Текст книги "Голосую за любовь"

Автор книги: Дубравка Угрешич

Соавторы: Анастасия-Бела Шубич,Яра Рибникар,Нада Габорович,Гроздана Олуич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

– А если не раздобудем? Так и пойдем с этим рюкзаком, как солдаты?

– Да нет. Не как солдаты. Солдаты идут, потому что обязаны.

– Это все равно: все равно придется идти, а я не люблю ничего тащить на себе, даже рюкзак. У меня есть заначка, около полутора тысяч. Что-то дарили в день рождения, потом сэкономила на тетрадках, зажала от отца и так далее. А у тебя есть деньги? – Она дернула меня за локоть и чуть не повалила. – Есть или нет?

– Нет. Отец не дает мне ни копейки, ни на книги, ни на тетрадки. Ни на что! – ответил я, и это была сущая правда. Он впадал в беспамятство, когда раньше Влада, а теперь мы с Весной просили у него денег на учебники.

– Почему я без конца обязан что-то давать? Почему все от меня чего-то требуют? Вы думаете, у меня бездонный карман? Вы так думаете? – Он начинал бегать по комнате и хвататься за голову, если кто-то из нас просил его дать денег на тетрадки. О деньгах на кино не стоило и заикаться. Это было абсолютно бесполезно. Отец таскал из гимназии домой целый кипы потрепанных учебников, оставшихся от разных поколений учеников. Иногда я любил перелистывать эти книги. В них встречались просто идиотские записи на полях.

«Соня, я тебя сегодня ждал! Почему не пришла? – было написано на последней странице французского учебника, и далее уже более категорично заявлялось: – Буду ждать сегодня в шесть, знаешь где. Приходи».

Кто была эта Соня, я так и не узнал. А Миша, который использовал учебник французского языка для переписки с ней, теперь уж, наверно, закончил институт – почтенный горожанин и отец семейства, если не обычная свинья. Точно лишь одно: Соня не пришла к нему и на этот раз, потому что ниже он снова написал: «Жду тебя. Приходи! Приходи!» Она не ответила и, я уверен, не пришла. Но это не стало для него трагедией. Дальше он просто заныл: «Когда же наконец будет звонок? Умираю от голода», а потом уже в самом уголке приписал: «Сейчас вызовет меня. Вызывает. Уже вызвал. Я пропал!» Из написанного мне стало ясно, что отказ Сони не слишком его огорчал. Этого типа просто тянуло на патетику, потому что с чего бы иначе он в одну кучу свалил и девчонку, и желание пожрать, и страх, что может вызвать учитель? Чего только не было в его книге – и все сплошные глупости. Да и мало ли вообще глупостей в этих книгах?

«Аца, дай мне сотню монет. Завтра отдам!» – клялся какой-то бывший гимназист на обложке учебника по истории.

«О господи, да как же выучить все эти проклятые тангенсы и котангенсы?» – в отчаянье спрашивала какая-то Лиляна на шестьдесят второй странице тригонометрии, и я ее отлично, лучше чем кто-либо другой, понимал, потому что сам все еще воевал с этими тангенсами и синусами.

– Браво, Лиляна! – шептал я. – Ты угодила в самую точку!

Я отложил этот учебник в сторону, решив учиться только по нему, хотя знал, что надолго меня не хватит. Я вообще не отличался постоянством, но все же мне было приятней учить то, что я ненавижу, по книге, которую кто-то так же ненавидел до меня. И уж тем более потому, что это была девушка, и, может быть, с такими же живыми глазами и задорным смехом, как у той, которую я люблю. Конечно, они похожи! Я попробовал себе представить эту Лиляну, но, как ни старался, не смог. Ее образ ускользал от меня. Может, это была Лиляна Кангрга, которая теперь вроде бы художница, в Белграде, или Лиляна Йованович, уже замужняя женщина с двумя детьми? А может, какая-нибудь третья, стопятидесятая Лиляна?

Рашида всей тяжестью навалилась мне на плечо, и кожу мне прямо жгли ее твердые, набухшие персики. Они мешали мне сосредоточиться. Я еле справлялся со своим собственным телом. Мне казалось, я переполнен растопленной лавой и медленно растворяюсь.

– Ну так есть у тебя деньги или нет? – Рашида все еще говорила о деньгах. Я повторил, что нет и у нас один выход – ехать автостопом. Конечно, если я перейду в следующий класс.

– Если мы перейдем! – сказала она. – Если мне не придется долбить все лето физику!

– Но ты же сказала, что письмо подействовало и Мелания в тот же день исправила всем единицы!

– Всем, кого спросила. А меня она не спрашивала. Моя же фамилия на «Ч». Вот и сосчитай, сколько потребуется уроков, чтобы она до меня доперла! – шепнула она и обняла меня за плечи своей тоненькой, гибкой рукой.

– Не щекочись! Я уже прикинул: пожалуй, хватит трех-четырех писем.

– Шесть.

– И не меньше? Это же получается целый роман с продолжениями! – Я вдруг поперхнулся и прислушался. – Рашида, вон там за деревьями кто-то есть! – шепнул я и тут же заметил, что к нам приближается что-то похожее на большого красного светлячка. Сказав, что это ее отец, Рашида схватила меня за руку и потянула вниз, в камыши. Мы бежали, едва переводя дыхание, а сухой прошлогодний тростник трещал под ногами. Красная точка маячила теперь высоко над нами. Отец, отправившийся, вероятно, на поиски дочери, теперь занят был другим и шел по насыпи, перешагивая со шпалы на шпалу. Затем мы увидели, как на переезде в нескольких десятках метров от нас вспыхнул свет.

– Ты знаешь, сколько времени? – спросила Рашида, еще как следует не отдышавшись, и я ответил, что не имею понятия.

– Зато я имею, – сказала она. – Сейчас пройдет Tauern-экспресс. Значит, без нескольких минут десять. Думаю, отец тебя по головке не погладит, когда вернешься домой. До одиннадцати тебе не добраться, а наши наставнички сейчас шныряют по улицам и ловят учеников, – добавила она, и в ее голосе звучала озабоченность. Я спросил, не думает ли она, что ее отец на насыпи искал нас. Она ответила, что не знает. Правда, у него вошло в привычку по вечерам пересчитывать всех уток, поросят и кур, но она, Рашида, не замечала, чтобы он пересчитывал и своих детей. Может, сегодня и их пересчитал? Или одна из невестушек доложила ему, что, мол, дочка болтается по насыпи с каким-то рыжим верзилой. У которого ноги по два метра каждая! Она тронула меня за локоть и рассмеялась. Но мне было не до смеха. Рашида была легонькая, и ее спокойно удерживал настил из прошлогоднего тростника, а мои ноги уже начали погружаться в ил.

Растревоженный нашими голосами, звуками шагов или еще чем-то, беспокойный лягушачий кавалер пронзительно и протяжно запел свою любовную песню. Минуты через три ему откликнулось несколько сотен болотных красавиц. Луна всего на несколько сантиметров поднялась над камышами и залила красным светом мирную гладь Тисы. Свет был ярким и радостным, но под ногами видимость равнялась нулю. Только на камнях вода слабо фосфоресцировала.

Было прохладно, и, вероятно, поэтому не слышалось комариного писка. Рашида смеялась, что я струхнул. Я не признался, но это была чистая правда. Хоть жары не было, я так вспотел, что рубаха прилипла к лопаткам. От криков болотных птиц, зловещих и тягучих, у меня на голове волосы вставали дыбом, а тростник колол ноги и руки. Маленькая ведьма хихикала рядом, словно всю свою жизнь только и делала, что бродила среди камышей. Я сказал, что голоден как волк и что, если мы отсюда сейчас же не выберемся, начну жрать тростник.

– Осел!

Она взяла меня за руку и пошла крадущейся звериной походкой, присматриваясь по сторонам. Казалось, она чего-то ищет.

А она таки и правда искала.

– Бери!

Рашида нагнулась и что-то мне подала. Это было маленькое, продолговатое и холодное яйцо какой-то болотной птицы. Я спросил, что мне делать, если внутри окажется невысиженный птенец, а она со смехом ответила, что в таком случае я съем яичницу с мясом.

Луна, будто в индийском фильме, медленно и как-то декоративно поднималась в небо. Сейчас она стала похожа на огромный красный диск, подброшенный к звездам. Камыш и болото теперь казались золотисто-зелеными. Я проглотил яйцо. Оно было холодное, но вкусное, потому что Рашида его посолила. Потом она рассказала мне, что специально для этого носит в кармане соль, хотя яйца находит не так ловко, как их собака Лешко. Я думаю, она просто набивала себе цену: за те полчаса, пока мы пробирались к дороге, Рашида отыскала целых семь штук. Я смог съесть только два, однако всячески их расхваливал, клялся, что они значительно вкуснее вареных и т. д. А она спокойно сказала, чтобы я не врал. Затем мы вышли на асфальтированное белградское шоссе. Нигде не было ни души.

– Напиши к завтрему еще одно письмо! – Она наклонилась и неловко поцеловала меня. Я сказал, чтоб не беспокоилась. Мита утром зайдет ко мне, перед тем как отнести Мелании газеты и молоко. Все будет о’кей! Она прибавила, что физика у них первый урок и что Мелания должна к этому времени письмо обязательно прочитать.

– Я думаю, что эти яйца прибавят мне вдохновения, – сказал я, улыбаясь, но она ничего не ответила, потому что буквально засыпала на ногах. Я предложил проводить ее до дома, хотя это было глупо. Провожать бы надо было как раз меня, что она и сказала и, подтолкнув меня в спину, побежала обратно к железной дороге. При свете луны я видел лишь ее светлые волосы и белое пятно кофточки. Она бежала легко и бесшумно и вскоре исчезла во мраке. Передо мной расстилалось серебряное и звонкое, словно металл, полотно дороги. По сторонам, в не высохших еще после апрельских дождей бочагах, квакали лягушки, и на шелковицах хлопали крыльями птицы. В полутора километрах от меня, в Каранове, светился лишь завод моего отчима и соседняя полотняная фабрика. Городок был похож на уснувшего ребенка, но впечатление это явно ошибочно. Караново, даже засыпая, не спит. Как кошка, смежив глаза, подкарауливает мышь, так и Караново в полуоткрытые окна неусыпно следит за влюбленными парочками, пьянчугами и другими ночными пташками. Милиционеры, обычно дежурящие возле банка, в Каранове абсолютно излишни. В Каранове не может случиться ничего такого, о чем бы во всех деталях не стало уже на следующий день известно всему городу.

И все-таки однажды такое случилось. Когда возле теннисного корта обнаружили недоношенного младенца. Потом в течение многих месяцев об этом говорили вполголоса. Это событие особенно взволновало Савку Гатару. Ни одно благословенное положение, нажитое вне закона, не могло от нее ускользнуть. На эти дела у нее был особый нюх, получше, чем у собаки, натасканной на лисьи норы. Но в этот раз нюх ее подвел. Она даже и догадаться не могла, кто бы мог такое сделать, и потом всю жизнь за это себя корила.

Дойдя до города, я постарался темными улочками прокрасться к своему дому. Когда бежал по Пестрому переулку, часы на православной церкви пробили четверть двенадцатого, но, должно быть, было больше, потому что Лука Пономарь никогда не заводил их вовремя. Возле нашего забора я увидел пару влюбленных и отскочил в тень, но и они шарахнулись в сторону.

Не знаю, какие ощущения возникают при разрыве сердца, но в ту минуту я, наверно, пережил нечто подобное. Мужчина, который шарахнулся в сторону и заслонил собой женщину, был мой отец. Я в этом ни на секунду не усомнился: за сто километров можно было узнать его длинные кривые ноги и какое-то особое хриплое дыхание, которое всегда появлялось у него в минуту возбуждения.

Мы разминулись, не сказав друг другу ни слова, и я пролез во двор через щель в заборе, чтобы скрип калитки не разбудил Станику или кого-нибудь из жильцов. Только предосторожность на этот раз оказалась излишней: Станика не спала и была начеку, как самая верная полицейская овчарка.

– Слободан, зажги свет! – сказала она, когда я, разувшись, проскользнул в кухню. – Я знаю, это ты! – прибавила она и все же, увидев при свете меня, удивилась.

Она сидела, одетая, на кушетке и явно поджидала отца. Я сказал, что мы занимались с товарищем, и она пробормотала, что это, конечно же, сущая правда: я ведь действительно из тех, кто учит уроки до полуночи.

– Может быть, ты и учил! – сказала она под конец. – Но если ты учил то, о чем я думаю, то только время зря тратил. У Галацев это в крови!

Она сидела, положив руки на колени. На ней было одно из ее вечных темно-коричневых платьев. На вид ей можно было дать не меньше пятидесяти, хотя недавно исполнилось всего тридцать пять. Мне вроде бы даже стало ее жалко, но это скоро прошло. Станика не переставала ворчать, и я подумал, что год за годом вынужден слушать ее нравоучения и укоры.

– Ты весь в своего проклятущего отца! – донеслось до меня, когда я уже закрыл за собой кухонную дверь и стал по чертовски скрипучим ступенькам подниматься на чердак, в свою каморку. Тут у меня было нечто, похожее на кровать. Я разделся и лег, но мне не спалось. Лунный свет был до того ярким, что я ясно видел не только фотографии Мэрилин Монро, но и крестики, которыми их разрисовала Весна, когда с Мэрилин Монро случилось то, что случилось.

И тут мне в голову полезли совсем глупые мысли: мне показалось, что шевелится ящерица, которую я недавно заспиртовал. Я встал и проверил. Естественно, она не шевелилась. Потом я проверил, как обстоят дела с коллекциями бабочек и жуков. И тут было все в порядке, и тем не менее что-то мне постоянно мешало уснуть. Я этого никак не мог понять, пока, уже совсем потеряв сон, не услышал, что в кухне плачет Станика. Я часто слышал, как плачут люди, несколько раз слышал и ее плач, но никогда Станика не плакала так тихо и беспомощно. Я на минуту почти возненавидел отца. Вспомнил, как, не произнеся ни слова, он шарахнулся в сторону и ловко скрыл от меня свою милашку! Я сожалел, что не рассмотрел ее получше. Вот тебе и отец! По мне пробежал озноб. Перед глазами снова возникло красное пятно, двигающееся к переезду. А что, если отец Рашиды все-таки разыскивал нас? – спрашивал я себя, чувствуя, как холодеют пальцы рук и ног, будто меня кто-то засунул в холодильник.

V

Всю ночь температура моего тела не поднималась выше нуля. У меня стыла кровь при воспоминании о красном пятне, двигавшемся по насыпи. Только бы дождаться утра, только бы исчез этот идиотский лунный свет, днем все пройдет, утешал я самого себя. Днем я отделаюсь от мучительных мыслей об ее отце. Человек этот представал передо мной огромный, с топором в руках; притаившись за деревом, он подкарауливал меня, когда я шел к Рашиде. Мне мерещилось, будто он запирает меня в каком-то вагоне вместе с коровами, а потом этот вагон прицепляет к Tauern-экспрессу. Я не в силах был выдержать его взгляда. Не знаю, почему он виделся мне высоким и смуглым брюнетом, хотя Рашида была светленькая. Иным представить себе его я не мог. Весь этот бред напоминал детективный роман, в котором, однако, не принимала участия полиция, и когда он душил меня, и подвешивал за ноги вниз головой, и рубил топором на куски, и запирал в этом вагоне, некому было прийти мне на помощь; да я и сам не смел кого-нибудь позвать. Утро чертовски долго не наступало. Но и при дневном свете я не переставая думал о Рашидином отце.

Начав писать письмо Мелании, я тоже думал о нем. А потом произошло нечто удивительное: я писал письмо Мелании по просьбе Рашиды, но мне все время казалось, что я пишу самой Рашиде. В письме речь шла о карановских ночах, когда кажется, будто небо, звезды, луна и все остальное существуют только потому, что существует она; о моих опасениях, о том, что мы должны скрывать наши встречи; о несправедливости человеческой судьбы: созданные для того, чтобы любить друг друга, мы должны откладывать нашу любовь на будущее, на то время, когда нам уже до всего этого не будет дела. Я писал не спеша, все время ощущая на себе милый взгляд Рашиды, и письмо получилось слащавое и взволнованное. Я это понял слишком поздно, когда уже Атаман три раза свистнул под окном нашего дома и переписывать было некогда. Атаман передал письмо Мите, а Мита бросил в Меланин почтовый ящик, со всеми моими ахами, охами и другими гениальными изобретениями, которые наполняли его от первой до последней фразы. А я продолжал лежать на своем чердаке, хотя уже давно наступил день, потому что было воскресенье и не надо было идти в школу. Я представлял себе выражение лица Мелании, абсолютно уверенный в том, что такого нагромождения глупостей даже она не в состоянии будет переварить. «Ну мы и влипли, Рашида», – сказал я вслух и понял, что разговариваю сам с собой. Внизу, в доме, было непривычно тихо: не скрипели кровати, в кухне не слышалось шагов и звона посуды перед завтраком. Я нагнулся и заглянул в проем над лестницей. Видны были кровати в спальне родителей и край ночного столика. Станикина кровать слева была пустая. На правой храпел отец, чему-то улыбаясь во сне. Кровати Весны не было видно, да я и так все про нее знал. Станика объясняла деревенскую привычку Весны вставать чуть свет заботой об эритроцитах, которые якобы быстрей размножаются на свежем воздухе. Но это была абсолютная чушь. Весна, конечно, с утра смылась в ивняк или хозяйничала на грядках у какого-нибудь чудака, которому взбрело в голову засеять их ранним салатом. И все из-за своих кроликов. Разве я вам еще ничего не рассказал о ее кроликах? Странно. Весна прямо помешалась на кроликах. Она не только их лепит в огромном количестве. Она их разводит, кормит и лечит. Лет пять назад она купила двоих, а теперь у нее их двадцать семь. Ими провонял весь сарай, но она ни одного еще не пожертвовала на жаркое, и что всего удивительнее – мой старик ей в этом деле потакает. Полгода назад пара кроликов исчезла. С вечера Весна, как всегда, заперла клетку, и утром та была запертой, но Златки и Серки в ней не оказалось. Как всегда, вина пала на меня. Особенно усердствовал Влада. По прыти, с которой он на меня обрушился, я понял, что рыльце-то в пушку у него. Если человек непрестанно портит воздух, можете быть уверены, что в заду у него полным-полно дерьма. Поэтому я, вероятно, и не верю людям, которые без конца распространяются о всяких добродетелях. Исключение представляет только моя мама. Вы никогда не услышите, чтобы она кого-нибудь осуждала или лезла с нравоучениями. Она сама чиста и не предполагает ни в ком грязи. Неужели и ее мой отец обманывал? О, господи! Передо мной снова воскресла вчерашняя сцена: как он увлекает в тень, прячет от меня ту женщину. Я снова слышал плач Станики.

Пора было завтракать. Я понял это, услышав, как во дворе выбивают ковер, который каждое воскресенье соседи чистили ровно в восемь, но боялся спуститься вниз, уверенный, что Станика при появлении отца начнет швырять в него тарелками или еще чем.

Внизу по-прежнему было спокойно, хотя теперь уже опустела и кровать отца. От голода я ощущал в животе каждую кишку в отдельности и побрел вниз, как солдат, отправляющийся на разведку в тыл врага. Естественно, я даже предположить не мог, что увижу то, что увидел.

Станика и отец как ни в чем не бывало мирно сидели за столом, пили кофе с молоком и разговаривали о ценах на рынке.

– Ты только взгляни на него! – воскликнула Станика. – Наконец соблаговолил встать.

Отец ничего не ответил. Я спросил, где Весна, но ни тот, ни другой даже рта не раскрыли. Они сидели и жевали, не сводя глаз друг с друга, будто остались одни на всем свете, а потом отец сказал, что никто в Каранове не варит кофе лучше Станики. Подобных комплиментов он никогда ранее не говорил, и Станика должна была бы понять, что за этим что-то кроется, но она сделала вид, будто ничего не поняла. Они разыгрывали друг перед другом какие-то роли, как последние идиоты, и мне захотелось куда-нибудь поскорей смотаться. Я собрал удочки, сунул в карман кусок хлеба и направился к двери.

– Думаю пойти порыбачить! – сказал я.

– Он думает! – сказала Станика. – А ты спроси, где он шлялся сегодня ночью? – обратилась она к отцу, но тот, будто не расслышав, повел речь о том, чем он занимался, когда был в моем возрасте. Естественно, он тоже был гол и бос. В то время все были разуты и раздеты. Он разносил по домам молоко и почту. Это до войны. Во время войны к этому прибавилась подпольная работа. Они писали листовки, потом расклеивали их прямо под носом у врага. Требовалась отвага, мужество и еще много чего. Да что тут говорить! Я ждал, когда он опять начнет рассказывать о своих табелях со сплошными пятерками и тому подобном, но на этот раз он перешел на другое. Говорил о войне точь-в-точь, как вчера говорил о ней товарищ директор, мой отчим. Это было страшное и святое дело – война. Конечно, я и мои сверстники об этом не знаем: мы родились после войны и не проливали свою кровь за свободу. Я хотел спросить, доводилось ли ему проливать кровь, или, может, тут дело обстоит так же, как и с его школьными пятерками, но вовремя удержался.

– Знаю, знаю! – сказал я, кивнул головой и выскользнул в дверь, услышав, однако, замечание Станики, что такому парню, как я, пора бы уж позаботиться о своем внешнем виде. Она явно намекала на мои джинсы и черный джемпер, хотя это было с ее стороны сплошным лицемерием. Станика вовсе не хотела, чтобы я сменил их на что-либо другое, потому что, какими бы задрипанными они ни были, они были чудесны; не требовали ни стирки, ни глажки. А я их просто обожал, хотя понимал, что выгляжу в них, будто курица в пижаме.

Все жильцы нашего дома уже высыпали во двор, и, хочешь не хочешь, пришлось пройти через их строй. Женщины выбивали подушки, а мужики и пацаны жарились на солнце. Это был один из тех майских дней, когда на пляже появляются первые купальщики. Я представил себе еще мутноватую и холодную Тису и все-таки вернулся за плавками. Я любил купаться, хотя Влада говорил, что, будь он на моем месте, он бы не осмелился появиться на пляже. Признаюсь, мне и самому мешали мои длинные ноги и веснушки на спине, которая в первые же дни становилась огненно-красной, как плащ на корриде. Надо быть идиотом, чтобы в этом не признаться.

Всякий раз, придя на пляж, я слышал замечания насчет моих ног и веснушек. Видел, что женщины провожают меня взглядами, которые не назовешь восхищенными. Но я старался не обращать на них внимания, а несколько дней спустя на меня уже никто не смотрел. Я мог спокойно прыгать в воду, плавать кролем или греться на солнце возле ленивой, темно-зеленой воды, от которой, мне казалось, всегда исходил запах рыбы и тины.

Было уже около девяти, когда я выбрался со двора, выслушав напоминания о том, что через каких-нибудь десять дней конец учебного года и т. д., и т. п. На вопросы о том, перейду ли я в следующий класс, я не мог с уверенностью ответить и поэтому разволновался. Я старался не думать о Багрицком и о единице по русскому, но перед глазами все время маячили его мохнатые, жирные кошки. Они карабкались на стены комнаты, дремали у него на плечах и терлись своими линялыми спинами о его колени. Причастие прошедшего времени. Боже мой! Неужели из-за такой чепухи мне придется целое лето корпеть над книгами? Я чувствовал себя словно агнец, приготовленный на заклание, и решил, если Багрицкий меня больше не вызовет, напроситься отвечать сам. Твердил про себя: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, причастие прошедшего времени, союзы и старый Барабанщик. Лермонтов в свое время меня потряс, но я почему-то без конца повторял детскую песенку о Барабанщике. Эту песенку можно было повторять без конца, и я не заметил, как очутился на Лепешке. На Лепешке, вообще говоря, пересекались все пути, и ее невозможно было миновать, если идти на Тису или в любое другое стоящее место. Атаман сидел на скамейке, смотрел на окна нашей гимназии и щелкал семечки.

– Привет, старик! – сказал я.

– Привет! – обернулся он и ощупал меня взглядом, как Станика ощупывает курицу, которую намеревается купить на базаре.

– А у тебя вроде бы не все дома! – он покрутил пальцем у виска, и я понял, что, прежде чем передать письмо Мите, он его прочел, но говорить на эту тему мне не хотелось. – Чего молчишь? Похоже, эта малышка тебя совсем охмурила?

Он подвинулся, и я сел рядом с ним. Носком сандалеты он что-то чертил на асфальте, а глаза его странно блестели. По его молчанию я понял, что он ждет подробностей о моих отношениях с Рашидой, но рассказывать мне было нечего.

– Так, балдели, – сказал я.

– И только?

Он поднял тяжелые веки, и мне показалось, что я снова вижу его с выбритым теменем, скачущего в широких шароварах на коне, слышу щелканье хлыста и жужжание кинокамер. – Больше ничего?

– Ничего. Она же еще ребенок.

– Женщина ребенком никогда не бывает, запомни это навсегда! – Он выпрямился, и я собрался идти дальше.

– Пойду на пляж! – сказал я. – Ты не хочешь?

– Я? – Он мотнул головой. – Разве не знаешь, что я не выношу воды? Знаешь. А вообще-то учти, я приду туда попозже, но не купаться.

Я понимал, что он имеет в виду Рашиду, но не мог взять в толк, что ему от нее надо: Атаман слыл знатоком женщин, но ведь Рашида вовсе не походила на Мэрилин Монро. В его голосе мне послышалась вроде бы даже угроза, и это показалось смешным. Я никогда не дрался из-за девчонок. Впрочем, и девчонки, с которыми я ходил, не стоили того, чтобы из-за них драться. Все до одной были, как говорится, второго сорта.

Я несколько раз поздоровался с бесконечными знакомыми моих двойных родителей и потом, уже не оглядываясь по сторонам, прошел прямо к реке. Начни я крутить головой, не дойти бы мне туда и до послезавтра: то и дело попадался кто-то, кому надо было отвечать, как поживает отец или отчим, Станика или мама. Я вздрогнул, вспомнив выражение ее лица, когда она сказала, что мне все видится в черном свете и что в этом мое несчастье. И вдруг ужасно, просто ужасно захотелось ее увидеть. Четверть десятого! Сейчас она еще может быть у мясника. Я как сумасшедший помчался в мясную лавочку возле Тошиного колодца, где она обычно покупала мясо. Возле лавки толпились женщины с корзинами, но мамы среди них не было. Зашел в булочную. Ее не было и там. Заглянув на рынок, я понял, что продолжать поиски бесполезно, и снова свернул к Тисе. Но не прошел и двух кварталов, как столкнулся с мамой. Она шла из рыбной лавки. Господин директор очень любил уху!

– А я тебя искал, мама! – сказал я. – Все обежал.

Об этом ей незачем было говорить: она это сама знала и, может быть, идя за рыбой, тоже надеялась меня встретить. Определенно надеялась. Дала мне корзину с рыбой, прикрыв ее сверху. Потом мы вместе пошли к Тисе. Любому, кто бы нас ни встретил, было ясно, что мы идем купить рыбы. Мама взяла меня под руку. Всей кожей я ощущал прикосновение ее ладони. Она шла опустив глаза, и веки у нее были воспалены. Мы ни о чем не говорили, но я знал: она думает о том, что я ударил товарища директора и что для меня теперь навсегда закрыты двери их дома. Это очень ее огорчало, и она дрожала, будто осинка на ветру.

Мужчины с восхищением оглядывались на маму. Она нисколечко не походила на женщину, имеющую двухметрового сына, двух дочек и мужа-директора. Я спрашивал себя: почему ей понадобился именно он? С этими золотыми волосами, с ласковым взглядом и стройная, как девочка, она могла бы выбрать любого. Однако где-то в глубине души я сознавал, что ненавидел бы любого ее избранника. Это было ясно, и я ничего не мог с собой поделать.

– Ты на рыбалку? – спросила она, а потом мы переговорили о сотне других вещей, которые вовсе нас не интересовали: о новом детском садике, об экспериментальном преподавании физики в нашей гимназии, о скачках двухлеток, которые перенесли на 25 мая, и о других таких же волнующих событиях. Лучше бы мы просто молчали, но нельзя же было все время молчать, а тем более нельзя было говорить об отце, Станике или Тимотии. Мы оба понимали, что идти так дальше невозможно. Она остановилась.

– Я бы хотела, чтобы ты сегодня пообедал дома! – сказала она, а я спросил: «Где это – дома?» И в этом вопросе было что-то такое, чего не следовало говорить. Мы оба это почувствовали и оба замолчали, а потом, уже почти дойдя до Тисы, она повернула и пошла обратно в город. Рука ее была сухой и горячей.

– Прости меня, мама! Прости, – сказал я. – Ты знаешь, я не могу прийти. Ни один мужчина на моем месте не смог бы! – Я потащился вслед за ней.

– Ни один? – она улыбнулась. – Мужчина?

В ее словах вовсе не было иронии. Для нее я был не мужчиной. Я был и – пока мы живы – вечно буду ее ребенком, и это так чудесно. Она взяла меня за волосы и потрепала по голове так, как делала это, когда я был еще совсем маленьким и едва доставал ей до пояса. Потом засмеялась и, не промолвив больше ни слова, подтолкнула меня по направлению к реке. Мы пошли каждый в свою сторону, и я уверен, что у нее так же, как у меня, стоял в горле соленый комок.

Мимо проходили люди. Каждого из них я уже встречал тысячу раз, но я никого не узнавал и не хотел узнавать. Золото освещенных солнцем маминых волос, что-то сверкнувшее в ее глазах, когда она произнесла: «Ни один? Мужчина?», прикосновение ее руки – все это жило во мне, и я боялся это спугнуть.

На пляже было еще пусто, но рыбаки с удочками уже растянулись вдоль берега. Я предпочитал удить с парома, но самое удобное место заняла Баронесса, бормотала что-то своей собаке, которая до того постарела, что даже на кошек уже не реагировала. Я рассчитывал набрать червей под корнями вербы на самом берегу, откуда уже отступила вода, но их там не оказалось. В мутной заводи Тисы плавали увядшие водяные цветы. Я набрал их в целлофановый пакет, потому что на них отлично клюет рыба, даже хитрющая щука. Но в это утро с рыбой мне не везло. То ни с того ни с сего в самый ответственный момент начинала лаять собака, то я не успевал вовремя подсечь. Баронесса, сидя на корточках в нескольких метрах, наблюдала за мной, но, казалось, смотрела куда-то сквозь меня. На ней было все то же платье, которое полвека назад, вероятно, считалось белым, и напевала она все ту же песенку о кораблике, который никогда, никогда никуда не поплыл. Всякий раз, обернувшись в ее сторону, я встречался с пристальным взглядом ее маленьких карих глаз. Это начинало меня бесить. А тут еще снова залаяла старая сеттериха, и я сказал Баронессе, что Мимика пугает рыбу.

– Рыба, а что это такое? – спросила она.

– Это такое животное, с хвостом. Живет в воде! – ответил я.

– В воде? Но это должно быть страшно. В холодной воде и без воздуха! – сочувственно закивала она головой, очевидно, озабоченная условиями жизни в воде.

– Они к этому привыкли. Им так нравится, не беспокойтесь!

Я передвинулся поближе к ней. Она вздрогнула от страха, как вздрагивает животное, когда подходят слишком близко. Я сделал вид, что всецело поглощен своими удочками, и замер. Это придало ей смелости.

– Вы думаете, они привыкли?

– Без всякого сомнения.

– А откуда вы это знаете? – прошептала она и прижала палец к губам, будто опасаясь, что нас кто-нибудь услышит. А этого «кого-нибудь» просто не существовало, ближайший рыбак сидел в нескольких метрах от парома. – Откуда вы можете об этом знать? – повторила она.