Текст книги "Несущая свет. Том 3"
Автор книги: Донна Гиллеспи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)
Назначенный день вот-вот должен был наступить, а об Аристосе не было упоминаний. За девять дней до начала Игр разъяренная толпа в клочья разорвала писца, который обходил квартал Субуры. Все уже знали, что Аристос вполне оправился от ранений, полученных в последнем поединке со своим суперврагом Гиперионом. Впрочем, иначе и быть не могло. Злые языки утверждали, что за его выздоровление истово молились многие знатные женщины.
Так почему же его скрывали?
Тайна породила много противоречивых слухов, которые катились по городу подобно снежному кому, обрастая выдуманными подробностями. Говорили, что Аристос умер и что Домициан не хотел сообщать об этом до своего отъезда на войну с Дакией, так как всеобщий траур был бы дурным предзнаменованием и мог накликать беду на уходящие из Рима легионы. Другие говорили, что причина не в этом. На самом деле он сбежал с Юниллой, в одном из имений которой счастливая парочка наслаждается жизнью, потешаясь над всей суматохой.
И лишь за семь дней до открытия Игр имя Аристоса наконец-то появилось. Оно было написано красными буквами над всеми остальными именами и обведено черной краской. Горожан охватила радостная горячка. Писцов афиш угощали повсюду вином и дарили им подарки. Хозяева лавчонок, трактиров, мастерских украшали свои заведения гирляндами роз, словно был объявлен великий общественный праздник. Ко всеобщему ликованию соперником Аристоса должен был опять стать Гиперион Капуйский. В Рим уже начали стекаться болельщики Гипериона из его родного города. При встречах на улицах со сторонниками Аристоса дело доходило до рукопашной схватки. Множество голов было проломлено булыжниками или кирпичами. Ночью приверженцы Аристоса намалевали его имя на стенах базилики, где размещались городские суды. Это имя красовалось даже на храмах, что повергло в ужас чиновников, отвечающих за эти здания. Под покровом темноты болельщики гладиаторских боев установили в старом Форуме слепленные кое-как глиняные изваяния, имевшие отдаленное сходство с Аристосом и украшенные венками, которыми украшали победоносных полководцев. Жрецы, хранившие традиции предков, возмутились, посчитав все это святотатством. Сторонники Гипериона поспешили исправить положение и закидали статуи поросячьими кишками. Хозяева кабачков, вольноотпущенники и просто бездельники роились вокруг Великой школы денно и нощно, стараясь хоть на секунду увидеть своего кумира. Улицы, которые вели к Великой школе, стали непроходимыми в любое время суток. Здесь толпились люди из разных слоев общества: от проституток со своими переносными кабинками для моментальных сношений до известных адвокатов и патрициев, которые кропали стихи даже тогда, когда их несли в занавешенных носилках. Были среди них и граждане из дальних городов. И все разговаривали только о предстоящем поединке.
Все в точности соответствовало замыслу Домициана, который нарочно приказал до последнего не упоминать в публичных списках гладиаторов имя Аристоса. Все дело было в том, что он готовил убийство человека, занимавшего важный пост и пользовавшегося большим авторитетом у жителей Рима. Это злодеяние должно было пройти незамеченным на фоне всеобщего, искусно подогретого ажиотажа.
С исчезновением этого человека, как полагал Домициан, полоса неудач и бедствий, преследовавших его в последнее время, обязательно должна была кончиться.
Все, что ни делал Император, оборачивалось против него. Все чаще и сильнее его свирепые меры били по престижу, и он стал похожим на зверя, безуспешно гоняющегося за своим собственным хвостом. Сначала ему не повезло со своей племянницей, прекрасной Юлией, дочерью Тита. Затащить ее в постель и жить с ней было безнравственно и богохульственно, но в конце концов Домициан был не первым Императором, спавшим со своей племянницей. Дело осложнилось тем, что Юлия взяла да и понесла от него, заставив его принудить ее к аборту, чтобы не запятнать честь семьи. Однако аборт оказался неудачным, и эта женщина, доставлявшая вечные хлопоты, в довершение ко всему скончалась именно тогда, когда он восстановил суровые наказания за супружескую измену для повышения общественной морали, пришедшей в последнее время в упадок. Как это случалось и раньше, плебс узнал обо всем. Юлия своей смертью выставила его на посмешище этой толпы идиотов. Теперь на любом приеме или выступлении в Сенате ему повсюду чудился презрительный смех. Он ощущал смертельную ненависть тех, кто любил Юлию как напоминание об обожаемом ими Тите. А тут еще нехватка зерна из-за жестокой засухи прошлого лета, которая погубила почти весь урожай не только в Италии, но и за ее пределами. Кому не могло показаться разумным издать декрет о занятии всех виноградников посевами пшеницы? Вино и так имелось в изобилии. Но опять вышло не по его. Домициан был даже убежден, что случись его отцу принять этот закон раньше, все бы пошло хорошо. Однако результат оказался катастрофическим. По всей стране прокатилась волна недовольства виноградарей. Дело доходило до открытых стычек с властями. В некоторых городах эти мерзавцы даже снесли ночью статуи самого Домициана. Во многих местах люди просто-напросто игнорировали этот эдикт, ссылаясь на то, что их почвы пригодны только лишь для выращивания винограда. Многие бросали фермы, придя к полному разорению. О Домициане сочиняли сатирические стишки и песенки, которые распевались на улицах. Одна из них, вызвавшая его особую ярость, кончалась словами: «На войне он берет бесплодные земли, а во время мира из хорошей земли делает бесплодную». В этих словах был намек на войну с хаттами. Да как они посмели насмехаться над этой великой победой в преддверии посвященных ей Игр?
Исходя из собственных соображений, логика которых казалась ему неотразимой, он сделал все, чтобы привлечь на свою сторону Лициния Галла, осыпав его неслыханными милостями. Однако почитание этим человеком покойного Тита было не просто фанатичным, но превосходило всякие разумные пределы. Разве Галл не распорядился установить в таблинии[13]13
Таблиний – в римских домах примыкавшая к атрию комната, служившая вначале спальней, а затем столовой. Сообщался с атрием большой дверью и имел вид открытой эскерды, а при наличие атрия и перистиля становился проходной комнатой, ведущей во внутренние комнаты.
[Закрыть] своего дома вызывающе огромную статую Тита, к которой, как сообщали шпионы, он каждодневно приносил жертвы? Спокойный и безобидный характер Галла служил отличным прикрытием его истинной сути предателя, замышлявшего коварную измену. Император был убежден, что именно Галлу принадлежала главная заслуга в распространении слухов о его связи с Юлией. Кроме того, он был, по мнению Домициана, автором последних, получивших скандальную известность стишков. Целый год Домициан выжидал удобного момента, чтобы вырвать с корнем эту заразу.
Накануне того дня, когда в афишах появилось имя Аристоса, по городу пролетел тревожный слух, который, впрочем, был почти заглушен всеобщим ликованием. Галл мертв. Его кончина тяжко отозвалась в сердцах многих римлян, для которых он был патроном[14]14
Патрон – патриций, бравший под свою защиту отдельных лиц, становившихся клиентами. Римское право ставило всех вольноотпущенников под патронат своего прежнего господина.
[Закрыть]. Многие были встревожены смертью человека, который, как и Марк Аррий Юлиан, вместе с очень немногими сенаторами оказывал положительное влияние на Домициана.
Об обстоятельствах его смерти было известно лишь то, что Галл вдруг ни с того ни с сего упал на землю в рыбных рядах городского рынка после того, как лично выбрал огромную кефаль для обеда с близкими друзьями. Случай с Галлом не мог не вызвать пересудов, поскольку он не страдал никакими болезнями, напротив, славился отменным здоровьем. Шеф-повар, который был рядом с ним в момент, когда приключилось несчастье, ничего подозрительного не заметил.
Стратегия Домициана полностью оправдала себя. Все неудобные вопросы, возникшие из-за смерти Галла, полностью утонули в бурном потоке эмоций, вызванных известием об участии Аристоса в Играх.
– Ослепленные идиоты! – сказал Марк Юлиан в ту ночь Диоклу. – Те, кто хоть немного задумался над смертью Галла, говорят, что Домициан если и умертвил его, то не иначе, чем колдовством. Поистине опасные времена настали. Изощренность Домициана, по-моему, перестает уступать его злобе.
Марку Юлиану не пришлось долго ждать подтверждения справедливости своих предположений. В тот самый вечер у порога его особняка появился весь забрызганный грязью уличный торговец приворотным зельем. У него был вид человека, с минуты на минуту ожидающего ареста, пыток, смерти. В обмен на возможность безопасно выехать из города он пообещал рассказать Марку Юлиану нечто интересное. Когда Марк Юлиан согласился на его условия, торговец признался в том, что собственноручно убил Галла. В базарной толкучке ему удалось, не вызывая подозрений, подобраться к сенатору и уколоть его иглой, смоченной в аконите, быстродействующем яде. Когда торговец описал приметы человека, нанявшего его, Марк Юлиан узнал в нем одного из главных шпионов Вейенто. Приказ об убийстве вне всяких сомнений был отдан самим Домицианом.
Теперь Марку Юлиану стала ясна причина смерти по меньшей мере одного из трех сенаторов, значившихся первыми в секретном списке лиц, подлежащих уничтожению. Серений скончался точно таким же образом, упав наземь в уличной сутолоке. Считалось, что он умер от сердечного приступа.
Если бы этот презренный негодяй не испугался за свою жизнь, поскольку Вейенто наверняка подозревал его в болтливости, Марк Юлиан так никогда бы и не узнал всей правды. А этот зверь продолжал бы хвастаться тем, что никогда не отнимал у человека жизнь иначе, чем по приговору суда. Он потирает руки, рассчитывая и других убрать точно таким же способом. Его нужно разоблачить, и как можно скорее.
После того, как сознавшийся убийца был вывезен из Рима и помещен в безопасное место, Марк Юлиан назначил встречу Домиции Лонгине, сделав это с помощью зашифрованного послания, вложенного в книгу од, которую она у него попросила. Успех задуманного им дела во многом зависел от ее помощи.
Следующий день был последним из четырнадцати дней, в течение которых проводились скачки в Цирке Максима. Марк Юлиан и Лонгина выбрали из числа своей челяди несколько десятков слуг, к которым они питали особое доверие, и приказали им равномерно распределиться среди огромного моря людей, заполнивших трибуны. Перед десятым, самым важным заездом они начали тихо рассказывать своим соседям об убийствах, совершенных при помощи отравленных игл. Эти истории были тут же подхвачены и распространились, словно пожар в сухом лесу. Через несколько минут уже никто не мог в точности определить место возникновения слухов. Судя по настроению граждан, которое становилось все более враждебным к Домициану, у Марка Юлиана не было сомнений, что этому слуху поверят.
Вскоре послышался свист, улюлюканье, злобные выкрики. Многие зрители встали со своих мест и, потрясая кулаками в направлении императорской ложи, вопили:
– Подать сюда убийцу Галла!
Домициан чувствовал себя так, словно за ним гналось стадо слонов, издавая трубные звуки и желая растоптать его. Толпа была научена горьким опытом и вела себя относительно благоразумно, не требуя крови самого Домициана. Страх перед местью капризных тиранов передавался из поколения в поколение и стал неотъемлемой частью образа жизни римлян. Они проклинали Вейенто, требуя его казни или ссылки. Хотя толпа предлагала Домициану возможность пожертвовать своим придворным и спасти свое достоинство, его гипертрофированное самолюбие было слишком уязвлено. Он сидел, застыв от гнева и пытаясь догадаться, откуда это стало известно плебсу. Каким образом эта тайна, известная узкому кругу лиц, просочилась наружу? Как смеют эти оборванцы обвинять его или любое лицо, им назначенное?
Домициан попытался утихомирить их при помощи герольдов. Однако императорским герольдам не удалось перекричать толпу, которая успокоилась лишь после того, как когорте преторианской гвардии был отдан приказ навести порядок.
После этого Император решил наказать неблагодарную чернь. Он отменил поединок между Аристосом и Гиперионом.
Город превратился в кипящий котел. Жители открыто ворчали, что ими правит еще один Нерон. Многие боялись даже выходить на улицы, опасаясь шпионов Вейенто, вооруженных отравленными иглами. Они почти чувствовали этот предательский укол Отмена поединка еще более укрепила уверенность людей в справедливости слухов.
Аристос был вне себя от злости. Он погрузился в мрачные размышления и отказался от пищи. До сих пор он не задумывался ни о чем и жил почти как восточный властелин. Теперь же к нему пришло ощущение своей беспомощности. Он понял, что является лишь пешкой в руках могущественного и безжалостного игрока.
Объявления, написанные на стенах в этот день, были облиты содержимым ночных горшков. Некоторые граждане, прежде чем выплеснуть нечистоты на стену, умудрились прочитать написанное и удивились. Там стояло имя Ауринии. А ее противником была не соплеменница из числа пленных, как можно было ожидать, и не карлик, за поединками которых Домициан обожал наблюдать, а сам Персей, искусный гладиатор, который уже выступал на арене и побеждал играючи. Кто придумал этот идиотизм и зачем?
– Это доставит удовольствие ему, а не нам, – пробормотал один пекарь другому, когда они возвращались рано утром домой после ночной работы. – Так он думает о нас! Аристоса заменили каким-то сбродом, притом женщиной! Нерон был бесчестным человеком и убийцей родной матери, но он никогда не наносил людям такого оскорбления. Как может разумный человек делать ставку на такую пару?
– Карио видел ее в учебных боях и говорил, что она отменно сражается.
– Карио, когда напьется, может и ослиный помет принять за слезы Венеры. Он и тогда был пьян, я уверен в этом. Кто видел те тренировки, кроме ленивых рабов и тунеядцев, прожигающих жизнь и позорящих своих достопочтенных родителей? Говорю тебе – над нами издеваются.
Глава 45
«Суния, я знаю, что ты не простишь мне этого никогда. Но судьба не оставляет иного пути. Я не могу сидеть сложа руки и безучастно наблюдать за тем, как Хелль востребует тебя в свое царство. И мне невыносимо видеть, как тобой овладевает тоска, смешанная со страхом. Не презирай меня! Я даю тебе жизнь»
Был второй час ночи. Оставалось всего лишь пять дней до начала Игр в честь богини Цереры. Акко еще не пришел. Новички тупо глазели перед собой или болтали о всякой всячине. Их разум был ограничен их сиюминутной жизнью, они боялись думать о прошлом или будущем. Питающие хоть какие-то надежды, тренировались в парах, как это делали сейчас Ауриана с Сунией.
Ауриана легко и непринужденно двигалась по арене, выполняя различные приемы защиты и нападения, парируя удары Сунии и делая встречные выпады. Ее глаза вдруг подернулись предательской пеленой, и она часто заморгала, стараясь избавиться от слез. В горле встал комок от усилий сдержать крик душевной боли, грозившей вырваться наружу. Чтобы успокоиться, она начала думать о новой луне, которая появилась прошлой ночью. Ее ясный, прозрачный свет, от которого отдавало холодом, проникал во все существа, передавая им разум Фрии. Время народившегося месяца считалось благоприятным для рискованных дел.
Постепенно она обошла Сунию и оказалась почти за спиной у нее. Взглянув на стражников, Ауриана не заметила на их сонных, равнодушных лицах никакой тревоги. Их остекленевшие глаза были устремлены куда-то вдаль. Она сделала еще пару шагов, и теперь стражники совсем не могли ее видеть за фигурой Сунии.
«Сейчас. Пора. Теперь все будет зависеть от воли богов».
Ауриана прыгнула на Сунию и изо всех сил ударила подругу по лодыжке правой ноги коротким мечом в кожаном чехле. Когда меч коснулся тела Сунии, Ауриана закрыла глаза и почувствовала взрыв боли, сверкнувшей у нее в голове, будто она ударила саму себя. Ей показалось, что она слышала жуткий хруст ломающейся кости, который прозвучал в ее ушах в тысячу раз сильнее, чем это было на самом деле. Затем она увидела, как копье вонзается Бальдемару в грудь, и у того появляется выражение страшной, мучительной боли и удивления. Кто может быть готовым к такой боли, даже если он сам себе ее причиняет?
«Суния! Как только я смогла это сделать? Я ужасаюсь сама себе, я слышу твой ледяной смех, Херта, отдающийся эхом через годы».
Суния на миг онемела и застыла неподвижно. Ее глаза вдруг вобрали в себя все небо, словно душа вылетела из тела. Она жутко содрогнулась в конвульсии, затем упала на бок, схватившись руками за ногу, будто желая оторвать ее напрочь. Она с изумлением смотрела на Ауриану, не веря в то, что с ней случилось. Это был взгляд доверчивого ребенка, которого прежде заботливая мать вдруг взяла и швырнула оземь.
Стражники встрепенулись, и на их лицах появилось явное раздражение.
– Ауриана, почему? – с трудом, задыхаясь, словно чьи-то руки стискивали ее горло, произнесла Суния.
К ним уже приближались стражники. Ауриана упала на колени рядом с Сунией и схватила ее за плечи.
– Суния, умоляю тебя, молчи!
– Да ты сошла с ума! – тяжело выдавила из себя Суния, разгребая руками песок, попеременно то сжимая, то разжимая кулаки. – Ты чудовище! Теперь они убьют меня!
– Суния, послушай меня! Теперь тебе нет места на арене, от тебя там не будет проку. Вот почему я сделала это. Я не могла сказать тебе заранее, потому что тогда ничего бы не вышло. Суния, они услышат нас! Не выдавай меня.
– Убирайся прочь!
– Суния, пойми, я прошу тебя!
– Я проклинаю тебя! Я никогда не пойму.
И она со злостью сбросила со своего плеча руку Аурианы.
В этот момент рядом с ними оказались стражники. Один ударил Ауриану ногой, а другой, грубо дернув Сунию за руку, попытался поставить ее на ноги Та издала пронзительный крик, наступив на поврежденную лодыжку.
– Эй вы, тупые бездельники, идиоты, не смейте этого делать! – вскричала Ауриана на своем родном языке.
Вскочив на ноги, она вцепилась в стражника, державшего Сунию. Однако его товарищ накинул на Ауриану сеть, одну из тех, которыми пользовались гладиаторы, дравшиеся трезубцами. Запутавшись в ней, женщина рухнула на землю и затрепыхалась, как заяц, попавший в силки. Затем этот стражник занес над ней железный прут, намереваясь избить ее до бесчувствия, но тот, который держал Сунию, не дал ему этого сделать.
– Стой! Что ты делаешь? Она еще пригодится!
– Да, ты прав, – неохотно признал стражник, который с трудом расстался с желанием проучить эту вредную бабенку. – Однако вот эта годится лишь на корм собакам. Посмотри на ее ногу.
«На корм собакам? Они лгут! Суния отправится работать на кухню. Они не видели, что это сделала я – вот что главное».
Пришли помощники наставников и уволокли Сунию. Ауриане показалось, что у Сунии были те же глаза, что и у Бальдемара – полные агонии и укоризны.
Эрато вскочил на ноги, когда Ауриану привели в его кабинет. Он уставился на нее, грозно нахмурив брови и сверкая глазами. Огромные кулаки были сжаты так, что побелели костяшки пальцев.
– Ты, безрассудная и глупая женщина! Ты обманула их, но меня ты не проведешь!
Спохватившись, он кивнул сопровождавшим Ауриану стражникам, приказывая им уйти.
– Это была не моя вина, – тихо ответила она, чувствуя себя совершенно разбитой и обессиленной.
– Ты нарочно сделала ее непригодной к боям!
– Я нарочно спасла ее.
– У тебя нет права спасать кого бы то ни было!
– А у тебя нет права отнимать жизнь.
Префект ударил что было силы кулаком по столу. Бюст Домициана подпрыгнул и, покачнувшись, чуть было не упал на пол.
– Прибереги эти басенки для питающейся павлиньим мясом знати, которая не знает, чем бы еще себя занять. Нам же приходится тяжким трудом отрабатывать деньги, которые мы получаем. Я не люблю, когда меня водят за нос.
Ауриана сочла за лучшее промолчать. Ведь что бы она сейчас ни сказала, это только еще больше разозлило бы Эрато. Он отвернулся от Аурианы, находясь во власти гнева. Он был похож на быка, который никак не может решить, что же ему желать – поднять своего обидчика на рога или сначала помучить его, гоняясь за ним.
– То, что ты натворила – преступление. Ты понимаешь это? – он попытался пронзить ее взглядом, быстрым и неотразимым, как бросок копья, но, к его досаде, она была готова принять его и в свою очередь посмотрела на него презрительно и надменно, всем своим видом показывая полнейшее безразличие.
– Я вижу, с тобой бесполезно о чем-либо спорить, – сказал наконец Эрато. – Ты считаешь это верностью дружбе. Я не против верности, но я враг непослушания. Что сделано, то сделано. Ты добилась своего. Но если ты еще раз совершишь что-либо подобное, я обязательно узнаю об этом. И тогда можешь быть уверена, что наказание будет неотвратимым и суровым. А сейчас я хочу, чтобы о случившемся не знала ни одна живая душа – могу я хоть в этом положиться на тебя?
Свирепость в его глазах все еще сохранялась, но Ауриана подсознательно ощущала, что под ней таится тщательно скрываемая симпатия.
Она кивнула, а затем не удержалась от вопроса, чувствуя, что ступает на очень скользкую почву.
– А… что ты сделаешь с ней?
– Ты сломала ей кость. Ее придется отослать на кухню. Твой расчет оказался верным.
– Я благодарю тебя.
С души Аурианы свалился огромный камень.
– Не благодари меня за то, что ты вынудила меня сделать. И, конечно, ей теперь придется жить не в твоей камере, а в помещении для кухонной прислуги Теперь уходи.
Такого поворота событий Ауриана не ожидала. Она ожидала хоть какого-то наказания, которое она бы безусловно стерпела. Жизнь опять изменилась. Ауриана осталась одна. Но по крайней мере Суния будет жить, и это главное, хотя ее дружба теперь утеряна навсегда.
Позднее, в тот же день, когда Ауриану вели на западную арену, ей удалось вырваться из-под опеки стражников. На секунду она заглянула в лазарет, мимо которого они проходили, и повидала Сунию.
Ауриану огорчил страх, появившийся в глазах искалеченной подруги, когда та увидела Ауриану. Безразличное выражение, сменившее страх, также не обрадовало ее. Было ясно, что Суния пока еще не может простить ее. Незаслуженный укор, прочитанный ею на лице Сунии, заставил Ауриану содрогнуться от содеянного. Она испытывала отвращение к себе, которое пульсировало, стучало в каждой клеточке ее тела.
«Она больше не будет моей подругой и всегда будет меня бояться, как лошадь, выпячивающая от испуга глаза при виде своего жестокого хозяина. Я оттолкнула ее от себя, чтобы спасти. Мой позор – это тысячеголовая змея. Как только приходит надежда на то, что судьба изменится к лучшему, сразу появляется злобная голова гадюки, и моя кровь опять отравляется ядом неверия».
В отчаянии она вспомнила о Марке Юлиане и его любви, как о последнем источнике духовных сил. Но что он ищет в ней? Он ведь не может полюбить темную зияющую пустоту.
«Зачем я ему нужна – несчастное, униженное, подавленное горем существо? Как жестоко поступают со мной боги, лишая меня силы и поддержки именно теперь, когда я больше всего в них нуждаюсь».
В тот вечер она сидела, как обычно, перед тонкой сводчатой кирпичной стенкой кухонной печи, готовясь к совершению ритуала Огня. Невольники, работавшие на кухне, начали расходиться. Они привыкли к этой печальной женщине-новичку, к которой благоволил сам Эрато, и редко бросали в ее сторону любопытные взгляды. Она каждый вечер сидела здесь перед главной печью с отрешенным видом. Сегодня у нее было ощущение, что на карту поставлена ее жизнь. В горло лез дым, и ей то и дело приходилось откашливаться. В целях экономии Эрато приказал топить печи не углем, а дровами. Густой дым разъедал глаза, которые начали слезиться. Мелочность и скаредность этого самого богатого на земле народа ставили ее в тупик. Четыре светильника, свисавших из-под сводов потолка, были покрыты толстым слоем сажи, и свет, в основном, исходил из топки, от раскаленных красно-оранжевых углей. Неясные очертания предметов, царившая здесь полутьма и умирающий огонь гармонировали с грустным настроением Аурианы. Сейчас она особенно остро ощущала свою оторванность от родных мест. Все здесь было для нее чужим.
Она мысленно слилась с огнем и начала медленно погружаться в сладостный покой. Жар из топки и свет соединились вместе и образовали пустоту, куда проникали ее мысли, которые текли теперь плавно и величаво. Погружение закончилось, и тотчас же Ауриана стала чувствовать себя парящей в пространстве, сотканном из тончайшего эфира. Ее тело растворилось в нем без остатка. У нее не было теперь мыслей. Она могла ощущать себя золотым медом, пролитым по столу, или звездным светом, падающим на листву. Как птица, попавшая в восходящий поток, Ауриана медленно двигалась в нем, испытывая блаженство. Ветер осторожно то поднимал ее, то опускал. Скоро в этом мире стали происходить изменения, и Ауриана почувствовала это. Даже пламя забеспокоилось – в ее воображении оно превратилось в огненного пса, который беззвучно залаял, почуяв у калитки далекого путника. И вдруг за ее спиной появился источник тьмы, неприятностей и зла. Ауриана насторожилась и вздрогнула.
Кто-то стоял сзади. Это было бесплотное существо. Она чуть вздрогнула, опасаясь, что даже это может подействовать на него. На лбу у нее выступил пот. Она почувствовала земную сырость вокруг себя, словно попала в болото.
«Фрия, божья мать, что это за существо явилось за мной?»
До нее дошел сильный запах осенних трав. Где-то за спиной находился источник тепла, словно там была еще одна печка. Страх вскоре исчез. Не может быть!
– Рамис! – прошептала она дрожащим голосом.
У своего виска она ощутила прикосновение чего-то холодного, словно прикоснулась чья-то ладонь, а затем колдунью окутал ее разум, охватив его нежными материнскими объятиями. Ауриана замерла, погрузившись в экстаз. Потом она стала различать слова, которые выражались беззвучно, одними мыслями.
– Ауриана, успокойся. Я – та, кто присутствовал при твоем рождении…
– Рамис? – прошептала Ауриана. – Что означает все это волшебство?
И она яростно затрясла головой, стараясь прогнать этот голос из своего разума.
«С ума можно сойти. Она или путешествует по небу, или у меня опасная лихорадка».
– Колдовство, говоришь? – повторил воздушный, шелестящий голос. – Да это не больше, чем полет самого обыкновенного воробья. Для меня не существует расстояний, так же как и для тебя. Дай своим страхам утихнуть. Огненный ритуал сейчас будет с нами, от звезды к звезде.
Ауриана поняла, откуда взялось это чувство тепла и уюта. Оно всегда приходило к ней в присутствии Рамис. В ее голове возник вопрос: «Что ты от меня хочешь?»
– Я пришла, чтобы помочь тебе освятить храм.
Последующие слова утонули в звуке, похожем на завывание ветра, проносящегося по лабиринту пещер. В воображении Аурианы возник огромный дух Веледы, превращающийся в ураганы, воюющие с горами. И тут Рамис опять разыскала ее. И она услышала…
«Ты стала другой, не такой, какой я видела тебя в последний раз на этом дымном острове… Твой дух выстоял и закалился, он приобрел гибкость и ловкость – ты расцвела, сама того не зная. Настала пора решающих перемен, и поэтому ты должна следовать за мной».
Ауриана, к своему удивлению, смешанному с тревогой, обнаружила, что не способна сопротивляться. Даже наоборот, жизнь в этом эфемерном царстве неодолимо манила ее, словно мощное, впадающее в море течение.
«Бальдемар, – подумала Ауриана, – ты мудро предупреждал тогда, что она снова будет тянуть меня за собой. В то время твое предупреждение показалось мне ненужным. Кто бы мог подумать, что она будет терпеливо выжидать все это время и нанесет удар издалека, застав меня врасплох именно тогда, когда я чувствую себя беспомощной. Моя душа распадается на части, и одна из них ликует. Она хочет следовать за Рамис».
Пытаясь превозмочь свою слабость, Ауриана послала мысленный ответ.
– Я не принадлежу к числу святых… Я прошу тебя, уходи и оставь меня в покое!
– Странно. Когда ты говоришь «уходи», это звучит как «останься».
– Я уже твердо избрала свой путь… – начала Ауриана.
Путь мести. Мысли-слова Рамис захлестывали и путались с ее собственными.
– Перестань. Ты знаешь, и я знаю. Ты думаешь, что этот мир можно отмыть дочиста. Он не грязный. Ты хочешь уничтожить зло. А ты можешь показать его мне? Покажи. Мне очень любопытно. Я не смогла обнаружить его, хоть и искала все эти годы. Ты полагаешь, что снимешь со своего отца пятно позорной смерти. Но позор и бесчестье – понятия очень скользкие и расплывчатые. Люди произвольно решают, что считать позором, а что нет. Ты намереваешься спасти свой народ, но месть, моя бедная, мудрая глупышка, не существует!
– Убирайся прочь! Изыди! – произнесла вслух Ауриана, услышав вдруг свое собственное дыхание. – Я не готова к тому, чтобы идти за тобой, потому что я люблю своих отца и мать и не могу отказаться от них!
– Твои ответы сегодня полны неопределенности. «Не готова» еще не означает решительного «нет». Большего я не скажу за исключением того, что зеркальный лабиринт желает избавиться от тебя. Перед тобой открыты два пути. Один – спуститься в страну теней, где ты будешь ожидать воскресения. Другой же – широкая дорога к луне…
Бурная, неудержимая радость перемешалась в Ауриане с ужасом. Пойти по дороге к луне означает получить высшую награду от Фрии – это право жить в месте, где нет грусти и быть одной из тех, кто несет свет, быть такой, как сама Рамис. Не за этим ли призывала ее к себе Рамис той ночью, когда Ауриана находилась в ее святилище?
– Но я дала клятву. Это было давно, в разгаре лета, – молча возразила Ауриана.
– Клятву воина? – пришел такой же немой ответ. – Разве боги обращают внимание на ругательства и богохульства детей, не ведающих истинного значения слов? Я предпочла бы, чтобы ты дала клятву в зрелом возрасте. Ты утоляешь свою жажду свежим медом, хотя ты могла бы припасть к источнику Урдр. Твоя жизнь недолго продлится, если ты сейчас же не расстанешься со своим понятием о зле. У тебя нет больше времени. Ты не можешь победить в схватке со смертельным врагом, у которого в жилах кровь твоего племени. Сделай это или ты погибнешь, добиваясь дели, которую ты сама же и обозначила для себя.
– Ты говоришь так, словно это совсем простое дело, как, например, сбросить плащ с плеч. Не могу!
– Можешь. Оглянись на пролетевшие годы. Разве твой позор не усугубился? Ты совершила много темных, рискованных, страшных поступков и тем не менее утверждаешь, что не можешь этого сделать!
– У меня нет слов для тебя, – прошептала Ауриана. – Я прошу тебя… дай мне отдохнуть!
В течение долгого времени она ощущала, что Рамис лишь молча сочувствует ей.
– Как там Авенахар? Расскажи мне о ней! – вырвалось из глубины ее сердца.
– Как и всегда, ты беспокоишься о том, о чем меньше всего стоит беспокоиться, – со вздохом ответила Рамис. – Она в такой же безопасности, как жемчужина в ракушке. Весь мир стал ее домом.
– Моя мать жива? – с тревогой спросила Ауриана и насторожилась в ожидании худшего.
