Текст книги "Сара"

Автор книги: Дж. Т. Лерой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Ее кулак вонзился мне в плечо.

– Будешь отвечать, когда тебе говорят! – властно произнесла она.

Вжатый в сиденье, я чувствовал овладевающий мной страх. Я поднял рев на весь салон.

– Не сметь! – Она вцепилась мне в волосы. – Я по гроб жизни сыта твоими слезами. Будешь отвечать, когда тебе говорят! – В глазах ее сверкала голубая эмаль.

Я замер, чувствуя в животе знакомую дрожь. И опять захлюпал носом.

– Еще раз пикнешь – убью. Или отвезу обратно. – Она методично дергала меня за волосы. – И тогда посмотрим, что с тобой будет. Пусть они вызовут полисменов, которые приколотят тебя как миленького гвоздями к кресту, а потом поджарят пятки над костром – а все вокруг будут потешаться и плевать в тебя, понял?

Сзади протрубил сигнал: она выпустила мои волосы и свернула к обочине. Мимо проехал, презрительно гудя, какой-то автомобиль.

Выругавшись, она выдернула сигарету из-за уха.

Зажигалка щелкнула в полной тишине.

Сколько раз я домогался слезами желаемого, сколько пытался ими привлечь внимание к своим ссадинам, синякам – и когда меня пытались утешить, все равно ревел – чтобы они знали, как мне больно, и что они сами в этом виноваты.

Но сейчас никто не прибежит, никто не утешит, а если они и появятся – теперь я это понял точно – вдруг до меня дошло, то просто перейдут на другую сторону дороги, как в тот раз, и будут смотреть оттуда, как меня забирают и увозят, на пытки и казнь. И все звезды, и все карты, заработанные «хорошим мальчиком», теперь сорваны и выброшены на ветер.

У меня снова хлынули слезы, тут же с опаской остановившись где-то в горле.

– Так мы не едем к ним? – Она пыхнула несколько раз сигаретой, не выпуская ее изо рта.

Я стал кивать, но остановил себя.

– Да, пожалуйста, мадам. Спасибо, благодарю вас.

– Очень хорошо! – Она похлопала меня по затылку. – Теперь мы сделаем из тебя образцового мальчика… сделаем с тобой такое, чего ни одна полиция бы не смогла до сих пор.

Она закрутила рукоятку подъемника, закрыв окно. Несколько тяжелых капель дождя ударили в стекло. Автомобиль наполнился табачным дымом, и она потрепала меня по колену.

– Так вот, теперь мы в одной команде. Я на твоей стороне. А ты на моей – понял? Я – все, что у тебя есть.

Она улыбнулась.

И я представил большой двор с белым домом с комнатами в динозаврах и кровать в виде гоночного автомобиля, и полки с игрушками, и карты, полные звезд, и как я улыбаюсь маме и папе, и все это сворачивалось передо мной – навсегда, я зарыл их в памяти точно карту острова сокровищ.

Машина остановилась, скрипнули колеса, когда она выворачивала на дорогу.

Я посмотрел в штормовое небо, исполосованное синими и черными разводами, неотступно следующее за нами.

Нужно было срочно собираться и уезжать. Часы со светящимся циферблатом показывали 3:47. Я стоял перед ней и тер глаза. Она повесила трубку телефона: снова звонили мои приемные родители. Звонили они почти каждый вечер, всю последнюю неделю, с тех пор как я уехал. Я больше не плакал и не тянулся к телефону. Не кидался из кровати на звонок, только неспешно выбрался оттуда, когда она подозвала меня к трубке. Стоял и ждал, запустив палец в рот, прижимая Багса Банни, пока она кивала, повторяя список моих прегрешений, и говорила о том, что меня ждет тюрьма, куда они непременно меня отправят, как только она отвезет меня обратно, к опекунам. Больше я не просил поговорить с ними. Я ждал, пока она повесит трубку и решит, что будет дальше.

– Они в самом деле хотят, чтобы я вернула тебя! – грохнула она трубкой. Я вжался лицом в набивную игрушку – от шерсти зайца пахло моими обмоченными за ночь простынями. – Но мы же одна команда, верно?

Она отхлебнула пиво из банки, стоявшей рядом с телефонным аппаратом. В ожидании я переминался с ноги на ногу.

– Пока я была на работе, ты делал все, что я сказала, не так ли? – Она стянула черную сетку с волос и сняла значок с именем «Сара» и какой-то смешной рожицей с короткого розового платьица.

Я кивнул. За день я проделал немало, стараясь угодить ей. Послушный мальчик сделал себе сэндвич с арахисовым маслом и джемом, помыл тарелки, поставив стул к раковине, как она показала. Он никого не пускал в дом и лег в кровать ровно в восемь, в точности соблюдая ее указания.

– Свет повсюду включен, – сказала она, прикуривая. – А мне, между прочим, приходится платить за электричество. Какой добрый папочка будет за него платить? – Она обвела взором комнату, затем присела на кушетку, закинув ногу на ногу на кофейный столик. – Думаешь, приятно ночь напролет общаться с наигравшимися водилами? Отдавать им задницу на растерзание за их паршивые никели и медяки? – Она сбросила пустую банку со столика, глубоко затянулась и носом выпустила дым. – Вот так ты, значит, прожигаешь мои денежки?

Я потряс головой и уставился на ее кроссовки грязно-белого цвета, с серебристыми шнурками.

– И не пускать никаких социальных работников – понятно?

– Никаких, – пробормотал я.

– Забыл?! – она грозно подалась вперед.

– Никаких, мадам.

– И по телефону не отвечал, правильно?

Я снова потряс головой, затем быстро добавил:

– Нет, мадам.

– Когда они снова придут, что ты должен будешь сказать? – Она выжидательно постукивала ногой.

– Когда вы на работе, со мной сидит нянька-бебиситтер. – Я вспомнил о Кэти, как засыпал под ее болтовню и смех по телефону.

– Потому что они просто проверяют тебя. Один неправильный ответ – и загремишь в тюрьму. Слышишь, что тебе говорят? – Она сбросила ногой вторую пустую банку.

– Да’м-м, – произнес я в одно слово.

– Ты испорченный ребенок, и не знаешь этого. Ну все, хватит с тебя, скверный мальчишка. – Она сунула руку в карман платья и вытащила несколько скомканных долларов. – Пятнадцать вонючих долларов, нормально? Пятнадцать! И как я прокормлю тебя с таким дерьмом? – Она сбросила деньги со стола. – Чертов сопляк, щенок избалованный. – Она уткнулась лицом в колени. Спина ее тряслась от рыданий – по ней как будто прокатывалась рябь. Наконец она подняла голову: глаза ее затекли черной тушью. – Марш в постель! – взвизгнула она.

– Надо срочно… срочно отсюда сматывать.

Мешки с барахлом занимали полкухни. Отстегнув браслет, она бросила свои часы в один из мусорных пакетов с нашими пожитками.

– Одевайся… быстрее! – махнула она рукой.

Я пошел в свою спальню, зажег свет и стал вытягивать одежду из молочных коробок. Собственно говоря, эта одежда предназначалась на выброс. Мне даже некуда было это все сложить. Когда я говорил, что у меня нет чистой одежды, и показывал ей кучу этого хлама, она отвечала, что сама носит одежду, пока та с нее не свалится, так что и я как-нибудь обойдусь. Приятный запашок старой, ношеной одежды вселял уверенность и покой, пока я ее натягивал.

– Чертовы социальные работники, будут меня учить, что мне делать, – донеслось до меня ее бормотание. – Суки, мать их… давай, живее, сюда, шевелись!

Она зашла в комнату с большим черным мусорным пакетом.

– Пихай все сюда. – Открыв пакет, она сунула туда одежду и затем всучила его мне. Потом стала стягивать простыни с кровати. – Черт возьми, опять обмочился! – Простыни были сорваны и полетели туже же. – Я тебя предупреждала – будешь спать на вонючих пеленках, пока не научишься ходить в туалет! Нет, это ж надо. – Она выскочила с пакетом из комнаты. До меня донесся шум: она чертыхалась, швыряя и запихивая вещи в пакеты, пока я складывал одежду поверх одеял.

– Мы здорово развлечемся! – кричала она. – Возьму тебя в Диснейленд. Устроюсь туда работать – добрую принцессу играть или еще что-нибудь. И ты все время сможешь там быть со мной, тебе же нравится Мики Маус?! Там нам будет лучше, вот увидишь… Я тебе игрушек надарю, сколько твоим опекунам в жизни не купить, придуркам несчастным.

Говоря все это, она расшвыривала вещи по комнате.

– Я сама позабочусь о своем ребенке, мать вашу, скоты! – Что-то ударилось в стену и разбилось. – Будьте вы прокляты!

Наконец все было загружено в машину: пластиковые пакеты в багажнике, на заднем сиденье и у меня под ногами.

– Здорово? – спросила она, открывая банку пива.

– Да, м-м, – все так же в одно слово пробубнил я и зевнул, задирая голову в небо, затянутое густыми непроницаемыми тучами. Машина съехала задом с потрескавшегося тротуара. Насекомые и пыль клубились в свете фар точно сталкивающиеся метеориты.

– Ты мой – и только мой. И катись они все в задницу, будут меня учить, как жить. – Желтые огни дежурных фонарей прощально подмигнули с веранды. – Платить чертовой бебиситтерше по четыре доллара в час – да мне в жизни не заработать таких чаевых в этом сраном городишке. Пошли они к черту.

Она ударила кулаком по панели управления, и я вздрогнул.

– Зато нам пришел почтовый перевод на двести долларов. – Она ухмылялась, уставившись в ветровое стекло, затем повернулась ко мне с загадочным выражением. – И знаешь от кого? – Я промолчал. – Ты просто не поверишь – кто мог выслать нам эти две сотни, – рассмеялась она. – Единственная вещь на свете, которую твой дед ненавидит больше, чем нераскаявшуюся грешницу вроде меня… – она ударила себя в грудь, – это чертово правительство, которое все время учит людей, что им делать со своей жизнью, деньгами и детьми. И самые назойливые учителя – это соцработники. Господь внушил ему к ним особую ненависть.

Небо сгущало краски, в нем не было ни проблеска – а, может, его просто заслонили горы, обступившие нас по сторонам.

– Один пытался пробраться к нему в дом, кто-то, видите ли, настучал на него: видели, как он порол Ноа, моего братца… а после этого выступает перед народом с проповедями, ему жертвуют деньги на храм и все прочее… – Она тряхнула рукой, будто обожглась. – После этого служанку уволили и больше никого из посторонних, особенно чиновников, на порог не пускали. – Она расхохоталась так, что от смеха на несколько секунд уткнулась в баранку.

Тонкое бледно-голубое свечение прорезалось в небе перед нами. Мои дедушка с бабушкой – то есть папа и мама моих приемных родителей, жившие далеко на севере, накупили мне на Рождество столько сластей, что маме – моей приемной маме – пришлось их припрятать.

– Как, думаешь, мне удалось забрать тебя от них, малыш? – Она взъерошила мои волосы. – Социальные работники вызвали его, чтобы он подписал бумаги. Как на собаку в приемнике. Одна подпись – и тебя забирают к каким-то неисправимым грешникам, и усыновляют, украв у меня навсегда.

Она порылась в нагрудном кармане джинсовой куртки, выудив оттуда зажигалку.

– Да разрази его гром – чтобы он дал правительству украсть своего единокровного… – Сигарета гневно задрожала в ее рту. – Он тут же нанял адвоката, купил одежду и выложил, сколько надо, чтобы забрать тебя – а до этого не раскошелился даже на пеленку, чертов сукин сын! – Она сунула сигарету за ухо. – И катись они все – сами как-нибудь справимся. – Она снова стала скрести пальцами у меня в затылке. – Мы же одна команда… ты да я… и никто у меня моего не отнимет.

Я вдруг зевнул. Она полезла в другой карман.

– Устал? Не спи, мне без тебя будет скучно. – Она сунула мне комочек фольги. – Разверни, только осторожно. – Я раскатал плотный шарик, внутри которого оказались маленькие синие таблетки. – Возьми одну… нет, тебе будет многовато, откуси половинку.

– Это лекарство? – Я катал таблетки по серебряной фольге. Совсем как те, которые запирали в шкафчик над холодильником в моем прежнем доме, и непохожие на большие жевательные таблетки, которыми меня угощали взрослые.

– Да, это такое лекарство… делай, что мама говорит – кусай половину.

Я раскусил. Таблетка хрустнула, наполнив рот меловой горечью. Язык тут же высунулся наружу.

– Глотай, свинья! – Она зажала мне рот ладонью. – Ну же, чертов ребенок!

Я попытался вытолкнуть горькие крошки и невольно сглотнул.

– Все?

Я кивнул.

– Остальные сюда – я тоже закинусь. – Она забрала таблетки, попутно забросив одну себе в рот и сунув остаток в карман. – Сейчас увидишь, как будет здорово. – Ухмыляясь, она погладила меня по голове. – Видишь, я же забочусь о тебе – что бы они тебе про меня не говорили. Мне ведь было всего четырнадцать, и я, может, где и недоглядела, но с тобой же невозможно было сладить – орал, как безумный. – Она выдернула сигарету из-за уха и воткнула в губы. – Ты был просто одержимый… – она потрепала меня по плечу и странно улыбнулась.

В небе забрезжил розовый цвет, точно глаз призрака.

– А что мне оставалось делать с тобой? Ты же посреди ночи вставал и заводил этим сатанинским голосом… Господи, да тебя же надо было лечить. Но не в его церкви – тогда он для тебя палец о палец не ударил. Какой же ты после всего этого ему внук, а?

Я снова зевнул, чувствуя, как веки наливаются свинцом. Жаль, что Багса Банни заперли в багажнике.

– Ну, нормально?

Я кивнул.

– Таблетку проглотил, спрашиваю?

– Да, мадам. – И снова безудержно зевнул.

– Ну, значит, все в порядке. – Она встряхнула меня, схватив за плечо: – Держись, держись, уже скоро! – прокричала она в ухо.

Я еще различал силуэты деревьев, выстроившихся по горному хребту на фоне сверкающих темносиних небес. Глаза мои начинали слипаться.

– Прекрати! – выдернула она мой палец изо рта.

Я вот уж год как отучился от этой привычки, чем заработал большую звезду на карту. Но как-то раз застал ее утром, свернувшуюся на кушетке, со сбившимися в ногах покрывалами, посасывающую палец во сне. Это было очень смешно, хотя я ничего ей не рассказывал.

– Сейчас, уже скоро… – я встрепенулся: небо было густо фиолетового цвета и кровь стучала в ушах. – Ну что, усталости как не бывало? А, малыш?

Я оглянулся вокруг, все никак не в силах сообразить, где я, и ощутив нарастающую панику, как бывало, когда меня оставляли одного.

– А глаза как у кролика. Говорила же тебе: не больше полтаблетки. Кстати, ты мне напомнил… – Ее слова доносились откуда-то издалека, сквозь звенящую в ушах пустоту. – Скоро мы получим большие деньжищи… можешь не беспокоиться, твой дедуля не даст тебя на растерзание этим подонкам… опекунам. И соцработникам, это уж как пить дать, выродкам, которые все учат меня… – И она изобразила плаксивым голоском: «Может быть, его лучше забрать, мисс». Черта с два. Пускай теперь только попробуют, и твой дедушка не оставит от них мокрого места!

– Они хотят, чтобы меня вернули? – воскликнул я, дрожа от ужаса.

– Что? Да черта с два! – Она ударила по рулю. – Помнишь звонок по телефону, несколько часов назад? – Я закивал, не в силах остановиться. – Ну так вот – это был звонок с того света – потому что они умерли. Все твои опекуны, приемные родители, – они мертвы на все сто процентов. – Она снова ободрительно потрепала меня по затылку. – Полицейские их прикончили. Они приехали на их квартиру за тобой и всех перестреляли… поэтому нам пришлось уехать так срочно. Так что, если где увидишь полицейского или соцработника, – лучше с ними не заговаривать, понял? А то нас… – и она выразительно чиркнула пальцем по горлу. – Чики-брыки, понял?

Я в ужасе вжался в кресло, чувствуя как загорелись свежим огнем все мои ссадины. Я стискивал себя, охватив руками: я уже чувствовал, как начинаю вылазить из кожи.

– Что с тобой?

И я прокричал сквозь оглушительный шум в голове:

– Я… прячусь! – и увидел как пронзительно чистые холодные стержни солнечных лучей вонзились в мою плоть.

Тонкая ниточка молнии просверкнула в огромном черном небе. Я сидел на груде одеял, не сводя глаз с большой стеклянной двери. Стоянка возле бара была забита грузовиками-пикапами. Дождя не было, но отдаленные грозовые раскаты врывались в стрекот кузнечиков и шум из музыкального автомата.

Помню, как подбегал к их кровати: она устраивала шалашик из одеяла, а я забирался к ним – переползал по ней, теплой и мягкой, точно тесто, проваливаясь в пространство меж ними обоими, и гром гремел откуда-то сверху. Мои опекуны, чертовы опекуны, как Сара их называла.

Стеклянная дверь распахнулась, и мужчина в ковбойской шляпе на заплетающихся ногах, навалившись на маленькую желтушную женщину, выбрел на придорожную грязь перед клубом.

– Где эта чертова тачка? – заорал он, отталкивая спутницу в сторону, и зашатался, теряя равновесие.

Я снова смотрю на дверь. Сара затпла туда, как она сказала, в туалет. Уже заметно смеркалось.

– Ни с места, – предупредила она, и я за все это время ни разу не шелохнулся. Только смотрел на дверь, выжидая ее и попутно высматривая на дороге полицейских.

– Смотри, не показывайся никому на глаза – и прячься, если что.

Полицейские уже чуть было не засекли меня. Тогда мы остановились на обочине, и я заснул на заднем сиденье, а она впереди, откинув спинку кресла.

– Мадам, с вами все в порядке?

Она встрепенулась. Луч фонаря скользнул по одеялу. Я затаил дыхание – словно нырнул в глубокое озеро.

– Все в порядке, сэр, все в полном порядке.

– Прошу прощения, вынужден предупредить – стоянки на обочине воспрещены, и в машине отдых не рекомендуется. Может, вам нужна помощь, мадам? – Голос у него был вкрадчиво-услужлив, точно у мальчишек, прибегавших стричь газон перед домом «этих чертовых опекунов».

– Нет, нет, я просто остановилась по пути во Флориду… – Она побренчала ключами в зажигании.

– Мадам, впереди есть недорогой мотель…

– О, благодарю вас. Надеюсь, я его не пропущу. – Машина тронулась с места. – Спасибо, благодарю вас, сэр.

– Счастливого пути, мэм. Желаю благополучной поездки.

Автомобиль выехал на дорогу.

– Все в порядке, – махнула она рукой на прощанье, пробормотав сквозь зубы: – Скотина!

– Не спишь? – дернула она меня. – Я не сплю, и тебе нечего разлеживаться, – заявила она, стягивая одеяло.

Я осторожно поднял голову.

– Молодец, что не стал высовываться, а то бы они быстро тебя сцапали.

Дверца машины открылась, и я встрепенулся от громкого хохота.

– Что, не можешь подождать, пока доберемся?

– Такой расчудесный цветочек, как ты, надо поливать вовремя, а то завянет.

Я так и замер на заднем сиденье.

Когда они расселись, я чуть поднял голову. На водительском месте, где должна была сидеть она, торчала широкая ковбойская шляпа. В салоне разило привычным запахом дыма и пива.

– До тебя не так просто было добраться.

– Они как зайцы разбежались, когда ты купил мне «Джека» [1]1
  Сэндвич с ветчиной и сыром на гриле.


[Закрыть]и имбирное пиво.

– Еще бы, – хмыкнул он.

Темнота несущейся перед нами дороги затопила машину.

– Дай-ка заглянуть сюда, девонька.

– Для того ты и здесь.

Под их смех я заснул.

Дверной звонок на маленьком сером домишке засиял оранжевым маячком, точно глаз тыквы, с зажженной свечой внутри на подоконнике в Хэллоуин. В ответ раздался надрывно писклявый звонок.

– Проклятье, – громыхнул мужской голос за дверью.

Сверчки оборвали свою песнь, стоило мне выбраться из машины, но тут же, словно не видя с моей стороны никакой угрозы, подхватили еще громче. Я подошел к двери и позвонил еще раз.

– Кто там шастает! – рявкнул он без вопросительных интонаций.

– Я, – шепнул я, не совсем уверенно. Она ведь запретила называть свое имя.

– Сельма?

– Я.

Цикады снова замерли, вслушиваясь. Видимо, голос за дверью пугал их больше, чем мое присутствие.

– Да кто там, черт раздери?! «Я» дома сидит, а не шастает по ночам.

Я поскреб дверь, как это делала моя собачка, когда просилась домой.

Дверь резко распахнулась, и предо мной предстал совершенно голый человек – если не считать ковбойской шляпы, которой он прикрывал свое мужское достоинство. Из глубины дома смутно подмигивал телевизор.

– Ну что ты там застрял, Лютер… – лениво позвала она.

– Здесь какой-то ребенок, – бросил он за плечо. – Эй, ты мальчик или девочка? – Он потрепал меня по затылку. Я онемело уставился в дырку на макушке ковбойской шляпы, не издавая ни звука.

– Ребенок? А, черт! – услышал я ее голос и за ним шорох отброшенного одеяла.

– В чем дело? – спросил он, отступая, однако, в комнату.

Она просунулась в дверной проем, замотанная в простыню, точно привидение. Сердце у меня екнуло.

– Мама, – заговорил я, но осекся.

«Сара» – вот как она велела себя называть. «Я еще не настолько старая кляча, чтобы считаться мамашей, – вот разве что перед социальными работниками… тогда я мама. Уяснил?»

Но с тех пор как мы в бегах, преследуемые неумолимой рукой закона, устроившего на меня охоту, я не могу быть самим собой, и, значит, ее имени называть тоже нельзя – так что я, в конце концов, запутался, кто мы такие.

– Черт, совсем из головы вон!

– Какого хре… – Он уставился на нее.

– Перестань, Лютер, а то на всю жизнь с такой рожей останешься. – Она протиснулась за него и, схватив меня за руку, утянула в комнату. Почти все помещение занимала кровать со смятыми простынями и скатанными матрасами, задравшими свои полосатые арестантские бока.

– Это мой брат… Сижу с ним, нянчусь.

– Он что, все это время торчал в машине?

Комната пропахла потом и желудочными газами так, что щипало глаза.

– Нет, просто кто-то его забросил…

– Кто бы это мог быть? – Он хлопнул дверью. Всколыхнулся язычок пламени свечи. Он зажег свет в комнате. – Ну даешь, детка. Теперь еще какой-то ребенок… – Шляпа переместилась на голову, и теперь, совершенно голый, он отправился в ванную.

Я уставился взглядом в пол, застланный какой-то зеленой дерюгой. Дверь ванной захлопнулась.

– Он не будет обузой, – крикнула она ему вслед.

В ответ зашумела вода в унитазе. Она зашла в ванную, закрыв за собой дверь.

– Не беспокойся – я могу уехать отсюда с любым ковбоем. А ты… тоже мне – четырехлетний пацан отпугнул тебя от лучшей телки, какая тебе попадалась в жизни!

Я уставился на постер, приклеенный к двери в ванную: на нем девушка на коленях прильнула к животу мужчины. К тому, что я увидел под ковбойской шляпой.

Перебранка за дверью продолжалась. Я обвел взглядом комнату: на стенах оказались и другие постеры, у всех девушек были русые, как у Сары, волосы, и все они были раздеты догола.

Наконец она вышла, по-прежнему в простыне; он следовал сзади, накрутив на себя полотенце. В полном молчании он направился в крошечную кухоньку и распахнул дверцу холодильника. Она же, захватив с кровати несколько подушек и одеяло, отправилась в ванную.

Я наблюдал, как он разворачивает цыпленка.

– Есть хочешь? – крикнул он, открывая микроволновку.

У меня потекли слюнки.

– До сих пор твой хот-дог с чили в желудке кувыркается.

– Как хочешь. – Он захлопнул дверцу микроволновки и нажал несколько пискнувших кнопок.

Я безмолвствовал.

Меня учили, что не надо быть жадиной. Что нельзя есть сандвич, который она сделала себе. Вот консервированный колбасный фарш на вчерашней зачерствевшей булке – пожалуйста. Чтобы поесть, мы останавливались на обочине. Она вдавливала сандвич в мой плотно зажатый рот.

В обед она перехватывала где-нибудь на заправке, не покидая машины, гамбургер и жареную картошку.

– Вот теперь можешь есть свой сандвич.

Я смотрел, как она ест, даже не прикоснувшись к сандвичу, лежавшему на подлокотнике. Как только она заснула, я открыл пакет шоколадных булочек и съел все до последней крошки.

Она проснулась и увидела пустой пакет у меня под ногами. Открыв дверь, она всунула мне палец в горло и держала его там, пока все булочки не вышли наружу.

– Это мои булочки, свин прожорливый. Еще раз украдешь, и увидишь, что тогда тебе будет.

– Джонни, иди сюда! – закричала она из ванной.

Меня никто не звал – и я замер, как вкопанный, посреди комнаты.

– Сюда, тебе говорят!

Запах жареной курицы дразнил ноздри. Она вышла из ванной.

– Эй, – поманила она пальцем. – Оглох?.. Сюда иди.

Я проследовал в ванную. Она закрыла дверь.

– Теперь ты Джонни, понял? Я Моника.

Я кивнул, разглядывая стены ванной, тоже залепленные журнальными постерами. У одной девушки были каштановые волосы.

– Спать будешь здесь, – ткнула она пальцем в ванну. Дно прикрывали подушки, поверху застеленные одеялом.

– Лезь туда.

Я перебрался через край ванны – поскольку она была неглубокая, сделать это оказалось нетрудно. Я стоял на подушках и выжидательно смотрел на нее.

На ней по-прежнему была простыня, облегавшая ее складками, точно платье. Я знал, что под платьем у нее все точно так же, как у девушек с постеров. Я подглядел, когда она меняла трусы в машине.

– Ботинки сними. Или хочешь отсюда под зад коленом? – Я затряс головой и стал стягивать тапочки, присев на подушки. Хотелось писать, но я не мог при девушках, глазевших с каждого плаката, замерших с пустыми бессмысленными улыбками в своих змеиных позах.

– Итак, Джонни, запомни: я – Моника, ты – Джонни, – поочередно ткнула она пальцем в себя и меня.

Затем выключила свет.

– Спокойной ночи.

И закрыла за собой дверь. Я осмотрелся. Глаза понемногу привыкали к темноте. Под дверью просвечивала узкая желтая полоска, и до меня доносился смех и разговор из комнаты. Вскоре полоска погасла, а их голоса растворились в пыхтении и стонах.

Я попытался спрятаться от этих звуков под одеялом. Я знал, что он с ней делает, знал все, что он может сотворить с ней, и ничего не говорил. Я не предупреждал ее.

Я лежал в ванной, зажмурившись изо всех сил, чтобы не видеть этих блестевших со стен, пялившихся отовсюду пустых и бессмысленных голубых глаз.

До меня донесся ее крик. Надо выйти, надо что-то предпринять. Я еще плотнее зажал ухни одеялом.

Когда я проснусь, ее уже не будет, а только появится новый постер у него на стене – все, что от нее останется.

Она вновь завопила – и я знал, что это он прикалывает ее к стенке, как и всех остальных, навечно распластанных с бессмысленными улыбками, обреченных навсегда пялиться со стен. Там я увижу ее, презирающую, ненавидящую меня за мое долготерпение.

– Твоего братца надо отучить мочиться под себя. Выпороть как следует, чтобы навсегда запомнил.

Подушки, на которых я спал, были сброшены на пол, рядом с кроватью, с позорными мокрыми пятнами. Поутру она застигла меня врасплох, обнаружив, что со мной произошел очередной «несчастный случай».

Она достала коричневый кожаный ремень из маленького шкафчика возле кухни, а он сложил его пополам.

– Лютер, я не знаю, что у тебя на уме, так что помягче, знаешь, отцовской рукой…

Она была в одной майке: большой не по размеру, с пожелтевшими подмышками, очевидно, принадлежавшей ему.

Когда она впервые заявилась в ванную ни свет ни заря и присела на унитаз, я с недоумением уставился на нее.

– Эй, ты что выпучился!

– Ты не такая, как на постерах! – заявил я.

Она сложила туалетную бумагу и невидимо подтерлась за краем унитаза.

– Ты где грубить научился? Ну, погоди, – выйдешь отсюда, будут тебе новости! – И бросила в меня комком туалетной бумаги.

– Сюда! – меня толкнули на кровать. – Его никогда еще не шлепали, Лютер. Родители совсем разбаловали его. – Обняв сзади голый мужской торс, она улыбалась. Лютер подтянул резинку трусов. – Его еще шлепать и шлепать.

Он хлопнул ремнем по кровати. Я подскочил.

– Тогда приступим!

– Слушай, а из тебя получится образцовый папашка, – прильнула она к нему, лаская грудь. Скудный утренний свет пробивался сквозь опущенные жалюзи, расчерчивая пол на полоски.

Он схватил меня за руку и потащил на скатанный матрас. Я застучал зубами – от страха и волнения одновременно. Сейчас в моей жизни должно было произойти нечто необычайное, чего еще никогда не случалось. Уткнувшись лицом в скомканные простыни, я забарахтался, пытаясь слезть, но меня бросили обратно.

– Снимай портки, – распорядился он.

Сара принялась расстегивать мои джинсы.

– Опять мокрые! Ну, я его последний раз предупреждала… – Я почувствовал, как с меня стягивают трусы.

– Твои родители совсем его испортили… он загадил мне подушки – из чистейшего гусиного пуха. – Ремень снова врезал по матрасу. – Проклятье, да он провонял мочой, как парковая дорожка.

Она стянула трусы до самых лодыжек, вместе с джинсами.

– Ну и будешь ходить, в чем обоссался. И мыться не смей, пока не отучишься от этой привычки. – Она брезгливо отошла в сторону. – А теперь, сынок, я проучу тебя ремешком, чтоб не писался, как малышня. Понятно, за что тебя лупят?

Я сдержанно кивнул. Я хотел, чтобы мои трусы пахли, как у Сары. Однажды она отправила меня за чипсами на заправке, пока заливала бак, и какая-то девочка в очереди тронула меня за плечо.

– А от тебя воняет! – заявила она с чувством превосходства. Стоявший рядом мужчина шикнул на нее, но она только показала язык и, сморщив нос, убралась в машину вместе со своими родителями.

– Дорогуша, где твои сигареты?

– На столе… ты уверена, что хочешь остаться?

Под ней скрипнул стол, и донесся шорох распечатываемой сигаретной пачки.

– А, я уже такого от своего папочки натерпелась, что спокойно могу спать под это дело. – Она щелкнула зажигалкой.

– Так, думаешь, они… еще ни разу не устраивали ему взбучку?

– Что? – она поперхнулась дымом. – Нет-нет, я же говорю – совсем разбаловали.

– Учти – мне начать – и уже не остановиться, пока не доведу дело до конца, поняла?

– Ну… я же верю, что прошлой ночью сделала правильный выбор.

Он отступил. Я услышал, как в воздухе свистнул ремень, обрушиваясь в этот раз на мое тело, но прежде чем боль дала знать о себе, ремень успел еще раз резануть по живому. Я завопил.

– Чертов неженка. Разбалованный сопляк… – он склонился, оттягивая мне голову назад и зажимая рот ладонью. – Я не собираюсь с ним цацкаться, Моника.

– Заткни ему рот простыней, – посоветовала она, выдыхая дым.

– Себе же делаешь хуже – будь мужиком.

Он убрал пальцы с моего рта. Я втянул воздух и заорал что было мочи. И тут же получил удар по губам: он стал разжимать мне зубы и впихивать в рот кляп из скомканной простыни. Как только я попытался перевести дыхание, мне в рот попала простыня: мокрая и вонючая. Я тщетно пытался вытолкнуть ее языком.

– Проклятье! – Он стал выкручивать руки за спину. – Не доводи до греха!

Ремень терзал мою задницу, как бешеная собака, и я замычал сквозь простыни. Солоноватая влага заполнила рот, и меня стало тошнить – а ремень жалил все больнее.