Текст книги "Голосую за любовь"

Автор книги: Дубравка Угрешич

Соавторы: Анастасия-Бела Шубич,Яра Рибникар,Нада Габорович,Гроздана Олуич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Просто предполагаю, – сказал я.

– О! – произнесла она и несколько минут, позабыв обо мне, смотрела на реку. Выглядела она озабоченной. Таким, вероятно, было выражение ее юного, а не сморщенного, как сейчас, лица полвека назад, когда время для нее окончательно остановилось. Рыбы пробудили в ней явный интерес. Я начал хулиганить и рассказал ей о том, каким образом рыбы занимаются любовью, об их людоедских (я хотел сказать: рыбоедских) инстинктах, когда дело касается всяких там мальков, о свадебных ночах у щук. Она молчала, кивала мне и совсем позабыла о своей собаке, свернувшейся у ее ног. Тогда я спросил, был ли у ее отца пруд.

– У моего отца? – Она вздрогнула. – О, конечно. У него есть пруд. Я вам покажу. Мой отец иногда бывает слишком строг, поэтому мы войдем к нам через дом камердинера, Чапони. Вы его знаете? Его дом внизу, у кладбища. – Она поднялась, и я пошел за ней.

Теперь ты разнюхаешь все о золоте, теперь ты наконец все узнаешь! – твердил я про себя, испытывая неловкость от того, что вынужден идти рядом с ней на виду у всего Каранова.

– Вы идите! – остановился я. – Я приду позже! – Я старался говорить шепотом, как будто нас мог кто-то услышать. – Ваш отец убьет меня, если увидит нас вместе! – прибавил я и почувствовал, как это отвратительно. Ее отец уже более полувека гнил в семейном склепе. Но она со мной согласилась.

– О, да! – сказала она. – Вы придете вслед за мной. Стукните три раза в окошко. Так я и узнаю, что это вы!

Она шагала, таща свою сеттериху, или, наоборот, сеттериха тащила ее, я не мог этого точно определить. Медленно, еле перебирая ногами, она плелась в сторону города. Я понял, что до того места, которое она считает своим домом, старуха доползет только к полудню, и все-таки мне не терпелось. У нее в доме много золотой посуды. Даже ее собака, если верить ходившим по Каранову слухам, ела из золотой миски. Я почувствовал, как при мысли об этом по телу пробежал озноб.

– Не забудьте насчет пруда! – крикнул я ей вслед, а она, обернувшись, закивала головой в знак согласия. Я видел, как она шевелит губами. Опять, видимо, мурлыкала песенку о кораблике, а мой поплавок вдруг вздрогнул. Рыба, словно взбесившись, набросилась на приманку. Я сразу же выловил двух карпов и щуку, а потом швырнул их в реку. Не мог смотреть, как они беспомощно бьются на суше, да мне и некому было их отнести. Маме отнести не мог, а Станике – не хотел. Оставалась еще Рашида, но нести туда рыбу у меня бы не хватило духу. Перед глазами все еще стоял ее отец с топором в руках. Он мог меня изрубить на куски, мог насадить на кол. Говорят, турки в старые времена поступали именно так. Стоит ли удивляться, если он это сделает со мной? Я почувствовал, как у меня холодеют руки и ноги. Не нас ли все-таки он разыскивал вчера ночью на рельсах? И какой же я идиот, что не договорился встретиться сегодня с Рашидой где-нибудь в более укромном месте! Я должен узнать, мне необходимо знать, кого он вчера разыскивал! – убеждал я себя, а где-то внутри сознавал, что это просто отговорка, чтобы увидеть Рашиду. Ведь совсем еще сопленосая шмакодявка, на кой тебе сдалась эта лягушка? – твердил я себе, но это было чистое лицемерие. Только пойду и скажу насчет Баронессы. Сбегаю на переезд и скажу только об этом. И ничего больше. Только это. И я уже бежал туда, оставив удочки на пароме. Хотя от Тисы до разъезда было километра два, мне показалось, что это совсем рядом.

– Мне некогда! – отвечал я попадавшимся навстречу знакомым.

– Ты, случайно, не на пожар? – крикнул мне Атаман и сплюнул сквозь зубы. Зубы у него были редкие, он мог сплюнуть метра на три, чему в школе почти все завидовали. – Эй! – Он схватил меня за рукав. Только тут я его заметил. – На пожар, говорю? – Он улыбнулся, и за ним улыбнулись несколько желторотых пацанов, рассевшихся по скамейкам на площади.

– Может, и на пожар! – ответил я. – Баронесса меня позвала к себе.

– Боже святый! – сложив пальцы, он так свистнул, что растревожил, поди-ка, половину Каранова, а потом добавил, что я должен помнить, кому принадлежит идея. Все, что заполучу у Баронессы, я должен разделить фифти-фифти. – Прошу прощения, на три части, и эта малявка турчанка тут тоже участвует.

Я сказал, что как раз и бегу за ней. Старушенции трудней будет меня заподозрить, если я явлюсь с девчонкой. Поэтому и бегу к Рашиде.

– Ври больше! Только поэтому? – Он улыбнулся, и было ясно, что ничему не верит. – Только поэтому? Старик, возьми зеркало и взгляни на себя: выглядишь как влюбленный индюк!

Атаман поднялся со скамейки, подошел ко мне, и его мелюзга тоже повскакала с мест, будто вот-вот начнется бокс или вообще какой-нибудь цирк. У меня чертовски чесались руки. Дать ему в морду, чтобы растянулся, как убитый! – подумал я, хотя вообще-то не люблю начинать драку, да и не до того мне было сейчас. Атаман не моргая смотрел мне в лицо. Потом улыбнулся, хлопнул меня по плечу и сказал: «Ну иди. Иди», – и под этим его «иди» скрывалось что-то очень личное, даже грустное. Вдруг, сам не знаю почему, я устыдился.

– Если уж встретились, пойдем вместе! – сказал я, и мы вдвоем отправились за Рашидой. Атаман должен был свистнуть у ее дома, а я, в случае, если на свист она не появится, – поймать одного из малышей и послать за сестрой.

План был отличный, но оказался совершенно не нужным: мы встретили Рашиду по дороге. Она шла босиком по шоссе, загорелая, с узелком в руках. Волосы ее блестели на солнце, словно золотые кувшинки, а губы были крепко стиснуты.

– Значит, он все же нас с тобой искал вчера на путях! – сказал я, и она усмехнулась.

– Дурак ты! С чего бы ему взбрело в голову тебя искать? Ты для него никто! – На икрах ног и на руках у нее виднелись синяки, но она не намерена была рассказывать, что с ней случилось. – Это наши семейные дела! – объяснила коротко. – К тебе это не относится!

Она упрямо отвергала мое сочувствие, а потом, разозлившись на меня, когда я сказал, что и ко мне, мол, это очень даже относится, что, мол, ее боль и для меня тоже боль, прикрикнула, чтоб я заткнулся: у моего отца, сказала, на ремне нет этой идиотской форменной пряжки, и я не имею понятия, что это такое, когда по-настоящему больно.

Потом некоторое время мы шли молча, но вдруг Атаман хлопнул себя по ляжкам и закукарекал так громко и похоже, что Рашида сперва вздрогнула, а потом рассмеялась. Атаман, сбиваясь, с многочисленными собственными добавлениями рассказал ей о моей встрече с Баронессой и о ее приглашении показать мне пруд.

– У нее же нет никакого пруда! – Рашида остановилась и посмотрела на нас круглыми и испуганными глазами. – У нее ничего нет, ничего даже похожего на пруд.

Мы объяснили, что пруд у нее был когда-то раньше. Лет пятьдесят назад ее отец владел знаменитым во всей округе прудом, где разводили рыбу, и Баронесса до сих пор уверена, что пруд существует.

– Ты не понимаешь, Рашида! – я взял ее за локоть. – Ты не понимаешь, что для нее время остановилось в начале этого века.

Она не понимала, а может, даже слишком хорошо все понимала, я не решаюсь точно определить. Знаю только, что она качала головой и повторяла, что это страшно.

– Это смешно! – сказал я.

– Ты так думаешь? – Она посмотрела мне прямо в лицо. – А я думаю, что это страшно.

– Увидим! – сплюнул сквозь зубы Атаман. Потом было решено, что к Баронессе пойдем только мы с Рашидой. Атаман будет дожидаться нас на кладбище, где мы и разделим украденное золото. Мы спрячем его под какой-нибудь могильной плитой, а когда в школе кончатся занятия, махнем все вместе из города. Атаману, конечно, незачем было ждать конца учебного года, но он согласился на это из солидарности с нами.

– Пока вы там сидите, я достану билеты на танцы. Сегодня в Доме молодежи группа «Торпеда» – думаю, будет мощно! – Он поднял руку и махнул нам. Название «Торпеда» для джаз-группы мне показалось каким-то странным, но я ничего не сказал, потому что для этого не хватило времени. Мы были рядом с домом Баронессы.

– Может, она еще не дошла! – сказал я, заглянув в окно, но ничего там не рассмотрел. Занавески из темной ткани были плотно задернуты.

– Она же тебе велела постучать три раза, – Рашида сжала мою руку, – стучи!

Я постучал, но в окне никто не появился, хотя внутри послышалось легкое движение и шарканье ног. Затем глухо залаяла собака, и Рашида прошептала:

– Дома. Постучи еще раз.

Я стукнул по оконному стеклу три раза, и наступила мертвая тишина. Мне даже показалось, что я различаю чье-то дыхание за занавеской. Затем занавески раздвинулись, и Баронесса открыла окно.

– Что вам нужно? – спросила она, не узнавая меня. Я сказал, что она обещала показать мне пруд, после чего она нахмурилась и прошептала: – А, это вы! Вот ключ! Надо повернуть его в замке три раза!

Своими грязными, скрюченными пальцами она коснулась моей руки, отчего у меня прошел озноб по всему телу. Рашида, приподнявшись на цыпочки, взяла ключ и пошла к двери. Ключ поворачивался тяжело и со скрипом, и наконец перед нами предстало нечто, что, видимо, раньше могло быть садом. Сейчас это была свалка старых тряпок, костей и всевозможных ржавых железяк. В углу росло чахлое деревце, не дающее ни плодов, ни даже тени. Больше во дворе ничего не было.

Со страхом, смешанным с любопытством, мы вошли в дом. Первое, что мы ощутили, был кромешный мрак. Вскоре наши глаза справились с этим переходом от светлого солнечного дня к темноте комнаты, и мы различили огромный стол, накрытый на двенадцать персон, примерно так, как это делают в театре, когда представляют какой-нибудь банкет. Вилки, ложки и ножи лежали точно на своем месте, но нигде – ни на стенах, ни на столе, вообще нигде – не было ничего, что сверкало бы как золото.

В каждой тарелке лежало по несколько давно обглоданных костей и по паре зеленых листиков.

Баронесса смотрела на нас и улыбалась.

– Чапони только что доложил о вас. Извольте, садитесь!

Она рукой приглашала нас войти, но, когда Рашида хотела сесть на один из стульев, старуха вздрогнула и глухим гортанным голосом спросила:

– Разве вы не видите, деточка? Разве вы не видите, что здесь сидит преподобный отец Лаврентий?

Мы ничего не видели. В комнате, кроме нас троих, никого не было, стулья стояли пустые, но всякий раз, когда мы хотели присесть, Баронесса, вздрагивая от недоумения, обращалась к нам с вопросом, почему мы не видим то ее госпожу маму, то маленького Эмилиана, то дорогую Шарлотту? Все стулья оказались занятыми, и присутствующие, которых мы не видели, приступали к обеду.

– До чего же очарователен этот маленький Эмилиан! – воскликнула Баронесса и захохотала. Ее смех дребезжал наподобие разбитого стекла, и я почувствовал, что рука Рашиды, лежащая в моей руке, похолодела.

– Мы придем в другой раз! – сказал я. – Рыбы сейчас все равно спят.

– Вы так полагаете? – Она подняла на нас свои потускневшие глаза и засмеялась: – Как же я об этом не подумала? Боже мой! Но этот маленький Эмилиан! – Она смеялась, содрогаясь всем своим сухоньким телом, так что казалось, кто-то трясет мешок с орехами: – Рыбы спят, Эмилиан!

Она протянула мне руку, и Рашида шепнула, что надо руку эту поцеловать, но у меня не хватило духу.

Спотыкаясь, мы вылетели из дома.

– О господи, Рашида! – я схватил ее за локоть, и мы, облегченно вздохнув, рассмеялись.

VI

Атаман смотрел на нас с недоверием. Он сидел на нагретой солнцем плите какого-то почившего уланского офицера империи Франса-Иосифа и потирал колено. Глаза его налились кровью. Каждый, кто его знал, мог понять, что сейчас лучше всего дать тягу или сжать кулаки, приготовившись к обороне. Рядом была Рашида, и выбора у меня не было.

– И во всем доме вы не заметили ни одной золотой вещички? – Атаман поднял вверх руку, точно исповедуя нас или требуя клятву.

– Ни одной! – сказал я. – Там только стол, накрытый на двенадцать человек. Они обедали, когда мы туда вошли.

Ты не рехнулся? – Атаман поднес руку к виску, покрутил у него пальцем и так свистнул, что уланский офицер, должно быть, перевернулся в своем гробу. – Баронесса живет совсем одна.

– Может быть. Но на этот раз у нее обедали: преподобный отец Лаврентий, ее госпожа-мама, маленький Эмилиан, какая-то родственница – дорогая Шарлотта и еще многие, имена которых я не запомнил! – сказал я, и Рашида расхохоталась.

– Он всему поверил! – Она обернулась к Атаману. – Баронесса и правда их всех называла. – Она все еще смеялась, но уже тише. – А золота нет, это точно. Придется поискать в другом месте, или поедем автостопом, когда закончится эта муть в школе!

– Если закончится. Если не придется тебе бубнить физику до августа! – сказал Атаман, старясь глядеть ей прямо в глаза, и я понял, что он намекает на то идиотское письмо, которое я написал, все время видя перед собой отца Рашиды. Потом заметил, что и до Рашиды что-то доходит.

– Ты что, не написал? – Она, крутанув, схватила мою руку, как это умеют делать мальчишки. – А обещал! – Она держала меня крепко-крепко, и на глаза у нее навернулись слезы.

Я успокоил, сказав, что свое обещание выполнил, и больше ничего не добавил, рассматривая памятник какому-то священнику, лысина которого на фотографии светилась, будто полная луна. Мне было неприятно вспоминать о том письме, а не думать о нем я не мог. Атаман уже пересказывал его во всех деталях, пока Рашида вдруг не воскликнула, хлопнув в ладоши:

– Ты все именно так написал? Чудесно! – Она вдруг обняла меня, хотя был ясный день, мы стояли на кладбище, рядом на чьей-то могиле сидел Атаман и смотрел на нас в изумлении.

– А вы оба чокнутые! – пробормотал он наконец, и в голосе его послышалось удивление, смешанное с каким-то смирением: он понял, что Рашида от него ускользает, и попытался сохранить достоинство. Если б я знал его получше, я бы понял, что смириться с чем-либо подобным он никогда не сможет, но я еще плохо его знал и почувствовал удовлетворение. Ясно, письмо это задело Рашиду за живое. А если оно не подействует на Меланию? Холодок пробежал у меня по спине. Что, если Мелания догадается? Рашиде все же только четырнадцать, а Мелании уже под пятьдесят. Я представил себе, как она набросится на меня, видел перед собой ее строгое серое лицо с серыми глазами и серыми же волосами.

А впрочем, эта игра становилась интересной, так как в ней начинало попахивать опасностью. Но что, если Мелания заметит? Спросит физкультурника, и все полетит к чертям собачьим? Я снова видел ее разъяренное лицо и единицы, которые она начнет сыпать направо и налево. А потом подумалось, может, она и заметит, но физкультурника спрашивать не станет. Нельзя ожидать такого поступка от пятидесятилетней женщины, которая за всю жизнь не осмелилась приблизиться ни к одному мужчине. Я припомнил ее, согнувшуюся над ретортами, потом согнувшуюся над тарелочкой с пирожным, когда, посланный отцом, я пришел к ней домой за какими-то подписями в дневниках учеников его класса. В ее лице не было ни красоты, ни уверенности в себе. Почему вообще рождаются люди с такими лицами? У учителей не должно быть таких лиц! – говорил я сам себе и вдруг весь съежился: посмотри лучше на себя, идиот! Взгляни на эту красную свеклу вместо рожи, да еще с веснушками, которых бы хватило на целый батальон! Как всегда, при этом воспоминании меня охватил стыд и ненависть к самому себе.

Рашида не отпускала моей руки, и глаза ее были мечтательные и счастливые.

– Ты, поди-ка, думал обо мне, когда это писал? – вдруг сказала она и пристально посмотрела на меня. Вероятно, я уставился на нее так, будто только что свалился с Марса или с черт знает откуда еще. Я это понял по выражению лица Атамана.

– Откуда знаешь? – Я взглянул ей прямо в глаза, а она улыбнулась и сказала, что знает и что женщины об этом всегда знают.

Женщины! Только послушай! Атаман смотрел на меня, как, должно быть, смотрел Хиллари на склоны Гималаев, когда поднялся на их вершину. Женщина никогда не бывает ребенком! – говорил его взгляд. Он молчал, потом ухмыльнулся и, поднявшись, сказал, что встретится с нами на танцах, если к тому времени, естественно, мы закончим свой собственный спектакль. Он достал билеты на троих. Все в порядке, сказал, эта музыкальная торпеда – отличная штука. А ему надо еще заскочить домой и что-нибудь заглотнуть: голоден как черт. Он махнул рукой, и Рашида улыбнулась.

На могилах было много всякой жратвы – воскресных приношений покойникам, которую могильщики и нищие еще не успели растащить. Виднелись куски торта, мясо и даже бутылка вина. Атаман с минуту поколебался, но ему явно противно было брать еду с могил. Его ждут дома, к обеду, сказал он, хотя обеденное время уже давно прошло. Мать, мол, закатит ему сцену, если он поест где-нибудь на стороне. Он еще раз махнул нам рукой и исчез. Мне оправдываться было незачем. Меня к обеду никто не ждал, и никто бы ни чуточки не удивился, если бы я вообще не пришел.

Я взял Рашиду за руку. Невдалеке, через несколько могил от нас, расположилась какая-то парочка. Девушка была выше парня, а может, просто стояла на могильной плите и потому казалась выше. Его я толком не рассмотрел. У моих ног цвел пучок фиалок, и повсюду вокруг могил и памятников зеленела трава.

Где-то тут находился семейный склеп Баронессы. Впрочем, нечего было гадать – вон он, там, с часовней Возле него, как возле причала с прибившимися баржами и лодками, теснились еще несколько меньших часовенок. А вот и маленький Эмилиан! Он родился в 1903 и трагически погиб в 1914 году. С фотографии на нас смотрел мальчик в матросском костюмчике, со множеством шнурков и золотых пуговиц. Рядом с собой я чувствовал Рашиду и ощущал ее прерывистое дыхание.

Вечер опустился внезапно, будто занавес в театре.

Мы видели, что в Каранове зажигаются огни, а затем вдалеке за кладбищем, в цыганском квартале, грянула музыка. Цыгане как всегда радовались жизни. Может быть, у них кто-то с кем-то расходился, может, кто-то умирал или, наоборот, появился на свет – им было все равно: каждое событие они отмечали музыкой. Мы сидели на еще не остывшем надгробье, и меня охватывал страх.

Надпись на памятнике уже невозможно было прочитать, а в маленьком ящичке с землей свертывались на ночь фиалки и тянули вверх свои темные тела зеленые кипы самшита, совсем слившиеся с сумерками.

Бродяги и влюбленные слонялись среди могил, и это напоминало кадры из английских фильмов, снятых по романам Диккенса. Хорошо, что не было тумана и сумерки были темно-синими, как море в цветном кинематографе, а влюбленные разгуливали свободно, не опасаясь, что их кто-нибудь увидит, и занимались тем, чем занимаются влюбленные во всем мире.

Может быть, и мне следовало вести себя так, как они, и, может быть, Рашида даже ждала, что я положу руку ей на колено или на пояс, но мне этого делать не хотелось. Хоть в школе мы и проходили эволюцию видов, изучали марксистскую теорию о происхождении и превращении материи, хоть мне и было совершенно ясно, что те, что лежат сейчас у нас под ногами, давно превратились в перегной, все мое существо восставало против этих аксиом.

– А что, если тот, у кого мы сейчас съели всю еду, выскочит и загремит костями? Как ты думаешь, Рашида? – шепнул я и взял ее за руку, а она улыбнулась и ответила, что вообще об этом не думает.

– Ты дурак, Слободан Галац, а это все бабкины сказки. Черти уже давно не ходят по земле. – Она снова улыбнулась, а за ней улыбнулся и я. Черти! Боже святый! – По земле гуляют только черти без рогов и хвоста! – Она показала рукой на парочку влюбленных, которые за памятником какого-то торговца недвижимым имуществом без стеснения занимались любовью, каждые пять минут меняя позы. Я не мог не вспомнить Владу. Все его любовные победы имели место исключительно на кладбище, как, впрочем, и у большинства карановских кавалеров.

Кроме нищих, которых никому не пришло бы в голову расспрашивать о том, что происходит на кладбище, и любовников, сюда в эту пору никто не приходил. Однако не всем выпало счастье изучать эволюцию видов, и не все получили систематическое марксистское воспитание! На меня оно не бог весть как повлияло. Каждую минуту мне мерещился кто-нибудь из тех, кого последний раз я видел с медяками на глазах. А иногда чудились даже их голоса.

– Ты слышишь, Рашида? – сказал я. – Слышишь? Это голос учителя английского языка, который прошлым летом утопился в Тисе?

– Я его не знала, Бода, а если б и знала – он же похоронен не на этом кладбище. Сиди спокойно, чего ты все время елозишь! До танцев еще больше часа!

– Ты думаешь, мы просидим здесь целый час?

– А почему бы и нет? Тут или в другом месте. Главное, чтобы туда не посмел прийти мой отец! – засмеялась она, и я спросил, как он выглядит. Ее отец – высокий, черноглазый? Она понимает, почему я это спрашиваю? Она не поняла. Сказала, что отец ее среднего роста и глаза у него голубоватые или что-то в этом роде. Мне не надо беспокоиться. Худшее, что он может сделать, – это выгнать ее из дома. – Но для нас это бы было как раз хорошо! Мы бы сразу отправились в путешествие!

Словно фата-моргана маячил перед нами остров Самоа. Мы уже слышали, как Тихий океан плещется о его коралловые берега, как шуршат ветвями пальмы, а потом крик и взмахи крыльев невиданных пестрых птиц, шелест лиан, в которых прыгают обезьяны, и наши собственные голоса, напоенные светом и теплом.

– Уедем, Рашида! Сразу же уедем! – Я привлек к себе ее голову, и она вся изогнулась, тоненькая и гибкая, как лоза, а губы ее были свежие, нежные и прохладные, какие бывают у совсем маленьких детей, а потом улыбнулась и сказала, что мы, конечно, уедем, но не сейчас, не сию минуту, что надо дождаться конца учебного года, доделать все дела и, разумеется, все приготовить. Она взяла меня за руку, а потом поднесла ее к губам и, смеясь, укусила.

– Мы же не беглецы, – прошептала еще. – Мы уедем только после того, как все, что надо, закончим, все сделаем, Бода! – Словно отбивая такт своим словам, она ударяла ногой о землю, и это было смешно.

А я чувствовал себя беглецом. Я хотел именно сбежать и сознавал это, только не мог ей всего объяснить.

– Я ничего не должен здесь кончать, и мне на все наплевать. Мне не за что ухватиться и не за что держаться. Я как раз и хочу сбежать, Рашида! Ну скажи, что меня здесь держит, скажи? – Я взял ее за плечи и начал трясти, как безумный, пока она не засмеялась и не вырвалась.

– Не за что ухватиться? Брось! Ухватись зубами за ветер и держись! – Она опять улыбнулась, и я тоже, хоть это было совсем глупо. Потом сказал, что ее предложение гениально, просто гениально. И мы оба расхохотались.

В прозрачных сумерках рядом послышались шаги. Шепот. «Ты же знаешь, я навсегда твой! Ты знаешь это!» Потом звук поцелуя, какой-то приглушенный смех и затем: «Это же тебе не впервой? Я же не болван, у тебя уже это было!» – «Что, что? Вечная любовь? Ну, да! Ты это, видно, где-то прочитал?» – «Почему прочитал? Разве обо всем написано в книгах?..» – «Знаешь, я люблю…» Опять какой-то смех, плотский, козлиный; белеющие женские груди за памятником. Гортанное венгерское «Ištenem!»^[12] и цыганская брань. «Ištenem!»

Но тут прямо у нас за спиной послышалась возня, и донесся низкий, густой голос сорокалетнего мужчины.

– Это совсем не подходящее место! – защищалась женщина, но голос, страшно знакомый мне голос, настаивал и умолял. Я почувствовал, как у меня начали тянуться вверх уши, будто грибы после дождя. Этого прерывистого разговора мне никак нельзя было упустить. Теперь слышался только шелест накрахмаленной женской юбки, и снова мужской голос – уже торжествующий, звучащий на октаву ниже.

– Боже мой, Рашида! Это же отец! – Я схватил ее руку и потянул к себе, но она вырвала ее, опустила обратно на теплый камень и шепнула, чтоб я не шевелился: если притаимся, может, он нас и не заметит!

– Он не заметит, если мы даже встанем!

– Ну и что? А зачем орешь? Это твоя мачеха с ним? – Она прижалась ко мне так близко, что на щеках и на шее я ощутил ее горячее, влажное дыхание. Я обозвал ее несмышленым теленком. Раде Галац никогда бы не потащил сюда Станику, с законной женой такого не сделает ни один мужчина.

Я навострил уши, как борзая собака, и слушал. Сначала доносилось тяжелое дыхание, потом снова голос моего отца, который успокаивал женщину, уверяя ее, что не стоит беспокоиться: трудно себе представить, чтобы муж стал ее здесь искать. Значит, женщина была замужем. Я напряг весь свой слух. Не могу утверждать, но мне показалось, я узнал Станикину подругу, жену доктора Сименчича. Круглый, бело-розовый комочек, который мне всегда напоминал собачонок, каких выставляют на шелковых подушках в витринах. Тех, с огромными глазами и почти совсем без носа. Пекинесы, что ли?

– Вот это повезло так повезло, Рашида! – Я схватил ее за талию и закружил на тропинке среди могил. – Теперь можно спокойно податься на танцы. Завтра мой старик заплатит за билеты!

Я потащил ее к кладбищенской калитке, но она вдруг вспомнила, что кое-что забыла на могиле. То, что несла мне в подарок. Мы вернулись к уже остывшей каменной плите, и я заметил, что подарок замотан в тысячу тряпок. Когда я взял это в руки, мне показалось, что оно шевелится. Поди-ка, опять кролик или кошка! С нее этого станет!

– Может, снова еж, Рашида? – спросил я пересохшими губами, но она сказала, что не еж, а что – отгадай сам!

За памятником все еще ворковал мой отец и пискляво вторил ему бело-розовый комок, но их не было видно.

Я решил, что неплохо бы подать отцу знак о своем присутствии, и запел: «На опушке зайчик дремлет, спит….» Рашида засмеялась.

– А я угадал, – сказал я. – Щенок! Могу поспорить на сто динаров – щенок или кролик.

– Давай сто динаров! – Рашида сунула руку в карман моей рубашки. – Не угадал! Черепаха!

– Господи боже, Рашида! – Я прямо набросился на нее. – Разве нельзя было подарить собаку или кролика? Я знаю хоть, чем их кормить. Давай лучше кролика, идет? – Я повернул ее к себе и сунул узелок ей в руки. Вокруг была мертвая тишина. С какой-то могилы за памятником маленькому Эмилиану донесся женский голос, который несколько раз повторил: «А дальше? А дальше?» Моего отца как ветром сдуло. – Договорились, Рашида? – повторил я. – Кролика или собаку. На худой конец можно и кошку, хоть я их не очень люблю.

– Нет. Я тебе принесла черепаху. Ты увидишь на свету, какой у нее чудесный панцирь. Она любит бродить по ночам и книжки любит. Составит тебе компанию на твоем чердаке, пока пишешь этот, как его, твой роман. Она очень любит книжки. У меня сегодня утром сожрала полграмматики! – Рашида шептала все это мне на ухо, обхватив меня за шею, и я просто не знал, что ей ответить.

Из-за ее дурацких рук, из-за того, как она ими меня обняла, я понял, что должен ей что-то ответить, и сказал, что вообще-то я в восторге от черепах, которые так любят грамматики.

– Можешь мне подарить хоть трех черепах. Кроме сербскохорватской, у меня есть еще русская, латинская и английская грамматики.

– Ну тогда ты ошибся. Надо четырех!

– Это ни к чему. Английская грамматика, собственно, и не грамматика. В ней всего двадцать страниц, нет ни падежей, ни рода, ни чего-то там еще!

– В таком случае мне надо раздобыть еще двух черепах. Ты сказал, что у тебя есть латинская и русская, а по русскому схватил единицу. Так ведь?

– Да. Но мне, пожалуй, хватит одной. Ест ли она еще чего-нибудь, кроме грамматик? – смеясь, спросил я, но Рашида ответила, что хватит смеяться, что сегодня очень важный день и что черепаха всегда должна напоминать нам об этом дне.

– А что за день? – Начиная волноваться, я перепрыгнул сразу через две могилы и остановился. Рашида молчала, глядя в сторону. Так иногда делала и Весна, и я знал, что в такие минуты лучше просто не обращать на них внимания. Я стал рассматривать надпись на одном из памятников, хотя не было видно ни буквы, а потом нагнулся и сорвал несколько цветков. Цветы были холодные и не пахли, и я их бросил. Рашида все еще молчала.

– Значит, ты так и не понял, какой сегодня день? – выдавила она из себя наконец, а потом сказала, что сегодня очень важная годовщина. Точнее, не годовщина, а двухнедельница. Четырнадцать дней назад я швырнул на уроке ту книгу, и ровно четырнадцать дней прошло, как мы поцеловались на пароме. – Уж что-что, а это ты бы хоть мог запомнить!

Я сказал, что ничего не забыл, что не забыл и еще сотню всяких вещей, а затем поторопил ее на танцы.

Население кладбища до того увеличилось, что оставаться здесь было уже небезопасно. За каждым надгробьем маячили парочки. Возле самой калитки я почти столкнулся с Хаджи-Николовым. Он держал за руку девчонку из экономического училища и объяснял ей законы аэродинамики, ерзая ладонью по бедрам ее действительно аэродинамической фигурки, я и сам как-то на танцах имел случай в этом убедиться, хотя вообще-то она пренебрегала нами, мелюзгой.

Я чуть было не поздоровался, но вовремя сообразил, где мы находимся, и прошел мимо. Черепаха в узелке была чертовски тяжелой.

– Может, ты засунула туда еще свинцовый брусок? – спросил я Рашиду, но она на это отрицательно покачала головой.

– Я положила туда только камень. Грета очень его любит.

– Грета?

– Черепаха. Она похожа на Грету Гарбо. Глаза такие же таинственные. Завтра сам увидишь, а может, посмотришь ее и на танцах!

Я ответил, что обязательно так и сделаю, но когда мы наконец очутились на площадке, где грохотала эта «Торпеда», нам уже и в голову не приходило рассматривать черепаху.

Танцы проходили в саду Молодежного клуба. На ярко освещенном бетонном помосте мелькали итальянские каблучки, накрахмаленные юбки, широкие рубахи с нашивками на них и висящими до пупа металлическими ожерельями, предельно, где это требовалось, зауженные джинсы. Рашида танцевать не хотела, отговариваясь тем, что она босая и что им некуда деть Грету. Конечно, все это были только увертки, тем более в устах Рашиды: вообще-то ей ничего не стоило прийти босиком даже на королевский бал и привести с собой не крошечную черепаху, а целого крокодила.

– Может, дело-то не в этом? – спросил я, но она подтвердила, что именно в этом, и, конечно, соврала.

Я это понял, как только на безлюдной улице, под каштанами обхватил ее и попробовал покружить.

– Да ты не умеешь танцевать? Чего же сразу не сказала, а несла всякую чепуху? – Я сжал ее изо всей силы и прямо захлебывался от смеха… – Ну, чего молчишь?

Я не выпускал из рук ее плечи, и тогда, понурившись, она ответила, что не считает нужным звонить об этом на весь город.

Прямо тут, посреди улицы, я начал учить ее танцевать, но Рашида была из тех, кого не так-то просто обучить тому, чего они не хотят. А она не хотела. Во всяком случае, не хотела первые двадцать минут. Она смиренно подчинялась моим движениям, однако то, что она делала, совершенно не согласовывалось с музыкой этих дьявольских «Торпед», и со стороны могло показаться, что на улице не танцуют, а ковыляют двое пьяниц. И тут я случайно перехватил взгляд, который она бросила на танцующих за забором девчонок, на их длинные ожерелья, на каблучки, тонкие и острые как гвоздики, и все прочее. Ее взгляд говорил о том, что ей очень бы хотелось оказаться на их месте. Но это длилось не больше минуты.