Текст книги "Голосую за любовь"

Автор книги: Дубравка Угрешич

Соавторы: Анастасия-Бела Шубич,Яра Рибникар,Нада Габорович,Гроздана Олуич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Его непринужденная настойчивость приносила ему успех еще и потому, что люди, а женщины в особенности, любят зрелищность. Искусство только на том и держится. Но к чему такой натиск, спрашивала себя Мори, бледнея или умолкая в обществе Нэда. Она, кажется, его раскусила: он к ней приглядывается, чтобы убедиться, что она у него «на крючке»; поняла и то, что его любовный пыл во многом обусловлен молодостью, жаждущей самоутверждения. Словом, для нее в Нэде не было тайн, или их было все меньше. А коль скоро нет тайн, то и драма, как считала Мори, ей не грозит. Но рядом был безгранично нежный, влюбленный в нее по уши Нэд. Он заключал ее в объятия, обнимал колени. Что происходит в эти мгновения, чем они так притягательны? Может быть, просто виновато лето и красота Нэда? Или никто не может отказаться от любви и того, что сопутствует ей? Любовь – это человек, с которым ты высечешь свою искру для поддержания огня в вечном костре жизни, обретешь безграничные возможности давать и получать взамен что-то очень важное, наконец, забудешь о времени, прильнув устами к устам, слившись в единое целое… Лет через десять, думала Мори не без горечи, от Нэда ничего не останется. Он станет искушенным, крайне расчетливым, располневшим актером. Но пока!.. И она нежно перебирала пальцами по его острым позвонкам… Раскладывая все по полочкам, она сама себе напоминала Эмила. Именно Эмила, хотя была моложе и его, и Нэда.

Эмил тоже думал о Мори. Но уже не в общих чертах и ничуть не абстрактно, как прежде, а постоянно и даже навязчиво. От стадии сомнений, когда он обдумывал, что будет, если он поведет себя по отношению к Мори безрассудно или станет предельно осмотрителен, Эмил перешел к стадии недовольства всеми участниками событий. Безусловно, это было пренеприятнейшее состояние, сопровождавшееся приступами бессильной ненависти и злости, а все последствия этого, особенно с учетом возраста, было трудно предугадать. Эмил неожиданно для себя заключил, что он «сдал». Его лицо сморщилось и приобрело сероватый оттенок, глаза потускнели, он стал рассеянным и забывчивым, порой даже плохо контролировал свои жесты. Скажем, хотел вытереть лоб, а принимался тереть шею. И грустно, и смешно! Ему было стыдно. Он говорил себе в таких случаях: «Эмил, в твоем возрасте негоже…» и так далее. Но перебороть себя, выпутаться из этой бессмысленной ситуации он был не в силах. Он никогда не хотел, чтобы Мори принадлежала ему безраздельно, но ему была невыносима сама мысль, что она может принадлежать кому-то другому. А тот тип! Наверняка какой-нибудь молодчик, которому ничего не стоит обнять ее прямо на улице или пасть перед ней на колени в кабаке. Молодости простительна подобная чушь, собственно, молодость этим и отличается! О боже! Во время встреч с Мори, становившихся все более редкими, Эмил судорожно искал следы присутствия «соперника» и находил их все больше. Мори теперь не рассуждала о бренности жизни и вообще оставила свою прежнюю манеру говорить пространно, не спеша, с легкой улыбкой на губах. Часто замолкала на полуслове; ее разум не занимало то, что произносили уста. Она стала грешить не свойственной ей поверхностностью суждений и подчас с трудом понимала, о чем он ведет речь. Словом, была несосредоточенной. Точнее, сосредоточенной на чем-то другом, о чем не могла говорить, но не могла не думать.

Столь же пристально, как Эмил наблюдал за Мори, незаметно и деликатно наблюдала за ним Лаура. Хотя они вращались в обществе, где в таких случаях выслеживают друг друга чуть ли не с ножом в руке, сами они не опускались до этого. К чему? Зачем подсматривать, с кем и куда отправился еще недавно близкий тебе человек? Эмил знал и чувствовал, что Лаура не спускает с него глаз, подмечая любую мелочь, думает только о нем и страдает. Он запустил и возненавидел свою работу, а она забросила свою. Ей было проще, потому что постоянно она нигде не работала. Из-за близорукости, грозящей перейти в слепоту, Лаура уже давно оставила свое последнее место работы – на кафедре в пединституте. Журналы, в которых Лаура и сама иногда печаталась, теперь непрочитанными складывались в стопки, а она подолгу отрешенно сидела и никак не решалась у Эмила что-то спросить. О, он никогда ее не любил! Его выбор был случаен. Это произошло давно, после одного изнурительного перехода, во время которого он много пережил и чуть не умер от жажды. Именно тогда у него появилась мысль о смерти и страх, что после него на земле не останется никого, в ком течет его кровь. Животные инстинкты! Но, в конце концов, никакие инстинкты не приведут к трагедии, если человек на них не зациклен. А у него возник комплекс. Он попросту упустил из виду многие вещи, которые мужчина должен в такой момент продумать. Лаура, кроме всего прочего, не соответствовала его высоким эстетическим запросам. Она была и осталась пассивной, можно сказать, эмоционально невосприимчивой. У нее был минимальный набор движений, мимики и жестов, не менявшийся годами. Ее лицо было лицом китайца, убивающего и обнимающего с одинаковой улыбкой на устах. Ну, конечно, она умно тогда рассуждала о кознях Черчилля. Но разве это должно и может быть поводом для женитьбы? Господи! Кроме всяких Черчиллей, ее мало что интересовало. Не женщина, а мозговой центр!..

Эмил смотрел на нее и думал о том, что она никогда не умела обвить его шею руками, как это могла бы сделать Мори, и сказать что-нибудь приятное, загадочное и нежное. Произнести слова, сулящие блаженство и ад, слова – предвестники поцелуев, слез и наслаждения. Например: «Эмил, мне приснилось сегодня ночью, что вы плачете». Лаура, наверное, вообще не видит снов. Да и что ей может сниться? Переворот в Ливане? И то вряд ли. Она слишком четко и хладнокровно решает эти проблемы в состоянии бодрствования, чтобы они беспокоили ее во сне.

Но больше всего его бесило то, что и на работе он не мог угомониться. Неужели для старого Эмила не нашлось более подходящего места? Время от времени он как бы смотрел на себя со стороны и с ужасом наблюдал, как теряет контроль над собой. Промахи сотрудников он воспринимал как катастрофу. Рукописи, за чтение которых брался только для того, чтобы дать выход злости, он разносил в пух и прах. Ну зачем люди пишут, почему каждый, кто научился писать, хватается за перо и имеет наглость таскать рукописи в издательства? Все поголовно хотят быть писателями и поэтами! Спрашивается, почему? Ведь за написанное не так уж много платят. Даже совсем немного. Пусть эти графоманы едут во Францию. Там за самый никчемный романишко платят так, что можно, ни о чем не думая, кропать новую ерунду. К черту этих идиотов!..

В издательстве тем временем пошли слухи, что руководство планирует ряд прогрессивных нововведений. Кое-кто из поэтов потирал руки. «Правильно, хватит печатать всех подряд!» И каждый при этом не имел в виду себя. И конечно, никому не приходило в голову, что просто Эмил прощается с мечтами, которым не суждено было осуществиться…

Так же плохи были дела и у писателя Виктора. Не странное ли совпадение: он бушевал и кипел ненавистью точно так же, как чуть позже, и снова параллельно с Эмилом, будет предаваться тоске. Помилуйте! Неужели человек должен так страдать, если хочет открыть себе и миру прекрасное?! Во время одного из приступов отчаяния он уничтожил все наброски романа, а потом несколько дней не мог прийти в себя. Что же он наделал? Там было много прекрасных мыслей, мыслей, способных дать толчок его фантазии. Он попробовал было восстановить свои записи, но с отвращением отбросил ручку. Зачем он воскрешает то, что снова приведет его к нервному срыву?! Это просто глупо! А он – настоящий безумец. Он слоняется как безумец, говорит как безумец… Как-то на днях он запустил в Клару книгой. Сначала сдерживался и попросил ее выйти из комнаты, а когда она замешкалась… Надо было видеть в тот момент ее курносое, удивленное и обиженное, лицо. До чего же это примитивная, ограниченная женщина! О лучших его вещах она отзывалась приблизительно так: «Ну что же, неплохо» или «Довольно точно подмечено». Он никогда не вызывал у нее восхищения, она никогда не была его единомышленником! Было бы куда умнее, если бы он, как Рембрандт, взял себе в жены какую-нибудь служанку! По крайней мере дома был бы порядок!..

Когда Клара вышла, потирая якобы ушибленное место – книга в нее не попала, – Виктор закрыл лицо ладонями. Он весь дрожал и скрежетал зубами. Ну почему так? В романах пишут: «Он переживал стыд» или «Его охватило раскаяние». Ерунда! Его абсолютно ничего не трогало, кроме того, что он беспомощен, что он как писатель – пустое место. Что же происходит в его голове, в его сердце? Сейчас их переполняла только ярость. Но даже ненавидел он как писатель, фиксируя в своих ощущениях множество нюансов и деталей, которые могли пригодиться ему для работы. Он мог вспомнить какую-нибудь ссору с Кларой десятилетней давности и, подогревая в себе обиду, восстановить ее до мельчайших подробностей. Слабым оправданием ему служило лишь то, что точно так же он относился буквально ко всем. Помнил, как один глупый критик однажды в компании не ответил на его вопрос. Не забыл, как другой, сотоварищ, никчемный поэт, встал как-то на банкете и изрек: «Только присутствующие здесь чего-нибудь стоят!» Какая чушь! Глупость. Виктор воображал, как он публично их обличает, а публика завывает от восторга. После этого он хватался за голову. Да это настоящее помешательство, пора обращаться к врачу. И он принимал несколько таблеток успокоительного разом, что, разумеется, не приносило облегчения. Тогда он начинал метаться по комнате из угла в угол и вдруг вспоминал, что уже несколько дней безвылазно просидел дома. Но от одного взгляда на выжженную солнцем улицу у него на глаза наворачивались слезы. Лето в разгаре! А первые наброски романа появились в конце весны. Ах, как летит время! Как оно торопится! Не стоит думать об этом… Он брал какую-нибудь книгу или газету, листал ее дрожащей рукой, просматривая только заголовки, и, морщась, говорил себе шепотом: возьми себя в руки, это состояние скоро пройдет, – и оно проходило… Какая сволочь эти политики! Сколько шума вокруг одной только Германии! И вот уже столько лет они встречаются по этому поводу в самых великолепных дворцах по всему миру и болтают, болтают, болтают всякую чушь! Всегда очевидная, дешевая и жалкая игра! Самое страшное, однако, что не ему смеяться над ними! Не ему! Для него ни в чем нет спасения!..

Даже в общении с его любимицей Мори. Когда она спросила его, не пора ли им отправиться отдыхать, кровь ударила ему в голову, руки судорожно сжались в кулаки, и, потрясая ими в воздухе, он закричал: «Есть у тебя на уме что-нибудь, кроме собственных удовольствий?! Не думаешь ли ты, что у меня нет других забот, кроме как удовлетворять твои прихоти, твои…»

Это случилось в воскресенье после обеда. Мори, обидевшись на отца, сразу вышла, посидела немного у себя в комнате и стала собираться. Она была приглашена в гости к Нэду на семейный ужин. Господи! Она явится как девушка Нэда – она, замужняя женщина, которая могла бы быть матерью. Странно, что никто из знакомых не предупредил Нэда, что у нее есть муж. Мори и сама могла бы сделать это. Она увлеклась флиртом и заботами о своей внешности, вместо того чтобы задуматься, скажем, над вопросом: а что будет, если появится Тони и поймет, что обманут? Кроме того, ведь существуют моральные принципы, которыми она никогда не поступится, и к тому же… Самое лучшее, как ей кажется, откровенно рассказать Нэду все. Но, как назло, ей никак не удавалось выбрать для этого подходящий момент. Она больше думала о том, как бы ей не ударить в грязь лицом в разговоре с Нэдом о Чехове, правда ли у нее русалочьи, как он утверждает, волосы и замечает ли Нэд, как ей идет бледно-сиреневый цвет. Конечно, она посмеивалась за это над собой, но не очень. Ей так хотелось его покорить, сразить наповал, заставить потерять из-за нее голову. Мори стремилась, чтобы все – и хорошее и плохое в ней – стало Нэду одинаково дорого. Дурацкое занятие! По сравнению с такой сложной игрой уловки Нэда выглядели просто примитивными, может быть потому, что действовал он предельно откровенно. В его роли даже были реплики наподобие: «Мори, почему ты ко мне плохо относишься?..» А тем временем Мори упорно надевала сиреневое и вскидывала на Нэда глаза так, что он начисто забывал о существовании всех других глаз…

И вот в конце концов путами улыбок, красивых фраз и нежных речей оба они оказались втянутыми в одну западню. Они гуляли, взявшись за руки, и рассуждали об Андре Жиде, но при этом у них было на уме только одно – как завоевать друг друга. Нэд, еще недавно осаждавший крепость с твердым намерением взять ее приступом и властвовать, теперь предавался мечтам у осадных рвов. Судя по всему, эта крепость – его будущее и судьба, так зачем же в ней что-то разрушать? Он даже стал себя сдерживать. Нет, он с не меньшей страстью желал Мори, но все больше любил ее, а атмосфера подлинного чувства не обилует ситуациями, подходящими для раздевания.

Но неужели из-за каких-то неизбежных житейских моментов, как-то: расстегивание пуговичек и разувание, они откажутся от возможности испытать то воистину высокое, что несомненно ждет их после того, как они избавятся от всех этих лифчиков и чулок? Ну конечно же, нет! Продолжая накладывать макияж, Мори думала о том, что сегодня им наверняка предстоит согрешить на фоне полудеревенского пейзажа окраины, где живет Нэд. Одевшись, она попрощалась с Кларой, поглощенной чтением газеты. Та ей, кажется, даже не ответила. Ну разве это не странно? Мори чувствовала, что ее нервы на пределе. В последнее время она стала чутко и болезненно реагировать на шум, шарахаться от каждой тени. Вымершая после обеда улица тоже вызвала у нее граничащее с безумием ощущение нереальности происходящего. Вокруг не было ничего, кроме раскаленного добела неба и расплавившегося асфальта, то есть ничего, что могло бы ее отвлечь. Неужели стезя Магдалины так страшна?

Она вошла в трамвай, в котором трясся только кондуктор. Просто фантасмагория! Мори пристально смотрела на него, пока они ехали по опустевшему городу, смотрела, не сводя глаз, пытаясь мысленно представить себе его жизнь, как она это проделывала множество раз, вглядываясь в незнакомых людей. Но ее мысли неизменно возвращались к ней самой. Ах, как она в свое время боялась мужчин, всех мужчин без исключения! Она избегала их, отмалчивалась, когда с ней заговаривали, и мечтала о них. Они принадлежали к другому племени, к таинственному племени, с которым ей неизбежно придется столкнуться. Мори догадывалась, что нечто важное и сокровенное может дать ей только мужчина. Жизнь ничего не стоит, если нет пьянящего ощущения, что ты всемогущ, что ты в раю, в царстве, дарующем радость и наслаждение. Но и в настоящем раю подстерегают ловушки. В какую из них она попадется? Иногда Мори думала об этом во время уроков или в темном зале кинотеатра, и каждый раз у нее начинало учащенно биться сердце. Ей хотелось быть счастливой. Но счастье так иллюзорно!..

Она постигала счастье постепенно, через множество вещей, не связанных с плотской любовью. Однажды Мори почувствовала себя очень счастливой, идя летним вечером по оживленной торговой улице. Просто несколько приятных обстоятельств удачно совпали. В витринах магазинов играли легкие отблески заходящего солнца, вокруг раздавался ровный гул голосов, она знала, что прекрасно выглядит, а Тони с нетерпением ждал ее в дорогом ресторане в конце квартала. Счастье – это момент полного удовлетворения тем, что нам дано, и тем, чего мы добились сами. Ее делала счастливой Джульетта Мазина, равно как и Джеймс Дин, Менотти и Камю, которых она понимала до самых тонкостей. В ней пробуждал любовь полный драматизма конец первой главы «Чумы» Камю: «Официально объявить о чумной эпидемии. Город считать закрытым!» Иными словами, она черпала счастье в художественно осмысленном сгустке жизни, каковым является искусство, хотя в конечном счете оно для человека – камень преткновения. Осознав происходящее, Дон Кихот умирает. Реальность, согласно представлениям элитарного искусства, убивает героев и дискредитирует героическое, то есть нечто весьма существенное для далеко не идеального человеческого бытия. Почему же тогда отчаявшийся Достоевский всегда сильней воинственного Байрона?..

Наконец, она испытывала счастье, критически оценивая реальность и ее отражение в искусстве, непостижимую реальность и ее подчас глуповатую схему, которую можно встретить у Гюго, Золя, Жорж Санд. В то же время она была бесконечно счастлива, глядя на полотна Ван Гога, Утрилло… Счастье переполняло ее каждый раз, когда она сталкивалась с творениями духа, рожденными высочайшим мастерством и вдохновением их создателей.

Познакомившись с Нэдом, она тоже познала счастье, но оно не было безоблачным. Восприятие искусства невозможно, если оно не насущная потребность души. Любовь тоже обречена, если мы не стали для кого-то такой же потребностью. А Нэд так легкомыслен. Похоже, он считает, что ничего уникального нет и то, что ты нашел в одном месте, ты найдешь и в тысяче других. Мори внезапно почувствовала, что ее счастье уязвимо. Своей легкой походкой она шла по пыльной насыпи и смотрела на Нэда, который весь золотился в лучах солнца. Он был в белой рубашке и казался чрезвычайно торжественным. Когда Нэд увидел ее и пошел навстречу, Мори едва сдержалась, чтобы не броситься ему в объятия. Но тут же взяла себя в руки и немного смутилась.

Они пересекли заросший двор и вошли в дом, точнее, в комнату, где их ждали родители Нэда. Это были пожилые люди простоватой внешности, похожие на крестьян, что удивило Мори. Ей казалось, что у Нэда должны быть даже более изнеженные и нервозные родители, чем он сам. Эти же пышут здоровьем и излучают простодушное любопытство. Откровенно разглядывая Мори, они крепко пожали ей руку и бросились наперебой предлагать все, что было в доме. Даже немного полежать.

– Вы, наверное, уморились, пока добрались до нашей деревни, не хотите ли немного прилечь? – спросил ее pater familias^[21]. Насколько он был не похож на Нэда! Смуглый, с невыразительным лицом, услужливый. Сначала Мори показалось, что он очень добрый, но скоро она поняла, что нет, скорей очень скучный. Отец стал без обиняков задавать ей самые нелепые вопросы: не занимается ли и она искусством, что думает о последнем фильме, как переносит жару?

Мать Нэда поднялась, чтобы сварить кофе. Она была несколько угловата, но сложена хорошо и двигалась легко. Мори согласилась выпить рюмку вина.

Она пила неторопливо, потупив взгляд и опустив плечи. Беседа за столом подействовала на нее удручающе, но она не ощутила неприязни к ее участникам, что раньше было бы неизбежно. Все же это – родители Нэда. Они воспитали его, своего мальчика. И она любила их! Тут же подумалось, а как они отреагируют, узнав о ней правду. Такие люди не задаются вопросом, почему что-то произошло вообще, а только – почему это произошло именно с ними. Мори представила себе, как они обсуждают ее у кухонной плиты или за чашечкой кофе. Но это ей совершенно безразлично!..

Когда накрыли стол, Нэд сказал, что хочет показать Мори окрестности. Это заявление не вызвало у родителей никакой реакции. А ведь в народе любят отпускать шутки по такому поводу. Мори сделала из этого вывод, что Нэд провел с ними подготовительную работу.

Мори пила кофе так же вяло, как и вино, но внутреннее напряжение не проходило. Она и сама стала задавать «подходящие» вопросы, вертеть в руках чашечку, улыбаться и делать вид, что все ей здесь очень нравится. Но тут Нэд встал и позвал ее с собой. Мори не спеша последовала за ним, высказав предположение, что жара, вероятно, уже спала…

Они вышли на поляну, покрытую высокой душистой травой. Избегая взгляда Мори, Нэд сел на горячую землю. Он был не в силах пошевелиться и угрюмо молчал. Он любил ее! То же отчаянное напряжение удерживало на расстоянии притихшую Мори. Она любила его! Они так и застыли в смешных позах, потеряв дар речи и не глядя друг на друга. Кто из них сделает первый шаг к неизбежному, к тому, чему они не в силах больше сопротивляться?!

Это сделал Нэд. Он вскочил, подошел и обнял ее. Мори зажмурилась. Палящее солнце проникало сквозь судорожно сжатые веки, расстилая перед глазами багровую пелену. Она на ощупь сделала несколько шагов, то ли назад, то ли вперед. Потом ее положили на траву. Она вдохнула ее аромат и инстинктивно протянула руку, чтобы помешать Нэду что-то на себе расстегивать. Но уже в следующий миг она судорожно сжимала плечи Нэда, мешая его продвижению к цели. Мори хотела сохранить самообладание, но куда там! Его волнение тут же передалось ей. Она тоже не должна ударить в грязь лицом, быть пленительной, страстной и трогательной. Но она уже ничего не могла с собой поделать. У нее пересохло во рту, ноги и руки дрожали, она была в отчаянии, что все происходит средь бела дня, в жару, и она может сделать что-то не так, показаться ему неумелой и смешной. О, это была ужасная сцена, которую только в романах описывают с блеском или по крайней мере с тактом.

Потом они осмелели, первый страх миновал. Они преступили черту, и ничего страшного не произошло. Но они шагнули в неведомое и должны были быть осторожны. С замиранием сердца они узнавали друг друга. Мори казалось, что возможности Нэда беспредельны. Они и впрямь были беспредельны, когда дело касалось ее. Потом она вдруг испугалась, что до Нэда ей далеко. Ох уж эти сомнения, не покидающие человека даже во время глубокого сна! Мори постаралась подыграть ему, изобразив страсть. Она и не подозревала, какое пламя страсти уже в следующий миг разбудит в ней это тело, это лицо с хищным носом, проницательными глазами и широким, открытым лбом.

Наконец наступило успокоение и расслабленность. Солнце почти село, опустились мягкие сумерки. Нэд обул Мори и попытался ее причесать. Он говорил ей ласковые слова, которые говорят всегда, когда хотят дополнить картину счастья еще одним оттенком нежности, еще одним блистательным штрихом. Он вспомнил, что Мори не знакома ни с кем из его компании, а ведь в ней есть занятные личности. Кроме того, они слишком мало бывают на людях. Нэд пообещал, что введет ее в круг знакомых художников и поэтов. Мори пропустила мимо ушей их имена. Ее внимание было приковано к тому, кто произносил эти слова. Господи! Нэд уже не в первый раз пытается приобщить ее к своей жизни, но впервые захотел, чтобы все у них было только общее! Одиночеству конец! Так значит, этому суждено было случиться здесь, на цветущей поляне, над которой струится сейчас легкий вечерний ветерок. Милый ветер, милая трава, милое солнце, милая жизнь!.. Это были мгновения, недоступные даже поэзии…

VIII

Тони не отрываясь смотрел на неподвижное море, в котором отражалось свинцово-серое безжизненное небо. Ему хотелось быть невозмутимым и спокойным как море, но ничего не получалось. В последние дни он почти ни с кем не общался, был молчалив и много читал. Если ты легко переключаешься с одного на другое и не потерял интерес к тому, что происходит вокруг, значит, у тебя все в порядке, ты уверен в себе и свободен. На сей раз Тони хотел доказать, что и интеллектуальные занятия ему не чужды. Женщины и спорт не помогут тому, кто утратил присутствие духа.

Впервые в жизни Тони вчитывался в произведения Стендаля, Бальзака и других писателей, хотя, надо сказать, это давалось ему с большим трудом. Душка с недоверием наблюдала за ним. Вместо того чтобы получать удовольствие от летнего отдыха, он ударился в чтение. Ну да, может быть, это даже лучше. Она тоже была не в форме, и, если честно, и ей было ни до чего. Душка наконец отнесла в одно издательство подборку своих стихов, поручив своему покровителю, литературному критику, позаботиться о выходе книги. А потом, никого не предупредив и не оставив своих координат, бесследно исчезла. В ее представлении она совершила интригующий поступок в духе подлинных поэтов, ведь они обычно немного авантюристы и скитальцы. Ну а что, если для нее это плохо кончится?

Итак, Душка оставила Тони в покое и старалась ему не мешать. Только время от времени присматривалась. Полная неизвестность и переживания по поводу ее литературных дел, брошенных теперь на произвол судьбы, сделали Душку прозорливой. Скажем, она поняла, что внешнее спокойствие Тони и его внезапный интерес к литературе – сплошная фальшь. Она не могла себе представить, чтобы мужчина, работающий в области внешней торговли, да еще такой донжуан, станет проводить отпуск со Стендалем в руках. Все это более чем странно. Вечерами, вместо того чтобы обнять ее и поцеловать, он принимался за очередной роман. Их комнаты были рядом, и, когда не спалось, Душка слышала, как он расхаживает за стенкой. Утром Тони вставал с синяками под глазами, даже загар не мог скрыть его бледности. Чтобы спровоцировать его, Душка как-то кокетливо заявила, что ревнует его к этим утонченным французам. Тони поднял на нее отсутствующий взгляд и тихо сказал, что ему просто интересно.

Он был чем-то подавлен, но так прекрасно держался, что Душка испытывала к нему что-то вроде почтения. На людях он был безукоризненно учтив, неизменно придвигал ей в ресторане стул, не забывал заказать все, что она просила, а стоило ей достать сигарету, как тут же протягивал огонь. Почти таким же предупредительным был он и тогда, когда они оставались вдвоем. Мори! Ну конечно же, корень зла в этой Мори! Только ее бессердечие и холодность толкнули Тони в объятия других женщин.

Словом, отдых был совершенно испорчен. Душка все же как-то ухитрялась компенсировать равнодушие Тони развлечениями на стороне. А он по-прежнему был подавлен и жил по принципу: день прошел, и слава богу. Неужели можно постоянно думать об одном и том же? Часами лежа на песке под палящим солнцем, казалось бы, чего только не вспомнишь, но Тони неизменно возвращался в мыслях к Мори. Правда, теперь он думал не о ней, а о том, что же она наделала. Получив письмо, в котором Мори сообщала, что не поедет с ним отдыхать, Тони пришел в отчаяние. Это был первый и последний случай, когда они обменялись посланиями. «Думаю, море этим летом не пойдет мне на пользу. Шумные пляжи, отели, переполненные автобусы и поезда…» Какой небрежный тон, так говорят только о том, на что наплевать! Она отпускала его на все четыре стороны: езжай, куда хочешь, и делай, что хочешь. Ах, эта Мори! Но сама фраза: «Думаю, море этим летом не пойдет мне на пользу…» – неотвязно крутилась у него в голове и вызывала досаду. Тони даже не подозревал, что любовь принесет ему столько страданий, да разве такое можно предугадать? Он сам себе был противен и не нужен, потому что его любимой не было рядом. Чем же все это кончится?

Мори приносила Тони одни несчастья, и поэтому о том, что переживает она, он не думал: его не интересовало, чем она занимается, чего хочет. Ведь если на нас нападает волчица, мы не задумываемся над тем, что она, может быть, выкармливает своих малышей. Тони мог сколько угодно убеждать себя в том, что эта женщина ему не нужна. Угораздило же его полюбить камень, хоть и прекрасный, но все же камень! Он не мальчик и знает, что все в этой жизни проходит. Все надо просто пережить. Так зачем эти муки? Зачем эта боль, когда все в конечном счете растает как дым? Будь она проклята, эта жизнь!..

Сидя на берегу, Тони растерянно бормотал: проклятая жизнь, проклятая жизнь. Мысль, как и все в природе, должна постоянно находиться в движении. Даже если это движение по замкнутому кругу. Даже если ее монотонность притупляет сознание. Всегда! Будь проклята эта жизнь!..

А писатель Виктор тем временем совсем опустился. Раскис и запил. Конец мукам творчества, конец всем сомнениям. Алкоголь, как известно, сужает кругозор и притупляет страсти. Виктора теперь не особенно волновали разговоры о Германии, или, точнее, если он и обращался к так называемым общим проблемам, то относился к ним очень болезненно. Бедные немцы! Если равновесие в мире нарушится, им придется несладко. До чего же все в этой жизни печально и глупо!

Дома Виктор по праву хозяина выпивал за столом две-три традиционные рюмки, остальное допивал в ресторане. Он никогда не пил в одиночестве: нервы не позволяли, да и сам он считал это унизительным. Под действием алкоголя Виктор впадал в состояние, которое потом испытывали герои его романов. Пьяный человек воистину не ведает, что творит. Он теряет способность осмысленно воспринимать окружающее и становится рабом пустословия и непредсказуемых причуд. Он не видит не только дальше собственной рюмки, но и дальше собственного носа. Виктору все это было хорошо известно. У него не было никаких иллюзий относительно возможных печальных последствий, и все же он продолжал пить. Виктор возлагал надежду на своего «контролера» – чувство меры, присущее далеко не каждому, занимающему в ресторане место за столиком. Когда глаза заволакивала дымка, а голова начинала клониться на грудь, он мог «по доброй воле» отказаться от лишнего или вовремя замолчать.

По крайней мере ему так казалось. Но однажды он признался какому-то случайному собутыльнику в своих опасениях, что третья мировая война разразится до того, как он успеет написать десятый, самый лучший свой роман. И оба они рассмеялись. Третья мировая война! Ну и ну! Именно из-за ее угрозы и не стоит стараться. Русские – народ серьезный, хотя и любят расхаживать в Москве по вокзалу в пижамах. У них по пижамам «ответственных работников» отличают от прочих смертных. Виктор и его собеседник покатились со смеху. Кажется, официант даже сделал им замечание.

Вспомнив об этом на следующий день, Виктор покраснел от стыда. Это был странный, как говорится, беспричинный стыд. Господи, да ничего же страшного не случилось! Если не считать того, что он, считающий себя писателем и мыслителем, развлекает незнакомых пьяниц и проходимцев. Трезвый он никогда бы себе такого не позволил. В том-то все и дело.

Виктор задумался. Алкоголь, разумеется, никого не доводил до добра, и с его помощью никаких проблем не решишь. Лучше пустить себе пулю в лоб, и дело с концом. Ну, а если для того и пьешь, чтобы не пустить себе пулю – потому что это бессмысленно, – а сил нет терпеть? Виктор знал, что в один прекрасный день он снова возьмется за перо, хотя сейчас это для него было невозможно. Знал, что когда-нибудь снова заключит мир в страстные объятия, хотя теперь презирает его всей душой. Рюмка – плохой помощник, но чем заполнить вынужденное безделье, как дождаться своего часа? В конце концов, он боролся честно. И долго. Сделал все, что могло бы дать ему возможность продержаться. Даже пробовал заняться дрессировкой своей овчарки по кличке Пилат. Он никогда никому не расскажет того, что ему довелось пережить. Не признается в том, что он сам себе надоел и сыт всем по горло, что ему опостылела пошлость жизни, в которой он лишен возможности что-либо изменить…