Текст книги "Хранители Братства (ЛП)"

Автор книги: Дональд Уэстлейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

 Глава 13

В понедельник после обеда я встал с постели, хотя все еще был очень слаб. Несколько следующих часов я провел на пляже, греясь на солнце сквозь толстый слой солнцезащитного крема, которым меня обмазала Эйлин. Благодаря этому, а также большом объемам еды, к вечеру я чувствовал себя почти здоровым.

Мы вчетвером влезли в «Пинто» – Эйлин и я примостились сзади, Нил сел за руль, а Шейла рядом обеспечивала его критическими замечаниями – и проехали пятнадцать миль до другого прибрежного домика, где жили состоятельные ирландцы с Лонг-Айленда: Дэннис Пэддок, Кэтлин Кадавр, Ксавьер и Пэг Латтерал, а позже к ним добавилось еще несколько человек, чьи имена я не запомнил.

Все эти люди в детстве ходили в одни и те же приходские школы на южном берегу Лонг-Айленда, потом в одни и те же католические средние школы, а после в католические колледжи: Фордхэм и Католический университет. Их родители тоже росли вместе в тех же местах, а у некоторых знакомства уходили корнями до бабушек и дедушек. Отцы работали в сфере строительства, занимались недвижимостью и банковским делом, а сыновья подвизались в рекламе, юриспруденции и медиа.

Они представляли поколение, порвавшее последние связи со своим наследием – ирландцы лишь в сентиментальном смысле, и верующие лишь условно. По пути мне посоветовали не упоминать о том, что я был или являюсь (этот вопрос еще окончательно не решился) монахом. Я обещал об этом не распространяться.

На самом деле, мне вообще почти не пришлось говорить. Как обычно бывает в компании людей, чьи отношения начинались чуть ли не с колыбели, бо́льшую часть вечера они провели, сплетничая о тех своих друзьях, что имели неосторожность отсутствовать здесь. В тот вечер в Патчоге и Айслипе,[77]77
  Населенные пункты на Лонг-Айленде.


[Закрыть] должно быть, у многих горели уши.

Я молча сидел в уголке, потягивая ром с чем-то сладким, восстанавливая силы и размышляя о сходстве и различии между светским обществом, вроде этого, и более сплоченным и целеустремленным монастырским братством. Мы, монахи, тоже не прочь перемыть кому-нибудь косточки, но, мне кажется, это было гораздо менее важной частью наших отношений, чем у здешней публики.

Интересно, если бы все эти люди собрались в одном месте без отсутствующих друзей – о чем бы они беседовали? Позже – не этим вечером – я задал Эйлин этот вопрос, и она ответила: «Об умерших».

Я стал не первым монахом, покинувшим Орден Криспинитов за его двухсотлетнюю историю, но единственным на моей памяти, и я не знал, что подумают об этом остальные члены сообщества. Я пытался вообразить, как уходит кто-то другой – скажем, Флавиан или Сайлас – и пытался воспроизвести свою реакцию, но это было невозможно.

И если бы я преодолел затруднение, мешающее мне даже представить кого-то из них покидающим монастырь, я все равно столкнулся бы с тем, что мое отношение отличалось бы в зависимости от того, кто из братьев решил уйти.

Что ж, я ушел, так что же другие могли подумать и сказать по этому поводу? В моем воображении промелькнули пятнадцать озадаченных лиц, но ни один рот не изрек ни одного слова, и я не мог угадать никаких эмоций, более глубоких или сменяющих первоначальное удивление. Отчасти, возможно, потому, что моя собственная реакция еще не покинула рамки недоумения. Мне казалось, что я каким-то образом очутился по другую сторону, хотя не принимал никакого окончательного решения.

Когда я пришел к выводу, что у меня больше нет религиозного призвания? Когда у меня появилась мысль, что я смогу жить в мире с Богом и за пределами монастыря? Когда я решил нырнуть обратно в мирскую жизнь?

Я не знал, что ответить. Но вот я здесь, увязший по уши.

Моей единственной реакцией на то, что произошло со мной, помимо недоумения, было глубокое волнение. Всякий раз, когда я пытался заглянуть в будущее дальше, чем на пять минут – чем я буду заниматься, где я буду жить, как зарабатывать на жизнь, как будут разворачиваться наши с Эйлин отношения? – я сразу начинал нервничать, чесаться, суетиться, сглатывать слюну и испытывать сильную тошноту. Выходом из положения было избегать мыслей о грядущем, и я быстро сообразил, что в этом могут серьезно помочь даровые коктейли с ромом. И если мысли о завтрашнем дне время от времени все же проникали сквозь мою ромовую защиту, алкоголь хотя бы способствовал снижению последующей нервозности.

Ром также помогал спокойней думать об Эйлин. Между нами, так сказать, был сломан лед, и я убедился, что плаванье – не единственное занятие, навык которого сохранялся неизменным на протяжении десятилетия. Но когда я был трезв и в здравом уме – или в том уме, что был у меня обычно – я чувствовал себя неловко из-за похоти в своих мыслях, когда смотрел на нее. Немного рома помогало мне раскрепоститься и принять, например, тот факт, что вовремя поездки на заднем сидении «Пинто» я и правда хотел погладить Эйлин по бедру. Ну и тому подобные вещи.

***

Каким же беспокойным выдалось утро! Но пить ром до обеда считалось дурным тоном, так что я находил себе другие занятия, чтобы отвлечься: плаванье, беседы, покупки, поездки. Я старался избегать Эйлин до тех пор, пока не накачаюсь чем-нибудь успокаивающим.

Теперь я привык отвечать, когда люди обращались ко мне: «Чарли». Обычно я говорил в ответ: «А?». И, казалось, вокруг все время много людей. Та компания, с которой я познакомился в понедельник вечером, продолжала оставаться частью нашего окружения – своеобразная группа с переменным составом, обычно собирающаяся после обеда и остающаяся вместе до поздней ночи. Присоединившись к ним с подачи Эйлин, я купался вместе с ними на пляже Лукильо, играл в казино в Сан-Хуане, выпивал в одном из арендованных домов. Дни были гораздо насыщеннее событиями – и в тоже время более пустыми – чем во время моей прошлой жизни в монастыре, и я чувствовал себя неофитом, погружающимся в изучение этого призвания. Я молчал, наблюдал и слушал, позволяя групповому единодушию определять мой курс.

***

Вечером во вторник я провел три часа за столом для игры в кости, делая ставки против «стрелка»,[78]78
  При игре в крэпс участники делают ставки на выигрыш или проигрыш «стрелка» (shooter), бросающего кости.


[Закрыть] и выиграл двести семьдесят долларов. Эйлин отказалась взять деньги.

***

Утром в среду Шейла Фони целый час втирала мне на пляже, что Рак, вроде меня, идеально сочетается со Скорпионом, вроде Эйлин. Затем она поведала мне о Кенни Боуне больше, чем я хотел бы знать, включая интимные детали, которые, откровенно говоря, были не моим делом, и уж тем более не ее. По версии Шейлы, Кенни Боун представал кем-то средним между Бренданом Биэном и Рейнхардом Гейдрихом,[79]79
  Брендан Биэн – ирландский писатель и драматург. Рейнхард Гейдрих – во время Второй мировой войны опергруппенфюрер СС, один из «вдохновителей» холокоста.


[Закрыть] но без таланта Биэна и результативности Гейдриха.

В ходе разговора всплыл один занятный факт: Кенни Боун не входил в здешний социальный круг.

– Ты гораздо лучше того первого парня, с которым она вернулась, – заметила Шейла, дав мне подсказку.

Расспросив ее поподробней, я выяснил, что Эйлин всегда немного выпадала из общего ритма группы, «даже в начальной школе». В детстве она имела обыкновение заводить друзей в местных школах, и позже не избавилась от этой привычки, поступив не в один из обычных колледжей, а в Антиох,[80]80
  Частный колледж в штате Огайо. Колледж с самого основания придерживался политически либеральных и реформаторских взглядов.


[Закрыть] который Шейла по какой-то причине считала еврейским.

В Антиохе она и познакомилась с Кенни Боуном. Как и в случае с ее увлечениями в средней школе, друзьям из ее круга сразу стало ясно, что ни к чему хорошему эти отношения не приведут.

– С тех пор, как ей исполнилось двенадцать, – сказала Шейла с чувством глубокого удовлетворения в голосе, – она то и дело с кем-то сбегала, но всегда возвращалась. Обычно с поджатым хвостом.

В последнем я усомнился; как мне казалось, гордость Эйлин не позволила бы ей показывать эмоциональную реакцию на неудачи. Но я учитывал чувства самой Шейлы, оценивая ее подбор слов. Ее тщательно скрываемая боль от постоянного пренебрежения со стороны Эйлин, сочеталась с непоколебимой искренней верой, что их тусовка – лучшее место, где только можно проводить время вместе с лучшими друзьями из возможных, наивысшая ценность в этой жизни. Эйлин была для Шейлы одновременно обидой и загадкой, и для остальных, по-видимому, тоже.

Шейла не говорила этого прямо, но у меня сложилось впечатление, что она – и, предположительно, остальные из группы – не воспринимают меня всерьез, поскольку я не входил в их круг. Несмотря на это, я стал шагом вперед по сравнению с Кенни Боуном и, несомненно, лечебной паузой для Эйлин, пока она не будет готова остепениться и связать жизнь с кем-то из свободных мужчин ее круга (эти люди уже настолько утратили свое наследие, что развод был для них в порядке вещей, как и в обычном обществе).

Из разговора с Шейлой я также узнал, что Эйлин приехала сюда не одна. Вплоть до дня, предшествующего моему появлению, ее сопровождал мужчина – не пресловутый Альфред Бройл, а некий Малькольм Каллабан, «классный парень из городских теленовостей». Но незадолго до меня между ним и Эйлин произошла какая-то бурная ссора, и Каллабан в ярости улетел обратно в Нью-Йорк. Вспыльчивость Эйлин была так же хорошо знакома ее друзьям, как и ее неудачные попытки жить вне тусовки. Но, должен сказать, я пока с таким не сталкивался. Я бы расспросил о подробностях – кричала ли она, бросалась вещами, тихо кипела или мстила тайком? – но тут к нам присоединилась сама Эйлин, потом наступило время обеда, и тема была закрыта.

***

– Эй, Чарли, хочешь выпить?

– Как только допью.

***

Мы с Эйлин прогуливались вдвоем в Эль-Юнке, любуясь зелеными окрестностями с башни, когда я вновь затронул тему продажи нашего монастыря ДИМП. После приезда на остров я редко вспоминал об этом, хотя до завершения сделки оставалась всего неделя, после чего все надежды будут потеряны. Но мои собственные хаотичные переживания вытеснили этот вопрос из головы, а когда он время от времени всплывал в сознании, я решительно отбрасывал его, чувствуя, что не в силах ничего сделать. Но башня Эль-Юнке вновь пробудила эти мысли, причем столь настойчиво, что игнорировать их не получалось.

Эль-Юнке – тропический лес в горах Пуэрто-Рико, часть которого облагородили, превратив в Карибский Национальный парк (район Лукильо). Дорога, отходящая от главного шоссе, ведет на юг, и после мили обычного равнинного пейзажа начинает подниматься, изгибаться и петлять по крутым горным склонам, углубляясь в тропический лес. Бо́льшая часть дороги постоянно в полумраке из-за огромных нависающих над ней папоротников, жуткие деревья теснятся по обе стороны проезжей части, а их корни извиваются под землей, словно серые змеи.

Деревья, лианы и кустарники сплелись в единый узор, как в иллюминированных рукописях аббата Урбана – дважды по пути наверх мне казалось, что переплетение растительности образует надпись: «ЛИНДИ-ЛЭНД».[81]81
  Скорее всего, как-то связано с популярным в то время танцем линди или линди-хоп. Так это или нет – большого значения не имеет, поскольку надпись была ненастоящей.


[Закрыть] Изредка мы проезжали мимо крошечных водопадов, низвергающихся по скользким темным валунам.

В пяти милях от начала пути, преодолев очередной крутой поворот, мы вдруг оказались у башни. Забавная, молчаливая, нелепая, безымянная, совершенно бесполезная, она возвышалась на расчищенном от леса участке – круглая башня из серо-голубых камней, высотой около сорока футов, увенчанная зубчатым парапетом в стиле крепостной стены Камелота. Вокруг лишь джунгли и небольшая парковка, а внутри – винтовая лестница, ведущая на вершину, откуда в ясный день можно увидеть даже Виргинские острова.

Но не сегодня. Объявление у входа в башню предупреждало, что, если листья деревьев на склоне горы перевернутся, обнажив свою бледную серо-зеленую изнанку – вскоре жди дождя. И когда мы достигли вершины башни, листья и правда совершили свой таинственный переворот, создавая впечатление, будто эта гора, единственная из окрестных гор, выцвела на солнце.

На юге над вершинами вздымались темные тучи, похожие на огромные подушки, а в воздухе витал влажный запах плесени. На севере и востоке извилистые долины уходили вдаль, заканчиваясь узкой бежевой полосой пляжа перед ровной голубой гладью океана.

Но мое внимание поглотила башня; она напоминала множество других башен, крепостей и замков, но в то же время выглядела неповторимой и причудливой, стояла на неподходящем месте с необъяснимой целью, и при этом спокойно играла свою роль в мироустройстве. Непреклонная, дружелюбная и слегка комичная, как она могла не напомнить мне о монастыре?

– Это место напоминает мне о монастыре, – сказал я.

– Тогда пойдем отсюда, – ответила Эйлин. Она схватила меня за руку и потащила к лестнице.

– Нет, постой. – Я потянул ее назад, и Эйлин взглянула на меня с тревогой, нетерпением и досадой. – Я хочу поговорить об этом.

Досада возобладала.

– Все это в прошлом, Чарли. Разве я говорю о Кенни Боуне?

– Но беда никуда не делась, и осталось совсем немного…

– Ладно, – перебила меня Эйлин. Высвободив свою руку, она прислонилась спиной к мерлону – это такие каменные выступы между бойницами, образующие зубчатый парапет – и сказала: – Хочешь поговорить – давай поговорим.

Ее лицо словно превратилось в маску; неужели это предвестник ее знаменитой вспыльчивости? Но у меня не было другого выбора, кроме как продолжать, что я и сделал.

– У обитателей монастыря проблемы, – сказал я.

– Угу. – Тот случай, когда нейтральный тон звучит враждебно.

– Если ничего не предпринять до начала следующего года, – сказал я, – не останется никакой надежды. Сделка состоится, здание снесут, и нам… им придется переехать.

– Куда?

Странный вопрос при данных обстоятельствах, но хуже то, как он был задан – брошен, словно вызов.

– Я не знаю. Сотрудники ДИМП пытаются подобрать место, но они думают о площади, не о людях. Какой-то заброшенный колледж на севере штата, или что-то вроде.

– Ты ездил посмотреть на него?

– На что? На колледж? Нет, мы просто слышали о нем, вот и все. Этого достаточно.

– Дело не в этом, правда? – сказала Эйлин. – ДИМП мог подобрать лучшее место в мире, неважно.

– Верно, – сказал я, радуясь, что она вдруг заняла мою сторону.

– Вам могли предложить «Уолдорф-Асторию», но вы все равно не захотели бы переезжать.

Я не стал поправлять ее, мол, не «вам», а «им».

– Они счастливы там, где живут сейчас, – сказал я. – И само здание…

– Нахер здание, Чарли, – оборвала меня она.

– О, – сказал я. – Когда ты в рубашке и брюках – люди разговаривают с тобой совсем иначе.

– Суть в том, – сказала Эйлин тоном судьи, дающего указания присяжным, – и вся суть в том, что эти твои распрекрасные монахи не хотят переезжать.

– Ну, они придерживаются определенного философского взгляда на Странствия, вот в чем дело…

– Они не хотят переезжать.

Я колебался. Объяснять ли ей во всех подробностях? Нет, момент, похоже, неподходящий.

– Да, – ответил я.

– Ну здорово! – воскликнула она.

– Что?

– А почему бы не переехать? – сказала Эйлин. – Всем полезны перемены время от времени. Встань и иди, стряхни паутину с башки, взгляни на жизнь по-новому. Что такого особенного в этой кучке монахов, что они не могут переместиться в другое место? Они что – стеклянные?

– Они – братство, – сказал я, – со своим собственным взглядом на жизнь, и следует предоставить им самим решать свою судьбу. В мире, несомненно, найдется место для иных убеждений.

– На севере штата, – уточнила Эйлин. – В том заброшенном колледже.

– Там, где они живут сейчас, – настаивал я. – Это их место, оно было их обителью двести лет, они сроднились…

– Пришло время им переехать, – заявила она. – Это место – центр Манхэттена – им не подходит. Сама мысль смехотворна.

– Они вправе там находиться.

– Нет, это не так. Право собственности принадлежит моему отцу, по закону и по справедливости.

– Ничего подобного.

Эйлин нахмурила брови, глядя на меня.

– Не строй из себя святошу передо мной, брат Бенедикт.

– Я не строю. Я лишь хочу сказать, что у твоего отца нет законных и справедливых прав на эту собственность. Во всем этом деле нет ничего законного и справедливого.

– Конечно, есть. Срок аренды ведь истек и…

– Договор аренды у нас украли, – сказал я. Не хотелось вдаваться в подробности и обвинять родственников своей девушки в краже и поджогах, но ее бессердечная позиция начала меня доставать.

– А когда мы раскопали копию, – продолжил я, – твой брат Фрэнк сжег ее.

Эйлин уставилась на меня так, словно я собирался спрыгнуть с этой башни и полететь.

– Ты спятил? Ты вообще понимаешь, о чем говоришь?

– Конечно, – ответил я. – В договоре аренды есть пункт, дающий обитателям монастыря исключительное право на продление аренды, и нас лишили этого права, так как наша копия исчезла при загадочных обстоятельствах, а в архиве окружной канцелярии ее нет. А когда мы нашли любительскую копию, сделанную когда-то давно одним из аббатов, твой брат переоделся монахом, проник в монастырь и сжег ее. Я узнал его.

– Мой брат? – Она все еще смотрела на меня так, словно на моем лице вырос второй нос.

– Твой брат Фрэнк, – подтвердил я.

– Это настолько глупо звучит, что не укладывается у меня в голове. – Эйлин помотала головой и всплеснула руками, показывая, как она раздосадована. – Почему ты такое говоришь?

– Потому что это правда.

– Мой брат Фрэнк никогда бы… Откуда он вообще мог узнать, что у вас есть копия?

– В монастыре был «жучок».

Теперь Эйлин смотрела на меня без всякого выражения.

– Ты псих.

– В кабинете брата Оливера установили микрофон, а прочее оборудование находилось в цветочном фургоне, припаркованном у входа. После того, как я нашел микрофон, я вышел, открыл заднюю дверь фургона и там оказался твой дружок Альфред Бройл. Он ударил меня по носу.

Эйлин качала головой на протяжении всего моего рассказа, а потом сказала:

– Я не понимаю, чего ты от меня ожидаешь. Думаешь, я не поверю, что можно выдумать настолько дикую историю? Сначала мой брат Фрэнк, теперь Альфред, потом… – Она замолкла, нахмурилась и принялась рассматривать перевернутые листья, предвещающие дождь.

– Все, что я тебе рассказал…

– Помолчи минутку. – Эйлин напряженно задумалась. – Цветочный фургон, – произнесла она и снова посмотрела на меня. – Как зовут цветочника?

– Откуда мне знать? Это был просто фургон, доставляющий цветы. Он все время стоял снаружи, пока мне не пришло в голову…

– Ты же должен был смотреть на него, – сказала она. – Ты запомнил, что фургон доставлял цветы. На нем что-то еще было написано?

– Что-то еще? – Я отвел взгляд и собрался, пытаясь вызвать образ фургона в памяти. Светло-голубой, кое-как намалеванные цветы в белой вазе, и имя, перед которым было написано слово «цветы».

– Кажется, там было имя, начинающееся на «Р», – сказал я. – А какое это имеет значение?

– На «Р»? Ты уверен?

– Нет, не уверен. Постой-ка… Гринн! Точно, «Цветы Гринна»!

Эйлин задумчиво буравила меня взглядом.

– Если бы я только могла быть уверена… – сказала она.

– Уверена в чем?

– В том, знаешь ты или нет, что Альфред работает в «Цветах Гринна», – сказала она и повернулась к лестнице. – Поехали.

Первые капли дождя, крупные и прохладные, начали разбрызгиваться по камням вокруг нас.

– Поехали куда? – спросил я.

– Обратно домой. Я собираюсь позвонить своему дорогому папеньке.

***

Когда я снял промокшую одежду, переоделся в сухие плавки и вернулся в гостиную, Эйлин уже говорила по телефону.

Обещанный дождь хлынул так внезапно, словно кто-то распорол темные животы туч мечом, и к тому времени, как мы поспешно спустились по винтовой лестнице на землю, весь мир превратился в воду. Такое впечатление, словно мы очутились возле игрушечной башни в аквариуме.

Добежав до машины, которую мы опрометчиво оставили с открытыми окнами, мы промокли до нитки и, возможно, до костей. Я до сих пор не представляю, как Эйлин удалось разглядеть что-то сквозь лобовое стекло и увезти нас оттуда. Две мили спустя дождь прекратился – или мы выехали из-под него – но воздух был насыщен влагой, а наша одежда оставалась мокрой, поэтому по прибытию домой я сразу переоделся.

Но не Эйлин. Нетерпение заставило ее взяться за телефон, и теперь она сидела возле него с влажными волосами и в мокрой одежде, обтягивающей стройное тело, пересказывая мою историю кому-то на другом конце провода, вероятно, своему отцу.

Бо́льшая часть уже осталась позади, Эйлин дошла до цветочного фургона и удара в нос от Альфреда Бройла. Казалось, что она выкладывает сведения честно и беспристрастно, но меня напрягало, что она постоянно вставляла ремарки, вроде: «он говорит» или «по его словам». Жаль, что я не присутствовал в гостиной с самого начала и не слышал весь разговор.

Закончив рассказ, Эйлин произнесла всего одно слово: «Итак?» и откинулась на спинку кресла, чтобы послушать. Она бросила на меня резкий, но загадочный взгляд, и нервным взмахом руки велела сесть. Я сел и стал наблюдать, как она слушает. С влажными волосами, прилипшими к голове, Эйлин выглядела моложе, бойчее, жестче, смышленей и не такой восприимчивой.

– Нет, не похожи, – сказала она и продолжила слушать. Ее отец, по-видимому, заявил, что упомянутые ей поступки «не похожи» на обычные деяния семьи Флэттери.

Я слышал слабый треск голоса в трубке возле уха Эйлин. Что он говорит? Он наверняка будет все отрицать. Поверит ли она отцу?

– Не в этом дело, – сказала она.

Я насторожился, наблюдая за ней и гадая, что было сказано, чтобы прозвучал такой ответ. Затем Эйлин произнесла:

– Я знаю. Никто никогда не утверждал, что это не так. – Треск в трубке продолжался, бурный и нетерпеливый, и она прервала его, сказав: – Ты хочешь, чтобы я сейчас же вернулась домой? Я найду работу.

Треск, треск и еще раз треск. Эйлин взглянула на меня, покачала головой, отвернулась и. когда она вновь заговорила, я почувствовал, что она разрывается между принятием моего взгляда на ситуацию, и сохранением единомыслия со своим отцом.

– Послушай, папа, – сказала она. – Может, мы на грани разорения, я не знаю. Я впервые об этом слышу. – Треск. – Нет, дай мне договорить. – Треск. – Я хочу сказать, мне все равно. Если мы того и гляди разоримся, кто-нибудь должен был мне сообщить об этом. И, может, это достаточное оправдание. Не знаю, имеют ли эти проклятые монахи право торчать посреди центра города, но если нам приходится поджигать их документы и бить их по носу – может, мы вынуждены так поступать. Меня другое интересует: мы и правда так поступили?

После этих слов наступила длительная тишина и, когда треск возобновился, он звучал тише и медленней. Эйлин перебила:

– Ты это уже говорил, и я согласилась с тобой.

Снова треск.

– Хороший вопрос, я ему передам. – Треск. – Конечно, он здесь, – невозмутимо сказала Эйлин. – Минутку.

Не прикрывая трубку ладонью, она обратилась ко мне.

– Мой отец хочет узнать: если имели место поджог, нападение и незаконная прослушка, почему никто не вызвал полицию?

– Потому что мы не смогли бы ничего доказать, – ответил я.

– Почему? Ты же мог бы опознать Альфреда, разве нет?

– Да, но только я. Никто больше его не видел.

– А как насчет моего брата? Разве его никто, кроме тебя, не видел?

– Не в лицо, – сказал я.

Эйлин смерила меня протяжным оценивающим взглядом.

– Не удивлюсь, если ты скажешь, – произнесла она, – что это ты обнаружил микрофон.

Я, наверное, виновато покраснел. С какой стати я чувствовал вину, точно зная, что невиновен?

– Да, – сказал я, с трудом выдерживая ее взгляд.

– Минутку, папа, – сказала Эйлин в трубку, и на этот раз она приложила к ней ладонь, чтобы наш с ней диалог никто не услышал.

Она рассматривала меня, и она никогда еще не выглядела настолько красивой, хотя это была некая неземная красота. Тонкая кожа натянулась на скулах почти до синевы, а глаза были так глубоки, что казалось, будто Эйлин изучает меня, глядя из глубин собственной головы.

Я вытерпел ее взгляд – хотя и с трудом – стараясь выглядеть невинно, и, наконец, она спросила:

– Чарли, это какая-то подстава?

– Нет! Конечно, нет. Зачем мне… что я от этого выиграю?

– Я тоже задаю себе этот вопрос, – сказала она. – Чего ты рассчитываешь добиться?

– Послушай, – сказал я, – я ничего не могу доказать, и я даже не собирался рассказывать тебе эти детали. Я только хотел узнать, что ты имела в виду, когда сказала, что можешь нам помочь. Но я влез в… во все это, и теперь я уже сам не знаю, чего хочу.

– Мой отец говорит, что мы нуждаемся в деньгах, – сказала мне Эйлин. – Когда я сказала, что могу помочь, я имела в виду, что знаю – отца мучила совесть из-за продажи монастыря. Он ругался и пытался оправдываться перед нами, а я знаю, как найти к нему подход, когда он так себя ведет. Но если наша семья близка к разорению – это все меняет. Я не смогла бы уговорить отца передумать, даже если бы захотела, а с чего бы мне хотеть? Если семья разорится – я тоже разорюсь. Уж поверь, никаких алиментов от Кенни Боуна я не получаю.

– Но как быть с тем, что все это бесчестно? – спросил я. – Что, если монахи в своем праве, так прописано в договоре аренды, но их обманывают ради того, чтобы ты могла по-прежнему развлекаться с этими… с этими людьми, что тебя окружают?

– Что не так с этими людьми? – вспылила Эйлин.

– Ничего, – твердо сказал я. – Я думаю, они потрясные.[82]82
  В оригинале звучит слово terrific, которое можно двояко понять: «потрясающие» (в положительном смысле) или «ужасающие».


[Закрыть]

Телефон уже некоторое время раздраженно трещал, как комар, пойманный в коробочку из-под таблеток, и Эйлин резко бросила в трубку:

– Ты можешь подождать всего однуминутку?

– Твой отец отрицает наличие такого пункта в договоре? – спросил я. – Ты спрашивала его об этом?

Эйлин не ответила на мой вопрос. Снова прикрыв трубку ладонью, она прошипела:

– Эй, что это за разговорчики о здешних людях? Они же хорошо к тебе отнеслись, разве нет?

– Они замечательные люди, – сказал я. У меня иногда слишком длинный язык. – Но они не имеют никакого отношения к делу. Суть в том…

– Суть не в том, – сказала Эйлин, – имеют или не имеют они отношение ко всей этой ерунде про микрофоны, поджоги и драки из шпионских фильмов и прочим глупостям. Просто ты считаешь себя лучше нас.

– Нет, я вовсе не…

– Ты думаешь, что мы глупые никчемные люди, бесцельно тратящие свою жизнь, а ты какой-то святой. И у вас целая шайка святых на Парк-авеню.

Осознание, что Эйлин обвиняла меня в том же отношении к ее друзьям, что придерживалась сама – иначе почему она постоянно пыталась вырваться из их круга? – ничуть мне не помогло.

– Я никогда не говорил, что я святой, или кто-то из нас…

Она швырнула трубку на рычаг, прервав разговор, и вскочила на ноги.

– Ты думаешь, что можешь пристыдить меня и тем самым заставить помочь тебе?

– Пункт договора! – взвыл я, указывая на телефон. – Ты не спросила отца про этот пункт!

– Да ты посмотри на себя! – бросила Эйлин мне вызов. – Тоже мне – святоша! Явился сюда, как обычный проходимец, запрыгнул ко мне в постель, а теперь пытаешься настроить меня против моей собственной семьи, против моих друзей! Ты просто невероятный лицемер!

– Я никогда не пытался…

Но я напрасно сотрясал воздух. Развернувшись на каблуках, Эйлин удалилась в спальню и захлопнула за собой дверь так, что задрожал весь дом. А спустя мгновение до меня донесся щелчок замка.

***

Я по-прежнему стоял, пытаясь сообразить, что я мог бы сказать сквозь закрытую дверь, когда раздался звонок телефона. Я взглянул на него, снова на дверь; телефон опять зазвонил.

Нет, она не выйдет. Ни ради меня, ни ради того, чтобы ответить на звонок, ни ради чего-либо еще.

После третьего звонка я поднял трубку.

– Алло?

– Где моя дочь? Дайте мне поговорить с Эйлин. – Голос звучал тяжко, сердито и в то же время нерешительно.

– Э-э, я даже не знаю… Подождите, я только…

– Минутку, – сказали на том конце, – это монах?

– Да, сэр.

– И что же, черт возьми, ты творишь? Ну ты и фрукт – нападаешь на человека через его семью.

– Что? – Я был столь ошеломлен, что не мог придумать другого ответа.

– И ты считаешь это христианским поведением?

– Я?

– Слушай, – сказал собеседник, – я никогда не утверждал, что я безгрешен. Но я просто пытаюсь пробиться в этом мире. Эта сделка с Дворфманом может вытащить меня из глубокой дыры.

– В договоре аренды говорится…

– Да, аренда, – произнес он. – А в договоре сказано, откуда я беру деньги для выплат по процентам? У меня уйма непогашенных кредитов, у меня масса землеройной и тяжелой строительной техники, и за все нужно платить. Думаешь, я прихожу в «Мак Трак» или «Катерпиллар», вытаскиваю из кармана семьдесят две штуки и говорю: «Дайте-ка мне одну из этих ваших больших желтых хреновин с большими колесами». Думаешь, так это работает?

– Я понятия не имею, как это ра…

– Да, не имеешь, и я чертовски хорошо это знаю. Ты болтаешься без дела, жжешь свечи, постоянно молишься, и у тебя все пучком. А я по уши в кредитах. У меня серьезная техника; одни только проценты обходятся мне в четыре тысячи сто долларов в месяц, и нет работы, чтобы покрыть эти расходы. Если я просрочу платежи, технику заберут, и я потеряю все вложения. А если появятся новые подряды – как мне участвовать в торгах без техники? Не смеши меня.

– Я не сме…

– Меня душит инфляция, – продолжал он. – Мало того, что я выбрал не тех кандидатов по округу Нассау для поддержки, так еще и денег под заклад нигде не добыть. Никто ничего не строит. Хочешь, расскажу тебе о профсоюзах?

– Нет, я не думаю, что…

– Верно, ты не захочешь слушать про все это дерьмо. Мои красные кровяные тельца лопаются, как петарды, мне жить, может, осталось пятнадцать минут, а все, что ты хочешь – петь григорианские гимны на Парк-авеню. Почему на Парк-авеню?

– Мы не поем григорианские…

– ПОЧЕМУ НА ПАРК-АВЕНЮ? ЧТО, ВО ИМЯ ХРИСТА, ВЫ УЦЕПИЛИСЬ ЗА ЭТУ ПАРК-АВЕНЮ?

– Мы были там первыми, – сказал я.

– О, ты меня без ножа режешь, – сказал он.

– Я сожалею о ваших финансовых затруднениях, – сказал я. – Я понимаю, вы не пошли бы на эти крайние меры, если бы не…

– Заткнись, – произнес он тихо, почти спокойно.

– Что?

– Ты смеешь что-то говорить о крайних мерах, – сказал он. – Ты, настроивший мою дочь против меня.

– Нет, я не…

– Не говори, что ты этого не сделал, ты, бледное ничтожество. Ты настроил мою чертову дочь против меня!

– Вы имеете в виду: рассказал ей правду?

– Самодовольный сукин сын.

– Я позову Эйлин к телефону.

– Нет, – сказал он, еще тише и спокойней, чем до этого. – Постой. Я хочу предложить тебе сделку.

– Сделку?

– Что мне этот строительный бизнес, да? Моя семья занималась им три поколения, ну, рухнет он – и что с того? У меня есть доля в оптовой торговле алкоголем, с голода я не помру, верно?

Я понятия не имел, к чему он клонит.

– Вам виднее, – сказал я.

– Так вот в чем сделка, – продолжил он. – Ты скажешь моей дочери, что солгал.

– Я не стану…

– Выслушай сперва, – сказал он. – Моя маленькая доченька очень важна для меня, и больше всего мне хотелось бы сейчас переломать тебе руки и ноги. Но это не принесет мне никакой пользы.

– Мне тоже.

– Ты меня не волнуешь. Слушай сюда. Ты скажешь ей, что солгал, и убедишь ее в это поверить. А затем вернешься в свой про́клятый монастырь и будешь держаться подальше от моей дочери всю оставшуюся жизнь.