Текст книги "Хранители Братства (ЛП)"

Автор книги: Дональд Уэстлейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Дональд Уэстлейк
ХРАНИТЕЛИ БРАТСТВА

Перевод: Langley

Оформление: Kaiten

2025 

Предисловие переводчика

Несмотря на то, что Дональд Уэстлейк никогда не был так известен и популярен у нас в стране, как некоторые другие современные американские авторы (вездесущий Стивен Кинг, например), и в последние годы (особенно после смерти автора) его практически перестали издавать и переиздавать, он все-таки имел и имеет своих почитателей среди читателей, пардон за каламбур. Поэтому, если это имя пробудило хоть какой-то отклик и интерес – я советую ознакомиться с биографическими статьями о нем, рецензиями критиков, предисловиями переводчиков и редакторов, написанными к различным изданиям. Или можете просто выбрать книгу и попробовать почитать. Вполне возможно, что вы откроете для себя великолепного, необычного, разнопланового и очень плодовитого писателя, который доставит вам многодневное, даже многолетнее удовольствие своим творчеством.

Я же здесь и сейчас не стану отнимать ваше время, повторяя все то, что уже написали и сказали люди, которые поумнее меня будут, да и отзывы/обзоры/рецензии пишут поинтересней. Скажу лишь несколько слов о своей работе над этим романом – «Хранители Братства».

Для начала, прочитав аннотацию к роману (она малость преувеличивает, но поскольку аннотация оригинальная, я ее сохранила), не ждите от него напряженных головокружительных приключений в духе «Одиннадцати друзей Оушена», только с монахами. Это в бо́льшей степени приключение духа, заставляющее сопереживать главному герою и его друзьям, и думать не только и не столько о том, каким хитроумным способом они спасут свой монастырь, но и о том, каково это – быть монахом на маленьком уютном островке спокойствия посреди бурлящего Манхэттена и как страшно, должно быть, покидать этот островок; каково это – столкнуться с угрозой того, что не просто снесут твой дом, а разрушат твой мир, твою жизнь – все, что тебе дорого и имеет для тебя смысл; каково это – влюбиться, будучи монахом, соблюдающим целибат, и оказаться перед тяжким выбором: отвергнуть любовь, не говоря уж о прочих соблазнах внешнего мира, или отказаться от своего предназначения, предать свое братство… По динамике и накалу страстей роман, пожалуй, ближе к произведениям Вудхауса (но только этим; в сюжете и атмосфере общего мало), чем к типичным американским приключенческим детективам.

Должна признаться, что, взявшись за перевод этого романа, я немного переоценила свои силы и способности. Нельзя сказать, что английский автора невероятно сложен, вовсе нет. Но у меня это всего лишь второй опыт в переводе романов, и первый опыт с Уэстлейком. И переводить его было посложнее, чем рассказы Кинга, и гораздо сложнее, чем незатейливую «Лошадь Молнию» Джона Мура. Уэстлейк, на всю катушку пользуясь богатством своего (английского) языка, постоянно употребляет в простых ситуациях и простых на первый взгляд предложениях и описаниях замысловатые и заковыристые словечки или обороты речи, в переводе которых не всегда помогают даже словари, предлагающие слишком банальный, прямолинейный или неподходящий вариант, и приходится лишний раз напрягать собственную думалку, импровизировать или идти на жертвы в виде упрощения/сокращения. Обычно при переводе с английского (который некоторые считают примитивным, сухим языком) для одного и того же английского слова приходится подбирать разные русские синонимы. Здесь же мне зачастую приходилось использовать одно и то же русское слово, переводя английские синонимы автора :)

И теперь я в полной мере осознала, что произведения Уэстлейка, которые я начала читать и любить, начиная с сокращенного «Проклятого изумруда» в журнале «Смена» и продолжая сомнительными в плане легальности изданиями в начале 90-х, были переведены довольно посредственно и не слишком профессионально, спустя рукава. Многие переводчики явно не выкладывались, чтобы передавать все нюансы и полутона автора, не задумывались, подбирая столь же редкоупотребляемый и при этом подходящий и красиво звучащий синоним простого слова, как у автора, пропускали и упрощали те места, что с трудом поддавались переводу, не говоря уж об американских реалиях и отсылках ко всяким любопытным фактам – им посвящены многие ссылки в этом переводе. Чего еще ждать от смутных 90-х. А позже, как я уже упоминала, российские издательства вообще утратили интерес к Уэстлейку. Обидно и удивительно, учитывая какой массой сочинений всяких ноунеймов завалены книжные прилавки последние 20-30 лет.

Кому-то и мой перевод «Хранителей Братства» может показаться пресноватым, местами вольным, местами упрощенным, и так себе передающим тонкую иронию и мягкий, теплый, дружелюбный стиль автора. И я даже спорить не буду. Хотя я старалась в буквальном смысле как для себя. Сделать перевод если не отличным, то хотя бы хорошим – это была единственная мотивация, ведь я не занимаюсь выпрашиванием донатов, не сотрудничаю с нынешними самиздатчиками (хотя и не стану возражать против этого) и даже не подписываюсь настоящим именем ради известности :)

Читайте и получайте удовольствие от хороших книг и талантливых авторов.

Langley

Глава 1

– Благословите меня, отче, ибо я грешен. С моей последней исповеди минуло четыре дня.

– Да-да, продолжай.

Почему его голос вечно звучит так нетерпеливо? Быстрей-быстрей-быстрей – это не подобающее отношение к исповеди.

– Что ж, – сказал я, стараясь сдержать волнение, – приступим. У меня была нечестивая мысль. Вечером в четверг, во время просмотра рекламы средства для бритья по телевизору.

– Реклама средства для бритья? – Голос звучал еще и раздраженно; мало того, что я отнимаю его время, так в придачу ставлю в тупик своими признаниями.

– В той рекламе, – продолжил я, – блондинка со шведским акцентом наносит крем для бритья на лицо молодого парня с довольно выдающейся челюстью.

– Выдающейся? – Теперь он был скорее озадачен, чем раздражен, но мне определенно удалось завладеть его вниманием.

– Это значит, гм, выступающая. Здоровенная такая торчащая вперед челюсть.

– Это как-то связано с грехом?

– Нет-нет. Я просто подумал, что вы хотели узнать… эээ…

– Та нечестивая мысль, – прервал исповедник мою неоконченную фразу, – она касалась женщины или мужчины?

– Женщины, конечно! За кого вы меня принимаете? – Я был в шоке; не ожидаешь как-то подобного поворота на исповеди.

– Хорошо, – кивнул он. – Что-нибудь еще?

Исповедника звали отец Банцолини, он приходил дважды в неделю выслушивать наши исповеди. Перед исповедью мы угощаем его вкусным ужином и наливаем ликера после, но он был, есть и остается на редкость угрюмым священником. Думаю, наши истории кажутся ему очень скучными, и он предпочел бы выслушивать исповеди в театральном районе или в Гринвич-Виллидж.[1]1
  Район Нью-Йорка, традиционное обиталище богемы: художников, музыкантов, артистов, а также представителей всякого рода неформальных течений и движений.


[Закрыть] В конце концов, много ли может нагрешить агнец в монастыре?

– Хм, – хмыкнул я, стараясь припомнить что-нибудь достойное упоминания. Обычно, все мои грехи были продуманы заранее, но резкий тон отца Банцолини выбил меня из колеи. Однажды у меня мелькнула мысль записать все свои грехи и просто читать эти записи в исповедальне, но это не вполне отвечало надлежащему тону покаяния. К тому же: а вдруг записи попадут в чужие руки?

Отец Банцолини откашлялся.

– Хм, – поспешно продолжил я. – Я, хм, украл оранжевую ручку «Флер» у брата Валериана.

– Ты украл ее? Или все-таки одолжил?

– Украл, – заявил я с некоторым оттенком гордости. – Умышленно.

– Почему?

– Потому что он разгадал кроссворд в «Санди Таймс», зная, что это моя прерогатива. Как он утверждает – он забыл об этом. Полагаю, вы услышите его версию этой истории немного позже сегодня вечером.

– Оставим чужие грехи, – сказал отец Банцолини. – Ты возместил ущерб?

– Прошу прощения?

Последовал преувеличенно долгий вздох.

– Вернул ты ручку?

– Увы, я ее потерял. Вы ее случайно не встречали? Это обычная оранжевая…

– Нет, я ее не встречал!

– О. Ну, я уверен, она должна быть где-то здесь. Как только найду – сразу же верну.

– Хорошо, – сказал священник. – Конечно, если не найдешь, то придется выплатить возмещение.

Сорок девять центов. Я вздохнул, но согласился:

– Да, я так и сделаю, будьте уверены.

– Что-нибудь еще?

Я собирался ответить «нет», но мне казалось, что я что-то позабыл. Что-то помимо ручки «Флер» и нечестивой мысли. Что же это могло быть? Я напряг память, стараясь вспомнить.

– Брат Бенедикт?

– Я думаю… – произнес я. – Ага!

Исповедник аж подпрыгнул по другую сторону маленького зарешеченного оконца в разделяющей нас перегородке.

– Простите, – сказал я. – Я не хотел вас испугать. Но я вспомнил еще один грех.

– Всего один? – уточнил отец Банцолини без особой радости.

– Да, лишь один. Я употребил имя Господа всуе.

Он подпер подбородок рукой. В полутьме исповедальни было трудно различить его лицо, но глаза казались полуприкрытыми, может, даже закрытыми.

– Поведай же мне об этом, – сказал отец Банцолини.

– Я был во дворе, – приступил я к рассказу, – а брат Джером мыл окна на втором этаже и уронил тряпку. Она упала мне на голову, такая мокрая и холодная, и от неожиданности я вскрикнул: «Господи Иисусе!»

Священник снова подпрыгнул.

– Ой, – прошептал я. – Я, наверное, говорил слишком громко?

Отец Банцолини негромко откашлялся.

– Пожалуй, чуть громче, чем необходимо, – сказал он. – На этом все?

– Да, – ответил я. – Точно.

– И ты раскаиваешься и твердо намерен исправиться?

– О, безусловно, – заверил его я.

– Хорошо. – Отец Банцолини немного оживился, поднял подбородок с подпиравшей его руки и пошевелился на своем стуле. – В качестве покаяния прочти дважды «Отче наш» и, скажем, семь раз «Аве, Мария».

Это выглядело несколько чрезмерным наказанием за три моих грешка, но мера покаяния не подлежит обсуждению.

– Да, отец, – сказал я.

– И, возможно, было бы не лишним закрывать глаза во время рекламных роликов по телевидению.

– Да, отец.

– Теперь прочти покаянную молитву.

Я с закрытыми глазами прочитал молитву, слыша, как исповедник одновременно со мной невнятно бормочет на латыни об отпущении грехов. Затем моя исповедь окончилась, я вышел, а мое место в исповедальне занял старый брат Зебулон – крошечный, сгорбленный, седой и морщинистый. Он кивнул мне и проскользнул за занавеску, исчезнув с глаз, но не для слуха; хруст его суставов, когда Зебулон опускался на колени, прозвучал в часовне словно пара ружейных выстрелов.

Я преклонил колени у ограды алтаря, чтобы побыстрей выполнить свое покаяние, но не мог отделаться от мыслей о том, куда могла подеваться эта окаянная ручка «Флер»? Я взял ее в четверг днем, а когда на следующее утро передумал – ощутил раскаяние, если быть честным – ручки нигде не было. Наступил субботний вечер, я провел полтора дня в поисках, но не нашел никаких следов. Куда, так ее растак, я задевал эту ручку?

Завершив покаяние, но не приблизившись к разгадке пропавшей ручки «Флер», я покинул часовню и взглянул на большие часы в холле. Десять сорок. «Санди Таймс» уже должна появиться в киоске. Я поспешил в канцелярию, чтобы получить необходимые мне шестьдесят центов и официальное разрешение на выход из монастыря.

За столом отбывал дежурство брат Лео, коротая время за чтением своих любимых журналов про авиацию. Брат Лео являл собой исключение из правил: чрезвычайно тучный мужчина, и при этом ни капельки не веселый. Ему дали львиное имя, но он выглядел и вел себя, скорее, как медведь или бык, будучи при этом толще их обоих. Все, что заботило брата Лео в нашем бренном мире – частная авиация, одному Господу известно, почему. Родственники из внешнего мира выписывали ему журналы про авиацию, которые он листал в любое время дня и ночи. Если над монастырем пролетал самолет, пока брат Лео находился во дворе – он задирал голову и наблюдал за ним, прикрыв глаза от солнца пухлой рукой, словно узрел самого Иисуса на облаке. А потом вы еще выслушивали от брата Лео – что это был за самолет. «Боинг», – с видом знатока говорил он. – «Семь-ноль-семь». Ну и что тут можно ответить?

А сейчас брат Лео отложил свой журнал на стойку и взглянул на меня сквозь верхнюю половину бифокальных очков.

– «Санди Таймс», – произнес он.

– Так и есть, – согласился я.

Мой еженедельный поход субботним вечером за «Санди Таймс» доставлял мне такое удовольствие, что его не могла омрачить даже кислая мина брата Лео. Это – наряду с воскресной мессой, конечно – было для меня главным событием недели.

– Брат Бенедикт, – заметил брат Лео, – есть в тебе что-то мирское.

Я многозначительно посмотрел на его журнал, но промолчал. Только придя с исповеди, с душой светлой и чистой, словно свежевыстиранная простыня, я не желал вступать в перепалку, в которой мог оказаться безжалостным.

Брат Лео выдвинул боковой ящик стола, достал коробку с деньгами на мелкие расходы и положил ее поверх журнала. Открыв ее, он раскопал смятые долларовые купюры, добрался до мелочи на дне и, наконец, выудил два четвертака и десятицентовик. Он протянул мне монеты на огромной ладони, на которой четвертаки выглядели, как пятицентовики, а десятицентовик просто терялся, и я взял их, сказав:

– Благодарствую, брат. Увидимся через несколько минут.

Брат Лео хмыкнул и вернулся к своему авиа-журналу, а я отправился в свое еженедельное путешествие во внешний мир.

***

Разумеется, я не всю жизнь был братом Бенедиктом из Ордена Криспинитов[2]2
  Криспин – один из святых католической церкви. Подробнее будет рассказано ниже.


[Закрыть] Novum Mundum.[3]3
  Novum Mundum – «Новый Мир» (лат.)


[Закрыть] По правде говоря, бо́льшую часть жизни я даже не являлся католиком.

Родился я тридцать четыре года назад в семье Роуботтомов, и был назван Чарльзом в честь деда по материнской линии. Родители развелись, когда я был еще маленьким, и моя мать вышла замуж за джентльмена по фамилии Финчворти, чью фамилию я некоторое время носил. Когда я учился в школе, мистер Финчворти погиб в автомобильной аварии, и моя мать, по какой-то причине, до сих пор мне непонятной, вернулась к своей девичьей фамилии Свеллинсбург, осчастливив ей и меня. Во время моей учебы в колледже у нас с матерью произошла размолвка, поэтому я снова стал Роуботтомом – под этой фамилией меня призвали на службу в армию. Даже после того, как мы с матерью уладили наши разногласия, я сохранил эту фамилию, так что оставался Чарльзом Роуботтомом вплоть до поступления в монастырь.

Вот такая история моего имени (в анкетах никогда не хватает места, чтобы изложить ее полностью). Что касается моего превращения в брата Бенедикта, то началось все, когда мне исполнилось двадцать четыре, и я повстречался с юной леди по имени Энн Уилмер, набожной католичкой. Мы влюбились, я сделал ей предложение, и она его приняла. По ее настоянию я стал готовиться к тому, чтобы принять ее веру. Католическая религия представлялась мне такой же загадочной, сложной и порой непостижимой, как кроссворд в «Санди Таймс». А когда незадолго до моего крещения скончалась мама – новая религия стала для меня великим источником утешения и поддержки.

Она также послужила источником утешения и поддержки чуть позже, когда Энн Уилмер внезапно сбежала от меня с каким-то ливанцем. Правоверным мусульманином! «Что золотое кольцо в свином рыле, то и краса женщины безрассудной», Книга притчей Соломоновых, глава 12, стих 22. Или, как говорил Фрейд: «Кто знает, чего хочет женщина?»

Справедливо будет сказать, что я оказался в монастыре, оправляясь от последствий отношений с Энн Уилмер, но не потому я здесь остался. Мир всегда казался мне противоречивым и раздражающим, я не мог найти в нем определенного места для себя. В том, что касалось политики, я был одинаково не согласен с левыми, правыми и центристами. У меня не было четких целей в плане карьеры, а мое хрупкое телосложение и диплом колледжа предоставляли мне не такой уж богатый выбор занятий, кроме как провести всю жизнь, перекладывая с места на место бумажки в качестве клерка, ревизора, администратора или секретаря в штате какой-нибудь конторы.

Деньги не играли для меня большой роли, пока я был сыт, одет и имел крышу над головой. Я не представлял, как мог бы добиться славы, почета и других мирских успехов. Я был просто Чарльзом Роуботтомом, бесцельно дрейфующим по морю обыденности среди других «белых воротничков» и, если бы Энн Уилмер бросила меня в любой другой момент моей жизни, я, несомненно, поступил бы как любой из миллионов моих двойников: месяц или два предавался печали, а затем нашел подходящую замену Энн Уилмер и женился, как и собирался изначально.

Но время совпало идеально. Я только что завершил изучение католицизма, и мой разум наполнился религиозной умиротворенностью. Отец Дилрей, бывшим моим наставником, имел некое отношение к Ордену Криспинитов, поэтому я кое-что слышал о нем. Наводя справки более основательно, я все больше укреплялся в мысли, что Орден святого Криспина – идеальное решение проблемы моего существования.

Святые Криспин и его брат Криспиниан являлись покровителями сапожников. В третьем веке эти братья из знатной римской семьи отправились в Суасон, где зарабатывали на жизнь ремеслом сапожника, попутно обращая язычников в христианство. Примерно в 286 году император Максимиан, также известный, как Геркулий, велел отрубить братьям головы, после чего они были похоронены в Суасоне. Шесть веков спустя их останки выкопали – во всяком случае, выкопали чьи-то останки – и часть перевезли в Оснабрюк, а часть в Рим. Находятся ли при этом все части каждого из братьев в одном месте, или в процессе все перепуталось – остается только гадать.

Орден Криспинитов Novum Mundum основал в Нью-Йорке в 1777 году Израэль Запатеро – наполовину мавр, наполовину испанский еврей, обратившийся в католицизм исключительно ради того, чтобы в целости и сохранности переправить себя и свое имущество из Испании в Америку. Однако, во время плаванья посреди океана на него снизошло видение: святые Криспин и Криспиниан явились к нему и сказали, мол, церковь не просто так спасла его жизнь и состояние, а ради того, чтобы и то и другое он обратил на вящую славу Божию. Поскольку имя Запатеро на испанском значит «сапожник», именно братья-сапожники были посланы донести до него наставления. Израэлю Запатеро предстояло основать на острове Манхэттен монашеский орден, посвященный созерцанию, добрым делам и размышлениям о смысле земного Странствия. Ибо Криспин и Криспиниан странствовали к месту своей миссионерской деятельности, спустя века после смерти их останки тоже совершили своего рода странствие, Израэль Запатеро странствовал в момент видения, да и вообще сама концепция обуви предполагает странствие.

Таким образом, прибыв в Нью-Йорк, Запатеро взял на девяносто девять лет в аренду участок земли на севере острова Манхэттен, нашел где-то нескольких монахов и заложил монастырь. Орден, поддерживаемый Запатеро и пожертвованиями, в ту пору представлял собой жалкое зрелище, в нем никогда не состояло больше полудюжины монахов, пока во время Гражданской войны не произошел внезапный наплыв желающих вступить в его ряды. Вскоре после начала 20-го века в Ордене начались разногласия, и фракция раскольников основала свой Орден Криспинитов в Южном Бруклине, но это ответвление давно кануло в Лету, в то время как изначальное монашеское братство продолжало процветать – в рамках своих ограничений.

Ограничений хватает. Мы по-прежнему проживаем в стенах изначально построенного монастыря, не имея ни намерения, ни надежды когда-нибудь расширить свои владения. Мы не занимаемся ни учебной, ни миссионерской деятельностью, поэтому о нашем Ордене мало что известно во внешнем мире. Мы – братство созерцателей, погруженных в размышления о Боге и Странствии. В настоящее время нас шестнадцать человек, живущих в старом здании в испано-мавританско-колониально-греко-еврейском стиле, построенном Израэлем Запатеро почти два века назад. Тут могло бы разместиться не больше двух десятков монахов. Наши размышления о Странствиях пока привели к одному твердому выводу: Странствию никогда не следует быть бесцельным и легкомысленным, и предприниматься оно должно лишь когда необходимо для прославления Бога среди людей. Поэтому мы редко покидаем нашу обитель.

Меня все это вполне устраивает. Меня не привлекает быть часть разросшейся иерархической структуры, этакого монашеского Пентагона, я чувствую себя умиротворенно в непринужденной братской атмосфере, создавшейся среди шестнадцати кротких мужчин, проживающих под одной крышей.

Само здание монастыря мне тоже по вкусу – это причудливое смешение разных стилей; внутри повсюду древесина теплого каштанового оттенка, замысловатая резьба украшает часовню, трапезную и кабинеты, полы из мозаичной плитки, сводчатые потолки, фасад из серого камня – создается впечатление, будто калифорнийская испанская миссия и английский средневековый монастырь переплелись в воображении Сессила Б. Демилля.[4]4
  Американский режиссер и продюсер, творивший в начале 20-го века.


[Закрыть]

Что касается Странствий, то они никогда меня особо не привлекали. Я не прочь провести всю оставшуюся жизнь в стенах монастыря, как брат Бенедикт – отныне и навек.

За исключением, конечно, моего еженедельного похода на Лексингтон-авеню за «Санди Таймс».

***

Я бодро шагал по Лексингтон-авеню к газетному киоску. Полы коричневой рясы развевались вокруг ног, на боку на белом шнуре, опоясывающем талию, покачивалось распятие, сандалии издавали двойное «шлеп-шлеп» по тротуару. Стоял прекрасный, полный свежести день, идеальный для прогулки – первые выходные декабря, когда зима приходит на смену осени. Воздух был чист и прозрачен, небо ясное, и несколько самых ярких звезд проглядывали через ореол Нью-Йорка.

Субботние гуляки высыпали на тротуары: парочки прохаживались, взявшись за руки, компании веселых молодых людей о чем-то оживленно болтали. На случайные удивленные взгляды я отвечал смиренной улыбкой, кивал и шел дальше. Нередко по вечерам мне приходилось выслушивать остроты от людей, которых сбивало с толку мое облачение, и они принимали меня за чудака или психа, но это чаще всего были приезжие; жители Нью-Йорка привыкли к странно выглядящим личностям на их улицах.

В этот вечер острот я не слышал, хотя уличный Санта, звенящий колокольчиком и протягивающий прохожим кружку для собора благотворительных пожертвований, помахал мне, как коллеге. Немного поколебавшись, я улыбнулся в ответ и проследовал к газетному киоску, где продавец поприветствовал меня, как обычно:

– Добрый вечер, отец.

– Добрый вечер, – отозвался я.

Уже много лет назад я оставил попытки объяснить ему, что я не отец, а брат, не священник, а монах. Я не могу служить мессу, принимать исповедь, совершать последнее причастие, проводить венчание и выполнять другие религиозные ритуалы. Я – мужской эквивалент монахини: я – брат, она – сестра. Но для газетчика, судя по акценту, еврея, переехавшего в Бруклин из России, это было слишком тонким различием. После года, когда я, неделя за неделей, мягко поправлял его, я в итоге сдался и теперь воспринимал обращение «отец» просто как часть приятельского общения между торговцем и покупателем.

«Санди Таймс» всегда была довольно объемной газетой, но за два месяца до Рождества она становится просто необъятной, достигая порой толщины в сотню страниц. Обычно я останавливаюсь у мусорной корзины неподалеку от киоска и облегчаю свою ношу, выкидывая туда те разделы газеты, которые никому в монастыре не интересны. Несколько лет назад брат Флавиан, настоящий заводила, поднял вопрос: не является ли эта моя привычка формой цензуры? Но тот шторм давно утих, главным образом потому, что не имел под собой никаких оснований.

Раздел «Объявления» традиционно отправляется в мусорку, как и все рекламные приложения и «Недвижимость». «Путешествия и курорты» – туда же, поскольку философия «Таймс» касательно путешествий совершенно противоречит нашей. Этот раздел был главным аргументом брата Флавиана, пока он сам не признал, что не стал бы читать «Путешествия и курорты», даже если бы я их приносил. По просьбе братьев я сохраняю разделы «Новости», «Спорт», «Книжное обозрение», «Журнал», «Еженедельный обзор», «Искусство и досуг». Этой охапки страниц накануне Рождества хватит на всех.

И вот, немного облегчившись, я направляюсь домой. Этим вечером я размышлял о том, как неузнаваемо изменился этот район с тех пор, как Израэль Запатеро и кучка его последователей построили наш монастырь на арендованном участке бесплодной земли, окруженном фермами, лесами и небольшими, но быстро растущими, общинами. Вряд ли Запатеро узнал бы сейчас это место – втиснувшееся среди отелей и офисных зданий чуть ли не в центре Манхэттена.

Наша обитель расположена на Парк-авеню между 51-й и 52-й улицей, и город довольно сильно разросся вокруг. В двух кварталах к югу находится «Уолдорф-Астория», через дорогу – здание «Мануфактьюринг Гановер Траст», Сигрэм-хаус – в квартале к северу, клуб «Ракетка и теннис» – по диагонали напротив. Также среди наших ближайших соседей здание «Интернэшнл Телефон & Телеграф», Колгейт-Палмолив-билдинг и Левер-хаус. Наш маленький монастырь, зажатый среди всех этих дорогущих высоток, называют анахронизмом и, полагаю, так оно и есть. Но мы не против; нас даже забавляют суета и хаос внешнего мира. Они придают больше смысла нашему собственному молчанию и медитации.

Однако, должен заметить, я до сих пор не могу примириться с Пан-Ам-билдинг, торчащим над зданием Центрального вокзала, словно рукоять штыка, воткнутого в спину прекрасному созданию. За последнее десятилетие на Парк-авеню выстроили немало зданий, и хотя красота редко была частью изначальной задумки, большинство из них хотя бы чистые, аккуратные и безобидные, как выбеленная временем кость в пустыне. Лишь Пан-Ам вызывает у меня нехристианское раздражение, отчасти и потому, что у них неправильные представления о Странствии.[5]5
  В Пан-Ам-билдинг изначально находилось управление авиакомпании «Пан Америкэн». С 80-х годов этот небоскреб (и правда довольно уродливый) носит название Метлайф-билдинг.


[Закрыть]

К вечеру я вернулся в обитель, стараясь не смотреть на Пан-Ам – после наступления темноты здание выглядит менее аляповатым, но более зловещим – и отнес газету в калефакторию,[6]6
  Изначально – место в монастыре, где был установлен очаг или камин, «согревальня». В современном значении – место для отдыха и общения.


[Закрыть] где обычный коллектив братьев ожидал ее появления. Брат Мэллори, бывший боксер и претендент на чемпионский титул в полусреднем весе, первым завладел спортивным разделом. Брат Флавиан, заводила, как всегда расхаживал у двери, ожидая редакционной передовицы в «Еженедельном обзоре». Брат Оливер, наш аббат, был первым в очереди на раздел новостей. А брат Перегрин, чьи разнообразные занятия в прошлой жизни включали оформление декораций на Бродвее и владение собственным летним театром где-то на Среднем Западе, следил за новостями из театрального мира по разделу «Искусство и досуг». Раздел «Книжное обозрение» предназначался брату Сайласу, который когда-то опубликовал документальную книгу о своей карьере вора-домушника (разумеется, он оставил эту деятельность в прошлом, присоединившись к нашему Ордену). А для себя я сохранил «Журнал» с кроссвордом – мое единственное пристрастие.

По этой причине заметку Ады Луиз Хакстебл об архитектуре в разделе «Искусство и досуг» я прочел лишь на следующий день. И, разумеется, сразу же отправился к аббату.

***

– Брат Оливер, – произнес я.

Он опустил кисть и недовольно взглянул на меня.

– Это срочно? – спросил аббат.

– Боюсь, что да, – ответил я, посматривая на его последнюю картину «Мадонна с Младенцем» – немного более сумрачную по сравнению с его обычными работами. У Марии на картине было какое-то неприятное выражение лица, наводящее на мысли, будто она похитила ребенка, что у нее на руках. – Иначе я не стал бы вас беспокоить.

Брат Оливер со вздохом отложил палитру и кисть.

– Хорошо, – сказал он.

Приземистый, седовласый и мягкий, как разрекламированное средство для мытья посуды, брат Оливер занимал пост аббата с пятидесяти шести лет, а стукнуло ему уже шестьдесят два. Он начал рисовать года четыре назад, заполнив бо́льшую часть коридоров в нашей обители своими Мадоннами с Младенцами, выполненными в разнообразных стилях, со значительным вниманием к деталям, но, увы, не слишком талантливо.

Все же это было лучше, чем те несуразные витражи со свинцовыми переплетами, установленные предыдущим аббатом, братом Джейкобом, на всех окнах спален, и одним махом лишившие нас света, воздуха и вида на окрестности. Теперь эти витражи покоились на чердаке, вместе с рождественскими яслями из спичек брата Ардварда, фотоальбомами брата Делфаста, в коих была запечатлена смена времен года в нашем внутреннем дворе, и четырнадцатитомным романом брата Уэсли о жизни Иуды Безвестного. На чердаке было припасено место и для Мадонн с Младенцами, хотя никто не говорил об этом в открытую.

Даже отложив палитру с кистью, брат Оливер еще некоторое время не мог оторвать тоскливого взгляда от своей картины, рассматривая ее так, словно хотел войти в нее, попасть внутрь и прогуляться среди разрушенных каменных колон на размытом заднем плане. Затем, покачав головой, аббат повернулся ко мне и спросил:

– Что стряслось, брат Бенедикт?

– Вот, взгляните, – я протянул ему газету, раскрытую на нужной странице.

Он, нахмурившись, принял у меня газету, и я увидел, как его губы шевелятся, пока брат Оливер читал заголовок: «КАТАСТРОФЫ, ЧТО МОГУТ НЕ СЛУЧИТЬСЯ». Его пасмурный взгляд обострился.

– Что это?

– Колонка Ады Луизы Хакстебл, – пояснил я. – Она пишет в «Таймс» об архитектуре.

– Архитектура? – Аббат озадаченно посмотрел на страницу газеты, с тоской – на свою незаконченную картину, и почти раздраженно – на меня. – Уж не хочешь ли ты, чтобы я прочел заметку об архитектуре?

– Да, пожалуйста.

Брат Оливер снова вздохнул. Затем с заметной неохотой принялся за чтение.

Я до этого прочел заметку лишь дважды, но нужные абзацы настолько плотно засели в памяти, что я мог бы процитировать их слово в слово. Первый абзац гласил:

«Идет бесконечная борьба за сохранение лучшего из нашего наследия, которому угрожают интересы воротил от недвижимости, озабоченных исключительно краткосрочной прибылью. После каждой выигранной или проигранной битвы возникают три новых поля сражения, и силы, ведомые традициями и хорошим вкусом, вынуждены поспешно перегруппироваться, чтобы вновь ринуться в бой. Сегодня мы упомянем несколько «горячих точек», где исход все еще под вопросом, и несколько других, еще только появляющихся на горизонте».

Последующие абзацы посвящались отелю в Балтиморе, почтовому отделению в Андовере, штат Массачусетс, церкви в Сент-Луисе, офисному зданию в Шарлотте, Северная Каролина, и бывшему стоматологическому колледжу в Акроне, штат Огайо. Каждое из этих зданий в той или иной степени представляло собой архитектурную и историческую ценность, и каждое из них в данный момент находилось под угрозой сноса. Затем, за три абзаца до конца, шел следующий текст:

«Еще паре достопримечательностей угрожает та же участь здесь, в Нью-Йорке, из-за приверженцев бездумного расширения офисных площадей. Согласно источнику в «Дворфман Инвестмент Менеджмент Партнерс», эта чрезвычайно активная манхэттенская компания, занимающаяся сделками с недвижимостью, ведет переговоры о покупке участка земли и строений на Парк-авеню, в районе и без того перенасыщенном офисными площадями. Строения на участке включают в себя прекрасный старинный отель «Альпеншток» с его необычными колоннами в тевтонском стиле, имеющими форму стволов деревьев, и монастырь Криспинитов, в архитектуре которого нашли отголоски испанские и греческие религиозные мотивы. Представитель ДИМП объявил, что эти два здания, каждое из которых по-своему самобытно и уникально, пойдут под снос, ради строительства на этом месте шестидесятисемиэтажного офисного небоскреба. Предстоит уладить немало формальностей, прежде чем начнут работу бульдозеры, и пока рано говорить: будет ли эта конкретная битва проиграна или выиграна, но, судя по недавней истории и общему послужному списку компании ДИМП, прогноз неутешительный».