Текст книги "Голосую за любовь"

Автор книги: Дубравка Угрешич

Соавторы: Анастасия-Бела Шубич,Яра Рибникар,Нада Габорович,Гроздана Олуич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Если бы Виктор не был таким требовательным к себе и честолюбивым, он давно бы уже написал свой роман. У него было качество, доставлявшее ему бездну хлопот как человеку, но очень ценное для писателя: некий внутренний индикатор, безошибочно определявший, передает или нет каждое написанное им слово тот смысл, который он хотел в него вложить. Если внутреннее чутье ему подсказывало, что нет, особенно когда речь шла о начальном этапе работы, Виктор в бешенстве отбрасывал перо. Он верил в себя и в свое призвание лишь тогда, когда упивался каждым словом и чувствовал, что его невозможно заменить никаким другим. Виктор руководствовался исключительно этим принципом, хотя знал, что даже писатели с мировым именем не всегда ему следуют, скажем Фолкнер. Виктор угадывал продуманность и строгий замысел, мучительное напряжение сил в его гневном неприятии жизни, хотя этот гнев и был облечен в блестящие фразы. И все же жизнь не такая пустая и безрадостная даже на бесправном негритянском юге Америки. Нет, она лишь внешне кажется бессмысленной, а на самом деле непостижима; чего мы только не делаем, чтобы придать ей смысл, блеск и стабильность…

Итак, Виктор жил ожиданием чуда. А пока он занялся тем, что еще совсем недавно было для него совершенно немыслимым, – погрузился в мирскую суету. Правда, он относился к этому с должной иронией. На последнем писательском собрании перед началом летних каникул он внезапно разразился беззвучным смехом, который ему с трудом удалось скрыть. Они заседали в прохладном зале, декорированном в стиле бидермейер, – бледно-желтом, с целомудренными гипсовыми статуями вдоль стен. Два десятка умных голов обсуждали кандидатов в члены Союза писателей. Между тем претенденты были не писателями, а журналистами местных газет и журналов. Ну не смешно ли? Еще смешнее то, что не были писателями и многие из присутствующих. Так, накропали когда-то пару рассказиков или с десяток стишков, которые не читал никто, кроме рецензентов. Милейшие люди! Они горели желанием стать писателями и считали, что для этого достаточно вступить в союз. Позвольте, я – писатель, член такого-то и такого-то союза писателей. Великолепно! В конце концов, может быть, и рядом с Камю в парижском La société des ècrivains^[18] тоже сидели графоманы, строчившие бездарные повестушки или четверостишия с «ох» и «ах» в начале и конце каждой строфы.

Дома у Виктора была возможность шире познавать жизнь из прессы. Высший эшелон власти, государственные деятели изо всех сил пытались доказать, что политика – их призвание. С хмурым видом и саркастической усмешкой на губах Виктор листал газеты. Политики предпринимали «важные» шаги, делали «неожиданные» заявления или напускали на себя «загадочность», а журналисты наперебой выступали с прогнозами, комментариями, раздувая сенсацию, будто что-то новое действительно может произойти, будто ход событий всегда заранее не предрешен, а их подоплека неизвестна. Виктор говорил иногда с Кларой о политике и только посмеивался. Разумеется, Клара всегда была в курсе того, что, где и при каких обстоятельствах заявил тот или иной деятель. Настоящий кладезь информации. Ее неизменно нахмуренный лобик при этом разглаживался и даже скулы приобретали более мягкие очертания. Ей было невдомек, что людьми испокон веков движут все те же идеалы и страсти. Она считала, что английский политик, сидящий под неоновой лампой, не может поступать как Ричард Третий, который замышлял свои заговоры при свете факелов. Как будто оттого, что он живет с большими удобствами, он станет проводить более гуманную политику, опираться на существующие в мире широкие торговые и культурные связи и прислушиваться к выводам бесчисленных политико-философских дискуссий, указывающих на бесплодность любой агрессии. Милая Клара! Этот ее так называемый оптимизм не что иное, как роковое заблуждение поросенка, считающего, что его лелеют и холят оттого, что любят.

Мори, и только Мори! У нее иммунитет против пошлости. Она заметила как-то, что политики говорят ту же чушь, что и все остальные, только выражаются дипломатическим языком. Прекрасно сказано! Она его единомышленник, близкий по духу и все же до конца не разгаданный им человек. Чем она, собственно, занимается здесь, в пятистах километрах от собственного мужа, коротая время с томиком Шекспира в руках? Она слонялась по дому с непроницаемым видом и улыбкой на губах. Получив как-то от Тони перевод на крупную сумму, Мори и глазом не моргнула, не дала никаких объяснений. Виктор тогда даже немного рассердился. В отличие от Клары, не находившей в поступках дочери ничего предосудительного, он считал ситуацию все же странной.

Мори. Бледная, нежная, отрешенная Мори, которая в то же время может не задумываясь ответить на любой вопрос из области политики. Словом, достаточно эрудированная. Чем не подходящий образ для романа? В конце концов, действие романа должно разворачиваться так, как живет Мори, – ненавязчиво, легко и непринужденно…

Но и в сердце Мори наконец вкралось беспокойство. Для людей, почти ничему не придающих значения, то есть ни к чему, в том числе и к жизни, не относящихся всерьез, нет ничего хуже, чем оказаться в среде себе подобных. В доме неизменно царило уныние. Виктор запирался у себя в комнате, Клара наспех делала что-то по дому и спешила туда, где она чувствовала себя как рыба в воде, – в редакции, всевозможные клубы, общества. Во время последней встречи с Эмилом Мори, попросту говоря, было скучно. Ее это даже огорчило. Да, Мори по-прежнему занимала его манера говорить – не совсем обычная и немного театральная. Ей могло льстить отношение к ней, в котором сочетались сдержанность, комплекс вины и восхищение. Темы их бесед всегда были возвышенны. И все же, слушая Эмила, Мори на сей раз постоянно ловила себя на мысли, что ей это неинтересно. Неожиданное признание Эмила, что он не в силах был бы порвать их отношения, не произвело на Мори ни малейшего впечатления, а уж рассуждения о Тинторетто и вовсе оставили ее равнодушной. В какой-то момент Мори почувствовала, что вот-вот полностью отключится. Усилием воли она заставила себя прислушаться и застала обрывок фразы: преобладание серых тонов на полотнах Тинторетто… Да, что-то они упустили еще в самом начале. Разве можно говорить о нерасторжимости отношений и одновременно подрезать им крылья? К чему же они пришли? Их отношения застыли на мертвой точке. Они боятся сделать лишний жест, переступить определенную грань. Как это противоестественно. И мучительно. Особенно для Эмила, как считала Мори. Подобно грозным завоевателям, любовники не могут удержаться от соблазна дойти до победного конца. Их же боевые действия бесконечно откладывались.

Вот и возникла усталость, или скука, или что-то еще. По утрам Мори долго не вставала с постели. Оживленный гомон птиц на рассвете с приходом дня постепенно стихал. Излучая жар, над горами поднималось солнце. Лежа в полумраке комнаты с зашторенными окнами, вялая и расслабленная, Мори прислушивалась к шуму улицы за окном и размышляла. Существует ли Эмил на самом деле? Существует ли в действительности Тони? Что же все-таки делать? Ее начали всерьез занимать вопросы, которые прежде она себе не задавала. Мори стало раздражать собственное ироническое спокойствие, казавшееся ей теперь неестественным, и полная пустота в душе. Неужели ее ничем не возможно заполнить? Надо, наверное, уехать куда-нибудь и постараться жить так, чтобы не думать о смерти и быстротечности времени…

Лежа так по утрам, не в силах думать всерьез ни о неверном муже, ни о верном друге, ни о своих сомнениях, Мори с каждым днем все неотвратимее приближалась к тому, чтобы пойти ва-банк.

VI

Выбор пал на Нэда. Собственно, в этом не было ничего удивительного. Он уже успел произвести на Мори впечатление. Встретив его во второй раз, она вновь ощутила тот же толчок, похожий на страх. Нэд с искренним интересом смотрел на нее и внимательно слушал. Словом, он ей нравился. С ним невозможно было лукавить, как с Эмилом, сидя за столом в ресторане. Мужчина его типа жаждет доказательств любви к себе и сам дает такие доказательства. Он должен восхищаться собой, своим выбором, силой своего и ответного чувства. Поэтому от отдается любви без остатка, и не только на словах. Такой сделает все, чтобы ее помыслы и поступки были связаны только с ним. Никакой свободы! Они наверняка даже газеты читали бы вместе. Боже праведный!

Местом второй их встречи случайно оказался вернисаж. Нэд не преминул отпустить несколько остроумных, едких замечаний по поводу представленных полотен. Он предложил Мори пофантазировать и рассказать, что, по ее мнению, изображено на одной из картин. Ей показалось, что слева нарисована симпатичная упитанная гусыня, а справа – пейзаж с низким небом. Однако по замыслу художника это была скорбящая женщина, и называлась картина «Отчаяние». Ничего не стоило высмеять и другие работы. Скажем, полотно под названием «Мечты» ужасно напоминало кекс с изюмом. Если искусство не радует глаз и не воспринимается всерьез, значит, что-то не так. Живопись и поэзия так много потеряли от этого…

В тот вечер они оказались в открытом кафе, разместившемся в саду на площадке, посыпанной гравием. Из него открывался вид на окрестные горы. Нэд посадил Мори так, чтобы она могла любоваться луной, а сам с нескрываемым восхищением наблюдал за ней. Мори стало не по себе. Если он придает их встречам такое большое значение, то и она потом не сможет делать вид, будто их не было. Ему не до шуток, он не оставляет себе путей к отступлению, а это и на нее накладывает определенные обязательства. Нужно наконец решиться. Четко сказать «нет» или безоговорочно принять его условия. У Мори, не привыкшей к так называемой ясности в отношениях, это вызвало внутренний протест. Лучше, пожалуй, сослаться на головную боль, уйти и никогда больше не давать Нэду повода так забываться. В конце концов, это просто смешно! Нельзя же вести себя как на рынке, по принципу – бери или проваливай.

Мори тем не менее не удалось ни отвергнуть Нэда, ни преодолеть смятение и растерянность в своей душе. Раньше, лежа по утрам в постели, она думала, что жить без постоянной мысли о неизбежности смерти просто невозможно. Теперь же ей казалось, что она стоит на пороге такой жизни. Девиз «Memento mori!»^[19] не для Нэда, который хочет от жизни слишком много. Он создан для того, чтобы стремиться к земным радостям, славе, любви, деньгам. А что, если броситься в объятия такого мужчины – будь что будет – и обрести наконец способность заплакать, когда кто-то не предложит тебе сигарету до того, как закурит сам…

А Тони все ждал от Мори какой-нибудь весточки. Неужели нельзя было хотя бы сообщить, что она получила перевод. Ведь прошло уже двенадцать дней. Да это просто бестактно! Он пытался за это сердиться на нее и даже осуждать. Но его недовольство быстро улетучивалось, он понимал, что дело не в бестактности, а в том, что он потерял ее навсегда. Очевидно, ее ничуть на занимало, что происходит с ним и что будет с ними. Он написал, но не отправил, два письма, в которых спрашивал, не лучше ли им развестись, сам пришел в ужас от мысли, что это возможно, и никак не мог понять, как его угораздило до такого додуматься. Хотя нет, он понимал. Тони был готов на все, чтобы хоть как-то сохранить связующую их нить. Он ощущал ее присутствие, перелистывая любимые книги Мори или заглядывая в шкаф, где висели ее платья. Однажды он взял блузку Мори, с нежностью прижал и простоял так несколько минут. Ему чуть не стало плохо, и Тони подумал, что так больше нельзя.

В любви, как и в болезни, человек проходит через несколько стадий эмоционального восприятия своего недуга. Скажем, протест сменяется безразличием. Отчаяние, которое Тони испытал в первые дни, вытеснила решимость стойко выдержать то, что ему суждено, и не впадать в панику. Внешне это выражалось в том, что он ничего не рассказывал о своих семейных делах и старался переключиться на другое. Тони целиком отдался работе, заставил себя заняться вещами, которые, в сущности, его не интересовали, скажем, анализом внешней политики Италии за последние годы. Он даже приводил окружающих в восторг остроумными замечаниями на сей счет. Не остались незамеченными и его внезапно раскрывшиеся коммерческие способности. Наконец ему сделали официальное предложение поехать в командировку в две европейские страны для заключения торговых сделок. Тони был польщен, но тем не менее отказался. А вдруг, пока меня нет, объявится Мори, тут же подумал он, и этот довод стал для него решающим. Тони понимал, что упускает блестящую возможность в плане дальнейшей карьеры. Да и вообще возвращение Мори домой означало бы ее возвращение к нему, Тони, и разве имеет значение, застала бы она его в этот момент дома или нет. Но он предпочел не уезжать, как пострадавший, ждущий помощи на месте аварии. Он хотел, чтобы у них все наладилось, и почему-то считал, что, если другие интересы возьмут в нем верх, нечего рассчитывать на счастливый исход. Только тогда он и осознал в полной мере свою беду.

Тони, однако, изо всех сил старался не поддаваться отчаянию и даже делал вид, что ничего страшного не произошло. Скажем, он не расстался с Душкой, хотя она и действовала ему на нервы. Правда, теперь уже по принципиальным соображениям, а не в каких-то конкретных ситуациях. Тони вообще не выносил женщин легкого поведения, какими бы красивыми и привлекательными они ни были. Правда, Душка в данный момент вела себя вполне терпимо. Она не изображала, как вначале, безумную любовь и не позволяла себе излишней фамильярности. Она приходила в его дом скорее как гость, не претендуя на большее. То ли она просто нашла правильную линию поведения, то ли была увлечена каким-то новым мужчиной. У Тони не было ни сил, ни желания докапываться, почему ретировалась эта маленькая авантюристка. Теперь она время от времени принимала от него подарки, вежливо благодарила и становилась при этом какой-то задумчивой. Она рассеянно ласкала Тони, строго и печально уставившись в одну точку.

Иногда, лежа в теплом полумраке постели и стараясь не смотреть на Душку, Тони думал, что, наверное, оба они, каждый по-своему, глубоко несчастны.

Издать собственную книгу. Одержимость этой идеей несколько ослабила напористость Душки в покорении Тони. Теперь на первое место среди ролей, на которые она претендовала, вышло «творчество». Похоже, у нее действительно есть шанс опубликовать свои стихи. Литературный критик, которого она подцепила за стаканом лимонада, на все лады расхваливал готовящийся сборник юной поэтессы. А это не так мало, учитывая, что он пророчествовал не где-нибудь, а в тех местах, где к таким сообщениям прислушиваются. Все это обнадеживало, особенно если добавить, что в награду за усердие он удостаивался всего лишь улыбки своей подопечной. Может быть, он всерьез верил в ее талант? А почему бы и нет, в конце концов? Во всяком случае, ее не сравнить с теми, кто пишет что-нибудь вроде: дождь дождит дождливо. Разве ей не присуща прямота и непосредственность Кардуччи^[20]?

Иногда у нее все же закрадывались сомнения на собственный счет. Как-то, скрыв авторство, она показала свой «Гимн плоти» давнишнему любовнику – ловкому, острому на язык юристу. Он не преминул высмеять стихотворение, причем сделал это весьма аргументированно, заявив, что автор не только не вдохновлен предметом, о котором пишет, но и плохо в нем разбирается. Но ведь она и сама это знала! И только в глубине души надеялась, что сможет обмануть себя и других. Не тут-то было! Нужно всерьез браться за дело, поработать как следует. И она рискнула…

Как и следовало ожидать, выглядело это страшно комично. Душка закрылась у себя в комнате и уселась за стол с ручкой наготове. Ее лицо при этом не выражало ничего, кроме злобной муки, пухленькие пальчики нервно подрагивали, глазки бегали. Ей хотелось думать о множестве приятных вещей, о том, как она осчастливит человечество своим вдохновенным творчеством, о восторге, который ей предстоит испытать. Так о чем же поведать людям? Не о том ли, что они скучны и уродливы? Именно в этом состояла ее «кардуччиевская» откровенность. Правда, требуется маленькая оговорка. Душка обличала людей с таким высокомерием, словно у нее с ними нет ничего общего. Увы, она забыла многие эпизоды собственной биографии, которые могли бы ей сейчас пригодиться при описании людских пороков. Как она вела любовные игры в мрачных кабаках, как вынуждала любовников покупать ей подарки, прежде чем отправиться с ними в постель. Наконец, она ненавидела людей, всех этих Тони, критиков, всех до единого, даже собственных родителей. Она ненавидела мать, нечистоплотную и безалаберную в собственных делах, но несносно любопытную ко всему, что касалось жизни других. Казалось, что даже кожа у нее то растягивается, то сжимается в болезненном усилии все выведать и ничего не упустить. Точно так же Душка ненавидела и отца – расчетливого, эгоистичного и непорядочного человека, хотя многое в своем характере унаследовала, к несчастью, от него. Как-то выяснилось, что одного сердечника он лечил от печени. Какой тогда отец устроил скандал! Как и Душка, он не умел с честью выйти из щекотливого положения.

Или хотя бы вспомнить, как в одиннадцать лет она украдкой читала роман Мопассана, пряча книгу под учебником геометрии. После этого ей самой захотелось походить на его героиню, и она стала водить дружбу с уличными мальчишками, но уже тогда действовала так ловко, что ей удавалось не вполне невинные проказы выдавать за детские шалости. Господи! Сколько лет прошло с тех пор! За эти годы ей приходилось лежать на траве, на камнях, на руках, а теперь она не хочет даже сама себе в этом признаться. Душка считала «унизительным» предстать перед публикой всего лишь секс-бомбой. Ведь в жизни есть и другие ценности, значит, и в литературе они должны найти отражение. Но об этих «других ценностях» у нее были весьма смутные представления. Чем занимался Гаутама Будда, скитаясь по Индии, что делал Иисус на горе Синай, что Маркс в своем кабинете? Ей всегда было недосуг и скучно разгадывать тайны души и мира. Прелесть жизни виделась ей в том, чтобы не думать о завтрашнем дне, в том, что солнце весело скользит в светлых волосах юноши, которого она целует и который чуть позже поведет ее в шумный ресторан. Но для искусства этого, оказывается, мало…

Те, кому творить написано на роду, в муках рождают плоды своего вдохновения. Но каково бесплодным, жаждущим тем не менее взрастить чад музы Эрато?

Долгое страдание подчас приводит к отречению от истин, ради которых ты страдание принимал. Виктор пережил и это. Он просто обезумел и проклинал тот день и час, когда связал себя с литературой. Вспоминалась мансарда в отцовском доме и его первые шаги к этой пропасти. Виктору было десять лет, когда однажды, чувствуя, как гулко бьется сердце, он заперся в своей комнате. Ему впервые тогда открылось, что в мире есть чарующая тайна, подвластная только поэтическому слову. Так неужели луна будет освещать своим волшебным светом речную гладь и деревья, заставляя душу радоваться и вызывая невольные слезы, а он не сможет это передать? Неужели в небе будут блистать молнии, солнце будет, сияя, всходить, а никто так и не найдет нужных слов, чтобы описать это? О, красота! Гармония красок природы, стихотворное журчанье вод, драматизм бушующего ветра, вы – стихия прирожденного поэта и главная его опора в изображении сущего.

Тот первый день, однако, затерялся среди множества других, и все вместе они составили его жизнь, жизнь, заполненную литературой – не важно, чтением или сочинительством, – точнее, попытками что-нибудь написать. Он действовал как храбрец, заплывший далеко от берега, но не рассчитавший свои силы, чтобы вернуться…

Когда какой-то журнал опубликовал его рассказ, посвященный матери, пути назад уже не было. Он начал усиленно интересоваться литературой и всем, что ей сопутствует: критикой, рекламой, сплетнями. И вот куда его это завело!..

Все еще не решаясь взяться за перо, Виктор с ненавистью вспоминал дни, когда ему писалось. К черту занятие, при котором надо каждый раз заново доказывать, что ты чего-то стоишь. Именно это «заново» в основном и отпугивало. Хорошая книга рождается лишь тогда, когда писатель верит, что только в ней он постиг тайну мира, и отрицает все, что творил до того. Благословенны те, кто не берут на себя миссию толкователей жизни и потому не бывают распяты.

С высоты своего креста Виктор с раздражением смотрел теперь на Клару, Мори и прочих. Его ужасала пустота и серость жизни жены и дочери. С тех пор как Мори приехала, они ни разу серьезно не поговорили. Чем она живет, что ее волнует?

Как-то после обеда Эмил заглянул к Виктору и застал его совершенно не в себе. Он умолкал на полуслове, а когда пролил коньяк, даже выругался вслух. Виктор был всклокоченным, небритым и опухшим. Эмила огорчил его вид, и в то же время он вздохнул с облегчением. С тех пор, как они познакомились с Мори, Эмил впервые зашел к ее отцу. Он мог предположить, что его встречи с Мори для домашних не являются тайной, и побаивался лишних вопросов и пристальных взглядов. Этого, однако, не произошло. Эмил, чтобы завязать разговор, спросил Виктора, над чем он работает, на что тот ему с бешенством ответил, что только графоманы постоянно что-нибудь пишут. Эмил немного смутился и под предлогом, что ему нужна Клара, вышел в столовую. Там он застал Мори, к чему, собственно, и стремился.

Когда Эмил произносил «Как дела?», его голос дрожал. Мори стояла у старенького буфета и что-то жевала. Она была загорелой, босой, с распущенными волосами. Выглядела просто фантастически. Казалось, всю ее неземную красоту вытеснила другая, чувственная. Загорелая кожа и этот небрежный вид делали ее прелестной, но в то же время совершенно земной и обычной, что Эмил отметил про себя не без некоторого злорадства.

Ответив «Спасибо, хорошо», Мори сообщила, что ходила купаться, вода великолепная, а солнце адски печет. Самые что ни на есть банальные фразы! Отчего? На его сделанное вполголоса предложение встретиться наедине она ответила, как когда-то отвечал ей он, уклончиво: «О, я всегда рада вас видеть!» От этих ничего не значащих слов у него перехватило дыхание, а ведь так уже было не в первый раз…

Да, так было уже не в первый раз. Еще на позапрошлой неделе ее рука стала избегать прикосновения его руки. С тех пор он виделся с ней четыре раза, и каждый раз повторялось то же самое. Любое его прикосновение вызывало у Мори легкую растерянность, огорчавшую, кстати, и ее. Причина того, что их встречи стали ей казаться ненужными, а может быть, даже неприятными, несомненно крылась только в ней. Неужели появился мужчина? А что же еще! Он вспомнил, что не так давно она куда-то спешила и им пришлось расстаться раньше, чем он предполагал. Боже, да если он хотел завоевать Мори, надо было действовать совсем иначе. Женщин, а в особенности женщин ее типа, можно покорить только признаниями в любви. Трубадуры понимали в этом толк!..

Но от одной мысли перейти в наступление Эмил а бросало в дрожь. Разве он не будет смешон, если ринется к цели напролом. Это никак не вяжется ни с его возрастом, ни с положением! Нет, надо придумать что-то другое. Не нужно забывать, что Мори молода, а каждый возраст взимает свою дань. Он, Эмил, выкупает теперь жизнь болезнями, предчувствием смерти, сознанием, что все в прошлом. А она сейчас в плену влечений и страстей. И помешать этому не может ни брак с Тони, ни полудружба-полуроман с ним, Эмилом. Не исключено, наконец, что такая умная женщина сумеет удовлетворить все свои, даже самые сокровенные, запросы, не жертвуя ничем. Она не расстанется с Тони, сохранит свою любовную связь и никогда по собственной инициативе не порвет дружбы с ним, Эмилом…

Эмил стал похож на Лауру, повесившую нос. Оба они жили под страхом оказаться покинутыми, чего им ничуть не хотелось. Какими прекрасными казались теперь Эмилу часы, проведенные с Мори! Когда, затаив дыхание, она слушала его и готова была слушать до бесконечности, забыв обо всем. И вот теперь он должен делить ее с кем-то. Но с кем же? Как выглядит этот соперник? Красив ли он, молод, умен? Разумеется, Мори могла сочетать его только с его полной противоположностью. Никто не тянется к кувшину, если точно такой же держит в руке…

Эмил особенно много думал об этом по утрам, в часы, которые еще недавно казались ему такими безоблачными, а теперь стали для него сущей мукой. Нет, Мори была не просто печальна и не просто умна, он ее недооценивал. Что же она такое? Эмил мысленно обращал к Мори нескончаемые монологи, в которых говорил об ужасе этих утренних часов, когда, очнувшись от сна, снова возвращаешься к реальности. Узнавать о беде тяжелей, чем жить, свыкнувшись с нею. А он каждый день как бы заново открывал для себя, что покинут.

Прервав в какой-то момент свой воображаемый монолог, он отбрасывал все аргументы. Пусть все летит в тартарары, он окончательно и бесповоротно выберет Мори. Потом оградит ее от мира, завоюет ее любовь и подчинит себе. Это принесет ей только счастье. Ему виделось, как она прикладывает свои прохладные ладони к его вискам и с улыбкой говорит, что любит. Он мечтал как мальчишка. Все в этом сне казалось достижимым и идеальным.

Его мужская сила неисчерпаема, ее преданность беспредельна, их счастью ничего не грозит. Через пару часов подобных умственных упражнений Эмил вставал совершенно разбитый. Кто обычно предается мечтам? Желающие заполучить недоступное, то, на что у них нет никаких прав. Эмил охотнее упрекнул бы себя в самонадеянности, нежели признал, что жизнь его клонится к закату и это последние всплески страсти.

А Мори тем временем жила в ожидании развязки. Она то приближалась к ней, то удалялась в замысловатом танце страхов и желаний, которые творят любовь. Несомненно, нет ничего мучительнее сознания, что чьи-то поступки и даже просто взгляд могут решить твою судьбу, сделать твою жизнь радостной или безысходной, счастливой или несчастной. Тем не менее все стремятся в любви только к счастью.

Дома, сидя с томиком Шекспира в руках, Мори все еще верила, что это пройдет и останутся только воспоминания. И все же она старалась не пропустить ни одной встречи с Нэдом. Мори была недовольна собой. Она вспомнила одного своего знакомого, который за час до самоубийства спорил с ней о Ремарке. Она сказала ему тогда, что Ремарк исповедует наивный гуманизм, что он поверхностен, опереточен, почти на грани примитива. Будущий самоубийца вышел из себя. Этому простодушному человеку импонировал простодушный Ремарк. И он отстаивал свои литературные пристрастия даже в последние часы жизни. Как бы сложен ни был человек, он всегда обращен к миру лишь одной своей стороной. Когда рядом не было Нэда, Мори была для всех ироничным и печальным сторонним наблюдателем. А в обществе Неда она не отдавала себе отчета в собственных поступках.

Именно это ее и пугало. Куда может завести такое неожиданное ослепление Нэдом, куда подевалась ее неизменная осмотрительность и чувство реальности? Она бы просто расплакалась, если бы на Нэда не произвели впечатления ее замечания о пьесе Беккета «В ожидании Годо». Но, видя его восхищение, она тут же задавалась вопросом, не притворно ли оно, и начинала докапываться до истины. Боже мой! Сколько раз она вглядывалась в Нэда, пытаясь разгадать, что же, собственно, в его поведении грозит ей опасностью. Как защитить себя? Но любовь, как и сон, лишает человека воли, заставляя подчиняться только чувству и порыву.

Итак, она в его власти. Но Мори никак не могла понять, как и почему это произошло. В свое время она легкомысленно считала, что человека может подчинить себе только тот, кто сильнее и лучше его. Но ведь так бывает только в книгах! Нэд не был сильной личностью, скорее наоборот. У него был удивительно легкий характер, но в то же время он обладал живым умом и некоторой утонченностью. Его нельзя было назвать ни нудным, ни веселым, но он был остроумным, подвижным и хватким. Увы, Мори могла думать о нем все что угодно и убеждать себя в том, что Нэд самый обыкновенный, что у него ровно столько достоинств и недостатков, сколько у всех остальных. Но только к чему это? Дело, в конце концов, не в том, каков Нэд, а в том, что же такое сама жизнь. Отрицающая, по сути, все и вся. Где-то об этом сказано так: «Знайте, и блеск царства Брахмы неизбежно поблекнет однажды…»

Господи! Все это пустое, немощные словеса, «слова, слова, слова», которые не в силах выразить суть. Вот, скажем, встретились двое, в первый раз заглянули друг другу в глаза, и у них подкосились колени, как от тяжкого груза. Они пока не ропщут, а только недоуменно смотрят вокруг…

VII

Итак, думал Нэд, твердыня дрогнула. Поскольку он принадлежал к числу тех, кто внимание к своей персоне расценивает исключительно как подтверждение своих достоинств, его это радовало. Тем более если речь шла о Мори. Мори – такой изысканной, такой близкой и такой красивой. С тайным ликованием следил Нэд за переменами, происходящими в ней, отмечая, что она становится все доверчивее, посвящая себя ему целиком. Нет, у него и в мыслях не было действовать в отношениях с ней по какому-то четкому плану. Просто ему было необходимо, чтобы предмет его внимания отвечал ему полной взаимностью. Делил с ним его боль, разделял его мысли, был частью его жизни. Нэд не был бесчувственным простаком, но в то же время страшно гордился, если находил человека, который думал как он или тем более ему подражал. В легкой бледности Мори, в том, как она внезапно замолкала, мучительно подыскивая слова, Нэд с дьявольской прозорливостью разгадал симптомы полного сладостного рабства. О, молодость! Только в двадцать три года можно рассчитывать покорить кого-нибудь рассуждениями о Беккете.

Словом, Нэд испытывал одно из вполне естественных и неминуемых заблуждений, которые свойственны только молодости. В юности все хотят быть или богами, а на худой конец ангелами, или дьяволами. Юноша, да и вообще физически крепкий и мало сведущий в жизни человек, искренне не приемлет и даже презирает так называемый средний уровень и безвестность. У него есть только здоровое, сильное тело, он же считает, что обладает могучим интеллектом и призван творить бессмертные дела. Одним словом, он еще не умеет по-настоящему мыслить, но вот уже пишет стихи, отрицает все и вся, бросается в авантюры и «страждет, впадает в отчаянье, мстит». У Нэда же избыток молодости не входил в противоречие с его характером и запросами, но проявлялся в страшном самомнении. Он должен стать Кином – и ни за что не будет Вертером. Эразм Роттердамский, по его мнению, просто смешон. Ему несравненно ближе какой-нибудь Фома Фомич, терзающий людей из «сострадания» к ним. Нэд старался нигде, кроме сцены, не выкладываться, то есть не жертвовать ничем, но к себе требовал отношения по максимуму и «переживал», если этого не было. Так как Нэд был всего лишь актер, и притом действительно талантливый, он переживал и действовал по законам хорошей драмы. Неужели он заплачет, если в тот момент его слезы не вызовут должного эффекта, разве он станет тратить слова, зная, что они не достигнут цели? О, нет!