Текст книги "Голосую за любовь"

Автор книги: Дубравка Угрешич

Соавторы: Анастасия-Бела Шубич,Яра Рибникар,Нада Габорович,Гроздана Олуич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

– Как всегда, – сказал я.

Он накрыл котелок крышкой с отбитым краем. И только после этого обернулся ко мне. Смерив меня долгим взглядом из-под облезлой шляпы, невозмутимо заметил:

– Ты был тогда, подожди, стихи сочинял и писал пьесы, поэтому тебя прозвали сочинителем, точно, я тебя сразу узнал.

– Доброе утро, дядя Грегор. – Только теперь мы поздоровались, когда руки у него освободились. Это крепкое дружеское пожатие я бы узнал среди всех прочих. И все не мог отпустить эту загорелую, костлявую и все испытавшую руку.

– Ты ударился в воспоминания, так, что ли? – добавил он, помешивая кашу и нарезая в кастрюльку сало.

Мне хотелось признаться, что, сталкиваясь в своей жизни с надуманными и пустяковыми проблемами, я часто вспоминал о нем. Но знал, что ему не было до этого дела. Сам он не любил, да и не умел жаловаться, что бы ни случилось. Поэтому не любил, когда жаловались другие.

– Ударился, – кивнул я.

– Я лишь один раз был в городе с тех пор, как вы меня отправили в больницу перед концом войны. Потом совсем не было времени. Чертовски много лет прошло, так ведь?

Сало жарилось, меняя цвет.

– Много. Даже слишком. И ноги уже не те, и задыхаться стал, точно какой-нибудь испорченный кузнечный мех, – признался я.

Он стоял ко мне спиной, и мне приходилось сильно напрягаться, чтобы расслышать его. А он говорил, не повышая голоса, стоя у очага.

– Знаешь, вот что скажу тебе: слишком быстро вы завалились на мягкие перины. Не в обиду будет сказано. А так, по-доброму, на заметку.

– Мне следовало прийти раньше, – сказал я.

Пахло парным молоком. Я заметил кувшин возле самого огня. Пастух не проронил ни слова; словно понимая, что у меня на душе, налил кружку и подвинул мне. Я с жадностью пил молоко, и прежние чувства переполняли меня. Теперь никого не осталось, кто разделил бы с ним трапезу. Мне сделалось грустно от этой мысли. Рука моя сильно дрожала, и это не осталось незамеченным.

– Нарочно приехал сюда или так, случайно?

Я провел по губам тыльной стороной правой руки – непроизвольное движение, которому больше двадцати лет. Опять нахлынули воспоминания, и мне было не стыдно признаться, что я специально пришел сюда. У же несколько лет собирался, но все никак не удавалось вырваться. В этом году я решил твердо, и меня ничто не могло остановить, даже если бы с неба сыпались камни.

– Если ты стоящий человек – не забудешь. А прийти никогда не поздно. Лучше поздно, чем никогда, – добавил он, накладывая кашу на тарелку.

– Как там, наверху?

– Честно тебе скажу, я уже давно не был там. А почему ты спрашиваешь? Земля добрая. Она примет и, можешь быть покоен, сбережет заботливо все до капли. Я видел, там лиственница хорошо растет. Кажется, она одна там уцелела, но точно не знаю.

– Ну-ну, – только и пробормотал я в ответ, принимаясь за завтрак.

– Ты переночевал внизу, в лагере? – спросил он, накладывая себе, и мне стало даже обидно, что мы не едим из одной тарелки. Как бывало. Но может, он не посмел, а может, и здесь больше не было привычки ставить для всех на стол одну миску.

Я кивнул.

– Туристов много. Год от году больше становится.

Оттуда во все стороны маршруты у них. Наших мало, все больше приезжие.

– Видел, – подтвердил я.

– Иногда меня берут в горы проводником. Если есть время и охота – соглашаюсь. Теперь вот у них помоложе есть, некоторые даже сами идти пробуют, представляешь? – Он усмехнулся, словно доброй шутке. – Им невдомек, что мне почти семь десятков стукнуло. Скачу пока, как белка. Любого за пояс заткну, если тягаться со мной надумает.

Лицо его помрачнело. Мне показалось, он не станет таиться и скажет, что его гнетет. И действительно, собрав со стола последние крошки, он продолжил:

– Если бы скинуть лет десять или пятнадцать, больше не надо, я не позволю собой командовать. Один намедни отказался идти со мной, дескать, ждать ему меня придется, не нуждается он во мне, потому что придет наверх раньше меня. Ну что ты на это скажешь?

– Он был нездешний?

– Говорил по-нашему. Хорошо. Окрестности знал, как мало кто из чужих. Должно быть, жил здесь когда-то или же ходил по этим кручам.

Я ощутил запах подливки, глотая молоко. Пастух убрал посуду на полку и налил в миски молоко для кошки и собаки.

– Тот хотел попасть на вершину. Говорил, что ему надо к обрыву. Он изучает, дескать, редкие растения, некоторые виды которых растут только там. Не знаю, может, моя отара знает, а я наверху не был с тех самых пор.

Мы переглянулись.

– Ты еще не забыл? – помолчав, спросил он.

Так как же? Забыл? Переболел? Смирился? Как можно вообще смириться со смертью? Как с чем-то невероятным, но неотвратимым?

– Не забыл, – тихо сказал я.

Он глубже вобрал голову в плечи.

– Такие, как ты, тяжело переживают. Я это уже тогда понял. Но жить как-то надо, так я считаю. Постепенно рана в сердце затягивается. Я это испытал на себе, можешь мне поверить.

Я ничего не ответил, а он закурил трубку и встал на пороге. Он глядел на небо, хотя мне было известно, что он уже смотрел на небо, когда выходил еще засветло умываться к рукомойнику, что висит над корытом.

Когда человеку особенно худо, в нем просыпаются прежние чувства. Тогда он уверен, что был бы счастлив, если бы все осталось как прежде, если бы жива была его первая любовь. Бог его разберет, почему так получается. Наверняка это просто удобная отговорка. Я знаю таких, кто разочаровался в первой любви и искал новые и новые увлечения, проклиная свою увлеченность, первое сильное чувство, то, что застило глаза. Говорю тебе, ты тоже не понимаешь, что воспоминания – это укрытие от непогоды, где можно спрятаться и дождаться конца.

– Эх, дядя Грегор, – махнул я рукой. Он, как всегда, был прав. Его словоохотливость, однако, показывала, что он не во всем уверен и пытается убедить себя самого.

Овцы разбрелись по склонам. Овчарка, похожая на нашего Волка, с которым играла Даница, поджидая связного, упредительно отгоняла их от опасных расщелин.

– Похожа на Волка, – заметил я, отворачиваясь.

– Это его внук.

Природой все предусмотрено. Я вдруг ощутил стыд за то, что в дочери пытался увидеть продолжение своей молодости и всей дальнейшей жизни. Не стоило. Не стоило. Хотя для моей жены это был постоянный источник насмешек и удобный предлог для ссоры.

– Ну так что? – невзначай бросил пастух, словно разбудил меня.

Я снова был под этим небом, среди скал и вереска.

– Я должен идти дальше. Не хватало еще, чтобы я передумал.

– Обдумай все хорошенько. Дорога трудная, да и небезопасная теперь для тебя. Лучше вовремя остановиться, чем потом сожалеть и упрекать себя.

Мы понимали друг друга, я это видел. Поэтому не стал бы стесняться, если бы решил вернуться в долину. Однако решение давно уже было принято, и теперь я раздумывал лишь о том, звать его с собой или нет, поскольку не знал, как он к этому отнесется, а отказаться дядя Грегор не мог, я в этом был уверен.

Увидев, что он снимает рюкзак и укладывает туда хлеб, сыр, сало, я усмехнулся. Затем он подобрал палку с острым концом и смерил меня взглядом.

– Тебе тоже понадобится такая. Как ты себе представляешь этот подъем? – немного насмешливо проворчал он и потянулся за палкой, что была подвешена отдельно, высоко в углу.

«Сочинитель, эту я сделал для тебя, потому что ты еще слишком слаб и неловок, чтобы подниматься самому, а Даница тебя тоже не сможет тащить, если до этого дойдет», – грубовато процедил он, держа во рту трубку. Я знал, что он боится за Даницу, у нее было такое доброе сердце, что даже паршивого щенка она не бросила бы; разведка донесла, что в последнее время в округе бродят сомнительные типы, возможно шпионы, а у Даницы нас было шестеро на попечении, мы уже кое-как передвигались, но большего не могли; слово дяди Грегора было для нас свято, и Даница тоже его слушалась, хотя иной раз ей ничего не стоило обвести старого отшельника вокруг пальца. Из-за ее искристой живости пастух жил как на вулкане, подвергаясь опасности и риску, но он никогда ни о чем не жалел и ни в чем не сомневался. Мне было ясно почему: она была ему и матерью, и женой, и дочерью одновременно. С тех пор как Даница нашла его, раненого, и выходила в невероятных условиях, у него никого не было, вот он и привязался к девушке. Поэтому и меня любил, и сделал для меня удобный посох, чтобы я смог доковылять до надежного укрытия.

С ним мы чувствовали себя в безопасности. Молча взял я посох, как когда-то. Я даже не помню, где и когда потерял его и как он попал к пастуху, который сберег его как память.

Все, что было сковано ночным холодом, начинало приобретать живые краски, едва мы двинулись в путь. Будто оживал гобелен. Птицы на ветках начинали утреннюю распевку. Небольшой водопад с шумом устремлялся вниз с отвесной скалы. Высоко в совершенно синем небе взмахнул крыльями ястреб, отдаваясь во власть воздушных струй.

Пастух шагал размеренно, на первый взгляд медленно, но я снова с удовольствием заметил, что не могу его догнать, едва успеваю сохранять дистанцию, хотя слабость от недомогания понемногу проходила и идти становилось легче. Однако тропинок я не узнавал, наверное, ветры здесь буйствовали, может, кустарником все поросло, или же память о них затерялась в круговерти новых впечатлений.

Чем выше мы поднимались, тем ближе и родней становилось мне все вокруг, хотя и приходилось многое открывать заново. Снова услышал я знакомые звуки. Просто между мной и природой образовалась близость. Тесная и полная. Здесь можно не бояться показаться сентиментальным. Не стесняться, что в голове у тебя простые, немудреные и сердечные мысли. К этому все располагало. Я понял, что не следует стыдиться нежности и естественности. Никакого притворства. Искусственности. Ложной, противоестественной широты. Карьеризма. Деланности. Ничего подобного. Как не было прежде. Когда это влезло в нас? Как мы допустили? Как перекормленный карп бросается в тихую заводь, потому что на глубине надо смотреть в оба. Прислушиваться к любым шорохам. Соображать!

– Чего задумался? Гляди по сторонам лучше. Вернее будет. Полегчает. Не тронь, что налипло на тебя, само все сойдет. Сочинитель, ха, тебе, наверное, больше не нравится, когда я теперь тебя так называю, а? Ходьба все на свои места поставит, не беспокойся, в один прекрасный момент будешь как огурчик, – произнес пастух, окидывая меня взглядом.

Я воткнул острый конец посоха меж камней и отдыхал.

– Скоро шелуха с тебя спадет, и ты на все будешь поплевывать, на тех, кто завидует твоему успеху, удаче, кто каждый день отравляет тебе жизнь. Я знаю, что говорю, парень, ведь, если бы зависть могла гореть, не осталось бы ни единой былиночки. К сожалению, и сюда, в горы, тоже стала проникать эта зараза, но пока еще бог милует, и мы не стыдимся добрых мыслей, и крепкое рукопожатие что-то для нас значит; потому что любить нужно непременно что-нибудь. Или кого-то. Вот и любишь эти горы, живность, случайного туриста, который попросит у тебя огонька для своей трубки. И никто тебе не докажет, что из зла родится добро. Все поэтому. Проверено, тебе ли не знать. Так зачем я должен стесняться быть добрым? Излить душу птицам, горам, собаке? Тебе солнце скажет да звезды, какая будет погода – испортится или нет. А я вот что скажу: нехорошо это и неправильно – загонять свое сердце глубоко внутрь. Нехорошо также держать его нараспашку, будто кому дело есть, что у тебя там на сердце. Однако заглушать его голос тоже не следует.

Он почесал лоб тыльной стороной руки. Сейчас нас связывало какое-то особое теплое чувство.

У перевала мы сняли рюкзаки. Я настоял на том, чтобы начать с моих припасов.

– Хочешь ношу свою облегчить, знаю я тебя, – живыми искрами засветились глаза пастуха. – Но, понимаешь, даже если мне очень понравится, не буду есть. Не хочу себе портить желудок. Я упрямый. Иногда от этого польза бывает. Иной раз, – он понизил голос и взял кусок салями, – простить себе не могу, что в тот раз я не был достаточно упрямым. Кто знает, может, ничего и не случилось бы. А впрочем… – поправил себя он, неторопливо разжевывая салями, и мне сделалось неловко, видно было, эта дорогая колбаса не слишком ему нравится.

Мне просто хотелось думать о чем-нибудь другом, чтобы не принимать его слов близко к сердцу. Почему именно я должен больше всех переживать? Есть и другие, кто остался жив. И до сих пор спокойно живут себе.

– Ну, а теперь немного прибавим ходу, – поторопил он меня, когда мы начали взбираться по отвесному склону, будто до сих пор мы лишь прогуливались, поигрывая дорожным посохом. – Чем ты, собственно говоря, занимаешься? – спросил он вдруг. Я обратил внимание, что он заговаривает со мной именно тогда, когда сердце у меня готово выскочить из груди, но мне не хотелось в этом признаваться.

Он предложил мне фляжку, впервые за сегодняшний день, и я хлебнул изрядно, обжигая внутренности. Ветер унес отсюда всю землю, лишь редкий приземистый кустарник, вроде можжевельника, боролся за существование, сопротивляясь порывам.

Я не сразу ответил, потому что все еще не пришел в себя – от выпивки, которая жутко драла горло. Грегор засомневался, что я по-прежнему сочиняю стихи.

– Тогда в них была нужда, я понимаю, – он отхлебнул тоже, но слезы не выступили у него на глазах, – а потом у тебя это прошло, так?

– Работы было слишком много, – признался я. Смешно, меня, седого уже человека, расспрашивают, точно мальчишку.

Прежде чем снова взяться за посох, он доверчиво взглянул на меня.

– Знаешь, тогда я в это верил, – едва заметно улыбнулся он. – Мне казалось, ты должен этим заниматься. Кто-то же ведь должен рассказать о нас, о том, что с нами было. Я не слышал, чтобы кто-нибудь взялся написать об этом. Ждал, что услышу о тебе. Складно ведь получалось. Правильные слова были. Да, мы здесь понимали, что нельзя позволить согнуть себя в бараний рог. И не дались. Ну, а потом ни одна живая душа и не вспомнила про нас. И ты тоже. – И, словно эхо, повторил: —И ты тоже.

От ходьбы лицо мое раскраснелось и пылало.

– Не решался я. Боялся, что плохо получится. Или недостаточно хорошо. Раздумывал. Не то чтобы совсем забыл или забросил. Этого не было. Но каждый день что-то мешало. Вы ведь знаете, дядя Грегор, как это бывает…

Мне было трудно говорить, потому что как-то так получалось, будто я оправдываюсь. Ищу объяснений. А это была всего лишь слабость.

– Знаю, мальчик мой. А честно говоря, нет. Если уж я чего-то захочу, то обязательно сделаю.

Я смотрел себе под ноги.

Он ускорил шаг. Я радовался, видя перед собой его широкую и надежную спину. Как будто у меня самого не было такой. Как будто я не мог быть таким, как он. Хотя больше всего я был задет, когда жена сказала, что у меня крепкие локти и руки растут из плеч, не знаешь, какое из них шире другого. Что, мол, расталкиваю всех направо и налево. Все преграды сношу на своем пути.

– Где-то там, – показал он спустя немало времени, когда к полудню мы достигли продуваемой всеми ветрами вершины, – найдем как-нибудь.

Здесь, наверху, время как будто не оставило следов. Я вспомнил, как нес Даницу прочь от этого места в безумной надежде успеть к врачу. Грегор меня поторапливал. Скорее всего, он знал, что нет никакой надежды. Если бы я не сбился с дороги, может быть, и успели бы. Нет. Вряд ли. До долины было так далеко, что она все равно истекла бы кровью, даже если бы кровь просто капала, а не лилась струей, как тогда.

– Я тебя едва сумел образумить, – вспоминал мой проводник. – Ты, наверное, не помнишь, совсем голову потерял. Не мог понять, как это получилось. Прояви я тогда твердость, этого бы не случилось. И ты, ты тоже был не слишком расторопен. Она нас обоих перехитрила. Всех, сколько нас было, провела. Смелее нас всех оказалась. Ну, снявши голову, по волосам не плачут. – И Грегор покачал головой. – Всех нас обставила, знаешь. Она была храбрее нас, а мы – нам и в голову не пришло, что она может бояться. Просто она нас хотела спасти.

Я молчал, и он продолжил:

– А этого не нужно было делать. Тогда все уже было кончено. Так или иначе, им ничего бы не помогло. Но она была девушкой, сердце которой горело от любви. Не думала она.

В этом слышался упрек. Меня это задело. Он нашел больное место и безжалостно упирал на него. К чему? Какого черта! Как будто до сих пор винил и не прощал меня. Так ведь и я не забыл. Всю жизнь ношу эту боль. Из-за меня она выскочила на порог. Иначе бы она этого не сделала. А если все не так? Если она чувствовала себя ответственной за всех нас, хотела всех отправить в долину живыми и здоровыми? Все-таки конец войны был. Ведь на следующий день после победы люди не умирают. Не имеют права.

– Слишком она была заботлива, – промолвил я в свою защиту. – О всех нас. Ведь, в конце концов, она отвечала за нас, мы были на ее совести.

Ветер отнес слова Грегора. Похоже, у него было свое мнение и старая рана еще не затянулась. Подавленный, я следовал за ним. Так мне не найти успокоения. Старик бередит старые раны, которые и без того время от времени напоминают о себе. Порой они саднили. Но это только иногда.

«Но только иногда. Просто они не залечены до конца, мой дорогой, – сказал я себе, от усталости откидываясь в ложбинку между двумя выступами скалы, – из-за множества упреков я старался не думать о том, что давным-давно не считалось моей виной, что ж, мне остается только рвать на себе одежду и посыпать голову пеплом. В самом деле, сколько раз… Нет, не буду об этом думать, – противоречил я сам себе, – да разве мне не жаль ее было, даже и сейчас, в эту минуту, чего бы я не отдал, только бы этого не случилось! Приходишь поклониться могиле, а на тебя набрасываются с обвинениями, а ты сам себя уже достаточно наказал, но что толку, так ведь ничто не могло ее спасти, слишком неожиданно это случилось, мало времени у нас было, чтобы сделать все как следует, чтобы подумать хорошенько. Но никто не сможет меня упрекнуть, что я чего-то не сделал; все эти годы я искренне хотел приехать сюда, побыть наедине со своими воспоминаниями, я даже решил, что здесь, на этом месте, я окончательно разберусь со своей жизнью и подведу черту; никто не может упрекнуть меня в злом умысле, я чист передо всеми, иначе как я вообще мог идти по дорогам тех лет; сколько их – тех, для кого прошлое еще что-то значит, у многих ничего святого не осталось, а я, я…» Меня все дальше увлекал закрутившийся во мне водоворот мыслей и чувств, я остановился. Кажется, нет смысла выгораживать себя. «Пока ты сам спокойно, без развевающихся знамен, без украшенных золотом стягов не сыщешь свою дорогу, такую длинную, парень, – признался я себе, – то можешь и дальше играть с собой в прятки, лить крокодиловы слезы. Сажать лиственницы на могилы. Зажигать свечи. Оправдываться, что не успеваешь. Да, хватит, в самом-то деле, тебе самому пользы от этого не больше, чем твоей канарейке. Не говоря уже о ком другом. Пусть хоть одна твоя слеза упадет, но искренне, от всего сердца. Может быть, она поможет залечить незаживающие раны или вылечит болезни, о которых ты, скорее всего, и не подозреваешь».

– Теперь легче будет, – показал вперед наш проводник, дядя Грегор. Я вспомнил, что действительно, когда мы шли этой дорогой, переправляя еду или раненых, дальше уже не приходилось особенно напрягаться.

Затем взору открылась дорога в долину. Как в пустыне неожиданно встречаешь зеленый оазис. Ограда была еще цела, только голубая краска облупилась. Крыша провисла, и все поросло мхом, похожим на лишайник, на огороде буйно разрослась зелень, отсюда дорога сворачивала в долину, в стороне протекал ручеек; единственная стоянка на этой высоте, скрытая, о ней надо знать, иначе можно проскочить, один я, скорее всего, не нашел бы. Грегор нас тогда привел сюда случайно, когда мы искали спуск в долину, – вдруг будто из-под земли выросла в гуще лиственниц приземистая хижина с рыжеватым фасадом. Похожая на пряник. Точно сказочный образ в этом заброшенном, продуваемом ветрами местечке, удобно разместилась на буйно зеленеющем мху, опоясалась голубой оградой, приказала елям и соснам расти на этой вышине и плодоносить, предлагала свое гостеприимство. Не успела только окошки открыть, подмигнуть белому дню и улыбнуться. Во всем остальном все было точно в сказке. Впрочем, и день выдался тогда сказочный. Войны больше не было.

– Честное слово, – произнес балагур Янко, еще совсем ребенок, – вполне может оказаться, что она шоколадная.

– А ты попробуй, – шутливо подхватил я.

– Товарищ Сочинитель, ты вот надо мной подсмеиваешься, а не кажется тебе, что все это и есть сказка? Понимаешь, мы попали в сказку, гуляем по ней. И она лучше тех, что в книгах описаны.

– Лучше, – весело подтвердил я, оглядываясь на Даницу, которая стояла позади меня, поддерживая Метку, дядя Грегор нес мой рюкзак, поскольку рана на плече еще гноилась и несносно болела, остальные трое прислонились к старой, жидкой, с облупившейся от возраста, непогоды и ветра корой ели, выросшей в этом, как казалось, тихом, далеком от всех опасностей месте. Во всяком случае, даже дядя Грегор пробормотал: «Где у меня до сих пор глаза были? Что скажешь, Даница, сколько мы ходили здесь, а ни разу не наткнулись на эту обитель. Может, в ней вообще не живут, а время от времени только кто-нибудь заглядывает? Я думаю, это кто-то из местных, кому захотелось побыть в одиночестве».

Янко прошел вперед. Забыв всякую предосторожность, он открыл калитку. Потом махнул нам, чтобы мы следовали за ним. Тогда, на другой день после победы, мы, кажется, могли себе такое позволить, после того как столько времени скрывались, испытывая страх от случайно упавшего камешка за стойбищем Грегора или возле нашей хижины, где мы жили; теперь, – было написано на его лице, – мы можем разрешить себе шагнуть в чудесный мир сказки и немного отдохнуть. Если бы не простреленная нога, он бы прямо побежал, такое у него было настроение.

– Назад, – приказала Даница. Метка уже было хотела сдвинуться с места и с удивлением обернулась к санинструктору, которая, казалось, не собиралась шутить.

– Скорее всего, это не дом колдуньи, – согласился Янко и приковылял назад, – хотя, по правде сказать, хотелось бы поесть шоколада. Настоящего, сладкого. Я вообще уже не помню, какой он на вкус, а сказка о Янко и Метке^[14] – это обо мне, так и знай, Даница. Хотя я не спешу повстречаться с колдуньей, даже с той, что в книжке.

Я беспечно убрал автомат, который держал в левой руке.

– Размечтался о сказках, – резко сказала Даница. – Счастье твое, что нет колдуньи из сказки о Янко и Метке. А то у тебя сердце в пятки бы ушло.

– Ну, уж я бы знал, что надо делать, – ответил Янко, к нему присоединилась Метка. Они оба снова посерьезнели. Впереди у нас была дальняя дорога, кто знает, достигла ли этих мест весть. Можно было налететь на всякий сброд – и скрывающихся предателей, и настоящих немцев, и местных уголовников. Нас предупреждали, и только поэтому мы шли в сопровождении дяди Грегора, который за те месяцы, что наш лазарет располагался рядом с его стойбищем, заделался настоящим партизаном.

– Я жестокости на всю жизнь насмотрелась, – вздохнула Метка, – мне нет дела ни до сказок, ни до шоколада, ни до колдуний, если это пахнет жареным.

Глаза Даницы смягчились, увлажнились, я знал, что она рада была доставить всем нам и себе хоть маленькое удовольствие, волшебство, нам этого так не хватало четыре года, этим обделены были Янко и Метка с тех пор, как осиротели, и отряд доверил их Данице. Я чуть было не расплакался, так трогательна была Даница, хотелось взять на себя ответственность за всех, кто был рядом, хорошие и благие мысли рождались во мне сами собой, сердце хотело любить всех; ощущение, что мы победили врага и дождались освобождения, раззадорило меня, и я с громким гиканьем побежал к хижине.

Но в ту же минуту раздался крик Даницы:

– Назад, Сочинитель, назад!

Я нехотя остановился и оглянулся. Лицо Янко застыло, сделалось деревянным. Взгляд его детских глаз стал жестким, в один момент он превратился в рано повзрослевшего мужчину, который остался один на свете, после того как мать вытолкнула его из окна горящего дома и наказала бежать что есть сил, пока не упадет, но падать нельзя, потому что должен выжить.

– Ты смотри-ка, – тихо произнесла Метка, – и вправду как по писаному. Колдунья.

Слишком уж мы расслабились. Мысль о конце войны опьянила нас. Только не Даницу. Всех остальных. И дядю Грегора. Он должен был бы лучше соображать. Я был самым старшим из тех, кто скрывался в лазарете. И мне ничего толкового в голову не пришло. Дурь быстрее лезла. Только лишь Даница. Не старше меня. Слабее.

– Может, мы слишком скоро поверили, что конец войны может быть безоружным? – произнес я, стиснув зубы, потому что мне было стыдно перед Даницей, которая не отрываясь смотрела на хижину.

– Просто мы столкнулись с реальностью, – пробормотала она в ответ.

– Это не колдунья, – прошептала Метка, прижимаясь к Данице.

И действительно, мы увидели не колдунью. Та, из сказки, была старой подлизой, а эта неожиданно возникшая на пороге высокая строгая женщина, прямая, седовласая, направила на нас автомат и резко скомандовала:

– Быстро отсюда, иначе я церемониться не буду.

Металлический голос свидетельствовал о том, что она шутить не собирается. Она не смотрела на нас, но чернеющее дуло автомата предостерегало. Я сделал знак бойцам отходить с территории сказки, потому что рисковать сейчас не имело смысла, хотя было позорно отступать, не открывшись и не объяснив этой женщине по крайней мере, кто мы такие, что нас привело сюда. Кем бы она ни была и что бы она ни думала.

Как только я показал свое желание приблизиться, старуха тут же, ни слова не говоря, подняла оружие, которое она на время опустила. Застрочил автомат. Даница с силой толкнула меня, чтобы я пригнулся. Я чуть не упал, но удержался на ногах и заметил, как лицо у Даницы побагровело, и, не рискуя больше, прокричал издалека:

– Мать, ведь мы партизаны! Понимаете? Война кончилась. Мы идем уже очень долго, вам хорошо известно, какая трудная дорога от тех склонов досюда; нам нужно в долину, мы измучены и голодны; двое наших почти дети.

– Пойдем, – сказала Даница, прижимая к себе Метку.

Старуха стояла неподвижно, и взгляд ее охватывал всех нас сразу. От него не укрылось бы ни одно наше движение.

– Всего одну-две ложки теплой еды, – умолял я, начиная понемногу злиться. Если людям и пришлось пройти все круги ада, они не должны быть такими. Мы не за себя одних воевали. За таких вот старух тоже. Неужели и впрямь она не видит, что мы не бандиты и всякая там сволочь? Те бы ее давно уже срезали.

– Нет, – произнесла она отчетливо. Голос у нее был мрачный, какой-то загробный. – В дом вас не пущу. Только через мой труп. Только так. Не иначе.

Она говорила несколько театрально. Видимо, была не из этих мест, потому что речь ее была правильной и гладкой. На минуту мне показалось, что она вот-вот потеряет сознание, так скорбно и отрешенно смотрела она куда-то мимо нас.

Мы с Даницей переглянулись, и все дружно начали отступать. Долинка осталась позади, и мы начали продираться через густой молодняк, который вскоре перешел в низкорослые сосны, а за ними следовали лиственницы и ели.

Пастух шел последним. Когда он догнал нас, я заметил в его глазах искры праведного гнева.

– Я думал, хоть мне позволит войти, – процедил он, качая головой. – По крайней мере, мне-то могла бы уступить. Я здешний. Это моя земля. Все слова от нее отскакивали как от стенки горох. Что-то здесь не сходится.

– Не сходится, потому что в сказке по-другому, – передразнила его Метка. От быстрой ходьбы у нее опять разболелась нога, и она подволакивала ее, но хорошее расположение духа ей не изменило.

– Она и вправду стала бы стрелять. Когда я хотел приблизиться к ограде, она тут же положила палец на спусковой крючок. Что же это такое – женщина в возрасте, и городская к тому же… Вот я и говорю: либо она спятила, либо чересчур умная.

– Действительно, взгляд у нее был какой-то застывший, – с уверенностью произнесла Даница. – Здоровые и нормальные люди так не смотрят.

Мы нашли тропку и пошли друг за другом.

– Хорошо, что рисковать не стали. Я бы себе этого не простила, – призналась Даница с облегчением, обведя нас взглядом. Она торопилась сдать нас в больницу и снять с себя ответственность, непомерную для ее хрупких плеч.

Мы с дядей Грегором повеселели, его обида немного поутихла, но я-то знал, что она так просто не пройдет, тем более не исчезнет совсем. Мы быстро продвигались по плохо протоптанной дорожке, стараясь беречь ноги, потому что любое падение могло отдалить нас от цели. Мы должны были попасть в долину как можно скорее.

– Какая жалость, – вздохнула Метка, – в таком красивом домике живет такая вредная тетка. Как подумаю, что сейчас могли бы есть настоящий хлеб…

– В сказках – одно, а в жизни – другое, – насупился дядя Грегор.

Во время короткого отдыха неожиданно раздалась длинная автоматная очередь. Мы поневоле бросились в кусты. Но стреляли явно не в нас, мы были уже достаточно далеко.

– Я этого не вынесу, – запричитала Метка. – Думала, никогда этих звуков больше не услышу.

– Надо вернуться, – решительно произнесла Даница. – Наверняка что-то случилось. Меня не оставляет предчувствие, что произошло нечто страшное.

Я не знал, что делать. Видно было, что и остальным это предложение не по душе, тем более что мы знали: где-то, пусть и не близко, есть поселок, а за ним – долина. Эта сторона гор поросла сильнее, поэтому здесь мы чувствовали себя спокойнее, испытывая облегчение, настроение делалось по-весеннему радостным. А около домика, оставшегося позади, затаилась опасность, там пахло кровью, там еще была война с ее ненавистью, которой я вкусил предостаточно, больше всего желал бы ее забыть, оставить в прошлом.

Похоже, нечто подобное испытывали и остальные. Мы переглядывались в нерешительности, и Янко вдруг неуверенно произнес:

– Это действительно необходимо?

Даница резко обернулась, и наши глаза встретились. Я отвернулся. Нахмурился. Хотел сказать, что сомнений быть не может. Надо все оставить как есть и идти дальше. Но взгляд Даницы уже скользил дальше, она молчала, будто понимала, что любые слова прозвучат неубедительно и неестественно.

– Вы идите потихоньку вперед, – произнесла она, делая странное движение – надвигая шапку почти на уши. Резко повернулась к нам спиной. – Наверное, всем ясно, что вернуться должна только я. Вы еще слишком слабы для таких переделок.

– Старуха встала нам поперек дороги, Даница, – пытался я уговорить ее. – Она угрожала нам. Может, это ловушка.