Текст книги "Последний кайзер. Вильгельм Неистовый"

Автор книги: Джайлз Макдоно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 56 страниц)

VI

Рейхстаг отказался поддержать планы кайзера по усилению военно-морского флота. Вильгельм отреагировал – уволил морского министра Холльмана и назначил на его место Тирпица. Кайзер вновь стал думать о государственном перевороте – в общем и целом повторить то, что совершил Бисмарк в 1862 году, – только на этот раз ассигнования в обход рейхстага должны были бы пойти на нужды флота, а не сухопутной армии, как это было тогда. 18 марта в Тиргартене состоялась конфиденциальная встреча между Вильгельмом и промышленником Карлом фон Штумм-Хальбергом, в ходе которой кайзер поручил последнему проинформировать депутатов, что, если кто-нибудь покусится на бюджет флота, он распустит палату, разгонит министров и будет править единолично. Подобно многим другим эмоциональным всплескам монарха, все осталось на словах. Помимо рейхстага, существовал и бундесрат, который наверняка не одобрил бы антиконституционный акт, которым угрожал Вильгельм, а распустить бундесрат – это было уже слишком.

Между тем приближалась знаменательная дата. 27 марта 1897 года первому кайзеру исполнилось бы сто лет. За месяц Вильгельм развернул кампанию по прославлению «великого» предка, масштабы которой превзошли все мыслимые рамки. 3 марта, выступая в Бранденбурге, он применил своеобразный метод возвеличивания своего кумира – путем умаления заслуг его соратников. Бисмарк, Роон, Мольтке получили от него пренебрежительную характеристику «прилежных советников». Некоторые утверждают, что он даже назвал их «пигмеями и щенками», но доказать это невозможно: речь не стенографировалась. Во всяком случае, Альфред Керр, острый критик режима, в описании дня празднования столетия Вильгельма I упомянул об этих высказываниях Вильгельма. Характер торжеств, по его мнению, отражал то же самое отсутствие всякого такта и вкуса устроителей. Огромные полотнища в цветах национального флага покрывали здания и памятники – зрелище впечатляло, но резко контрастировало с прусской скромностью и простотой, отличавших покойного кайзера. День выдался дождливый, лица людей выражали чувства подавленности и безразличия. Возможно, отчасти это объяснялось поведением полиции, которая, как всегда при подобных случаях, вела себя грубо и бесцеремонно. В основном среди зрителей многочисленных парадов и фейерверков, которыми был отмечен этот день, преобладали женщины.

Те берлинцы, которые, несмотря на дождь, вышли на улицы города, украсили себя значками с изображением подсолнечника – как и десять лет назад, по случаю девяностолетия тогдашнего их правителя. Только настроение было иное. Больше всего поразили воображение толпы солдаты гвардии – они выглядели как будто вылитые из бронзы. Бега создал к юбилею очередной монумент – конную статую первого кайзера Гогенцоллерна. Приятельница Бисмарка баронесса фон Шпитцемберг выразила ту же мысль, что и Керр: «Печально видеть, как внук, видимо, сам того не понимая, искажает образ своего деда… Старый господин, которого всегда отличала скромность, перевернулся бы в гробу, если бы все это увидел».

Юбилейные торжества плавно перетекли в фестиваль «Дни империи», который состоялся в Висбадене в мае того же года. Вильгельм верхом, в зеленом охотничьем костюме собственного фасона, носился с одного мероприятия на другое. Фестиваль представлял собой смотр театрального искусства. Заслуги его устроителя – интенданта графа Хюльзен-Хезелера – не остались незамеченными: в 1903 году он сменил Хохберга на посту управляющего императорскими театрами. Главной звездой фестиваля был Йозеф Лауфф, лицо, особо приближенное к императору. К концу года он спешно написал псевдоисторическую пьесу, смысл которой заключался в прославлении только что возобновленного германо-итальянского союза. Соавтором был кайзер. Альфред Керр по прочтении пьесы (она в отрывках публиковалась в газетах) выразил недоумение: при чем здесь драматургия? Налицо скучнейший исторический трактат. Лауфф получил от него меткое прозвище «Фестилауф» – намек на его амплуа писаки, чьи творения пишутся по заказу устроителей фестивалей и забываются сразу же после их окончания. Правда, мало кто знал, что авторство Лауффа заключалось лишь в том, что он зарифмовал текст, который ему диктовал главный драматург рейха – кайзер Вильгельм.

VII

В 1897 году влияние Эйленбурга на кайзера достигло своего апогея. Именно по его инициативе произошла тогда смена руководства в морском министерстве и министерстве иностранных Дел. Новым морским министром вместо Холльмана стал Тирпиц – мы об этом уже упоминали, а Маршалля фон Биберштейна сменил Бюлов – об этом речь еще впереди. Отныне курс был однозначен: реакционная «мировая политика» вовне и «политика сосредоточения», как назвал ее Иоганнес Микель, – внутри страны (имелось в виду объединение промышленников и аграриев против социалистов). В сущности, речь шла о реставрации (после семи лет неудачных экспериментов) политики, проводимой Отто Бисмарком. Эйленбург сделал свое дело и мог с основанием сказать, что никогда не преследовал личных интересов (пожалуй, единственным исключением было его лоббирование в пользу своего приятеля Куно фон Мольтке); Эйленбург отстаивал принцип «личной власти» правителя. Ходили слухи, что он может стать канцлером, но окружение кайзера выступило против, да и сам Вильгельм однажды выразился в том смысле, что Эйленбург «слишком мягок» для такой роли. Луканус выразился иначе: «Он (кайзер) не очень ему доверяет».

Эйленбург писал своему протеже Бюлову в июне 1897 года перед самым назначением того на министерский пост:

«И вот мое последнее слово, последняя просьба, обращенная к Вам… Вы сможете быть полезным стране только в том случае, если психологически верно построите Ваши отношения с кайзером. Вы – его последняя карта. Он все воспринимает на сугубо личном уровне. Он воспримет Ваши аргументы, только если Вы сможете убедительно изложить их в личной беседе. Он любит поучать других, но сам не любит, чтобы его поучали. Он не выносит рутины; люди самодовольные, чопорные, тяжеловесно-основательные действуют ему на нервы. Он хочет всегда блистать, делать и решать все сам. Увы, то, что он делает сам, зачастую оказывается неправильным. Он гонится за славой, он амбициозен и ревнив. Чтобы получить от него одобрение какой-либо идеи, нужно представить дело так, будто он сам ее придумал. Он не любит неприятностей. Он будет призывать других к смелым решениям, но и пальцем не шевельнет, чтобы вытащить их из той ямы, куда они в результате могут рухнуть. Никогда не забывайте: Его Величество нужно время от времени похваливать. Он принадлежит к той категории людей, которая перестает доверять тем, от кого не слышит признания его исключительных качеств… Разумеется, это не должно переходить определенных границ: ни Вы, ни я никогда не унизимся до беспардонной лести…»

Последняя фраза как-то выпадает из общего контекста. В другом письме тому же адресату Эйленбург высказался более откровенно и по делу: «Прежде всего не забывайте – побольше сахара!»

Советы были явно излишни. Бюлов сам мог поучить любого. Известно его высказывание, обращенное к дипломатам: «Со спартанцами надо есть похлебку, с персами – облачаться в дорогие одежды» (в вольном русском переводе: «с волками жить – по-волчьи выть»). Графу Ратибору он дал совет, как преуспеть на дипломатическом поприще: «Никогда не пишите в Берлин, как обстоят дела в действительности; пишите то, что там хотели бы видеть». Лесть стала его основным оружием в отношениях с кайзером. Его эпистолярное наследие – собрание неискренних излияний. Характерный пример – письмо Эйленбургу от 1898 года. Бюлов писал, в частности: «Я испытываю все большую и большую сердечную и душевную привязанность к кайзеру. Он так велик! Он, Великий Курфюрст и Фридрих Великий – вот три величайших монарха из рода Гогенцоллернов! Он соединяет в себе самое оригинальное воображение с самым трезвым здравомыслием. Для него характерны, с одной стороны, полет мысли, позволяющий подняться над всем мелким, обыденным, а с другой – ясное представление о том, что возможно и достижимо, а что – нет. И притом – какая энергия! Какая память! И какая скорость и точность мышления!»

Бюлову нельзя было отказать в проницательности и взвешенности суждений – в том случае, когда он считал нужным проявить именно эти качества. В августе 1897 года он, к примеру, отзывался о кайзере куда менее восторженно: «Пока еще трудно решить, войдет ли его правление в историю как светлая или как черная страница. Учитывая особенности его личности, возможно и то, и другое». Прежние канцлеры вели себя иначе – Каприви часто отступал от своих принципов, чтобы угодить кайзеру, Гогенлоэ обычно тянул время в надежде, что монарх либо забудет об очередной своей безумной идее, либо сам поймет ее бесполезность, – такая тактика не всегда приносила должный эффект. Бюлову было легче: принципов он не имел, значит, и о каких-то уловках думать ему нужды не было. Внешняя политика в бытность его министром иностранных дел была политикой Вильгельма, и иностранным дипломатам оставалось только гадать, в какую сторону поведет кайзера сегодня.

Бюлов был назначен министром 16 июня 1897 года, и этот день стал кульминацией четырехлетних интриг со стороны Эйленбурга. Гогенлоэ отныне оставался практически без каких-либо полномочий, Вильгельм мог наконец осуществить свою мечту о личной власти. Вальдерзее надеялся, что приход Бюлова по крайней мере положит конец тайному влиянию Гольштейна, но сначала произошло обратное – его влияние только усилилось. Генералу-консерватору новый стиль управления государством решительно не нравился. Он писал в своем дневнике: «Все более широкие круги населения приходят к убеждению, что надо положить конец этим „я так хочу“ и „воля короля – высший закон“. Разве я не говорил об этом еще несколько лет назад? Но кто виноват? Все эти Каприви, Маршалли фон Биберштейны, Беттихеры, Гогенлоэ – разве они не поддакивали ему при всяком удобном случае?»

Новый стиль правления не понравился также известному нам еврейскому магнату Альберту Баллину. Поделившись своими эмоциями с Вальдерзее, он тем не менее дал оптимистический прогноз: «Долго это не продлится. Кайзер достаточно умен, чтобы понять, что Бюлов просто льстец и подхалим». Генерал с ним не согласился: «Я так не думаю; что касается лести в свой адрес, то до сих пор кайзеру всегда было мало». Он не переубедил Баллина: тот продолжал считать Вильгельма невинной жертвой коварного Бюлова.

По отношению к внешнему миру Вильгельм выступал в тоге миротворца. В своей речи, произнесенной через два дня после назначения Бюлова (поводом было открытие очередного памятника достославному деду – на сей раз в Кельне), он заявил: «Я искренне желаю, чтобы Господь дал мне силы продолжить дело моего предшественника и сохранить мир во всем мире, воцарившийся со времени возрождения германского рейха».

Начали появляться первые симптомы приближения трагического конца карьеры Эйленбурга. Его настойчивое протежирование своему приятелю Куно Мольтке увенчалось, правда, определенным успехом: кайзер взял того под свое покровительство; сочиненный им марш был исполнен оркестром гусарского полка – большая честь для автора. Ударом по репутации семьи Эйленбургов стал бракоразводный процесс брата Фили, Фридриха, в ходе которого получили огласку сведения о «противоестественных склонностях» последнего. Фридрих был с позором изгнан из армии, а в отношениях Филиппа Эйленбурга и кайзера наметился некий холодок. Отчуждение было взаимным: самый близкий друг Вильгельма и ярый сторонник режима личной власти вдруг пришел к убеждению, что институт рейхстага необходим для Германии. Он наконец осознал, что рейхстаг – единственное спасение от не вполне уравновешенных самодержцев. Эйленбург начал сомневаться в душевном здоровье Вильгельма, который стал проявлять склонность к совершенно необъяснимому вранью.

Кайзер не изменял воинственной риторики, но в окружении понимали: Вильгельм II по складу характера далек от Фридриха Великого. Он, скорее, похож на Фридриха Вильгельма III и Фридриха Вильгельма IV, которые оставили свой след в истории отнюдь не подвигами на полях сражений. «Ястребы» были разочарованы. 4 июля 1897 года Вальдерзее записал в своем дневнике мнение, которое, видимо, разделялось его единомышленниками по «партии войны»: «Кайзер, как я с некоторых пор понял, никоим образом не тот человек, который даст приказ на наступление». А именно в таком человеке нуждалась, по его мнению, Германия, чтобы ее уважали в мире.

VIII

Таинственная история произошла во время очередной «северной экспедиции». Мольтке в своих воспоминаниях посвятил ей несколько строк, которые скорее запутывают читателя, чем проясняют суть случившегося: у Вильгельма оказался поврежден глаз – «упавшим канатом», и «вечером того же дня смерть настигла лейтенанта Ханке». Далее Мольтке замечает: «Моряки говорят, что все несчастье – оттого, что на борту был пастор – плохая примета».

По слухам, события развивались так: лейтенант Ханке, сын бывшего главы военного кабинета, под влиянием винных паров или какой иной причины вызвал на дуэль кайзера, а когда тот отказался принять вызов – залепил ему пощечину, да такую, что у его жертвы на лице появился огромный синяк. Естественно, наглеца тут же скрутили, заперли в трюме и, вручив заряженный револьвер, предложили с честью покончить счеты с жизнью. Тот так и сделал, его смерть списали на несчастный случай, тело самоубийцы было предано земле на норвежском побережье.

Эта версия была не единственной. Согласно одной из них, Ханке не застрелился, а в приступе раскаяния бросился со скалы, согласно другой – он сбежал в Америку. Что случилось на самом деле – неизвестно. Вильгельм, говорят, чувствовал сильные угрызения совести и, чтобы искупить свою невольную вину за смерть молодого офицера, отпустил немалые средства на памятник и щедро вознаградил несчастного отца всякими почестями и знаками своего высочайшего внимания. К моменту возвращения «Гогенцоллерна» в порт приписки берлинские сплетники уже вовсю чесали языки по поводу странного инцидента на борту императорской яхты – и это в отсутствие какой-либо официальной информации. Цензура вновь оказалась неэффективной.

1897 год оказался богатым на юбилеи. Исполнилось 25 лет с тех пор, как Вильгельм подстрелил свою первую дичь. По этому случаю был опубликован список охотничьих побед кайзера. За прошедшую четверть века он уложил 2 зубров, 7 лосей, 3 медведей, 3 больших оленей, 1022 средних, 1275 малых, 2189 кабанов, 680 косуль, 121 серну, 16 188 зайцев, 674 кролика, 9643 фазана, 54 глухаря, 65 тетеревов, 2 бекасов, 56 уток, 654 куропатки, 20 лисиц, 694 цапли и баклана и 581 единицу «прочих животных». Двумя годами позже список пополнился: в него были включены два барсука. Альфред Керр, комментируя обновленные данные об успехах кайзера-охотника, поставил два вопроса, на которые никак не мог найти ответа: чем объяснялся странный разрыв между цифрами убитых барсуков и зайцев и что имеется в виду под «прочими животными»? Можно было предположить, что речь идет о собаках или домашних козах, но высказать это прямо юморист не решился, чтобы не быть обвиненным в «оскорблении величества».

Между тем в Великобритании начали тревожиться по поводу увеличения морских вооружений рейха. Особых оснований для беспокойства не увидели: имперский флот, «рейхсмарине», был еще в зачаточном состоянии. Тирпиц, назначенный в 1897 году главой морского ведомства, говорил о «потерянном десятилетии», из-за которого Германия попала в «политически опасную зону». Главной его заботой стало пробивать бюджетные ассигнования на флот через рейхстаг. По его словам, общение с политиками научило его, что лучший способ добиться от них чего-либо – это «бить в морду» (разумеется, не в буквальном смысле слова).

На Вильгельма большое впечатление произвело сочинение американского военно-морского теоретика Альфреда Махана «Значение морской мощи в истории». Автор утверждал, что сильный флот – обязательный атрибут мировой державы. Между тем на открытии Кильского канала все, чем могло похвастаться морское командование, ограничивалось четырьмя броненосцами класса «Бранденбург». На юбилейные торжества по случаю шестидесятилетия пребывания на троне королевы Виктории, состоявшиеся в том же, 1897 году, был послан флагман «Король Вильгельм», явно уступавший кораблям других держав. Кайзер вынужден был принести извинения брату Генриху, заверив его, что «не успокоится, пока не поднимет флот до того же уровня, на котором находится сухопутная армия». В разговоре с Эйленбургом он использовал выражения, больше подходящие для проповеди: военный флот – это «богоданный инструмент, который дом Гогенцоллернов с Божьего благословения использует для того, чтобы вывести Германию на морские просторы».

Еще в детстве Вильгельм любил воображать себя корабелом: рисовал всякие необычные профили судов и тому подобное. С годами это увлечение не прошло – он всерьез занялся конструированием. Некий итальянский адмирал, ознакомившись с одним из эскизных проектов кайзера, рассыпался в комплиментах: «Ваше Величество создали корабль, который будет самым мощным, самым устрашающим и самым изящным из всех, которые видел мир. Мачты – выше не бывает, орудия по дальнобойности превосходят все имеющиеся. Капитанская каюта, кубрики – все на самом высшем уровне, плавать на таком корабле – истинное удовольствие». Закончил он свое похвальное слово, однако, неожиданным образом: «Этот чудесный корабль имеет только один недостаток: он не сможет держаться на воде – утонет сразу как кусок свинца».

Строительство военно-морского флота в Германии не отвечало интересам принца Альберта. Он считал, что между двумя мировыми полицейскими – Великобританией и Германией – должно существовать разделение труда: первая поставляет флот, вторая – сухопутные войска. Но поскольку Великобритания сама отказалась от этой идеи, Германии оставалось только строить свой флот и заниматься полицейскими функциями вместе с другими союзниками. Впрочем, Англия не рассматривалась в качестве противника в отличие от Франции и России.

Вильгельму приходилось считаться с традиционно прусским скепсисом по поводу целесообразности постройки большого флота. При попытке изменить такие настроения очередному линейному кораблю, который готовился к спуску на воду, было решено присвоить название «Бисмарк». По мысли Вильгельма, общественность по достоинству оценит такой шаг, и, возможно, рейхстаг раскошелится на его морскую программу. Тирпиц написал Бисмарку личное письмо, потом второе, потом третье – все они возвращались отправителю не вскрытыми. Позже Бисмарк объяснил адмиралу: не в его обычаях принимать письма без адреса отправителя. Для Бисмарка мотивы официального Берлина были кристально ясны: его просто хотят использовать. Возможно, он все еще хранил обиду: на свое 82-летие он получил 3200 телеграмм с сотней тысяч слов поздравлений и ни слова от императора. Все это объясняет его крайне холодную реакцию на авансы со стороны власти.

Тирпиц, так и не дождавшись ответа на свои письма, отправился во Фридрихсру собственной персоной – необходимо было получить одобрение бывшего канцлера на осуществление морской программы. Бисмарк, стукнув кулаком по столу, рявкнул: «Я не кот какой-нибудь, которого стоит погладить по шерстке, и он уже замурлыкал». В воспоминаниях баронессы фон Шпитцемберг слова Бисмарка звучали иначе: «Я не кот какой-нибудь, которого сперва вышвырнут на улицу, а потом поманят обратно, и он сразу прибежит и начнет ластиться». Как бы то ни было, хозяин решительно отверг предложение присутствовать при спуске броненосца на воду: он слишком стар для таких выездов. Возможно, он реагировал бы по-другому, если бы узнал, какое имя будет носить корабль, но Вильгельм строго-настрого запретил Тирпицу раскрывать секрет – Бисмарка должен был ждать сюрприз. После полутора бутылок шампанского хозяин дома стал добродушнее, и гость возобновил уговоры, напомнив, что планы строительства флота рассматривались еще в 1867 году, при создании Северо-Германского союза. Тщетно: по образной метафоре Тирпица, Бисмарк жил 1864 годом. Не удалось убедить упрямого старца и доводом о британских агрессивных намерениях в отношении рейха. Разговор продолжили в коляске во время поездки по Заксенвальдскому урочищу. Бисмарк, вооружившись парой бутылок пива, перешел на английский, чтобы скрыть содержание разговора от кучера. Раз Тирпиц моряк, то должен знать английский и понимать собеседника, – так, видимо, рассуждал первый канцлер. Тирпиц его действительно понял, а вот Бисмарк моряка понять не захотел.

Депутатов рейхстага не столько убеждали, сколько раздражали неуклюжие лоббистские усилия кайзера: тот, например, распорядился вывесить перед залом заседаний палаты собственноручно изготовленные чертежи и диаграммы, из которых следовало, как необходим Германии флот и как красиво он будет выглядеть. Более основательно к делу пропаганды морской программы подошел канцлер Гогенлоэ. В двух письмах, адресованных одному из скептиков – барону фон Фельдерндорфу, он изложил свое понимание проблемы, притом с глубоким историческим экскурсом:

«Постоянно говорят, что флот – это личная прихоть кайзера. Это не так. Вину или, если угодно, заслугу следует отнести на счет самого немецкого народа. Во времена Германского Союза мы были мирной, безобидной нацией. У нас не было проблем в политике (внешней политике), у нас были небольшие налоги, и мы с удовольствием наблюдали, как в бундестаге борются друг с другом Австрия и Пруссия, а средние и мелкие государства поддерживают то одну, то другую сторону. Но народу это не нравилось, он хотел объединения, он хотел играть свою роль в мире… Чтобы создать государство, нужны были деньги. Чтобы добыть их, Бисмарк изменил тарифную политику и покончил со свободой торговли. Народ его поддержал. Теперь у нас 300–400 миллионов дохода, и государству этого хватает. Протекционизм привел, однако, к колоссальному росту промышленного производства. Мы перестали быть аграрной страной, стали страной индустриальной. Теперь надо вновь менять политику. Наша цель – освоение новых рынков. Торговля достигла такого развития, что требует защиты со стороны государства. А такую защиту может обеспечить только флот».

По мнению Гогенлоэ, не нужно стремиться к численному паритету с Англией, вполне достаточно иметь такой флот, который мог бы прорвать блокаду германского побережья – в случае, если возникнет такая необходимость. Канцлер был готов признать, что «кайзер своей импульсивностью только портит дело; лучше бы он был более флегматичным», однако винить его за саму идею строительства нельзя – немцы мечтают о флоте по меньшей мере полтора столетия.

Не только «импульсивность» кайзера беспокоила старого канцлера. 17 июня 1897 года Вильгельм обнародовал «Билефельдскую программу» развития производства в «нашем могучем рейхе». Она включала в себя меры по законодательному ограничению права на забастовки. Лица, уличенные в подстрекательстве к промышленным беспорядкам, подлежали осуждению на каторжные работы. Гогенлоэ был в отчаянии: «У меня все меньше и меньше желания служить этому господину». Режим личной власти обнаруживал все менее приятные черты; кайзер легко переходил от бахвальства к угрозам, особенно когда оказывалось, что не все идет так, как ему хотелось бы. В декабре в доме одного из своих министров – фон Хаммерштейна он разразился ругательствами по адресу конституции и бундесрата: они мешают ему строить флот в том виде, как он это замыслил. Кто-то заметил, что он может полностью положиться на Пруссию, но вот южногерманские государства… Вильгельм решительно оборвал собеседника: «Если южные немцы захотят сорвать мои планы, я просто объявлю им войну. У Пруссии восемнадцать армейских корпусов, а у них – три или четыре, так что посмотрим, чья возьмет!»