Текст книги "Несущая свет. Том 3"
Автор книги: Донна Гиллеспи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)
Ауриана недоверчиво посмотрела на префекта. Неужели этот грозный боец, чья слава в свое время затмевала все, зависит теперь от ее боевого искусства? Очевидно, и его не миновало искушение продать подороже сведения, которыми располагал лишь он. Она была неизвестным гладиатором-новичком, и шансы на ее победу расценивались не выше, чем один к десяти. Но зачем он говорит ей все это? Разве ее собственного желания выжить недостаточно? Наверное, у него от переживаний зашел ум за разум.
– Все, что угодно? – переспросила она, с трудом сдерживая улыбку. – Я хочу, чтобы ты дожил до того дня, когда ты будешь раскаиваться в своем опрометчивом обещании.
– В разумных пределах, ты, хитрая лиса! Не хватало еще, чтобы ты потребовала ежедневных горячих ванн для каждого своего соплеменника или…
– Я знаю, о чем просить. А сейчас прошу уйти, а то твоя суетливость заразит и меня.
– И почему талантливые так чувствительны? – проговорил, ухмыляясь, Эрато. – Как-никак этим заведением управляю я, моя обидчивая принцесса. А теперь шагай впереди меня в арсенал и следи за своим плащом, так как он слишком длинный. Если ты зацепишься им за что-нибудь и сломаешь шею, упав с лестницы, мы потеряем все.
Роскошная ложа Домициана была похожа, скорее, на его спальню. Она находилась в самом центре одного из овалов эллипса, образующего арену, и выходила прямо к барьеру. Места в Колизее были распределены таким образом, что обзор арены улучшался по мере повышения ранга зрителей. Вид из императорской ложи был, разумеется, вне конкуренции. Для этого убрали одну из опор каркаса, на который натягивалось парусиновое покрывало. Теперь Домициану казалось, что все драмы жизни и смерти разыгрываются для него одного. Ложа была полностью изолирована от остального амфитеатра. Обычно двойной занавес из прозрачного и непрозрачного шелка, прошитого золотыми нитками защищал Императора от не в меру любопытных взоров черни, но в этот день он приказал не задергивать полог, чтобы дать возможность своим подданным полюбоваться своей августейшей персоной. Этот широкий, как ему казалось, жест должен был благотворно повлиять на враждебно настроенный плебс.
Домициан сидел, глубоко погрузившись в кресло, выложенное очень мягкими подушками из лебяжьего пуха. Это кресло было настоящим произведением искусства. Оно было изготовлено египетскими мастерами из кедрового дерева и слоновой кости. Подставка для ног стояла на красивом полу из блестящих порфировых плиток, уложенных в шахматном порядке с чередующимися бледно-розовыми и темно-зелеными диагоналями. За спиной Императора стоял Кариний, готовый по мановению его руки подать серебряный кубок с тончайшим фалернским вином, охлажденным в снегу. Группа музыкантов играла на свирелях и китарах, пытаясь своей музыкой изобразить журчание ручья. В последнее время Домициан перестал корчить из себя аскета, презирающего роскошь. Его больше не беспокоило, что люди могут подумать, будто он – изнеженный и сибаритствующий вождь, предпочитающий развлечения тяжким ратным трудам. Теперь он редко ходил своими ногами, передвигаясь большей частью в носилках. Его тело начало жиреть, как у старого коня, выпущенного на вольный выпас в тучных лугах. Он сидел неподвижно и изображал императорскую величавость, но взгляд его бегал по трибунам в поисках признаков неповиновения и выдавал крайнее беспокойство.
У ног Домициана лежал, свернувшись калачиком, мальчик-идиот, которого с недавних пор Император постоянно держал при себе как свою комнатную собачку. Ребенок родился с очень маленькой головой, и богатые, слишком большие по размеру одежды лишь усиливали жалкое впечатление, производимое им. Домициан чувствовал, что пропасть, отделяющая его от остальных людей, становится все шире и шире, и этот мальчик служил ему утешением. В каком бы настроении ни прибывал Император, дурном ли, добром ли, в мальчике он постоянно ощущал искреннюю и благодарную преданность. Ребенок массировал ему ноги с выражением крайней сосредоточенности на лице и с вечной идиотской улыбкой. Домициан не обращал сейчас на него никакого внимания, целиком поглощенный наблюдением за плебсом. Когда плебс кричал: «Брось Вейенто пантерам!» или «Выставь Вейенто против Гипериона», его щеки покрывались густым румянцем, доходившим даже до его толстой как у быка шеи, глаза выкатывались, он словно выставлял вперед рога в поисках жертвы. В эти моменты у Кариния захватывало дух от страха, и он стоял ни жив, ни мертв, моля богов, чтобы Домициан забыл о его присутствии.
Внизу, на песке арены гладиатор с трезубцем напряженно кружил вокруг фракийца, вооруженного мечом. Домициан почти не наблюдал за этим поединком, зато следующий бой, в котором должна была участвовать Ауриана, обещал вывести его из состояния мрачной меланхолии.
Слева от Домициана в простом кресле развалился Монтаний. Целая куча петиций высилась на подносе, лежавшем на его огромном, далеко выдававшемся вперед брюхе. На верхней губе сенатора выступили капельки нервного пота, пока он читал все эти документы высоким, словно у подростка, голосом.
Вейенто было разрешено не присутствовать на Играх из-за опасений, что публика, увидев главного виновника смерти Галла, могла разорвать его на куски. Кроме того, он получил на сегодняшний день очень важное задание от Домициана: проследить лично за пытками своих соглядатаев, замешанных в отравлении Галла, чтобы выяснить, кто же из них выдал тайну его гибели.
А справа от Домициана сидел человек, стараниями которого эта тайна стала известной всему городу Это был доверенное лицо и Первый советник Марк Аррий Юлиан.
Марк чувствовал себя здесь совершенно чужим Все, что он мог противопоставить грядущему ужасу, это свой незаурядный ум, свои руки и пылкие желания, которые всегда были при нем, но этого было мало Вечером предыдущего дня он читал лекцию слушателям своей преследуемой властями школы о сути учений эзотерических философов о тщетности печали, надеясь этим победить свою собственную грусть. Слушатели аплодировали ему и плакали. Сам же Марк Юлиан еще более проникался сознанием того, что в этих учениях не хватает чего-то очень важного. Затем в голову пришло одно воспоминание, лишившее его душевного покоя окончательно. Он снова увидел тот одетый в сосны холм и разрушенную крепость, где ему пришлось прятаться в день, когда он впервые увидел Ауриану.
«Наши потуги к философствованию есть не что иное, как весьма хрупкие словесные построения, – подумал Марк Юлиан, – при любом серьезном сотрясении они рушатся. Сосны, раскачиваемые ветром, разговаривали голосом, в котором чувствовалась извечная мудрость природы, где жизнь и смерть едины в своем противоборстве… А может быть, и в самом деле эти варварские шаманы обладали способностью залечивать язвы городов и показывать путь к естественной и гармоничной жизни? Разве не об этом говорил Изодор, доведенный своими видениями до умопомрачения? И разве не доказательство тому – девственное восприятие Аурианы? Я думаю, что печаль отнимает у меня разум. Если этот день не закончится ее смертью, то скорее всего он закончится нашим разоблачением, ибо как мне сдержаться и не броситься к ней на помощь, если от этого будет зависеть ее жизнь?»
И вдруг слова Монтания заставили Марка Юлиана насторожиться.
– А вот жалоба от какого-то прощелыги по имени Коракс, – сказал Монтаний. – Он говорит, что был несправедливо смещен со своего поста Торкватием после беспорядков, учиненных его врагами. Он хочет опять занять этот пост, а еще лучше получить повышение.
Домициан пробурчал что-то невразумительное и махнул рукой, что означало: «Отложи это в сторону, я разберусь позднее».
«О, Немезида! – подумал Марк Юлиан. – Если Коракс расскажет о событиях той ночи, Домициан без труда догадается, что я подстроил смещение Торкватия, чтобы спасти Ауриану. Необходимо действовать без промедления. Нужно либо взяткой купить молчание Коракса, либо найти ему лучшую должность. Да, в моем корабле становится все больше пробоин».
В глубине ложи на кушетке полулежала Юнилла. Около нее хлопотали две служанки, отличавшиеся весьма заурядной внешностью. Юнилла выбрала их не случайно. Хорошенькие девушки могли бы отвлечь внимание Домициана от нее самой. Обычно Домициан не афишировал своей связи с Юниллой, но в этот день он сделал это намеренно, с целью наказать Домицию Лонгину. Дело было в том, что вчера ему открылась вся правда о неудачной беременности его супруги. Это случилось после того, как под пыткой был допрошен ее личный врач. Теперь Император решил наказать Домицию Лонгину запретом показываться в его обществе где бы то ни было до той поры, пока она сама не явится к нему и не признается в своем злодеянии.
Юнилла надменно взирала на происходящее со своей кушетки. Ее поместья приносили ей огромный доход, который с каждым годом все увеличивался. Пока она соглашалась удовлетворять похоть Домициана, тот платил ей тем, что смотрел сквозь пальцы на ее личную жизнь.
Сквозь столу из прозрачного карнелийского шелка просвечивали соски ее грудей, накрашенные румянами. Застежки столы были украшены эмеральдами. Глаза Юнилла подвела зеленой ярью-медянкой, и они поблескивали, придавая ей сходство со змеей. Прическа ее состояла из ровных, строго параллельных рядов из мелких кудрявых локонов, на завивку которых горничные убили полдня. Было впечатление, что все эти безупречные геометрические линии создавались архитектором, а не парикмахером.
Периоды, когда Император одаривал ее своей благосклонностью, обычно были кратковременными, не более нескольких дней и ночей. Ее совершенный маленький ротик, темные варварские глаза и вообще вся внешность оставались неизменными, и время казалось бессильным оказать на нее свое тлетворное влияние. Однако именно это и создавало впечатление неестественности, словно лицо Юниллы было набальзамировано особым составом. К тому же было очень нелегко приноровиться к ее переменчивому характеру, отличавшемуся крайней взбалмошностью. Она в один миг могла превратиться из покорной овечки в свирепую тигрицу. И если в первые часы общения эти черты возбуждали мужчин, то затем они очень быстро вызывали раздражение и отвращение. Домициан не был исключением. Он расставался с ней очень решительно. Но к своей досаде он вынужден был в глубине души признать, что главной причиной, которая заставляла его снова и снова укладывать эту вздорную и кокетливую красотку в свою постель – это то, что когда-то она была женой Марка Юлиана.
В настоящий момент влечение Домициана к Юнилле не миновало еще своего апогея, и поэтому она представляла серьезную опасность. В такое время Домициан прислушивался к ее злобным наветам, и Марк Юлиан обязан был это учитывать.
Звериным чутьем Юнилла почувствовала его тревогу при упоминании о Кораксе. Со спокойствием кобры, приготовившейся к прыжку, она медленно повернула голову в его сторону, и Марк Юлиан своим затылком ощутил ее цепкий как когти ястреба взгляд.
Домициан вдруг утратил интерес к Монтанию и повернулся к Марку Юлиану.
– Что гложет тебя, мой добрый друг? – усмехнувшись, спросил он и с грубой фамильярностью положил руку на плечо своего Первого советника. – Когда ты предаешься мечтаниям, мне становится не по себе! Спустись с Олимпа хотя бы на один день и снизойди до нас, смертных. Повеселись с нами. Побейся со мной об заклад! Я настаиваю! Но на этих мы, конечно, держать пари не станем. Гладиатор с сетью упадет, стоит его противнику лишь чихнуть. Побьемся на следующую пару. Монтаний, тебе не кажется, что ему никак не помешает держать пари на победителя в следующей паре? Как ты думаешь? И вообще – думаешь ли ты, Монтаний?
Монтаний вздрогнул и очнулся от дремоты, смущенный тем, что не ответил сразу же.
– Прекрасная идея, мой повелитель. Я всегда говорил, что нашему, дорогому Марку Юлиану почаще следует приходить сюда и вообще бывать с нами, смертными.
Он тут же примолк, стушевавшись под ледяным взглядом Домициана, и стал лихорадочно перебирать свои слова, стараясь понять, что же в них было неподходящего.
– Своим отсутствием я вовсе не хотел кого-либо обидеть, – тихо сказал Марк Юлиан.
Его улыбка была не совсем понятна Домициану. Такая кроткая реакция наверняка разозлила бы его, если бы весь облик Марка Юлиана не излучал совершенно серьезной искренности и непосредственности.
– Но ты ведь знаешь, – продолжил он, – что традиции моей семьи запрещают держать пари на жизнь мужчины.
– Тогда побейся об заклад на жизнь женщины. Ну что, ловко я тебя поймал? В следующей паре будет выступать та ненаглядная амазонка, не так ли? – Император наклонился к списку пар, написанному золотыми буквами на папирусе, который держал Монтаний, и притворился, будто читает его. – Поставь на нее пятьсот сестерций. Ну что ты раздумываешь? Все сделали ставки на ее соперника, а ей нужна твоя помощь.
Марк Юлиан услышал шуршание подушек кушетки позади себя. Очевидно, Юнилла прислушивалась к их разговору и выбирала удобный момент, чтобы нанести неожиданный удар.
Марк Юлиан добродушно улыбнулся.
– Стало быть, я должен ставить на заведомый проигрыш? Ты думаешь, что если я разорюсь, это развеселит меня?
Юнилла рассчитывала на то, что Марк Юлиан выдаст свое возбуждение, но его спокойная реакция вывела ее из себя. Она все еще желала Марка Юлиана, но уже не могла удовлетворить свою страсть и от этого еще сильнее ненавидела его. Своим изощренным чутьем она ощущала, что между Марком Юлианом и Аурианой существовала какая-то связь, которая в ее воспаленном воображении приобретала совершенно чудовищные очертания. Вспоминая о своей жизни с Марком Юлианом, она во всем винила его, даже в смерти их младенца. Она отказывалась даже думать о причастности к этому делу Нерона, который, несмотря на всю свою циничность в отношении к ней, все же оставался покровителем и защитником ее юных лет.
«Ты бросил меня словно уличную потаскушку, не так ли? Да как ты смеешь быть таким самоуверенным, Эндимион!»
– Ах, ты моя маленькая синичка! – произнес Домициан, повернувшись назад и бросив на Юниллу похотливый взгляд. – А что ты думаешь по этому поводу? Или твоя восхитительная пустая головка все еще занята подробностями прошлой ночи?
И его жадная рука медленно поползла по крутому изгибу бедра Юниллы. Так заядлый коллекционер поглаживает с гордостью самую дорогую его сердцу статуэтку из коринфской бронзы.
Притворно скромничая, Юнилла обмахивалась веером из перьев попугая и ждала, пока все обратят на нее внимание.
– Я думаю, что мужчина просто обязан сделать ставку на женщину, которую он любит.
Она нанесла удар. Монтаний обрадовался, что ему удалось стать свидетелем этой сцены, которая могла перерасти в скандал с непредсказуемыми последствиями. Он теперь сидел как на иголках, выжидая момента, когда можно будет вернуться во дворец и рассказать обо всем Вейенто.
Домициан медленно повернулся к Марку Юлиану. Он не придал особого значения словам Юниллы, зная, что та могла предпринять и не такие попытки, лишь бы подорвать или вовсе уничтожить влияние Первого советника. Но зачем бросать ему в лицо такое странное обвинение, если оно не было правдой? Взгляд Императора постепенно менялся с недоуменного на злобный. Сама мысль, что с Аурианой мог переспать кто-то другой, вызвала у него бурю ревности, но предположение о ее связи с Марком Юлианом было просто невыносимо. Даже преторианцы из личной охраны, стоявшие в ложе, бросали на Марка Юлиана изумленные взгляды. Им казалось невероятным, что человек, занимавший столь высокое положение, мог совершить такой безрассудный поступок, который мог стоить ему всей карьеры. Это изумляло и производило впечатление какого-то нелепого фарса.
На лице Юниллы появилась невинная улыбка, изображавшая: «А что я такого сказала?» Она торжествующе посмотрела на Марка Юлиана, однако его вид горько разочаровал ее. В глазах Первого советника она увидела лишь спокойную, уверенную в себе силу. Ей даже показалось, что он был заранее готов к такому повороту событий. С огромным трудом Юнилла удержалась от того, чтобы не выплеснуть содержимое своей чаши для вина в лицо своему врагу.
– Неужели Аристосу наскучили любовные забавы с тобой? – неторопливо произнес Марк Юлиан. – Обычно в своей злобе ко мне ты переходила границы дозволенного только тогда, когда твой очередной любовник понимал свою ошибку и бросал тебя.
Очевидно, Домициан был единственным человеком в Риме, который не знал о связи Юниллы и Аристоса. Обычно он не скупился на наказания для тех, кто своим поведением порочил репутацию патрициев. Но ни у кого не хватало смелости сообщить ему об этом, поскольку существовал огромный риск, что он не поверит такому сообщению. И вот теперь Домициан повернулся к Юнилле, грозно вперив в нее свои взгляд. Его глаза готовы были прожечь ее насквозь презрением и гневом.
– Аристос? – прошептал он, задыхаясь от ярости, воображая, как эти двое слились в любовных объятиях – Аристос?
Если бы это сказал кто-нибудь другой, Домициан никогда бы не поверил этому с такой легкостью. Ответный удар Марка Юлиана был настолько потрясающим и неотразимым, что Юнилла в ужасе приоткрыла рот. Она жестоко просчиталась. Годы безбедной жизни под покровительством нескольких Императоров подряд приучили ее к мысли о собственной неуязвимости. Она никак не рассчитывала, что любовь Марка Юлиана к Ауриане окажется столь сильной, что он решится на самые жестокие выпады, лишь бы защитить ее. Теперь у нее не было ни малейшего сомнения в том, что между Первым советником и амазонкой из Германии действительно была связь.
Домициан брезгливо отдернул руку от Юниллы, словно эта женщина вдруг превратилась в ночной горшок с испражнениями. Его лицо стало серым, как пепел. Он решительным жестом отмел все ее попытки объясниться. Даже разговор с ней вызывал у Императора физическое отвращение.
– Уберите эту вещь с глаз моих долой! – последовала команда преторианцам.
Юнилла, не веря своим глазам и ушам, затрясла головой. Напоминающая башню прическа на ее голове стала рассыпаться, щеки окрасил пунцовый румянец, заметный даже сквозь толстый слой пудры из свинцового порошка.
– Не верь ему! Он презирает меня! – ее глаза горели огнем ярости.
Домициан повернулся к одному из преторианцев.
– Скажи этому животному женского рода, что не ей приказывать мне, чему я должен верить.
Юнилла встала на мгновение раньше, чем преторианец успел подхватить ее подмышки. Страх боролся в ней с яростью. «Что он сделает мне? – лихорадочно думала она. – Отправит в ссылку. Да, наверняка это и будет моим наказанием, если только позднее мне не удастся воззвать к его милости сразу, как только он успокоится. Попытаюсь убедить его в том, что Марк Юлиан лжет. Никто из них не отделается от меня так легко. Я найду способ обвинить Юлиана в измене, и моим словам поверят. Да, я умру, но добьюсь этого. Я не прощу им такого унижения. На моей памяти еще никого не выставляли из императорской ложи с таким позором! Сегодня вечером надо мной будут смеяться во всех патрицианских домах Рима! Я позабочусь о том, чтобы Марка Юлиана и эту женщину-зверя зажарили живьем на одном вертеле».
– Правда ли то, о чем она сказала? – спросил Домициан сразу после того, как Юнилла ушла.
Хотя Марк Юлиан прекрасно понимал, что этого вопроса не избежать, все же у него возникло ощущение, словно земля разверзлась у него под ногами. «Грязная и порочная женщина, ты неплохо поработала!» – подумал он. Отрицать утверждение Юниллы было глупым и небезопасным. Домициан обладал невероятным чутьем на ложь.
Изобразив на своем лице легкое замешательство, Марк повернулся к Домициану.
– Есть ли что-нибудь на свете, что бы мне удалось скрыть от тебя?
Тем временем мысли в его голове мчались с жуткой скоростью. Как ему направить беседу в нужное русло? Он знал, что Домициану очень нравилось обнаруживать тайные пороки во всех, кто в моральном отношении казался безупречным образцом. Признаться ему в совершении заурядного уголовного преступления была опасно, однако человек, который позволил себе какую-либо позорную страстишку или извращение, неизменно вызывал у Домициана симпатию и мог добиться даже расположения.
– Ах, если бы и тебе довелось когда-нибудь испытать такое унижение! – добавил Марк Юлиан после паузы.
Домициан задумчиво наклонился вперед. В нем боролись бешеная ревность и удовлетворение. Значит, и Марк Юлиан претерпел унижение и позор? Это чрезвычайно интриговало.
– А теперь выкладывай, что там у тебя и побыстрее. Какие тайны ты не в состоянии скрыть от меня?
– Никому не ведомо, куда может завлечь человека внезапно вспыхнувшая страсть. Я подкупил одного стражника Великой школы и однажды, переодевшись, прошел туда в надежде, что никто не узнает о моем позорном поступке. Стражник привел ее ко мне и предоставил нам укромное местечко. Но самое худшее впереди, и о нем мне совсем не хочется говорить.
Домициан угрожающе нахмурил брови и негромко зарычал. Однако в этом рычании, которое было больше похоже на хрюканье сытой свиньи, чувствовалось явное удовлетворение.
– Думаю, что эта женщина явно не в своем уме, – продолжал Марк Юлиан. – Сначала ее поведение внушало большие надежды. Я даже забыл, кто кого соблазняет. Но затем все это очарование превратилось в змеиное шипение.
Домициан внимательно слушал и медленно кивал головой, думая о том, насколько это было похоже на то, что случилось с ним самим.
– В мгновение ока передо мной вместо распаленной, сладострастной нимфы оказалась собака с оскаленной пастью. Мне здорово повезло, что я сумел уйти оттуда целым. Она напала на меня с острым черепком, пытаясь кастрировать. До сих пор в ушах стоят ее ругательства.
– У этой шлюхи язык как у гадюки, – брови Домициана разгладились, лицо расплылось в сочувствующей улыбке, а тело начало сотрясаться от доверительного смеха, которым смеются люди, посвященные в чью-то не совсем приличную тайну. – Давай-ка вырежем у нее этот противный язычок!
– Пусть остается при ней. Я получил хороший урок.
– Ну что ж, сегодня она тоже получит то, что заслужила. Ее коготки скоро повыдергают. Не принимай все это близко к сердцу. Я подыщу тебе что-нибудь получше. Могу прислать тебе сирийскую девственницу. Ей тринадцать лет, если не врет поставщик, и она сложена как Ниобея[16]16
Ниобея – дочь царя Тантала, жена царя Фив Амфиона. Гордая своими детьми, а у нее было семь дочерей и семь сыновей, она смеялась над богиней Лето, родившей только двух сыновей – Аполлона и Артемиду. В отместку за стыд, причиненный его матери, Аполлон вместе со своей сестрой Артемидой поразили стрелами всех детей Ниобеи. От горя она окаменела и была превращена Зевсом в скалу, источающую слезы. Ее образ стал символом надменности и невыносимого страдания. В данном случае сравнение автора не совсем удачно.
[Закрыть]. У нее огромные глаза и белые груди, словно два голубка. Я хотел было оставить ее себе, но у меня нет времени, чтобы заняться ею. Она твоя, держи ее у себя, сколько хочешь. Однако если я передумаю, ты должен будешь одалживать ее мне.
«Только не это!» – подумал Марк Юлиан.
– Твоя щедрость повергает меня в изумление, – произнес он тем не менее вслух.
«Что же мне делать с этой Ниобеей? Если я отпущу ее на свободу, как и предыдущую невольницу, подаренную им, он наверняка потребует ее обратно. И если ему станет известна истинная подоплека всей этой истории, его гнев будет невообразим».
