Текст книги "Сара"
Автор книги: Дж. Т. Лерой
Жанры:
Контркультура
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
Сердце человеческое – омерзительно
Те, что покупали мне сладости, не задерживались надолго. Те же, что били ее – подольше, но дольше всего те, что били нас обоих: ее – кулаками и меня – ремнем.
Мы жили в машине, переезжая с одного места на другое, до встречи с очередным кавалером. Иногда она выдавала меня за своего братишку. Иногда я был за сестренку. «Мужикам нравятся девочки, – объясняла она. – Ты же не хочешь жить на улице?»
Так что временами приходилось скрываться в машине, пока он не уходил на работу. Я ложился под заднее сиденье и так исчезал. Меня как будто и не было. Я прятался.
Временами она приносила по моей просьбе половинки таблеток. Несмотря на то, что они были белыми, как мел, от них темнело в глазах. Но это был не сон – потому что я бежал, отталкиваясь всеми конечностями, по хрустящей как разбитые стекла дороге, пока вороны с красными крыльями не спускались ко мне с белого солнца, растягивая меня по рукам и ногам – пока, наконец, я с воплем не просыпался, извиваясь в судорогах.
Иногда мы отправлялись в поход по магазинам, и я таскал то, что она велела. В трусы под пальто прекрасно влезали пакеты с болонской копченой колбасой. Холодные бутылки с пивом проскальзывали в рукава, которые стягивались резинками, так что к тому времени, как я добирался до машины, кисти рук у меня ныли и затекали до белизны. Когда я делал все как надо, мы быстро сматывались, со смехом набивая рот болонской колбасой и прихлебывая мутный и кисловатый бутылочный сидр. Когда же я допускал промашку – бутылка выскальзывала из-под резинки, или же я застревал в разъезжающихся дверях, которые отчего-то не раскрывались передо мной – тогда мир начинал двигаться резкими толчками, точно в старинных причудливо-злобных мультиках. Стены срывались с мест и начинали наступать, смыкаясь со всех сторон. Все синхронно приходило в движение. Она срывала с меня штаны, и рука ее несколько раз беспощадно взлетала над моим задом. Мне было сказано, что это для отвода глаз. Обычно ее тормозили на выходе, а потом говорили, что все в порядке, и отпускали. Ее успокаивали, угощали кофе или чем-нибудь еще. Она плакала и рассказывала всем, что у меня проблемы в воспитании, что я трудный ребенок. Меня разглядывали, трясли головами и сокрушенно цокали языками. Временами отделаться от них было не так просто – они алкали возмездия. И при слове «порка» у них сладко чесались руки. Несколько раз экзекуция совершалась даже у всех на виду, а не в приватных комнатах. Зато это срабатывало, потому что полицию ни разу так и не вызвали. Когда мы возвращались в машину, ею овладевал нервный смех, так что она еще долго не могла ехать. Порой она по нескольку дней не разговаривала со мной, не делилась покупками, держала меня на заднем сиденье и даже не желала смотреть в мою сторону. Я знал, что это понарошку, ведь она же просто дурачила их, ведь они могли наблюдать за машиной. «Глаза на затылке» – так это она называла, вспоминая своего отца.
Иногда она тормозила у бара, выходила и лезла в какой-нибудь грузовик. «Мужик, что машину не гонит, и дома хрен не загонит», – напевал я ее присказку, пока они отъезжали. Зато теперь я мог выбраться с фонариком, когда все ушли, и спокойно, так же в точности, как мы делали вместе, порыться в мусорных мешках, отыскивая еду. «Малая крошка, да не выплюнута из окошка». Действуя же в одиночку, я перешептывался с ней, как будто мы были вместе: словно она рядом и прикрывает тыл. Я даже шепотом сообщал ей про свои находки.
– Пакет сухих соленых крендельков.
– То, что надо. Что ты еще там нарыл, малыш? – отвечал я, подражая ее голосу.
Потом появился жених – тот, за которого она вышла замуж. Я жил в его комнате, пока они ездили в Атлантик-Сити отмечать свой медовый месяц. Они рассчитывали провести там две ночи. Дверь была заперта на два замка – внутри и снаружи, чтобы я чувствовал себя в безопасности. Но когда минуло несколько ночей и мои крекеры закончились, и не было ни корочки хлеба, я сидел у темного окна и смотрел на вожделенные мешки, которые еще не увезли мусорщики. Теперь мне до них было не добраться.
Ночами я не гасил света и спал весь день после моих любимых мультиков про Багса Банни. На пятые сутки я рассчитывал, что они вот-вот вернутся, и просидел ночь напролет на стуле, рисуя ее портреты на белой стене черным маркером. В этом занятии я прокоротал ночь, пока первый фиалковый расплыв утра не прокрался в комнату, напомнив, что рука онемела, а стены вокруг уже исписаны до неузнаваемости.
После шести ночей, проведенных в полном одиночестве, он вернулся, но без нее.
– Выскочила замуж, а потом сбежала, как только деньги промотали, – сообщил он, мрачно подперев руками голову. Насчет стен он ничего не сказал, хотя я уже стоял с ремнем наготове. Он только плакал, разглядывая мои рисунки на стенах, где в нелепых и неузнаваемых формах изображалась она. Пока он плакал, я стянул целлофан с последнего ломтика сыра, доел его и отправился спать, хотя луна еще желтела шрамом посреди черного неба.
Проснулся в слезах: вороны с красными крыльями порхали у меня перед глазами, раздирая мои ноги в разные стороны, его дыхание обжигало мне шею, когти вцепились в лицо, вжимая в подушку. И тогда впервые вороны принялись клевать меня, и это оказалось даже хуже, чем можно было вообразить. Их клювы входили в меня как клинки, как пилы, как сверла. Пронизывающая насквозь боль вывернула меня наизнанку, а он с плачем повторял ее имя, снова и снова, пока у меня не потекла кровь из уха.
Я замер, оставив всякие попытки выползти из-под него. Я воспарил с маркером в воздухе и рисовал на потолке ее, как только вороны снова настигали и набрасывались на меня.
Полотенце подо мной стало алым от крови и хлюпало, как будто там была разлита томатная похлебка.
– Пошли, – сказал он, едва наступила следующая ночь, и одел меня, завернув в новое полотенце и засунув его мне в трусы. Он отнес меня к машине, где я привалился к дверце, выжидая, пока он запрет дом. Он повез меня в нашей машине, которую оставила она, а не в своем фургоне.
Мы ехали долго и свернули на какую-то грязную дорогу, где нельзя было пройти, чтобы не увязнуть. Вдруг машина затормозила.
– Прости, – сказал он, достал фонарик из-под сиденья и ушел.
Я поднялся и увидел удаляющийся луч света, скользивший меж деревьев. Я смотрел, пока свет окончательно не растаял в темноте и лишь одинокая луна просвечивала сквозь сумрачную толпу деревьев.
Огонь, вспыхнувший ярким светом прямо в глаза, ослепил меня, но я отчетливо услышал голоса.
– Держите его, сестра!
Снова вспышка. Я извивался, но хватка была прочной.
– Теперь переверните.
Меня перекатили на живот, раздвинув ноги в стороны. Еще одна вспышка – и я опять слепну, но изворачиваюсь и за плывущими пятнами вижу двух полисменов напротив: они стоят, хмурятся и попивают из бумажных стаканчиков, над которыми поднимается пар.
Я с воплем пинаюсь, пытаясь вырваться.
– Вы не поможете, офицер, если вам не трудно. Один из них подходит, ставит стаканчик и наваливается мне на спину. Еще одна вспышка. – Чуть вбок, поверните его.
Меня снова вертят, как хотят, и перекладывают на белую бумагу, расстеленную снизу, подо мной.
– Как тебя зовут? – спрашивает коп, его спертое дыхание обволакивает мне лицо. Я пинаюсь изо всех сил. – Проклятье! Он разобьет камеру! Держите крепче!
Руки сдавливают меня со всех сторон, вжимают в пористую пластиковую столешницу, бумага рвется и намокает от моей слюны.
– Имя как? – снова спрашивает полицейский. – Нашли в машине какие-нибудь документы?
Новая вспышка озаряет меня сверху. Я вижу в углу свою скомканную одежду, полотенце, забрызганное кровью, торчит из мусорной корзины. Я совершенно голый.
– Надо наложить швы, готовы?
Новая вспышка. Коп прикрывает дверь, блокируя отступление, снова пьет из стаканчика, не снимая руки с рукояти пистолета, торчащего из кобуры. Я снова кричу.
– Сестра, нитки!
– Еще один снимок! Раздвиньте ноги пошире… еще, отлично, о’кей, великолепно! Спасибо, ребята. Надеюсь, вы найдете подонка, который сотворил с ним это. До встречи, пока.
– Затягиваем шов.
Я лежал на животе, растянутый по рукам и ногам, пристегнутый к столу и распластанный. Что-то мягко скользнуло подо мной, поднимая бедра, ремни сдавили мне ноги, спину и голову. Вокруг рокотали голоса:
– Имя, имя твое как? – требовал нависший коп.
– А сейчас будет немножко больно, – предупредил доктор.
И откуда-то издалека донеслись удары.
– Отлично, еще один стежок…
их крыльев…
– И последний…
И по комнате разлетелись, расплылись их алые, кровавые перья.
– Ну вот, пошли…
и острый как бритва клюв, в котором торчали.
– Сейчас пристроим тебя.
куски моего тела.
Пленные игрушки
Женщина держала две куклы. Волосы ее были туго стянуты желтым пучком на затылке, отчего глаза растягивались в щелочки. Она то приветливо улыбалась мне, то хмурилась, переводя недоуменный взгляд на кукол. Одна из них, изображавшая взрослого мужчину, была со спущенными штанами – точнее, женщина это сделала за него. Оттуда выпирал его аппарат, окруженный черным нитяным газончиком.
– А маленький мальчик – блондинчик, как и ты.
Комната, где мы сидели, была в розовых тонах, с развешанными по стенам фотографиями улыбающихся детей. В углу был кукольный домик, в котором проживала резиновая семья. Я сидел на коврике с алфавитом, скрестив под собой ноги, как и она.
У куклы-мальчика на месте рта была круглая дырка «и веснушки совсем как у тебя», – не преминула заметить она, щелкнув меня легонько по носу.
Кукла-мужик сунула свой аппарат мальчику в рот, точно в хорошо подогнанном «паззле»-головоломке. Она помогала ему делать это. Ее туфли с острыми носками впивались в кожу, оставляя полосы на лодыжках.
– Обрати внимание, – многозначительно прокашлялась она. – Так делать плохо. – Она погрозила куколке кулаком: – Плохой, плохой человек.
Ногти у нее были красные, совсем как у Сары. Кукольными руками мужчины – со сросшимися пальцами – она стянула с мальчика штанишки. Я запустил пальцы в сверкающий мех алфавитного коврика, расправил и стер буквы.
– Следишь? Теперь посмотри, чем они занимаются, наши куклы.
Она потрясла два маленьких манекена в воздухе. Причиндалы у взрослого мужчины запрыгали. Маленький член мальчика задрожал. Он не был оторочен мехом, как у взрослого.
– Ой-ей-ей, – запричитала она и сунулась розовой штукой мужчины в другую дырочку, проделанную у мальчика в попке. Она затрясла куклами в воздухе, и ноги у них затрепыхались, как у повешенных. – Ой-ей-ей, – повторяла она, сжимая и разводя их снова и снова. Они хлопали друг о друга, производя звуки сталкивающихся подушек.
– И каково сейчас маленькому мальчику? – спросила она, не прерывая своих манипуляцшг.
За ней стояла большая коробка, разрисованная точно игрушечный барабан, синий, с белыми крестами по бокам. С краю свешивалась коса с красным бантом.
– Теперь смотрим сюда, внимательно. – Она потрясла их жестче. – Что сейчас чувствует мальчик? А? Можешь говорить, не бойся. Здесь тебя никто не тронет, – подчеркнула она.
Натянуто улыбаясь, она протянула мне обе куклы. Я заметил на ее блузке бурое неряшливое пятнышко. Я всегда следил за тем, чтобы пятен на одежде не было. «Нас могут принять за какое-нибудь отребье», – говорила Сара.
– Как только заметят пятно, сразу запишут в бродяги, – объясняла она, пока мы рылись в ее сумке в поисках бутылочки пятновыводителя «Хлорокс». – Мой отец богат и образован, он проповедник. Понимаешь, из какой ты семьи? – Промокнув салфетку, прихваченную в «Макдоналдсе», она стала затирать пятно от кетчупа на моей майке. От запаха хлорки резало глаза. – Ты должен выглядеть опрятным и хорошо пахнуть.
Иногда мы заходили в женскую уборную. Я забирался к ней в кабинку. Мы снимали с себя все, включая нижнее белье. Я выставлял перед собой два рулона туалетной бумаги: она лила на них очиститель с хлоркой. Один отдавал потом ей.
– Потому что порок смердит. Люди по запаху могут почувствовать его.
И мы терли хлорным пятновыводителем между ног, и она зажимала рот ладонью, чтобы не закричать.
– Так ты обратил внимание? – продолжала допрашивать меня тетка, прижав к себе куколок. – Мальчик не должен позволять дяденьке так поступать… понимаешь? – Она снова проделала у меня перед глазами те же странные манипуляции, визгливо охая, как будто ей было нестерпимо больно. – Плохой, очень плохой дяденька, – заключила она низким рычащим голосом. – Повторяй за мной, – предложила она. – Ну, давай, ты же хочешь, чтобы снова разрешили смотреть мультики?
Во время нашей последней беседы в этом кукольном театре я хранил молчание, и тогда мне было отказано в телевизоре, а также на два дня запрещено посещать игровую комнату. Я сидел у себя в палате и перечитывал старые книжки. Я ни с кем не дружил. Дети там были странные: обритые наголо, в синяках, с распухшими губами, яркими как лак для ногтей. Некоторые передвигались вообще в колясках, на костылях, или в опорах на колесиках. Одному парню все время приходилось колотить по спине – иначе он просто не мог дышать. Он кашлял ночь напролет, когда не плакал – он все время кашлял. Еще меньше мне хотелось встречаться с их родителями. Они приходили с магазинными пакетами, набитыми всякой всячиной. В гостиной пакеты не открывались.
– Пойдем в твою комнатку, милый, – говорили они своим детям, зыркая в мою сторону. Обычно беседа протекала громко, так что при появлении родителей я включал звук телевизора на максимум, пока не прибегала нянечка и не отбирала у меня пульт дистанционного управления.
– Так нельзя… – пробормотал я.
– Что? Да, правильно, говори, продолжай, не стесняйся. Видишь, как просто… – Она постучала куклами по ковру, словно они танцевали. – Малыш здесь не при чем, виноват большой дядя, – снова повторила она.
– Мальчик не… виноват, – пробормотал я. – Он поступил неправильно. Ошибся.
– Отлично. Видишь, как просто… теперь после обеда можешь посмотреть мультфильмы. У тебя уже лучше получается. – Она погладила меня по голове. – Ну, пора.
Она встала, отряхивая ворсинки коврика с бежевых колготок. Куклы полетели в барабанный ларь.
– Идем.
Она распахнула дверь с плакатом какой-то мультяшки, рядом с которой веселились дети. Я прошел мимо коробки с куклами: она казалась колодцем, куда сбрасывали жертвоприношения, полным оторванных голов и конечностей, голых тел, и сверху валялись дяденька с ребенком. Дяденька смотрел на меня, хищно прижимая к себе мальчика. Судя по лицу последнего, я мог определить, что дяденька еще в нем. Я потянулся, чтобы разъединить их.
– Нет, нет, – поспешила сказать она, – оставь игрушки в покое. Сейчас же на второй этаж, в столовую. Поиграешь завтра.
Крышка с грохотом упала.
Дети исчезали в этом странном доме так же внезапно, как и появлялись. Некоторые – даже не покидая комнат, где долгое время лежали, обмотанные щупальцами трубочек и проводов. Просто приходил день – и комнаты вдруг пустели – остался только флуоресцентный свет приборов, падавший на кроватку. Все медицинские диаграммы с койки и стен тоже уносили врачи, а нянечки забирали воздушные шарики.
Некоторых с шумом забирали родители. Рассовав игрушки в пакеты, тиская воздушные шары в руках, они прощались. И нянечки долго обнимались с ними и махали вослед. Но я всех перехитрил: они так и не узнали про моих «чертовых опекунов». Я держал язык за зубами, как учила Сара, чем избежал полицейской расправы.
Оттого мое расставание с этим игрушечным домом было скоротечным и незапоминающимся: ни объятий, ни приветствий, ни пакетов с продуктами… Зато оставался припрятанный медвежонок, который в первый день подарила мне нянечка, встреченная в пустом коридоре.
– Это тебе, – сказала она. Медвежонок был похож на кролика: тот же пожелтевший мех. Я не сказал ни слова, даже не поблагодарил. Просто оставил его на полу в комнате отдыха. Она принесла его и подложила мне в кровать. – Больше ему некуда податься, – сообщила нянечка. – Вот он и пришел к тебе.
Потом, когда я проснулся в эту ночь с внезапно заколотившимся сердцем, в мокрой постели, я схватил медвежонка и зарылся в него лицом, как раньше – в кролика. Потом это место на его меху еще несколько дней оставалось влажным.
Я остался с женщиной, которую сиделка называла моей бабушкой.
– Она позаботится о тебе, – подтвердила воспитательница.
Я кивнул, еще ничего не понимая, но взволнованный мыслью, что у меня снова кто-то появится. Женщина подписала бумаги, пока я стоял рядом, руки по швам.
– Вы у нас первый раз? – спросила ее воспитательница.
– Путь сюда не близкий, – отвечала бабушка мягким, музыкально переливающимся голосом, волосы у нее были заплетены в тутие русые косы, уложенные на голове. В ее суровом вытянутом лице угадывались знакомые Сарины черты. Я направился за ней к лифту и оглянулся напоследок, выразительно кашлянув, чтобы все обратили внимание, что я уезжаю не один.
– «Когда я вспоминаю о Тебе на постели моей, – говорила она, глядя прямо вперед, сквозь ветровое стекло автомобиля, мчавшегося по разбитым горным дорогам, скованным легким морозцем. – Размышляю о Тебе в ночные стражи, ибо Ты помощь моя, и в тени крыл Твоих я возрадуюсь…» – Я слышал, как она сглотнула ком в горле. – Псалом шестьдесят второй, стихи седьмой-восьмой.
Это были ее первые и последние слова за всю дорогу.
Деревья раскинулись по широкой долине. В загонах гарцевали кони, словно приветствуя проезжавший автомобиль. Дорога разгладилась, превратившись в нормальное асфальтовое покрытие.
Какой-то мальчик постарше, со светлыми волосами, поскакал за нами следом. Он уставился на меня, затем дважды хлестнул лошадь и умчался по зеленым покатым склонам.
Мы миновали серые, прохудившиеся от времени и непогоды деревянные сеновалы. Еще пять минут – и свернули на широкую дорогу, устланную гравием. Крыльцо подпирала четверка колонн. За ними – двери, стекла закрашены краской.
– Кто здесь живет?
– Господь, – сказала она, останавливая машину возле самого подъезда. Мы поднялись по ступеням. Дверь оказалась незаперта, и в темный зал хлынул свет с улицы. Я зажмурился, почти ничего не видя.
– «…И подвергал себя ранам всякий день и обличениям всякое утро?» – Она потрепала меня по плечу: – Псалом семьдесят второй, стих четырнадцатый. – И удалилась в сумрак собора. Я стоял, выжидая.
Глупость привязалась к сердцу ребенка
Откуда-то сверху послышались шаги, заскрипели деревянные половицы.
– «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых». [3]3
Пс. 1:1.
[Закрыть]– Голос раскатился под сводами собора, отразившись многокрылым эхом.
– Джеремая, ты знаешь, откуда это?
Мой дед внезапно предстал предо мной. Он произносил мое имя точно как Сара: правда, она это делала всего несколько раз, но всякий раз я ощущал необыкновенный прилив душевного тепла: «Джеремая». Какое теплое имя. Звучит почти как «ты мой».
– Единственная причина, по которой ты появился на свет – то, что этот ублюдок не дал вытащить тебя крючком из моего живота, – выговорила она между глотками.
Я уже привык к терпкому аромату виски, и не замечал его в кока-коле. Виски было превосходным снотворным, после которого сон подбирался незаметно.
– А потом, – продолжала она, вытирая рот тыльной стороной ладони, – не дал и десяти центов на твое пропитание и содержание, сквалыга несчастный.
Однако я все же был ему нужен. Он защищал меня. Он спас меня. Я представлял его таким же, как дедушка моих «чертовых опекунов», только лучше, с белой бородой, как у Санта Клауса, розовыми щечками и шоколадными монетками в кармане. Ничего, что дедушка оказался бритым и сухопарым. Я докажу ему, что вовсе уж не такой плохой мальчик. Ведь я – от Сары, а, значит, и от него. Я улыбнулся ему снизу вверх: «Мы на одной стороне, ты спас меня, я Джеремая, я – твой».
– А это откуда: «Всякое дыхание да хвалит Господа?» [4]4
Пс. 150:6.
[Закрыть]– спросил он, обдав меня влажным дыханием. От слов его пахло мятным леденцом.
Я свесил голову набок, рассматривая нависшее надо мной аскетичное лицо со впалыми щеками – когда дедушка говорил, казалось, будто он пережевывает собственную кожу. Глаза его были той же небесной синевы, что и у Сары, те же тонкие черты и грозный взгляд – точно зубцы сосулек, ощерившихся с полированных сводов пещеры. Он никогда не улыбался, но глаза все время блестели загадочным светом. «Это дом Господа», – вспомнил я. Может быть – он и есть Господь?
Я робко улыбнулся. Коротко кивнув, он сделал шаг назад, будто впуская меня в свой мир. Кивнув ему в ответ, я подмигнул в точности как Сара. Он выставил перед собой толстую черную книгу.
– Не шути с Господом, Джеремая. И никогда не шути со мной. Ты должен это запомнить навсегда, Джеремая. Все найдешь в этих книгах.
Всякий раз, как он произносил мое имя, меня словно обдавало теплой волной. И все, что им говорилось после моего имени, расплывалось под толщей воды, будто я плыл в глубине.
– Джеремая, скоро ты будешь знать все эти книги. Даже если не умеешь читать. – Он торжественно вручил мне Библию, которую держал в руках. – Джеремая, тебе все понятно?
Я перевел взгляд на другую его руку, в ожидании, что в ней появится до поры до времени спрятанная шоколадка.
– Отныне это – твоя подушка, Джеремая. На ней ты будешь спать и только ее подкладывать под голову. И всегда держать при себе, ни на минуту не расставаясь с книгой. Джеремая, тебе все понятно?
Я открыл книгу. Но обнаружил там только слова на тонкой папиросной бумаге. Перевернув несколько следующих страниц, я убедился, что картинок не будет.
– Благодарю вас, – пробормотал я, собираясь добавить: «дедушка», однако слово отчего-то застряло в горле.
– Завтра в семь утра, Джеремая… – он водрузил руку мне на плечо, – начнем твое обучение.
Я клюнул головой в знак согласия.
– Не кланяться при мне, Джеремая. – И едва заметным движением поощрительно подтолкнул вперед. – И не кланяйся в присутствии Господа.
Рука его исчезла с плеча, и я услышал шаги, удаляющиеся вглубь зала, и сопровождавшие их слова:
– «Да падут на них горящие угли; да будут они повержены в огонь, в пропасти, так, чтобы не встали». [5]5
Пс. 139:11.
[Закрыть]
Я еще раз пролистнул книгу, но так и не встретил ни одного комикса.
Мальчик чуть выше меня ростом спустился откуда-то сверху. Он был рус, как и я, с зачесанными назад волосами. На нем были белые брюки, синяя курточка, но главное – галстук. Мне еще не приходилось видеть мальчика в галстуке. Я ощутил укол зависти.
– Тебе сколько лет? – спросил он, приподнимаясь на цыпочках, очевидно, чтобы казаться еще выше.
– Семь… будет через десять дней. – Я тоже невольно выпрямился, вытягивая шею, как черепаха.
– Тогда заранее скажи ему, что ты хочешь устроить большую вечеринку в свой день рождения.
Он усмехался как-то странно, прикусывая нижнюю губу. Беспокойные радужно-переливчатые глаза были все время настороже.
– Ну, как тебе здесь, а? Нравится?
– А тебе сколько? – в свою очередь обратился я с вопросом.
Он ткнул пальцем в мою книгу:
– Я знаю все псалмы, от первого до пятидесятого. А ты сколько знаешь?
– Я знаю много песен.
– Чего? – презрительно фыркнул он. – «Песен». Есть только «Песнь Песней». Вот дятел.
– Вовсе нет. Я умею читать, – ответил я честным взглядом.
Он заухмылялся, морща свой вздернутый нос, щедро осыпанный веснушками, будто кулич крошками мускатного ореха.
– А ты ему расскажи, что знаешь песни… оттуда, – сказал он, со смехом тыча в книгу. Я рассмеялся следом, за компанию. – И какие же песни? Спой чего-нибудь.
Я закатил глаза, задумчиво уставившись в потолок. Предпоследняя «любовь» Сары ходила с «ирокезом». Он и мне выбрил волосы, оставив на голове крашеный хохол: взрослые показывали на меня пальцами, а дети смеялись. «Дурень, в том-то и кайф быть панком – нужно все время шокировать», – твердил он мне. Частыми смачиваниями и растираниями я превратил ирокез в нечто похожее на разделительную полосу скоростной автострады, размазав его по голому черепу. Увидев такое надругательство над святыней, он с проклятиями выбрил меня наголо. Сам же красил свой хохол пронзительно розовой краской, пока не попался на глаза шерифу, который арестовал его за нарушение общественного порядка. Там его ждала та же участь: попугайский ирокез пришлось сбрить наголо. Тогда он стал учить меня подпевать магнитофонным записям «Секс Пистолс». Слов я не понимал, но Сара смеялась до колик, когда мы с ним репетировали, и временами даже подхватывала.
– «Я анти-христ, – неуверенно затянул я, искупая неточное знание громкостью. – Я ан-нигилист… анти-глист, поцелуйте меня в зад…», – и так далее.
Он уставился на меня глазами величиной с пятаки, с отвисшей челюстью.
– Здорово, – выдохнул он.
– «Секс Пистолс» – со знанием дела кивнул я, закончив пение презрительным плевком, точно воспроизводя манеру исполнения моего учителя. Плевок запузырился на скромном деревянном полу, чуть обрызгав его лакированные ботинки.
Теперь настала моя очередь ухмыляться.
– Ты одержимый, – заявил он, больше не улыбаясь. – Не забудь спеть это ему.
– Я еще знаю.
– Да ну? – ответил мой новый знакомый с коротким смешком.
– Еще я знаю «Убитых Кеннеди».
– А это что?
– «Слишком бух, чтобы драть», – напомнил я. – То есть – слишком пьян, чтобы трахаться.
Он хлопнул по коленям, согнувшись в три погибели и давясь от смеха, даже зажимая рот ладонью, но это мало помогало.
– Эту тоже спой. Обещаешь? – Я тут же кивнул, довольный тем, что приобрел нового друга. – Только не говори, что я тебе сказал. Пусть это будет секрет. Я просто помогаю тебе.
– А как тебя зовут?
– Эрон, – ответил он. – По-библейски значит «Аарон», – он вытер глаза от слез.
– Ты знаешь Сару?
– Да, это одна из моих старших сестер, но она блудница – сбилась с истинного пути. – Он деловито поправил галстук.
– Она моя мама.
– Тогда тем более ты должен спеть ему… давай дальше, что ты там еще знаешь?
И потянул меня в комнату, которая с этих пор стала моей новой квартирой.
В пять утра Эрон – или по-библейски Аарон – разбудил меня. Я сразу зашарил вокруг в поисках игрушки, и тут вспомнил, как Джоб – иными словами, Иов, другой такой же русый мальчик с губами, как розовый бутон, и сонными глазами, сказал мне, когда мы укладывались:
– Это идолопоклонство, за такое сгоришь в аду.
Он забрал медвежонка, и больше я его не видел.
Я спал, засунув большой палец в рот, и проснулся оттого, что девочка – миниатюрная копия Сары – дергала меня за руку.
– Так делать нельзя.
Не прибавив ни слова, она удалилась из комнаты на женскую половину.
Эрон уже оделся. Он стоял у образцово заправленной кровати с резной спинкой, точно такой же как моя, с таким же плоским матрацем, вот разве что у него была настоящая подушка.
– Заправь постель и одевайся. У нас дежурство. – Он указал на деревянный шкафчик. – Одежда там, тебе подойдет. В твоем возрасте я ее уже относил.
Я стал одеваться, оглядывая голые стены.
– Поторапливайся! – распорядился Эрон. – Мы уже должны быть на дежурстве.
Мы сидели на длинной, отполированной задами скамье в закопченной комнате с кирпичными стенами и чистили картошку. Перед нами стоял здоровенный мешок.
– Обязательно спой ему все свои песенки, – ткнул он меня ножом для чистки – округлым и с узкой щелью посередине. Я кивнул, зевая. Он ухмылялся, разглядывая картофелину, которая была у него в руках.
В полседьмого мы с Эроном стояли в галерее. Стены здесь также отличались убожеством: они были просто выкрашены известкой. Еще пять таких же светловолосых мальчиков стояли перед нами. На всех были одинаковые белые стихари до пят. Кто-то шлепнул меня сзади по затылку. Когда я обернулся, Эрон с нахальной улыбкой заявил:
– Это не я. Клянусь крестными гвоздями!
Все зафыркали от удовольствия. Сбоку открылась дверь, и повалил едкий парок, обжигающий горло. Высокий жилистый, но достаточно плотный парень-блондин махнул мне:
– Давай сюда.
Он указал на большую фарфоровую ванну, над которой поднимался туман. Я вопросительно посмотрел на него. Кошачье лицо сложилось в ханжескую гримасу. Со вздохом закатив глаза, он проговорил изможденным голосом:
– «Если у кого случится излияние семени, то он должен омыть водой все тело свое, и нечист будет до вечера».
После чего, слизнув бисеринки пота над губой, авторитетно добавил:
– «Левит». – И покачал головой. – Приступим.
Он протянул мне руку. На нем были одни трусики-«боксерки». Голую грудь покрывала тонкая пленка пота. Я взял его за руку, и меня повели к чаше ванной, по краям покрытой розовыми трещинками, словно налившиеся кровью глаза. Рука его была влажной и теплой.
– Ну, – подсказал он. После чего снял с меня стихарь и остальную одежду, включая нижнее белье, слегка оцарапав ногтями. От него исходил острый запах соли и хлорки. – Ступай, я тебе помогу.
Он обхватил меня под мышками. Его дыхание защекотало шею, и я заржал.
– Какой ты… прямо пушинка. – Он держал меня над этой странной емкостью, я откинул голову, боднув его в грудь. – Ну…
И стал опускать меня ниже. Довольно-таки быстро это у него получалось. Всего несколько секунд – и ноги мои ошпарил кипяток. Я взвизгнул и стал цепляться за края.
– Нельзя! – послышался оклик. Блондин сцепил мои руки в одной своей ладони, а другой зажал рот. – Не хватало еще, чтобы мне из-за тебя назначили порку. Давай, заткнулся и полез, – угрожающе пропыхтел он в мое ухо.
Глаза мои задернулись слезами – я смотрел словно сквозь мутную пелену, в которой расплывалось все окружающее. Я промычал сквозь пальцы, плотно сжимавшие рот.
– Ничего, привыкнешь, освоишься. – говорил он. Сграбастав с края раковины щетку с толстой грубой щетиной, он стал тереть меня ниже живота. – «Да будешь чист…»
Он все сильнее вгрызался щеткой в мой пах, а я – зубами в его руку.
– «Очищаешься во имя…» – Он стал совершать щеткой круговые движения, надирая мне живот:
– «… Во имя Господа нашего…», – он благоговейно зажмурил глаза.
Щетка заехала мне между ног, продолжая там свою беспощадную работу. Я еще сильнее сдавил зубами кожу на его ладони, едва не прокусывая ее. Я боднул головой. В ответ он впился мне зубами в шею, словно сука, переносящая щенка над водой.
– Аминь, – наконец пробормотал он, разжимая клыки.
Щетка исчезла, меня вынули из воды и предупредили: «Еще пикнешь – полезешь обратно». Я с пониманием кивнул.
– Так что не рыпайся.
Я кивнул еще раз. Тогда он отпустил руку, и я смог наконец толком вздохнуть. Надо мной высилась его сильная мускулистая фигура.
– Ну вот, все не так уж плохо – а ты боялся. Даже копчик не помялся.
Я посмотрел вниз – кожа у меня была вся в ссадинах – длинных кровавых полосах, которые оставила щетка. Между ног жгло невыносимо. Не помогло даже полотенце, которое набросили на меня сверху, вытирая после «очищения».
