себя на том, что глаза у него мокрые. Что, если? Что, если?

Ребекка придвинулась к нему ближе, повернулась в его объятии. При свете дня ее глаза казались почти нормальными. В зрачках лениво плавали фосфоресцирующие крапинки.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю